Текст книги "Три повести о любви"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)
Наконец наступило долгожданное утро. Ипатов надел свою старую офицерскую форму без погон, которая ему очень шла: подчеркивала высокий рост и стройность. Правда, несколько портили вид потертые обшлага и топорщившиеся на коленках галифе. Но это были мелочи, которые могли быть замечены лишь при внимательном разглядывании. А последнее, по-видимому, ему еще не угрожало. Готовясь к встрече, Ипатов впервые не имел никакого плана, не вел мысленного разговора с новенькой. Нечто подобное он испытывал перед экзаменами, когда все знаешь, все вызубришь, а в голове – впечатление такое – хоть шаром покати. Но вот соберешься с мыслями, откроешь рот для ответа и уже сам удивляешься, откуда что берется. Он даже чувствовал какую-то легкость, порожденную то ли усталостью, то ли неизбежностью предстоящей встречи. И куда-то исчез страх. А, была – не была!
Он увидел ее сразу, как вошел в вестибюль. Она стояла у зеркала и поправляла прическу. На ней было опять новое платье – четвертое с того, первого дня. Ипатов сделал глубокий вдох и направился в ее сторону. Его подхватил человеческий поток. Освободиться ему удалось только в двух шагах от зеркала. Собравшись с духом, Ипатов сказал в задумчивый тонкий профиль:
«Доброе утро!»
От неожиданности она резко повернула к нему голову. В ее серых глазах на мгновение застыло удивление – неужели опять не узнала его? На этот раз, по-видимому, из-за военной формы, которая скромно, но внушительно выглядывала из-под распахнутого пальто. Однако недоумение продолжалось в ее взгляде столь недолго, что его можно было бы вообще не заметить в вестибюльном полумраке. Ответила она, приветливо улыбнувшись:
«Доброе утро!»
Это были первые, пусть отдаленные признаки расположения, но и их оказалось достаточно, чтобы Ипатов растерялся. Он понимал, что железо надо ковать, пока горячо, но… язык не находил нужных слов. Единственный вертевшийся в голове вопрос «Что это вас так давно не было?» казался ему несколько фамильярным и потому неуместным. Свое молчание он пытался скрасить улыбкой, но, похоже, она осталась в этой суматохе незамеченной. Тут его зацепила и подхватила толпа, и он охотно дал ей себя увлечь. Это было лучше, чем переминаться с ноги на ногу и идиотски улыбаться. К ней же он решил подойти попозже, во время одного из перерывов.
Когда Ипатов поднялся уже до первой лестничной площадки, он вдруг обнаружил, что забыл снять свое страшное бобриковое пальто. Пришлось повернуть назад. Она все еще стояла у зеркала. Он обошел ее стороной – сейчас он больше всего боялся показаться смешным.
Сдав пальто, Ипатов осторожно выглянул из раздевалки: около зеркала торчала уже другая студентка.
Утренней встречей и кончилось его сегодняшнее везение. Все перемены она была не одна – прогуливалась по коридору с какой-то огромной и нелепой студенткой. Они о чем-то шушукались, переглядывались. Тон разговора задавала новенькая. Похоже, она вернулась переполненная московскими впечатлениями. На окружающих обе девицы вообще не обращали внимания. Ипатов с волнением ждал, когда же она, проходя мимо, посмотрит на него. Но не дождался. Поэтому он так и не решился подойти к ней.
Неужели подруги и домой отправятся вместе?
Шла последняя – общая – лекция. Профессорша что-то заунывным голоском талдычила об «Илиаде». Новенькая сидела у самых дверей и часто поглядывала на часы. Опять ждет – не дождется перерыва. Не наговорилась, видно, еще со своей шкафоподобной подругой. Та же – надо отдать должное ей – строчила не разгибая спины. Но вот раздался звонок, возвестивший конец первого часа. Новенькая что-то сказала приятельнице и вышла из аудитории. На этот раз одна. Ипатов выскочил через другую дверь, ведущую в общий коридор, – чтобы не догонять, а как бы невзначай встретиться лицом к лицу.
