Текст книги "Три повести о любви"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
«Тетя Оля, достань нам шампанского!» – вдруг разгулялся Игорь.
Официантка достала из необъятного многоотсечного чрева холодильника бутылку шампанского, поставила перед Игорем.
«Фужеры!» – продолжал распоряжаться тот.
Игорь открывал уверенно и умело: бутылка даже не выстрелила, над горлышком лишь взвился легкий парок. И вообще, к удивлению Ипатова, ни капли не пролилось мимо.
Наполнив бокалы, Игорь громко произнес:
«Я предлагаю тост за Светлану!»
И первый потянулся к ней с бокалом.
«Ну, пей, пей», – насмешливо подумал Ипатов.
Светлана молча чокнулась с Игорем.
«А теперь со мной», – сказал ей Ипатов. Они встретились взглядами, и уже не надо было никаких слов.
«Я хочу сказать тост, – неожиданно поднялся Валька. – Я хочу выпить за мою няньку!»
«Выпьем за Валькину няньку!» – поддержал тост Ипатов.
«Выпьем! Выпьем!» – подхватили остальные.
«Она, – продолжал Валька, – пережила трех царей, трех мужей, три революции и три сотрясения мозга. И несколько войн, как справедливых, так и несправедливых!»
«Ребята, у меня есть идея, – загорелся Игорь. – Пошлем ей поздравительную телеграмму?»
«Пошлем!» – заорали все.
«На правительственном бланке… – сказал Игорь, выбираясь из-за стола. – У меня где-то завалялся…»
Первым, как ни странно, воспротивился Валька. То ли не захотел пугать няньку правительственной телеграммой, то ли раньше других сообразил, чем пахнет такая самодеятельность. Он вскочил и загородил собой дверь.
«Потом отправим, – сказал он Игорю, – не к спеху!»
«Потом? Хорошо», – согласился тот, взглянув на Светлану, сидевшую рядом – голова к голове – с Ипатовым.
«Кофе будете здесь пить или наверх подать?» – спросила тетя Оля.
«Наверх! – распорядился Игорь. – Ребята, пошли наверх!»
Они потянулись за ним на второй этаж. Широкая лестница была выстлана красным ковром, закрепленным медными прутьями. Над лестничной площадкой висела большая картина, изображавшая дядю Игоря, довольно уверенно игравшего на рояле.
«Какой он разносторонний, одаренный человек, – уважительно подумал Ипатов. – Пишет стихи, играет на музыкальных инструментах, читает в подлиннике без словаря Цицерона, так, во всяком случае, говорят. Вот что значит хорошее гимназическое образование. Не чета нашему, современному, – напоследок занялся он самокритикой, – десять лет учишь иностранный язык и двух слов на нем связать не можешь…»
«Старик, как по-твоему, – вдруг обратился к нему Валька, – эту картину художник писал по заказу или по вдохновению?»
«А разве заказ и вдохновение непременно исключают друг друга? Вспомни «Государственный Совет» Репина?» – ответил на вопрос вопросом Ипатов. Он недавно где-то прочел, что заказчиком этого огромнейшего полотна был сам Николай Второй.
«Так картина же у Репина не получилась? – возразил Валька. – Ну если не считать отдельные портреты и эскизы к ней…»
«В первый раз слышу», – признался Ипатов, только сейчас узнавший, что великий художник не справился с заказом.
«Игорь, послушай, товарищ Сталин останавливался здесь когда-нибудь?» – спросил Борис, поднимавшийся последним.
Игорь перегнулся через перила и тихо сказал:
«Такие вопросы здесь не задают и на такие вопросы здесь не отвечают…»
«Ну зачем тебе это знать, Борька, зачем?» – напустилась на своего партнера Таня.
«А что я такого спросил? – то ли искренне, то ли придуриваясь, недоумевал Борис. – Гостил ли товарищ Сталин здесь или не гостил?»
«Пойми, – продолжала ему внушать Таня, – нам знать это незачем!»
