Текст книги "Три повести о любви"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
Было часов восемь, когда Ипатов выбрал минутку и снова позвонил домой. На этот раз трубку взял Олежка. Он шепотом сообщил, что бабушка спит, а доктора все еще нет. «Скоро приду!» – пообещал Ипатов. И в самом деле, работа подходила к концу, оставалась какая-то ерунда, которую Ипатов собирался поручить своим помощникам. Их же он хотел попросить доставить альбомы, если будет на то указание, на вокзал к отходу «Красной стрелы».
Но тут позвонили от директора и попросили Ипатова зайти. Чертыхаясь, он пошел в главный корпус, где находились кабинеты начальства. Перед директором лежал альбом, предназначенный лично министру. «На этом снимке, – сказал директор, – министр не похож на самого себя. Найдите другой!» Ипатов вернулся в отдел, взял всю пачку фотографий и понес директору. Тот долго перебирал снимки, затем пригласил к себе обоих замов, и они втроем с добрых полчаса обсуждали, какая из фотографий удачнее. Удачнее, естественно, оказалась та, на которой улыбающийся министр разговаривал с директором.
Перед тем как выйти из кабинета, Ипатов, сославшись на тяжелую болезнь матери, попросил директора отпустить его домой. Начальство поморщилось, но все-таки разрешило: «Только распорядитесь заменить фотокарточку, а альбомы доставить мне к поезду!»
Схватив такси, Ипатов через десять минут был дома. Мама еще спала, дышала она тяжело, с каждым выдохом надувая щеки. Сперва он подумал, что это оттого, что она неудобно лежит – уткнувшись лицом в подушку. Он попробовал ее разбудить, но она лишь отмахнулась. Отказалась мама и от ужина: «Спать хочу…»
Было начало десятого. Несмотря на то что к этому времени мама уже переменила положение и теперь спала на спине, дыхание ее было по-прежнему тяжелым. И этот чрезмерно затянувшийся, неурочный, нездоровый, некрепкий сон вселял в Ипатова страх и растерянность. Наконец он не выдержал и вызвал «скорую»… Приехала она не сразу, минут через сорок-пятьдесят, когда терпение Ипатова лопнуло и он снова напомнил о вызове. Молодой врач в модной кожаной куртке и в таких же модных фирменных джинсах – ни дать ни взять режиссер с киностудии, – скользнув быстрым и цепким взглядом по книжным полкам, прошел в спальню. Осмотр больной продолжался минуты две, не больше. «Глубокий стволовой инсульт, – определил врач. – Она умрет». – «Что, что?» – перед глазами Ипатова все поплыло. «Умрет», – уже громче повторил врач. Ипатов схватил его за рукав модной куртки: «Тише! Она может услышать!» – «Да нет, не услышит, – заверил врач. – Она без сознания». – «Доктор, неужели нет шансов?» – простонал Ипатов. «Один на сто», – ответил тот, поглядывая на книги. «Скажите, что надо делать?» – Ипатов все еще не выпускал его рукав. «Прежде всего необходима капельница. – И тут внимание врача привлек недавно вышедший двухтомник Зощенко. – Но это возможно только в условиях стационара». – «Тогда отправьте ее в больницу!» – потребовал Ипатов. «К сожалению, не могу, – ответил врач. – Она нетранспортабельна. – И добавил, как бы вразумляя: – Ее нельзя везти». И вдруг Ипатов вспомнил, что где-то совсем недавно, кажется в «вечерке», прочел коротенькое сообщение о том, что при «Скорой помощи» созданы специализированные бригады для оказания экстренной помощи людям с острым нарушением мозгового кровообращения. Он сказал об этом врачу. «А вы знаете, сколько их, этих бригад? И едут они, между нами, в основном, к молодым!» – как-то уж очень легко признался врач. «А с пожилыми что?!» – не веря своим ушам, воскликнул Ипатов. «Пока на всех не хватает», – ответил врач, подходя к книжным стеллажам: он заприметил сборник стихов Анны Ахматовой в издании «Библиотеки поэта». «Постойте, доктор, а что бы вы делали на моем месте, если бы это была ваша мама?» – с отчаянием в голосе спросил Ипатов. «Постарался бы устроить в больницу. Скажу вам честно: это единственный шанс…» – «Но вы же отказываетесь везти в больницу?!» – едва не заорал Ипатов. «Я же объяснил вам: она нетранспортабельна… Кстати, ее смотрел невропатолог?» – «Нет, он должен был прийти, но почему-то не пришел…» – «Если бы были заключение и направление невропатолога, то, может быть, ее и приняли в какую-нибудь больницу… Простите, я спешу, у меня еще уйма вызовов!»