Но тут его остановила профгрупорг – маленькая девчушка с неизменно деловым и озабоченным видом. Она попросила его завтра или послезавтра сходить в больницу к Пете Злобину, сломавшему ногу. И дала тридцатку, которую выделили на гостинец в большом профкоме.
Слушая профорга, Ипатов был как на иголках: он видел, как новенькая, надев через плечо свою шикарную сумку, потихоньку пробиралась к выходу – удирала со второго часа лекции.
Пообещав все сделать, он влетел обратно в аудиторию, схватил свой портфель и под удивленные взгляды однокурсников выскочил в коридор.
Но там снова произошла задержка. Не то староста курса, не то еще кто-то из студенческого начальства поинтересовался, почему он уходит с занятий. Помнится, он что-то соврал, соврал неожиданно для себя ловко и правдоподобно и, наверно, поэтому тут же был отпущен.
Однако ее уже не было ни на лестнице, ни в вестибюле, ни в раздевалке.
На ходу надевая пальто, Ипатов выбежал на улицу. Первым делом посмотрел вправо, то есть туда, куда она направилась после той встречи на остановке. Прохожих было мало, и Университетская набережная просматривалась чуть ли не до Второй линии. Слева новенькой тоже не было видно. Неужели она успела сесть на какой-нибудь автобус или троллейбус и уехать?
Ипатов вышел на середину мостовой, чтобы как можно дальше дотянуться взглядом. И вдруг он увидел знакомую серую шубку. Она плавно колыхалась неподалеку от Меншиковского дворца. Новенькая шла своим обычным легким и быстрым шагом. Откуда она взялась? Ведь еще полминуты назад ее по эту сторону не было. Может быть, заходила в одну из тех телефонных будок позвонить?
Ипатов вернулся на тротуар и пошел за ней следом. С каждым шагом его длинных, привыкших к быстрой ходьбе ног расстояние между ним и новенькой заметно сокращалось, хотя, признаться, он не очень и спешил. При желании он мог бы нагнать ее за пару минут. Пока что он лишь хотел быть поближе, чтобы не потерять ее из виду. Кроме того, так проще ждать подходящего случая, чтобы подойти к ней. Конечно, сейчас трудно сказать, где и как это произойдет, надо только смотреть в оба и не упустить момента.
Когда Ипатов, пропустив трамвай и троллейбус, перешел на другую сторону улицы у Румянцевского скверика, она уже подходила к мосту Лейтенанта Шмидта. Семьдесят-восемьдесят метров, разделявшие их, были, на его взгляд, идеальным расстоянием. Он видел ее хорошо; она же, если бы вдруг обернулась, вряд ли бы его заметила – он был лишь одним из многих, шагавших позади.
Еще одно обстоятельство занимало и радовало его: почти не было мужчины или женщины, которые, проходя мимо, не обратили бы на нее внимания, не обернулись, не посмотрели вслед. В ней все привлекало взор: и одежда, и осанка, и фигура, и походка, и, конечно, лицо. Она же, казалось, не замечала никого. По-прежнему шла, держа высоко свои завитки и глядя куда-то прямо перед собой. Ни разу не повернула головы, не убавила и не прибавила шага. Она, несомненно, знала, что очень хороша, и молчаливое восхищение прохожих принимала как должное. Что ж, это было ее законное и неоспоримое право.
Она свернула на мост. Какое-то время Ипатов наблюдал за ее силуэтом с набережной у сфинксов. Порывами от Дворцового моста вдруг подул ветер, и она, приподняв воротник шубки, загородила щеку. Погода была явно не для пеших прогулок. И все же новенькая почему-то шла пешком, хотя, наверно, могла бы и поехать на трамвае.
На мосту между Ипатовым и ею неожиданно вклинилась целая школа с учителями и пионервожатыми. Ребята, очевидно, возвращались с какой-то экскурсии. Пока он ждал, колонна растянулась почти до середины моста и загородила собой новенькую. До этого спокойный, уверенный, что она никуда не денется, Ипатов вдруг испугался: так и упустить недолго! Он сошел на проезжую часть моста и стал обгонять расстроенные ряды школьников.