«Ну, незачем так незачем!» – быстро примирился тот…
На этот раз Игорь не стал водить своих гостей по всему второму этажу и показывать апартаменты. Он прямо провел их в гостиную, где они удобно расположились в мягких и глубоких креслах. Здесь было куда уютнее, чем внизу – среди цветов и портретов. Плотные, светло-кремовые занавески на окнах тщательно скрывали от гостей мглистый, гнилой ленинградский день. Под ногами услужливо расстилался большой восточный ковер с удивительно приятным орнаментом. Мягко и неназойливо падал свет от двух бра и одной настольной лампы. И хотя во всем этом великолепии чувствовалось что-то казенное, нежилое, отказать хозяевам во вкусе было бы несправедливо.
Неподалеку от Ипатова, на низком журнальном столике, стоял какой-то непонятный черный лакированный ящичек с несколькими короткими клавишами-кнопками. Игорь нажал одну из них, и тотчас же все услышали томный, с манерной картавинкой голос Вертинского, вернувшегося из эмиграции и, по слухам, уже где-то даже выступавшего с концертами. Несмотря на новые веяния, резко осуждавшие чужие, упаднические настроения в музыке, певец пел так, как пел когда-то в дни своей молодости перед декадентствующей буржуазной публикой. «…Я безумно боюсь золотистого плена ваших нежных змеиных волос. Я влюблен в ваше тонкое имя, Ирена, и в следы ваших слез, ваших слез…»
В этой песенке была какая-то печальная тайна. Она нравилась, несмотря на немолодой голос певца, банальную мелодию, пошлые слова. Ипатов буквально млел от удовольствия…
Но как ни внимательно слушал Ипатов пение, в его голове оставалось место и для простейших мыслей. В частности, он никак не мог понять, что это за странный музыкальный ящик с клавишами. Патефон – не патефон, радиоприемник – не радиоприемник, проигрыватель – не проигрыватель…
Он не удержался и спросил Игоря.
«А… это? Магнитофон, – ответил тот. – Звуки записываются на магнитную ленту и воспроизводятся по первому же требованию трудящихся. Американского производства».
«И можно любой голос записать?»
«Да. Хочешь твой запишем? Прямо сейчас?»
«Нет. Давай лучше Вертинского послушаем».
«Светлана, может быть, тебя запишем?» – спросил Игорь.
«Я уже записывалась, – ответила она. – Мне не нравится мой голос. Какой-то неестественный…»
«У тебя неестественный?» – искренне удивился Игорь.
«У меня. А что?» – она с вызовом посмотрела на него.
«Ничего», – смешался тот.
Дверь беззвучно распахнулась, и на пороге показалась тетя Оля с подносом, на котором стояли кофейник и вазы с конфетами и печеньем. Маленькие чашечки она достала из зеркального буфета.
«Тетя Оля, оставь, мы сами!» – сказал Игорь.
«Кушайте на здоровьичко!» – пожелала она всем с неизменной сладкой улыбкой…
Бесшумно прикрыв дверь, тетя Оля растворилась в упругой, значительной тишине дачи. Не прослушивались шаги, голоса и других людей, находившихся сейчас в разных служебных помещениях особняка. Только там, куда перебрались Игорь и его гости, стояло нормальное человеческое оживление, слышались смех, галдеж, разговоры. Да еще, в дополнение ко всему, звучала непривычная «упадническая» музыка.
Игорь налил каждому в чашечку кофе со сливками, обнес всех конфетами и печеньем.
«Из меня бы хороший вышел официант?» – невесело подтрунивая над собой, спросил он Светлану.
«Каких мало», – безжалостно ответила она.
«Я ведь могу и обидеться?» – вдруг заявил он.
«Обижайся», – просто сказала она.
Ипатов внимательно посмотрел на нее, пытаясь разобраться в причинах ее устойчивой и открытой неприязни к Игорю.
«Готов отдать голову на отсечение, что для Светланы сейчас не существует никаких побочных соображений, – спокойно и неторопливо рассуждал он про себя. – Она говорит что думает. И словами, которые не выбирает. Ей все равно, что подумает о ней Игорь, в какие недобрые действия выльется его обида. Решительный, смелый, крутой народ – женщины. Как любящие, так и не любящие. На том, видно, стоит и будет стоять весь род человеческий…»
«Вы сегодня бледны, вы сегодня нежны, – пел Вертинский, – вы сегодня бледнее луны, вы читали стихи, вы считали грехи, вы совсем, как ребенок, тихи. Ваш лиловый аббат будет искренне рад…»
«Все! Хватит!» – вдруг взмолился Валька.