Когда врач уехал, Ипатов, покачиваясь, как пьяный, подошел к маме: веки ее оказались чуть приоткрыты. Сердце его сжалось: «Неужели она слышала весь разговор?» – «Мамуля, ты спишь?» – наклонился над ней Ипатов. Она шевельнула губами: «Кто был?» – «Доктор, – ответил он, – ты разве не помнишь, как он тебя осматривал?» – «Нет», – скорее догадался, чем услышал, Ипатов.
Он едва удержался, чтобы не разреветься. Но мысль о том, что не все еще потеряно, что пусть небольшой, но есть шанс на излечение, заставила его взять себя в руки. Ипатов перенес телефон в большую комнату и позвонил Вальке Дутову, памятуя о многочисленных медицинских связях своего бывшего университетского друга. Тот, как всегда в последнее время, был пьян и долго не мог взять в толк, чего от него хочет Ипатов. Когда же он уяснил, что к чему, он с ходу загорелся помочь. «Сейчас сообразим… – сказал Валька. – Знаешь, позвони мне минут через десять». Ровно через десять минут Ипатов снова набрал Валькин номер. «Полный порядок, старик, – бодрым голосом произнес Дутов. – Бери такси и дуй на Гражданку. Запиши адрес… Антонина Васильевна Сухорукова. Она положит твою маму к себе в клинику». Разбудив Олежку и усадив его, клевавшего носом, в кресло рядом с мамой, Ипатов выскочил из дома. И надо же – такое везение! – в нескольких метрах от своего подъезда поймал такси. Через полчаса он был на месте. Поднявшись на лифте на шестой этаж нового точечного дома, он быстро нашел квартиру. Дверь открыла пожилая, молодящаяся женщина в ярком восточном халате. Не приглашая в комнаты, она прямо в коридоре написала направление в клинику нервных болезней. Никаких вопросов она не задавала, только спросила фамилию и имя-отчество мамы. Когда Ипатов, поблагодарив, собрался уходить, она сказала: «Привозите с утра». – «На чем?» – недоуменно спросил он. «Закажите через вашу участковую поликлинику санитарную машину. До свидания!»
Вернулся Ипатов на том же такси. Олежка сладко спал, свернувшись калачиком, в кресле. Ипатов отправил его к себе, а сам сел напротив мамы. Всю ночь он не спал, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию.
Утром, еще задолго до начала приема, он побежал в поликлинику договариваться о санитарной машине. Ему казалось, что достаточно будет показать направление известного профессора, и все пойдет как по маслу. Однако заведующая отделением – немолодая и, по-видимому, когда-то красивая женщина с неприятным визгливым голосом – даже не захотела с ним разговаривать. Она заявила, что без освидетельствования больной участковым невропатологом никуда звонить не будет. «Тогда пришлите невропатолога!» – уже в ярости воскликнул Ипатов. «Он на приеме», – ответила она. «Послушайте, он должен был прийти еще вчера и не пришел! – И вдруг Ипатов взорвался: – Или вы сейчас же пришлете невропатолога, или я разнесу всю вашу поликлинику к чертовой матери!» – «Если вы не прекратите хулиганить, – пригрозила заведующая отделением, – я вызову милицию!» – «Вызывайте», – устало отозвался Ипатов и тяжело опустился на стул.