Вскоре он снова увидел серую шубку. Новенькую совсем прижало к перилам – ее настигла и захлестнула бурлящая толпа школьников.
А дальше с ним произошло то, что до сих пор кажется ему необъяснимой психологической загадкой. Он помнит о той прогулке все, даже какие-то пустяки, ерунду, а вот как подошел к ней – забыл напрочь. До моста и на мосту он еще шел за ней следом и не решался приблизиться. После моста – они уже шагали рядом и разговаривали. Значит, это случилось где-то на переходе через набережную Красного Флота. Странно, что такой важный момент в их отношениях совершенно выпал у него из памяти. Хоть бы что-нибудь осталось. Полнейший вакуум.
Зато помнил почти каждое слово из их долгого и сумбурного разговора. Помнил и те чувства, которые он испытал в этот самый прекрасный, самый удивительный, как он тогда думал, день в его жизни. Он был так счастлив, так счастлив! Ему никак не верилось, что бок о бок с одной из красивейших девушек Ленинграда – а в этом у него не было ни малейшего сомнения – шагает он, Ипатов, человек, в общем-то, с довольно обычной внешностью. Разумеется, если не считать высокого роста и – отмечаемой кое-кем смеха ради – иконописной, иисусоподобной физиономии. Особенно его удивило в первый момент то, что он пожирал ее глазами, а она не выражала никакого неудовольствия. И даже, как ему показалось, не очень-то удивилась его появлению.
О чем они говорили? Вначале он стал сбивчиво объяснять, какими судьбами очутился здесь – чтобы, не дай бог, не заподозрила, что он следовал за ней по пятам от самого Университета. Очевидно, она жила где-то в этом районе, поэтому он с дальним прицелом сказал ей, что тут неподалеку проживает его бабушка, которую он часто навещает. Это была правда, но не полная. Бабушка действительно жила у Театральной площади, то есть совсем близко отсюда, но навещал он ее возмутительно редко – от силы раз в два-три месяца. Всю эту трогательную историю об одинокой бабушке – старенькой и слабенькой, о которой он должен заботиться, она выслушала с повышенным интересом, и уже в этом чрезмерном интересе ему почудилась какая-то ироничность.
Затем разговор продолжался сам по себе, без усилий с их стороны. С этого момента он как бы покатился под гору, с каждым метром набирая скорость, подхватывая на лету то, что лежало с краю и было пока без надобности. Они еще только свернули к Поцелуеву мосту, а уже знали друг о друге основное: кто, зачем, откуда. Правда, кое-что Ипатову было известно и раньше – от Вальки Дутова, но все равно он слушал с волнением и интересом. Точно в первый раз…
Прежде всего узнал имя: Светлана! Назвали ее так в честь дочери… («Ну вы сами знаете, кого…» – улыбнулась она). Светлана, Света, Светик – от одного имени светло становится!
…Ей девятнадцать лет. Стало быть, на четыре года моложе его…
…Недавно ей сделал предложение сын французского военно-морского атташе. Что ж, в это можно поверить…
…Стокгольм, по ее словам, милый городок. Осло ей тоже нравится, но чуть меньше. В Копенгагене она была наездами и не все видела. В отличие от нее, у Ипатова другие отношения с европейскими столицами. Он побывал лишь в Варшаве, Берлине, Праге и Вене. Надо будет как-нибудь нацепить все четыре медали…
…Отец всего только капитан первого ранга, но уже представлен на адмирала. Значит, почти адмиральская дочь…
…Живет на канале Грибоедова. Принять к сведению!..
…А фамилия у нее самая простая – Попова. Даже как-то не вяжется с ней…
«Вот и Театральная!» – вдруг вспомнила Светлана и подала ему руку в лайковой перчатке. Прозвучало это у нее так: «До свидания!» – не больше.
Ипатов покраснел: бабушка совсем вылетела у него из головы. Он невольно обернулся на бабушкин дом и быстро отыскал взглядом на втором этаже окно, привычно выделявшееся среди других тусклым электрическим светом. Комната находилась с северной стороны, в ней всегда было темно, и потому бабушка целый день не выключала свою единственную двадцатипятисвечовую лампочку.