Игорь нажал на кнопку, и Вертинский нехотя, с плачущими нотками в голосе, умолк.
«Иногда тишина тоже неплохо», – прихлебывая кофе, произнес Борис.
«Я слышу даже, как где-то стучит дятел», – сказала Таня.
«Дятел? Где?» – встрепенулся Ипатов, в последний раз слышавший дятла в лесу под Берлином перед боем.
«По-моему, там!» – Таня показала на дальнее окно.
«Ничего не слышу», – помедлив, сказал Ипатов.
«Паровоз прогудел», – сообщил Борис.
«Вот дятел пропустит его и снова застучит», – заверила всех Таня.
«Кому еще, мягко выражаясь?» – потянулся к кофейнику Игорь.
«Грубо говоря, мне», – спародировал Борис.
«И мне, – подхватила Таня. Улыбнувшись, добавила: – Прямо говоря».
«Свет, а что, если почитать последние статьи?» – шепотом спросил Ипатов.
«Они у тебя с собой?»
«Да… Вот в кармане!»
«Мне очень хочется послушать. Честное слово! Ты давно обещал!»
Он и в самом деле обещал ей почитать свои лучшие международные обзоры, но все как-то не представлялся случай. К тому же ранние статьи ему уже самому не нравились, а последние, те, что с пылу, с жару, нуждались, как он самокритично считал, в небольшой доработке. Вчера он их подчистил и, взглянув свежим глазом, окончательно решил, что они в общем удались.
«Как смотрит честная компания, если я кое-что почитаю? Тут, – он достал из кармана аккуратно сложенные листы, исписанные четким каллиграфическим почерком отца, – кое-какие соображения по некоторым вопросам международной политики. Я не скажу, что полностью доволен своими опусами, – на всякий случай заметил он, – но отдельные мысли, я надеюсь, могут показаться любопытными. Обещаю особенно не утомлять. Ну как, читать?»
«Давай шпарь!» – сказал Валька.
«Очень, очень любопытно, – позевывая, произнес Борис. – Наконец-то мы с Татьяной узнаем, что делается в мире. Ты когда в последний раз читала газеты?»
«Я уж не помню!» – ответила она и махнула рукой.
«Что ж, послушаем, что думают умные люди», – с иронией заметил Игорь – вконец поверженный соперник. Он опять смешно и беспомощно поморгал обоими глазами.
Первый международный обзор назывался «Колесо истории». В нем Ипатов едко, опираясь на факты, взятые из центральных и местных газет, не оставлял камня на камне от противников социализма, пытавшихся повернуть колесо истории вспять. Он бичевал, клеймил, пригвождал к позорному столбу всех реакционеров от Трумэна до де Голля. Его темпераменту могли позавидовать если не все, то большинство журналистов-международников.
Вторая статья была посвящена обновлению политической жизни в Восточной Германии (ГДР в то время еще не существовала), а третья – последняя – рассказывала о мужественной борьбе китайских коммунистов во главе с Мао Цзедуном против продажной гоминдановской клики.
«Ловко!» – восторженно отозвался о всех трех статьях Борис.
«Даже я поняла», – призналась Таня.
«Теперь, старик, я знаю, на что расходуется твое серое вещество», – сказал Валька.
Светлана смотрела на Ипатова восхищенными, сияющими глазами и при всех открыто потерлась носом о его плечо.
«А ведь ничего! – явно стараясь быть объективным, заявил Игорь. – Костя, тебе обязательно надо поступать в МИМО».
«Куда?» – не понял Ипатов.
«В МИМО. В Московский институт международных отношений. Там готовят дипломатов и журналистов-международников!»
«А меня туда примут?» – прямо спросил Ипатов.
«А почему бы и нет? Хочешь, я поговорю с дядей?»
«Поговори, – сказал Ипатов и вдруг спохватился: – Постой, но если меня примут, то мне придется перебираться в белокаменную?»
«Разумеется», – как будто смутившись, подтвердил Игорь.