Заведующая отделением выбежала из своего кабинета. Через несколько минут к Ипатову осторожно подошла старшая медсестра: «Идите, гражданин, домой. Скоро к вам придет доктор!»
Заявился же невропатолог только через полтора часа. Это был высокий широкоплечий, под стать Ипатову, мужчина с румяным – кровь с молоком – лицом. «Показывайте вашу больную», – жизнерадостно сказал он. Когда он начал осмотр, к маме неожиданно вернулось сознание. Она даже отвечала врачу на какие-то вопросы, правда иногда невпопад, как сквозь сон. Проверяя рефлексы, он заставлял ее делать то одно, то другое. Было совершенно непонятно, откуда у мамы берутся силы выполнять все…
Закончив осмотр, врач спросил: «Где у вас тут можно вымыть руки?» Ипатов провел его в ванную. Там он долго, как будто ему предстояло кого-то оперировать, мыл руки. «Ну так как же с сантранспортом, доктор?» – прервал молчание Ипатов. «Ничем вас порадовать не могу, – ответил невропатолог и со вздохом добавил: – Все мы прошли через это…» – «Иными словами, вы отказываетесь вызывать санитарную машину?» – «Не имею права, увы, ваша мамаша нетранспортабельна», – развел он руками. «Неужели это направление для вас пустая бумажка? – разъярился Ипатов. – Профессор Сухорукова берется лечить маму, а вы не хотите сделать даже такой малости – вызвать машину?!» – «Пусть бы она сама, ваша профессор, и вызывала сантранспорт, – огрызнулся врач. – Умрет больная в дороге, отвечать будем мы, а не ваша профессор!» – «Послушайте, – Ипатов загородил проход к двери, – я вас не пущу до тех пор, пока вы не позвоните!» – «Вас никогда не сажали на пятнадцать суток?» – с интересом осведомился невропатолог. «А я не уверен, – заявил Ипатов, – что вы тоже легко отделаетесь, если по вашей вине умрет больная». – «От такого инсульта даже де Голль умер, спасти его не могли, а вы хотите…» – «Послушайте, – Ипатов смотрел прямо в бесцветные, с красными прожилками глаза, – со мной, конечно, вы можете не считаться. Но если по вашей вине умрет мама, именно по вашей вине…» – «Почему по моей?» – встрепенулся врач. «А потому что, – Ипатов городил первое, что пришло в голову, – профессор Сухорукова ставит на ноги даже тех, от кого отказываются другие светила, и в этом случае вам придется иметь дело со всей медицинской общественностью города». – «А кто она вам, профессор Сухорукова?» – насторожился невропатолог. «Кто? Старая подруга мамы!» – в отчаянии соврал Ипатов. Невропатолог на мгновение задумался и спросил: «Где у вас телефон?» – «В той комнате!» – обрадовался Ипатов. Врач позвонил в «Скорую помощь» и попросил прислать «санитарку», чтобы доставить больную в клинику профессора Сухоруковой. «Ей шестьдесят пять, – отвечал он на вопросы диспетчера. – Да, есть направление. Да, сам видел…» Закончив разговор по телефону, он сказал Ипатову: «На вашу с профессором Сухоруковой ответственность…» – «Хорошо, доктор», – согласился тот…
Целый час Ипатов проторчал на балконе, поджидая машину. Она же, как нарочно, появилась тогда, когда он на минутку отлучился, чтобы выключить на кухне радио, которое запустил на полную громкость Олежка – его, видите ли, интересовали результаты матча между «Кайратом» и «Пахтакором». Если бы не опасение, что тот поднимет рев, Ипатов отвесил бы ему хороший подзатыльник. Пока санитары вынимали носилки, высчитывали, на каком этаже квартира (разглядеть что-нибудь на табличке, над которой основательно потрудилась дворовая ребятня, было невозможно), Ипатов сбежал вниз. Врача среди них не было, приехали одни санитары – два здоровых молодых парня (не они ли потом, спустя двадцать лет, придут за ним самим?). Лестница