«Бабушки в это время обычно нет дома», – сказал он первое, что пришло на ум.
«А вы знали это, – в глазах Светланы загорелись насмешливые огоньки, – и все равно пошли?»
«Она будет минут через сорок-пятьдесят, – продолжал фантазировать он. – Она по утрам сидит в библиотеке».
«Она библиотекарь?» – полюбопытствовала Светлана.
«Нет, просто много читает, – неожиданно для себя сказал правду Ипатов. Читала бабушка действительно много, и не только на русском языке. – Так что у меня еще есть время». В конце концов, одной ложью больше, одной меньше, какая разница?
Светлана энергично тряхнула бронзовыми завитками:
«Тогда потопали дальше!» – и первой сошла на мостовую.
Ипатов легонько, почти одними кончиками пальцев, взял девушку за локоть и – весь собранный – повел через дорогу.
Около Кировского театра, где в ожидании трамваев и автобусов стоял народ, Ипатов поймал на себе внимательные взгляды – изучающие и уважительные. Впрочем, такие взгляды провожали его с того самого момента, как они пошли вместе. И хотя он понимал, что этим обязан прежде всего своей поразительно прекрасной спутнице, в его ликующей и все же робеющей душе что-то сдвинулось и поднялось на две-три ступеньки выше. Во всяком случае, когда они проходили мимо толпящихся у театра людей, он вдруг взглянул на себя их глазами, не отказываясь, однако, от легкой, как пух, иронии: «Она необыкновенно хороша, но и парень что надо! Высокий, стройный, с умным, одухотворенным лицом. Славная парочка, ничего не скажешь!»
Но едва он так подумал, как тут же упал с неба на землю. У огромной тумбы, со всех сторон оклеенной афишами, Светлана задержала шаг и прочла вслух:
«Татьяна». Балет А. Крейна… Что-то новенькое. Любопытно…»
Ипатов сжался. Ему бы сейчас пригласить ее с ходу в театр, а он стоял, помалкивал. Нет, на широкий жест его явно не хватало. Всю свою стипендию, до копейки, он отдавал матери и каждый день брал у нее только на дорогу, изредка еще – на пирожки.
«Да, новенькое», – кисло поддакнул он.
«На современную тему? – сказала она, пробежав взглядом список действующих лиц. – Нет, увольте!»
Ипатов облегченно вздохнул.
Они двинулись дальше. В первое мгновение у Ипатова было желание спросить, почему она столь невысокого мнения о современном балете, но решил лучше перевести разговор на другую – не театральную – тему: так будет безопаснее для него.
Этот район раньше был его районом. Здесь, в бабушкином доме, он жил до войны, отсюда ушел на фронт. На всем протяжении от Невы до Садовой не было уголка, где бы он не побывал с ребятами по двору. Он помнил все эти дома, все до единого. Он знал названия – и старые, и новые – всех здешних улиц и переулков. Он мог бы на спор с закрытыми глазами дойти до любого места. Когда-то у них с ребятами была даже игра, кто быстрее и незаметнее проберется проходными дворами к памятнику Глинке.
Рассказать бы об этом Светлане. Но для начала он хотел задать ей какой-нибудь простенький вопрос: например, знает ли она, кто построил вот это прекрасное старинное здание? Но только он собрался спросить, как она вдруг остановилась и сказала:
«Ну вот я и пришла! До свидания!»
И протянула руку.
«Как? – Ипатов даже открыл рот от удивления. – Вы же говорили, что живете на Грибоедова?»
«А здесь моя портниха. У меня на четыре назначена примерка».
«На четыре?» – почему-то переспросил он.
«Ну да! – весело подтвердила она и снова подала руку: – До завтра!»
«У меня еще полчаса времени. Я могу подождать!»
«Ну ждите, если никуда не торопитесь!»
«Я подожду!»
«Только я не скоро!» – долетело до него уже из подъезда.