И тут Ипатова осенило: а вдруг Игорь хочет просто спровадить его в Москву, таким изощренным способом избавиться от соперника? Да, скорее всего, это так. Уж очень сомнительно, чтобы он предложил дядино покровительство от чистого сердца. И хотя вряд ли у него что-нибудь получится со Светланой – к тому времени она уже будет замужем, он, Ипатов, не должен, не имеет права воспользоваться этой протекцией. От нее дурно пахнет.
Ипатов бросил быстрый взгляд на Светлану: она смотрела на него пытливыми, изучающими глазами, напряженно ждала, что он ответит. Значит, и она понимала, что дело тут нечистое. Что ж, она отказалась ради него от Парижа, он откажется ради нее от Москвы. Пусть Москва будет его Парижем.
«Знаешь, я, наверно, не смогу, – как можно мягче, чтобы не обидеть Игоря, сказал Ипатов. – По семейным обстоятельствам. Так что мимо МИМО!» – напоследок скаламбурил он.
С тонкого лица Светланы сошло напряжение. Она, похоже, была довольна его ответом.
«Но если надумаешь – скажешь», – опять жалобным голосом произнес Игорь.
«Обязательно, – сказал Ипатов. – Хотя, если говорить откровенно, я думаю, журналистом-международником при желании можно стать и в Ленинграде».
«Как бы не так», – выразил несогласие Игорь.
«Почему же?»
«Ты действительно не понимаешь или прикидываешься?» – спросил Игорь.
«Действительно», – ответил Ипатов.
«Во-первых, здесь, насколько мне известно, не готовят международников. А во-вторых, Москва – не только МИМО, но и среда, знакомства, связи. Большинство преподавателей МИМО – это ответственные сотрудники МИДа. Теперь понятно?»
«Теперь понятно», – усмехнулся Ипатов.
«Я так и знал, что придуриваешься, – махнул рукой Игорь и вдруг предложил: – Ребята, давайте сфотографируемся?»
«Чудненько! – воскликнула Таня. – Я сегодня хорошо получусь! Я знаю!»
Она сейчас и в самом деле казалась хорошенькой. Ее простое, неяркое лицо разрумянилось и прямо светилось изнутри – наверно, такой, сияющей, она была в своих танцах.
«Можно рискнуть!» – одобрил Борис.
«Как будете фотографировать – всех вместе или каждого по отдельности – анфас и в профиль?» – насмешливо осведомился Валька.
«Можно и по отдельности, и небольшими группками, как желают трудящиеся массы», – ответил Игорь: до него, похоже, не дошел второй смысл Валькиных слов.
«Ты хочешь?» – спросил Ипатов Светлану.
«Хочу, – ответила она. – Я сто лет не фотографировалась!»
«Я быстро!» – Игорь выскочил из гостиной и побежал вниз по лестнице…
Вернулся он не один, а с тем самым симпатичным, улыбчивым человеком, который встречал их на крыльце. В руках у него была «лейка» с широким объективом.
Так и расположились: девушки в креслах, а ребята кто как…
Ипатов встал позади Светланы, облокотился на спинку кресла. Борис уселся на подлокотнике Таниного кресла, и балерина нежно склонила головку к своему партнеру по танцам. Валька устроился у ног девушек. Один Игорь долго не знал, куда приткнуться. Наконец с печальным видом встал за Таней и Борисом.
«Как, без вспышки?» – спросил Ипатов.
«Та не треба, – ответил симпатичный улыбчивый человек. – Высокочувствительная пленка. Будэ як в самий наикращей фотографии… Внимание… снимаю!..»
Он целую вечность щелкал кнопкой затвора, хотя ребята сидели и стояли в одной и той же позе. Только один раз он попросил улыбнуться Светлану и поменял местами Игоря и Вальку…
Даже сейчас, спустя столько лет, разглядывая эту групповую фотографию, невольно задумываешься о превратностях судьбы. Разве могло тогда кому-нибудь из них прийти в голову, что пройдет совсем мало времени, и они, не сговариваясь, будут скрывать от всех свою дружбу и знакомство с Игорем? Что та огромная, неуловимо-капризная, слепая сила, которая вознесла хозяина дачи на, казалось бы, недоступную высоту, неожиданно низвергнет его? Думал ли Игорь, с унылым видом стоявший перед холодным объективом, что все его тогдашние мальчишеские огорчения ничто по сравнению с тем, что ему еще предстоит испытать?