гремела от уверенных и тяжелых шагов, брякали о перила и ступеньки кованные железом носилки. Войдя в квартиру с ее тесным и узким коридором, один из парней предупредил: «Здесь с носилками не пройти!» – «Ребята, может, попробуем, а? – взмолился Ипатов. – Ведь ей нельзя вставать…» – «И пробовать нечего, – угрюмо продолжал санитар. – Что мы, в первый раз, что ли, из таких хором выносим?» – «Тут и идти-то всего несколько метров… Может быть, она сама дойдет?» – подхватил второй санитар. «Знаете что? – разъярился Ипатов. – Катитесь вы оба…» – и, невзирая на присутствие Олежки, следовавшего за отцом по пятам, выругался матом. «Ну чего? Ну чего? – струсил второй. – Будто по-хорошему нельзя? Сам прикинь, как здесь развернуться?» – «Тогда на руках донесем!» – сказал Ипатов. Оба санитара промолчали. Оставив носилки за дверью квартиры, они прошли в спальню. «Куда?» – испуганно спросила мама. «В клинику профессора Сухоруковой, приятельницы Валькиного отца, это одна из лучших клиник города», – бодрым голосом сообщил Ипатов. «Тяжеленька, однако, будет», – сказал второй санитар. «Подождите, сейчас одену ее», – потянулся за маминой одеждой Ипатов. Он осторожно натянул на маму платье, надел кофту. «А теперь берем вместе с одеялом!» – распорядился он. Надо отдать должное обоим санитарам, несли они маму аккуратно, не торопясь и глядя себе под ноги. Когда ее вынесли в общий коридор и положили на носилки, она вдруг пожаловалась, что ей холодно. Ипатов притащил еще одно одеяло. «Ну, зачем, зачем? – проворчал первый санитар. – И так тяжело таскать!» – «Ладно, чтобы не надорвались, – не скрывая презрения к обоим, проговорил Ипатов, – берите оба с того конца, а я как-нибудь один управлюсь!» Они охотно согласились с его предложением, и носилки медленно поплыли с этажа на этаж к стоявшей у подъезда машине…
Клиника находилась где-то за городом, у черта на куличках. Ипатов, сидевший внутри рядом с мамой, поначалу еще с грехом пополам ориентировался, а потом и вовсе перестал узнавать мелькавшие по сторонам улицы и дома, хотя очень сомнительно, чтобы в Ленинграде существовали места, где бы он не побывал за свои сорок пять лет. Впрочем, в этой части города он и в самом деле не был. Въехав под какую-то арку и изрядно поколесив между больничными корпусами, машина остановилась перед зданием с основательно осыпавшейся штукатуркой и зияющими красными пятнами старинной кирпичной кладки. Деревянная стрелка с надписью «Приемное отделение» почему-то указывала на площадку с мусорными баками. Но это были мелочи. Главные неприятности начались с того, что носилки, на которых лежала мама, съехали со своих направляющих и никак не вынимались из «санитарки». Оба санитара, попыхтев немного, пошли куда-то звонить по телефону, так, во всяком случае, они сказали Ипатову. Пришлось ему самому идти за больничными носилками и потом с помощью девчонки-санитарки и какого-то доброхота из выздоравливающих, перекладывать маму. В приемном отделении стоял полумрак и пахло прокисшими щами. Заполняя медицинскую карту, дежурная врачиха дважды переспросила Ипатова, сколько больной лет. Потом она усадила маму и принялась осматривать. «Доктор, – тихо сказал Ипатов, – ее уже и так крутили и вертели с добрый десяток врачей». – «Позвольте, гражданин, нам самим решать такие вопросы», – огрызнулась врачиха. Спорить с врачами было бессмысленно, все равно они делали что хотели – это Ипатов зарубил себе на носу еще с детства, когда его пичкали рыбьим жиром и заряжали касторкой. И все же, когда врачиха послала маму принять ванну, он энергично воспротивился, и медицина впервые уступила.