Ипатов приготовился к ожиданию. В конце концов, оно его совершенно не пугало: было бы что ждать! Больше того, скажи она ему, чтобы подождал два, три, пять часов – да что часов, дней! – он бы терпеливо и безропотно стоял и ждал. Впрочем, по части ожидания у него уже был кое-какой опыт. Однажды, еще в училище, он на спор с ребятами из второго взвода простоял на посту без смены двадцать четыре часа. Целые зимние сутки! Это был рекорд, о котором потом столько велось разговоров!
Ипатов перешел на другую сторону. Заглянул на минутку в соседний двор – здесь когда-то они с ребятами, озорничая, отключили свет во всем доме, и за ними до самого Никольского собора гнался дворник…
Потом Ипатов, поглядывая на дверь, походил по улице.
И вдруг вдалеке он увидел знакомую худенькую фигурку, неуверенно и осторожно шагавшую по раскатанному мальчишками первозимнему тротуару. Почти до самой земли свисала тощая авоська.
Времени до возвращения Светланы было более чем достаточно, и он решительно зашагал навстречу бабушке. Уже издали начал улыбаться ей, но она по-прежнему не видела его: все усилия и внимание тратила на то, чтобы не поскользнуться. И только когда между ними осталось шагов двадцать, она вдруг подняла глаза, и ее сухонькое сморщенное лицо расплылось в улыбке. Позабыв о скользкой дороге, она заторопилась к нему.
«Осторожней, бабушка!» – крикнул он.
От этого предупреждения она еще больше растерялась, так как теперь старалась одновременно смотреть себе под ноги и на внука. Но несколько последних шагов она сделала с отчаянной быстротой. Словно была уверена: если что случится, Костя успеет ее подхватить. Вся она так и исчезла в его объятиях – маленькая, худенькая, очень старенькая.
Ипатов чмокнул ее в ненароком подставленный нос, а она его в подбородок – в тот самый мужественный подбородок, который он, по ее словам, унаследовал от деда.
«Я уже тебе по пояс!» – сказала она.
Ипатов улыбнулся: сколько он себя помнил, она всегда была ему по пояс. В ее представлении, он все еще бурно растущее дитя.
Она цепко взяла его под руку и потащила через дорогу. Опять-таки как маленького.
«Ты давно меня ждешь?» – спросила она.
«Нет, – смутился Ипатов. – Я здесь, бабушка, случайно. Совсем по другому делу…»
«Ничего, успеешь! – категорическим тоном произнесла она. – Сейчас пойдем, я тебя покормлю. Ты ведь прямо из Университета?»
«Да, но я сейчас, бабушка, никак не могу».
«Я тебя недолго задержу, минут десять-пятнадцать. Ты ведь любишь жареную картошку? Я быстренько поджарю!»
«Честное слово, не могу! Я жду товарища!»
Но от нее не так просто отвязаться. Она тут же нашла выход из положения:
«А ты пригласи ко мне товарища. У меня на всех картошки хватит!»
Добрая, добрая бабушка. Еще до войны, когда он приводил домой школьных товарищей, ни одного из них она не отпускала, не покормив. Хоть кусок хлеба с вареньем, а сунет. Кого-нибудь из старых друзей он бы еще мог пригласить к бабушке, но Светлану… Он даже поморщился, представив, что бы подумала та при виде бабушкиной неустроенности. Там все не как у людей. Никогда не запирающаяся дверь огромной коммунальной квартиры. Нескончаемый коридор, заставленный разным хламом. Всегда обуреваемый страстями квартирный ареопаг – общая кухня, мимо которой никак не пройти. Но хуже всего бабушкина (а когда-то их) комнатка с единственным окном, выходившим на узкую темную улицу. Давно не мытые наружные стекла, толстый слой пыли между рамами, продавленный диван с выпирающими пружинами. Нет, гостям там делать нечего. Да и как объяснишь людям, что бабушка наотрез отказалась переезжать с ними в отдельную квартиру – дескать, всю жизнь мечтала о спокойной и независимой старости. «Хватит, повозилась с вами!» – улыбаясь, говорила она взрослым внукам. И вот теперь у нее нет ни сил, ни охоты наводить, как раньше, блеск в своей комнатке. Сотрет на видных местах тряпкой пыль и уже устала. И за собой в последнее время меньше следит: пальто старенькое, потертое, с заплатками на рукавах; зимние ботинки с покосившимися каблуками; шляпа с совершенно нелепыми наушниками, пришитыми для тепла.