Да и кто из шестерых знал, как сложится судьба каждого из них?
Да, всего две недели отделяли Светлану и Ипатова от того дня, с которого, можно сказать, и покатилось все под уклон, хотя сам день вроде бы ничего собой не представлял: день как день. Вот только утром, перед началом занятий, Светлана рассказала Ипатову о том, как обстоят дела с отцовским назначением.
«Понимаешь, какая штука, – смущенно добавила она, – в Москве снова намекнули папе, что я буду хорошо смотреться на приемах и что это, мол, очень важно для престижа».
«Французы ни свет ни заря будут занимать очередь, чтобы поглазеть на тебя», – съехидничал Ипатов. Впрочем, он не сомневался, что успех ей гарантирован всюду, где бы она ни появилась.
Она улыбнулась на шутку и поделилась своими опасениями:
«Мне кажется, что тут Игорь мутит воду».
«Вот как? Он что, хочет таким способом разлучить нас? Не Москвой, так Парижем?» – ощерился Ипатов.
«Не знаю, но возможности навредить нам у него большие», – заметила Светлана.
«Черт с ним, с Игорем! – сердито бросил Ипатов. – А ты что ответила отцу?»
«Я сказала, что если поеду, то только с тобой!»
«Правда?»
«А что я еще могла ответить?»
«А вообще здорово бы! – От одной мысли о Париже, их общем Париже, у него перехватило дыхание, и он уже совсем по-детски произнес: – Хочу в Париж!»
«Ах, ты тоже хочешь в Париж? – она привычно потерлась кончиком носа о его рукав. – А правда, было бы здорово?»
«Еще бы!» – он почувствовал, как у него заблестели глаза.
«Так вот, – уже деловым тоном продолжала она, – папа даже не стал уговаривать меня, он знает, что бесполезно. Он только взял твои данные».
«Какие?» – весь внутренне сжался Ипатов.
«Ну, обычные. Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, родители… Я правильно сказала, что твоего папу зовут Сергей Петрович?»
«Да, правильно».
«А маму Анна Григорьевна?»
«Да, Анна Григорьевна. Хотя не совсем так, но может быть, пронесет!..»
«Что папа работает в каком-то местном издательстве, а мама на Ижорском заводе?»
«Все верно», – уныло подтвердил он, понимая, что, кроме этих сведений, лежащих на поверхности, проверяющих может заинтересовать еще многое другое, как утаенное им, так и придуманное.
«Папа обещал поговорить кое с кем и дать ответ в ближайшие пять-семь дней», – сказала она.
«Я боюсь», – опять как-то по-детски жалобно признался он.
И тут она, по-видимому, вспомнила об их недавнем разговоре об анкетах и грустно подытожила:
«Я подумала, а вдруг это к лучшему, если мы не поедем? Проживем как-нибудь без Парижа, правда?»
«Ясное дело», – обрадовался Ипатов…
На следующий день отец телеграммой вызвал ее в Москву. Сам он выехал туда третьего дня и уже вчера, очевидно, доложил кому надо обо всех нюансах. Было ясно, что кто-то из высокого начальства собирается самолично поговорить с нею. Ипатов тут же сделал вывод: если в этой истории и впрямь замешан Игорь, то вопрос о поездке Светланы, надо думать, согласован на всех уровнях. От нее лишь требуется дать согласие. Значит, примутся уговаривать.
Ипатов нисколько не сомневался, что она по-прежнему будет стоять на своем: или они поедут вместе, или она вообще не поедет. При всей серьезности ситуации трудно было удержаться от улыбки: столько взрослых ответственных товарищей занимаются одной девчонкой, пусть даже красавицей, каких мало! Как будто от ее решения зависит будущее советско-французских отношений! И смех, и грех! Но Ипатов также понимал, что никакое начальство, как бы оно ни благоволило к Светлане, не пойдет ей на уступки… и все же надеялся на чудо! А вдруг?