После осмотра они еще минут сорок просидели в приемном отделении в ожидании санитарной машины, развозившей больных по корпусам. Мама была в сильном возбуждении и переживала, что не успела написать завещание на сына – на сберегательной книжке у нее было пятьсот тридцать четыре рубля, скопленные на черный день за последние десять лет. «Ты, конечно, получишь их, только не сразу…» – «Мама, не надо…» – просил Ипатов. «Ты не думай, я умирать не собираюсь, просто на всякий случай…» – «Никаких всяких случаев!» – заверил Ипатов. «Да, конечно», – и она украдкой, чтобы никто не видел, поцеловала ему руку…
Но вот пришла машина, и маму снова переложили с одних носилок на другие. Дорога до нервной клиники проходила по старому, разбитому асфальту, и «санитарку» половину пути зверски подбрасывало на ухабах и швыряло из стороны в сторону. «Тише!.. Тише!» – кричал Ипатов водителю, который, однако, и в ус не дул. Но в этот момент из-за деревьев вынырнуло новое, очевидно построенное недавно, здание нервной клиники. Подогнав машину к самому крыльцу, шофер пошел звать санитаров. Вскоре из подъезда вышли два дюжих – косая сажень в плечах – парня. (Опять двое, и опять на Ипатова пахнуло свежим водочным духом.) Он с опаской поглядывал на их уверенные и молодецкие движения. Как-то уж очень легко и споро вынули они носилки с мамой из машины и без видимых усилий понесли их каким-то своим привычным маршрутом. Ипатов не отставал от них ни на шаг. Санитар, который шел впереди, вдруг сильным толчком ноги распахнул дверь с табличкой «Бокс № 1», и в то же мгновение в нос Ипатову ударил острый запах мочи. Санитары внесли маму внутрь и там прямо с носилок быстрым, отработанным движением вывалили ее на свободную кровать. Мама беспомощно ткнулась лицом в подушку. Не помня себя от возмущения, Ипатов в ярости схватил стоявшего рядом санитара за грудки и вышвырнул из бокса. Второй санитар не стал дожидаться, когда очередь дойдет до него, подхватив носилки, ретировался сам. Во время этой стычки ни одна из сторон не обмолвилась ни единым словом. Мама, которая лежала лицом вниз и ничего не видела, а только слышала грохот, так и не поняла, что произошло. «Впотьмах столкнулись», – ответил Ипатов на вопросительный взгляд мамы.
Мама оказалась не одна в боксе. На второй кровати постанывала большая и рыхлая женщина неопределенного возраста. Ей можно было дать и сорок лет, и шестьдесят.
Только Ипатов уложил маму удобно в постели, как в палату степенной и неторопливой походкой вошла медсестра: «Вас вызывает профессор!» Мысль о том, что на него могли пожаловаться санитары, он отмел с ходу: в конечном счете, они получили по заслугам и, надо думать, понимали это.
Проводив его до кабинета, медсестра так же не спеша отправилась куда-то по своим делам.