Ипатов нежно любил бабушку, готов был по первой ее просьбе бежать на другой конец города за лекарством или врачом. Он мог терпеливо, часами, слушать ее нескончаемый рассказ о своей жизни: и как училась в частной гимназии, и как познакомилась, а затем подружилась с дочерью Льва Толстого, Марией Львовной, и вместе с нею, как говорили в те годы, работала на голоде. Однажды бабушка (а было ей тогда всего восемнадцать лет) получила от великого писателя коротенькую записку, в которой тот просил ее составить список голодающих крестьян в одной из дальних деревень. Записка эта пропала при обыске, учиненном деникинцами на квартире родителей мужа: ее и деда подозревали в причастности к выступлениям рабочих. После ухода белых из города они всей семьей, включая семнадцатилетнего Сережу (отца Ипатова), вступили в Красную Армию и еще целых два года втроем воевали на фронтах гражданской войны. Во время наступления наших на Восточном фронте деда назначили комиссаром дивизии. Чтобы избежать кривотолков, бабушка, которой уже тогда было сорок четыре года, отпросилась из штаба в один из пехотных полков сестрой милосердия. Сергей же начал рядовым красноармейцем и кончил командиром пулеметной роты. Под Иркутском он был тяжело ранен, и бабушка прямо чудом выходила его…
Словом, ей было что рассказать внуку…
В прошлом году бабушка сломала ногу, и Ипатов всю дорогу до больницы (это целый квартал) нес ее на руках. По мнению бабушкиных соседей, такого внука поискать надо!
Но сейчас этому распрекрасному внуку, как честил себя Ипатов, хотелось одного – как можно быстрей спровадить ее. Только при одной мысли, что Светлана может увидеть бабушку, брезгливо поморщиться при виде ее старческой неопрятности, смешной и претенциозной одежды, он сам готов был дать деру. Он понимал, что ведет себя мелко и гнусно, но ничего не мог с собой поделать. Он был прямо как на иголках: вот-вот должна была вернуться Светлана…
И он сказал бабушке, все еще цепко державшей его за рукав:
«В другой раз, бабушка! Ладно? – И, мягко освобождая руку, добавил: – Вот как справлюсь с курсовой…»
«Приходи, Костик, – грустно произнесла она. – А то ты совсем редко стал бывать у меня…»
Он торопливо поцеловал ее, и она, поняв, что ему теперь решительно не до нее, медленно пошла своей дорогой.
«Может быть, даже на этой неделе забегу!» – горячо пообещал Ипатов.
«Я все время дома – приходи!» – крикнула бабушка.
Ипатов оглянулся на подъезд: никого… До самого поворота бабушка то и дело оборачивалась и украдкой от прохожих посылала ему смешные воздушные поцелуи. А в другой руке чуть ли не по земле волочилась тощая, много раз чиненная авоська с десятью магазинными картофелинами…
Такой она и запомнилась ему на долгие-долгие годы. Из песни слова не выкинешь: он стыдился ее, вместо того чтобы гордиться ею, ее прошлым, ее тихой и благородной старостью. Прозрение потому и прозрение, что наступает поздно…
Где-то на следующем этаже повернули ключ в двери и звякнули цепочкой. Ипатов, несмотря на свою громоздкость и неповоротливость, быстро и бесшумно побежал вниз. Сердце у него стучало так громко, что заглушало все остальные звуки. Опомнился и остановился только на нижних ступеньках лестничного марша. Чего он испугался? Теней далекого прошлого? Или какого-нибудь жильца, который, скорее всего, спустится на лифте, а не пойдет пешком? Но даже если тот надумает поработать ногами, то вряд ли догадается, что попавшийся ему навстречу немолодой, сильно располневший мужчина бредет по крутой лестнице ради каких-то воспоминаний. Вот только если не заподозрит что-нибудь: а то поднимался человек и вдруг, услышав чьи-то шаги, дал деру? Каждый скажет, что тут дело нечистое. Однако сомнительно, чтобы неизвестный заметил это: он еще был внутри квартиры, а Ипатов уже завершил свой фантастический пируэт…
Ипатов застыл, держась за перила. После короткого перерыва он снова прислушался к верхним звукам. Слышно было все. Вот неизвестный подергал дверь, проверяя, хорошо ли она заперта. Вот он шагнул не то к лифту, не то к лестнице, чиркнул спичкой. Почти сразу же потянуло ароматным дымком дорогой сигареты.