«Мы тут посоветовались, – так и слышал он чей-то начальственный голос, – и у нас отпали последние возражения против вашей совместной работы во Франции. Мы познакомились с личным делом вашего будущего супруга, конечно, не все у него там гладко, есть кое-какие неясности, с которыми мы разберемся в рабочем порядке, но нам импонирует его фронтовое прошлое, многочисленные боевые награды. Нам приятно – и мы это ни в коем случае не будем скрывать от французов, – что его бабушка была дружна с дочерью Льва Николаевича Толстого… Так что в путь добрый, молодые люди!»
И чем отчаяннее, чем неотступнее он мечтал о чуде, тем больше находил доводов в свою пользу. Вот и отец у товарища – старый коммунист, участник гражданской войны, и мать всю блокаду проработала на Ижорском заводе, и, посмотрите, сколько у парня благодарностей товарища Сталина (а он еще, балбес этакий, когда-то колебался, стоит ли вписывать их в анкеты, уж очень расширительной казалась формулировка: «Всему личному составу нашего соединения, в том числе и Вам, принимавшему участие в боях, объявлена благодарность…»). Еще никогда так долго, так мучительно не тянулось для него время. За три дня, что ее не было, он весь истерзался. Ни о чем другом больше не думал. И Светлана, вероятно, тоже ни о чем больше не думала, потому что прямо с вокзала поехала к нему, хотя время было позднее, что-то около двенадцати. Родители уже спали, а он рассеянно дочитывал роман Кронина «Цитадель».
Зайти она отказалась. Они уселись на подоконнике лестничной площадки на полах его верного бобрика.
«Ну что?» – торопил он ее.
«А… плохо!»
«Что плохо?»
«Только не огорчайся, хорошо?» – она прижалась к нему.
«Ясно, от ворот поворот!»
«Понимаешь, они даже слушать не хотят…»
«Интересно бы знать, чем я им не угодил?» – повысил голос Ипатов.
«Не знаю, они не говорят…»
«Когда надо было идти на фронт, – возмущался Ипатов, – всех устраивали мои анкетные данные. А теперь, видите ли, они недостаточно хороши!»
«Я спросила у него… ну, у того деятеля, который беседовал со мной: что, у Ипатова с анкетой не в порядке? Он ответил: нет, почему, в порядке, ваш товарищ не подходит нам по другим причинам…»
«По каким – не сказал?»
«Нет, он ушел от прямого ответа. Тогда я ему сказала, что тоже не поеду».
«Окончательно отказалась?»
«Да, но он тут же сказал: вы еще подумайте… А я ему ответила: нет, лучше вы подумайте! Тогда он рассмеялся и говорит: ну, мы еще вернемся к нашему разговору. Потом папа сказал, что ему понравилось мое упрямство и что у него есть ко мне деловое предложение…» – она чуть замялась.
«Какое?»
«Он сказал папе: пусть два года поработает в посольстве, а потом мы ее отпустим для продолжения учебы. Понимаешь, всего каких-нибудь два года – это его слова».
«А ты что ответила?»
«Я ответила, что посоветуюсь с тобой».
«Ты очень хочешь в Париж?» – мягко спросил он.
«Очень», – мгновенно отозвалась она.
«Послушай, а что, если тебе и в самом деле поехать в Париж? Подумаешь, каких-то два года! Это всего… это всего… семьсот двенадцать дней! Я нарисую на большом листе бумаги семьсот двенадцать палочек и каждый день буду зачеркивать по одной. Раз так тебе хочется – поезжай!»
«Ты серьезно?» – обрадовалась она.
«Правда, я буду страшно скучать… Мне уже сейчас хочется выть на луну. Честное слово, я не знаю, как проживу эти два года… Но я подумал: может быть, тебе никогда больше не представится случая побывать во Франции… Ты же потом никогда не простишь себе, а заодно и мне…»
«Костя, я тебя люблю!» – она порывисто прижалась к нему.
«Я тебя тоже!» – он обнял ее и поцеловал в губы.
«Послушай, что там?» – вдруг спросила она.
«Чердак».
«Там грязно, нет?»