Сейчас профессор Сухорукова была во всем белом и строгом. Она сосредоточенно что-то писала. Молча указала Ипатову на стул. Он сел. Прошло несколько минут, прежде чем она отложила ручку. Взгляд ее серых, много повидавших глаз не выражал никаких чувств. Она заговорила ровным и бесстрастным голосом: «Только что мне позвонили из приемного покоя – там сегодня дежурит наша клиника – и поставили меня в известность, что состояние вашей матушки крайне тяжелое. Я ее тоже скоро посмотрю. Но ничего не обещаю. Врачи не боги. Даже Андрей Петрович, как вам известно («О ком это она?.. Ах да, о Валькином отце. Валька – Валентин Андреевич…») умер от стволового инсульта, хотя лечили его наши ведущие невропатологи. Мы сделаем все, что в наших силах. Советую вам быть при матушке неотлучно. И позвоните домой, пусть привезут как можно больше пеленок», – и она замолчала, давая понять, что разговор окончен. Ипатов поблагодарил и вышел…
Тут же от дежурной сестры он позвонил Олежке и попросил его привезти несколько чистых простыней. «Найдешь больницу?» – спросил он сына после того, как объяснил ему, как добраться. «Найду», – не очень уверенно ответил тот. «В крайнем случае спросишь у людей, – сказал Ипатов. – Будь только осторожен при переходе улиц!» – «Хорошо», – недовольным голосом отозвался Олежка: он считал себя большим и не любил, чтобы ему напоминали об осторожности на улице.
Когда Ипатов вернулся в бокс, там уже были профессор и двое лечащих врачей. «Подождите в коридоре!» – бросила ему Сухорукова. Пробыли они у мамы недолго, минут десять. «Ну что ж, попробуем!» – выходя от больной, сказала профессор.
Потом, конечно, Ипатов понял: врачи в клинике и в самом деле как могли старались поставить маму на ноги. Назначили и капельницу, и какие-то хорошие лекарства, от которых ей временами становилось лучше, и созвали однажды даже консилиум, правда только из своих.
Эти кошмарные два с половиной дня Ипатов ни на минуту не отходил от мамы. Олежка привозил ему что-нибудь поесть, и он, выйдя в коридор, наскоро, почти не жуя, проглатывал огромные, неумело нарезанные сыном бутерброды с сыром и колбасой. И тут же возвращался к маме.
Откуда только у него брались силы держать маму на весу и ухитряться без посторонней помощи менять пеленки. И это почти через каждые двадцать-тридцать минут.
«Ее – тоже», – всякий раз напоминала мама, показывая глазами на соседку. Хотя дела у той были намного лучше – жизнь ее находилась уже вне опасности, она не меньше мамы нуждалась в уходе. Не задев важнейшие жизненные центры, перенесенный инсульт все же не прошел для нее бесследно: она временами заговаривалась, страдала от огромных, плохо заживающих пролежней. У нее было четверо сыновей, столько же невесток, шестеро внуков, две сестры, два брата, но за все время ее навестила только одна старая подруга, с которой она проработала на «Скороходе» сорок лет. Правда, однажды пришли два сына, но так как они были сильно навеселе, то их не пустили, и они, посокрушавшись немного, побрели к ближайшему пивному ларьку добирать недостающие градусы. Санитарки же заходили в палату редко – чтобы протереть мокрой тряпкой пол перед приходом завотделением, принести скудную больничную пищу, – и Ипатов, иногда по собственной инициативе, а чаще по маминой подсказке, переворачивал соседку с одного бока на другой, менял пеленки, подкладывал и выносил судно. В минуты просветления та по-старушечьи причитала, жалуясь на свою долю, и обещала Ипатову связать шерстяные носки, которым не будет износу.