На всякий случай Ипатов повернулся спиной к верхней площадке, сделал вид, что спускается по лестнице. Но тут зашуршала, пошла вверх, позвякивая, кабина. Значит, поедет на лифте.
Наконец кабина прошла мимо Ипатова и, сбавляя скорость, остановилась. Неизвестный открыл дверцу и вошел внутрь. Вскоре кабина исчезла внизу.
И так, наверно, целые дни: вверх – вниз, вверх – вниз. Похоже, что по лестнице уже никто не ходит. Разве только такие чокнутые, как он. И никому, конечно, сейчас не придет в голову смотреть вниз, в этот глубокий, разделенный на отсеки пролет. Теперешние жильцы, вероятно, даже позабыли о его существовании. Но ведь и тогда, когда не было лифта, люди, поднимаясь, не философствовали на каждом шагу. Во всяком случае, не вглядывались в черную дыру пролета. Пока над человеком не каплет, он о многих вещах не задумывается. Зато когда прижмет, то и подумать порой не успеет…
Ипатов вспомнил один случай, который произошел недавно у них в Купчине. Жил человек, работал где-то, имел семью. В свободное время рыбачил. А пойманную рыбешку сушил над балконом. Там она медленно, но верно превращалась в дефицитную воблу – назовем ее так. Однажды ему захотелось побаловать себя пивком. Полез он доставать рыбку и поскользнулся. На какое-то мгновение упустил из виду, что под ним пропасть – восемь этажей большого современного дома. И свалился. Многие видели, как он падал. Он даже не вскрикнул, потому что от страха, как уверяли некоторые, у него в первые же мгновения разорвалось сердце. Но может быть, он просто потерял сознание? Один прохожий утверждал, что, падая, бедняга ударился головой об ограду одного из балконов. Ипатов увидел упавшего, когда тот уже лежал внизу – не распластанный как птица, как самоубийца в современных фильмах, а на боку, с поджатой ногой, с согнутой рукой. Как будто лег и прикорнул в удобном положении. Душераздирающе кричала и рыдала жена. Поодаль стояли потрясенные жильцы. Через несколько минут подъехала «скорая помощь». Врачи вышли, посмотрели и уехали: им тут делать было нечего. Затем подошла милицейская машина. Но и она побыла недолго. Разбившегося накрыли белой простыней и оставили лежать на всю ночь. Рядом на скамейке сидел милиционер и думал о чем-то своем. Так покойник пролежал до утра, пока наконец не подъехала другая машина и не забрала его.
И с ним, Ипатовым, тогда, наверное, было бы нечто похожее. Только вывезли бы, конечно, быстрее – в центре города такие вопросы решаются оперативнее.
«Вы еще здесь?» – удивленно спросила Светлана, выйдя из подъезда.
Ипатов растерялся: этих слов от нее он ожидал меньше всего. Похоже, она не очень огорчилась бы, если бы его вдруг не оказалось.
Но ответил он, как бы не замечая обидного смысла:
«Конечно. Ведь времени-то прошло, – он посмотрел на часы, – всего сорок восемь минут!»
«Сорок восемь? – она подняла свои темные, в старину бы сказали – соболиные, брови. – Поразительная точность!»
В последних словах явно проглядывала ирония, но и на этот раз он решил не обращать на нее внимания. Бросил:
«Армейская привычка!»
«Вы что, тоже воевали?» – поинтересовалась Светлана.
«Конечно. Как и все мои одногодки», – сухо ответил он.
«Ну, я пойду!» – сказала она.
«Одна?» – вырвалось у Ипатова.
«Вам же нужно к бабушке?» – заметила Светлана.