«Ничего, ничего…» – невнятно заговорил он под частый стук сердца.
Вверх вела короткая крутая лестница, и Ипатов со Светланой следили за тем, чтобы в ночной тишине старого дома не очень раздавались их осторожные шаги…
Они лежали под чьим-то сохнущим на веревках бельем, и на них медленно опускались снежинки, проникающие на чердак из ближайшего слухового окна. Рядом возвышалась печная труба, и им казалось, что около нее чуточку теплее. Пахло знакомыми с детства чердачными запахами: многолетней пылью, старым деревом, птичьим пометом. И даже легкий морозец не очень досаждал им.
Было неудобно и хорошо. Вскоре они накрылись ее легкой шубкой и дышали одним теплом.
Светлана вдруг фыркнула.
«Ты чего?» – спросил он.
«Вспомнила, как этот деятель, который меня агитировал, не пойму, то ли в шутку, то ли всерьез сказал мне: если у вас есть еще кандидатуры, то давайте обсудим».
«Вот гад! – возмутился Ипатов. – И что ты ему ответила?»
«Я ничего не ответила. Я только посмотрела на него».
«Как посмотрела?»
«Он понял, как…»
Ипатов обнял Светлану. Ее тихое дыхание таяло где-то у его затылка. Он продолжал думать о разговоре высокого начальства со Светланой.
«Послушай, – в его беспокойные мысли вкралось смутное подозрение, – а вдруг твоего начальника подговорили?»
«Кто? Игорь?»
«Он или твой отец?»
«Игорь – не исключено… Папа не посмел бы… Хотя…»
«Что – хотя?»
«Я спрошу его…»
Они помолчали. Но только Ипатов начал успокаиваться, как его стали терзать новые сомнения.
«Слышишь, а что, если ты встретишь своего старого знакомого?»
«Моего старого знакомого?» – с неясной интонацией повторила она.
«Ну да, сына французского военно-морского атташе, который тебе делал предложение?»
«Ты уже ревнуешь?» – поинтересовалась она со смешком.
«Есть немножко».
«Не бойся, – она поцеловала его в щеку. – С ним давно все покончено».
«А если он снова начнет подбивать клинья? В самых что ни на есть благоприятных условиях – на своей родной французской почве?»
«Я скажу ему, что замужем, и мы с ним расстанемся друзьями».
«А потом он узнает, что ты не замужем, и разовьет бурную деятельность, как истый француз?»
«Все равно ничегошеньки у него не получится… Кроме того, есть закон, запрещающий браки между нашими и иностранцами».
«Вот это другое дело!»
«Дурачок, – сказала она и вдруг вспомнила: – А знаешь, кажется, воров нашли!»
«Да ну?»
«То есть еще не совсем. Но вчера у нас был какой-то полковник. Он сказал, что милиция, возможно, уже напала на след…»
«Да?.. Вот здорово! – искренне обрадовался Ипатов. – Молодец Игорь! А знаешь, он в общем неплохой парень!»
«Это ты неплохой парень!» – сказала она.
«Ну, то, что я неплохой, это и ежу понятно», – сказал он.
«Я, значит, не глупее ежика?» – смеясь, спросила Светлана.
«Нет, не глупее, – ответил он. – И поэтому ты должна писать мне хорошие, очень хорошие письма… Слышишь?»
«Слышу».
«Ты будешь писать мне такие письма?»
«Буду».
«Часто?»
«Часто».
«Раз в неделю?»
«Раз в неделю».
«Каждый день?»
«Каждый день…»
Поначалу они действительно переписывались часто и регулярно. На каждое свое письмо (а писал он не реже двух раз в неделю) он получал ответное – как правило, не очень обстоятельный, но все-таки довольно подробный рассказ о парижской жизни. О посольских делах она писала мало, вернее, почти ничего не писала. Видимо, была предупреждена, о чем можно писать, о чем нельзя. В основном, она делилась своими впечатлениями от спектаклей, кинофильмов, художественных выставок, концертов. Не без юмора описывала разные забавные истории, которые происходили с ней или ее новыми знакомыми.