И все-таки, как ей ни было плохо, она шла на поправку, а маме, которая ни на что не жаловалась, с каждым часом становилось хуже. Обеспокоенные врачи все чаще и чаще посещали ее, но уколы, которые они назначали, приносили лишь короткое облегчение. Последней – уже к концу рабочего дня – пришла профессор. Она взяла мамино запястье и долго – ровно минуту – считала пульс. Ее неулыбчивое лицо по-прежнему не выражало никаких чувств. Постояв еще немного у маминой постели, она кивком головы позвала Ипатова в коридор. И он, уже зная, что ему скажут, пошатываясь от горя и усталости, обреченно пошел за ней следом. «Как я вам уже говорила, мы не боги», – заметила Сухорукова. «Когда это случится?» – спросил Ипатов. «Думаю, к утру, – ответила она. – Примите что-нибудь успокаивающее. Скажите дежурной сестре, она вам даст. Увы, все мы смертны», – бесстрастно добавила она и направилась в раздевалку…
Ипатов вернулся в бокс и присел на мамину кровать. Мама прошептала с закрытыми глазами: «Я что, умру?» – «Ну что ты, мамуль, что ты? – сдерживая рыдания, ответил Ипатов. – Врачи говорят, что с сегодняшнего дня ты начнешь поправляться». Ее губы дрогнули в недоверчивой улыбке. «Мамуль, ты слышишь меня?» Она едва заметно кивнула головой. «Ты проживешь сто лет!» – «Так много? – словно издалека отозвалась она. – Если бы ты знал, как я устала…»
Может быть, она и не говорила этого: слова, едва рождаясь, угасали тут же на губах. Но в одном он не сомневался, что, пока она была в сознании, ее не покидали предчувствие смерти и усталость, копившаяся, по-видимому, годами…
К вечеру мама уже ни на что не реагировала. И дышала она как бы нехотя – редко и поверхностно. Щеки ее порозовели, морщины разгладились. И произошло чудо преображения: такой молодой и красивой Ипатов видел маму на каких-то старых, еще довоенных фотокарточках…
Дышать ей становилось все труднее и труднее, и он без конца бегал за кислородными подушками.
А под утро, как и предсказывала многоопытная профессор Сухорукова, мама сделала последний глубокий вдох и уже навсегда затихла…
Ипатов вышел в коридор и там, прислонившись к оконному косяку, тихо, чтобы никто не слышал, разревелся.
Через час маму отвезли в морг, который оказался совсем рядом, в подвале соседней клиники. Там она лежала два дня, пока Ипатов носился по городу, оформляя необходимые бумаги и договариваясь о похоронах. Когда он забежал в морг, чтобы передать мамину одежду – ее лучшее выходное платье, ее лучшие чулки и еще кое-какие мелочи, к нему подошел санитар с пушистыми баками на румяном и полном лице и с опечаленным видом сообщил, что покойница сильно подпортилась и с ней надо что-то делать. «Короче говоря, сколько?» – сдерживая ярость, спросил Ипатов. «Четвертной. И еще десятку для санитарок», – радуясь понятливости клиента, ответил тот. С неприкрытой брезгливостью Ипатов протянул ему деньги…
В день ее похорон, когда все родные и близкие собрались у морга, чтобы оттуда ехать в крематорий, Ипатов неожиданно заметил, что у мамы рассечены обе губы. И вдруг его осенила страшная догадка: неужели этот, с баками, вырвал или выбил у мамы ее единственный золотой зуб, который она когда-то, смеясь, называла «мое золото»? Но проверить, так ли это, он, после мучительных колебаний, отказался: слишком дорогой ценой досталась бы истина – он бы не удержался и тут же прибил этого подонка, и похороны омрачились бы дикой сценой. Стоя у открытого гроба, Ипатов старался не смотреть на рассеченное место, и все же взгляд то и дело возвращался к тщательно припудренному, уже совсем обескровленному глубокому шраму…
Похоронили маму, вернее, урну с ее прахом под отцовской раковиной, на старом кладбище, где уже давно никого не хоронили – в далекой перспективе по соседству собирались разбить парк с каруселями, комнатой смеха и другими аттракционами…
А через два месяца после похорон Ипатов был в филармонии (солисты, хор и оркестр исполняли «Страсти по Иоанну» Баха) и случайно во время перерыва на одной молоденькой женщине с ужасом увидел мамин платок, оставленный им в морге. Он узнал его по легкой желтой подпалине на знакомом абстрактном рисунке – и уже не мог оставаться на концерте, сразу ушел домой…
Но, возможно, и померещилось…