«Уже не нужно! – радостно сообщил он. – Мы только что виделись. Она шла навестить свою старую подругу. Так что визит к ней отменяется!»
«Ну, пойдемте тогда!» – как-то уж очень безразлично, пожав плечами, сказала она.
И они двинулись к Никольскому скверику. Вначале шли молча, словно обо всем уже переговорили. Молчание опасно затягивалось. И тогда Ипатов стал рассказывать ей одну за другой разные фронтовые истории. Говорил он, как ему казалось, сбивчиво и косноязычно. Но она слушала тем не менее внимательно, не перебивая. Так как больше всего он боялся предстать хвастуном, то и говорил, в основном, о товарищах, над собою же все время подтрунивал. Она улыбнулась раз, другой. Это совсем развязало ему язык. Он и сам не ожидал от себя такой прыти. Ну, а с другой стороны, ему действительно было что рассказать. Как-никак прихватил часть ленинградской блокады, затем в тяжелом состоянии был эвакуирован, попал в пехотное училище, оттуда на фронт. Прошел нелегкий путь от Курска до Праги. Конечно, Ипатов понимал, что весь его теперешний облик человека нерешительного и робкого никак не вяжется с тем, что он рассказывает о себе, пусть даже скромничая и подсмеиваясь. Но он умышленно шел на это, сознавая и некоторую выигрышность такого контраста.
И вдруг уже на Никольском мосту он увидел, что Светлана слушает его невнимательно. Шла и как бы отмечала про себя все устремленные на нее взгляды – и мужские, и женские. И всякий раз едва заметно притупляла взор. Ипатов с досадой подумал: может быть, внимание прохожих для нее так же важно, как и ухаживания поклонников? Если бы он в эту минуту рассказывал о чем-нибудь ином, а не о гибели друга, он, возможно, и сделал бы вид, что ничего не заметил. И продолжал бы дальше. Но сейчас невнимание Светланы сильно задело его, показалось обидным, и он сдержанно упрекнул ее:
«Я вижу, вам скучно?»
Она встрепенулась:
«Ну что вы! Это так интересно!»
Он как живого видел перед собой Аркашку Плотникова, бывшего воздушного аса, ставшего после изгнания из авиации по ранению лихим танкистом. Уже под самым Берлином он со своим взводом первым вырвался на автостраду, соединяющую фашистскую столицу с югом Германии, и уничтожил большую колонну автомашин и бронетранспортеров. Но к немцам подошло подкрепление, и три танка оказались в окружении. И надо было случиться тому, что бригаду в это время повернули на другое направление, и о героическом взводе просто-напросто забыли. «Королевские тигры» и «пантеры» в упор расстреляли попавшие в западню «тридцатьчетверки»…
И на все это она ответила привычно-светским: «Это так интересно!» Как будто речь шла не о гибели живого человека, а о каком-нибудь фильме, спектакле или книге! Но не много ли он от нее хочет? Откуда ей знать, что такое война? По тем же фильмам, спектаклям и книгам? «Ах, как интересно! Ах, как интересно!» Привести бы ей последние слова Аркашки, которые тот передал по рации из горящей машины. Как он материл своего растяпу-комбата (не мудрого и смелого майора Зиганшина, погибшего накануне в ночном бою, а его молоденького зампостроя), вовремя не доложившего комбригу о положении взвода!
Но она-то здесь при чем, Светлана?
И тут Ипатов обнаружил, что канал Грибоедова с набережной и домами остался слева, а они со Светланой продолжали свой путь по Садовой.
«Постойте, куда мы идем?» – недоуменно спросил он.
«Я – домой!» – она весело и озорно взглянула на него из-за высоко поднятого воротника шубки.
«Но ведь канал Грибоедова там?» – показал он.
«Отсюда ближе», – сказала она.
«Отсюда ближе?» – Он никак не брал в толк, почему с Садовой ближе к ее дому, находившемуся где-то на канале Грибоедова.
Они дошли до угла и свернули на Подьяческую. Оказывается, он никогда не был здесь. Как же это он с ребятами дал маху? А может быть, позабыл? Нет, все незнакомо…