Все эти полтора года, пока продолжалась, медленно угасая, их переписка, он жил ее письмами. Уже через четыре месяца она перестала непременно отвечать на каждое его письмо. Правда, на первых порах она еще ссылалась на объективные причины: на загруженность работой, на болезни родителей, на общественные поручения. А потом и вовсе перестала перед ним оправдываться.
Одновременно в письмах Светланы начали исчезать нежные и ласковые слова. Это ему становилось особенно заметно, когда он принимался перечитывать ее ранние письма, в которых она открыто признавалась, что страшно соскучилась по нему, что чуть ли не каждую ночь видит его во сне и что очень хочет обратно в Ленинград.
Последующие письма настолько отличались от первых, что ему не оставалось ничего другого, как искать между строк, и он даже что-то находил. И он как одержимый писал и писал ей…
Но вот однажды от нее пришло коротенькое письмо на хорошей французской бумаге. Отвечая на один из его упреков за холодок в посланиях, она откровенно призналась: «Знаешь, я все чаще задумываюсь о наших отношениях, я совсем запуталась в своих чувствах. И честное слово, не сердись на меня, но я не знаю, люблю ли я тебя?» Ответил он заклинанием: «Любишь!.. Любишь!.. Любишь!» Но внушение, видно, не помогло, и уже в следующем письме он прочел: «Нет, скорее всего, нет…»
Было ясно, что она в кого-то влюбилась. Так оно и было. Как-то, встревоженный ее очередным затянувшимся молчанием, он написал Зинаиде Прокофьевне и очень скоро получил от нее ответ. В нем очень осторожно, чтобы не травмировать его, сообщалось, что Светлана вышла замуж и желает ему всяческих успехов в учебе и личной жизни.
Ипатов очень переживал измену возлюбленной. Были дни, когда он подумывал даже о самоубийстве. Но так как личного огнестрельного оружия у него уже не было, а другие способы покончить с жизнью (броситься с верхнего этажа, лечь под трамвай, вскрыть вены, спрыгнуть с моста в Неву и т. д.) отвращали его своей вульгарной примитивностью, то он постепенно оставил эту лихую мысль в покое.
Первые два-три года он неприкаянно мечтал о встрече. Хотел не только узнать всю правду, но и, если разговор пойдет начистоту, понять Светлану, а значит – осудить или пожалеть. Но жизнь так далеко развела их друг от друга, что они уже больше никогда не встречались. Впрочем, прошло еще несколько лет, и боль как будто поутихла, а потом и совсем куда-то исчезла. Так, во всяком случае, он считал до последних событий…
Никогда у него не было столько посетителей, как сегодня. Его навестили – только бы никого не забыть – Ирулик в своих новых лимонного цвета «бананах»; Герц-Шорохов с ячменем на правом веке; Олег с женой, улыбавшейся неизвестно чему; Машка, угостившая всех, включая опешившего Чадушкина, жареными семечками; госпожа продюсер, вылетающая вечером в Алма-Ату; наконец, Алеша, который притащил своим бывшим соседям по палате гостинец – целых три килограмма отборных болгарских персиков. Парад-алле (выражение Александра Семеновича) завершал «ясновельможный пан» Жиглинский. Он сообщил новость, которая расстроила Ипатова. Вчера заседал оргкомитет по проведению встречи однокурсников и большинством голосов принял решение перенести намечаемый сбор на будущий год. Члены комитета единодушно решили, что затея собрать всех, включая тех, кто поступал в Университет, но не окончил, оказалась мертворожденной. Впрочем, как заметил Жиглинский, это было видно с самого начала, потому что из неокончивших согласие участвовать в сборе дали всего восемь человек, да и те не шибко охотно. А на днях отказался приехать Петренко, которого, судя по резкой критике в печати, скоро снимут и которому, ясное дело, сейчас не до встречи. А чуть раньше дал отбой кинорежиссер Захарчук, приступивший к съемкам своего очередного многосерийного фильма и поэтому, само собой разумеется, не имевший ни минуты свободного времени. А вчера отказалась от участия в сборе и Светлана Попова, у которой какая-то серьезная неприятность с сыном – то ли на него наехали, то ли сам наехал. Но голос у нее не сказать чтоб был очень убитый. Скорее, смущенный… да, скорее, смущенный…
