Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

будто бы?..

– Не стыдно, Семен Никанорович, – с вашего? Ты же на нем тридцать лет проработал!

– Ты меня не укоряй – тридцать лет! – Еремеев сделал длинную затяжку. – Верно, тридцать. – Дым

повалил у него изо рта, из носа, казалось, даже из ушей. – Верно, был мне родной завод. – Он помолчал и

вдруг почти крикнул: – Как со мной поступили? Ошельмовали всего! Кто за меня слово сказал? Даже твой

папаша, дружок вроде, не хотел бы память его ворошить, и тот на собрании клеймил и позорил: бракодел

Еремеев, на пятьдесят тысяч драгоценного металлу перепортил. Вот как со мной поступили на вашем заводе!

Макаров знал историю, о которой напомнил его бывший учитель. Действительно, было такое дело:

обрабатывая турбинные лопатки из дорогой, как золото, стали, Еремеев допустил неслыханный процент брака.

Специально созданная тогда комиссия из рабочих и инженеров установила, что виной всему – упрямство

Еремеева. Желая не отстать в выработке от известного на заводе слесаря-новатора, Еремеев не пошел к нему

поучиться методам скоростной обработки кривых плоскостей, а придумал какой-то свой метод, ошибочный,

технически неграмотный. Когда об этом было сказано, когда Еремеева покритиковали в цехе да в заводской

газете, он обиделся и ушел на другой завод.

– Ты мне, Феденька, про это не вспоминай! – сказал Еремеев зло. Он встал с дивана и, раздавив в

пепельнице на столе Макарова остатки одной цыгарки, вернулся на место, чтобы начать свертывать вторую. —

Наклепать на человека нетрудно. Отклепываться от наклепов – это потруднее. – Он помолчал, посопел носом.

– Ну хорошо, что ты здесь. Вот пришел к тебе, Федя. – Он снова помолчал. – Помогай, брат. Я тебе помогал

подняться на ноги, и ты помогай. Накрути им хвост. Чтоб неповадно было, слышь?

– Да объясни толком, дядя Сема, – сказал Макаров, чувствуя в себе горячее желание помочь

обидчивому мастеру.

– Толком, Федя, будет так. Опутали, окрутили, возвели на меня черт-те что. И вот, понимаешь, вчера на

парткоме выговор записали… Так ты уж – сюда-то, к тебе, придет это дело – отмени ихнюю бадягу. Ударь по

рукам.

– Выговор? Не понимаю. – Макаров погладил ладонью затылок. – За что же?

– Это только захоти, всегда найдешь за что. Клеветник, говорят. Клеветник! Это я – то клеветник? Да я

белую контру собственными руками душил! Я завод из хламу подымал. Я на коллективизацию ездил, в меня

ночью вилами кулачье запустило. Я в Отечественную на самой передовой, под снайперами, минометы да пушки

ремонтировал! Я…

– Успокойся, дядя Сема! На-ка водички! – Макаров поднес ему стакан. Еремеев оттолкнул его руку:

вода тяжело плеснулась на ковер.

– Вот живут еще такие недобитки! – продолжал он выкрикивать. – Тюрьма по ним скучает. Ты

возьмись за них, пока не поздно. А не то и самому глотку перегрызут!

– Да кто это там, кто?

– Кто? А все! И секретарь парткома, и директор, и разные другие. Из-за Бабкина расшумелись.

– Есть у них один любимчик. Парень, так лет в тридцать пять. Занесся, занесся, будто уж профессор!

Работы с него – еще как сказать, а деньги гребет лопатой. Костюмчики, шляпки… машину “москвича”, купил.

Полный барин! За это мы боролись,

– Федя? За барство?

– Тут ты перегнул, пожалуй, – возразил Макаров. – Какое же барство – костюм да автомобиль? Кто

что заработал, тот то и получает. Социалистический принцип. Заработай сто тысяч – тебе их с почтением на

рушнике, как, бывало, хлеб-соль, поднесут. Человеческий труд на пользу народа, – кто же смеет его не

уважать!

– А если он хапуга, рвач?.. Если ему администрация потакает? Если… Да что там говорить! Тьфу!

Макаров пересел к себе за стол и позвонил секретарю партийного комитета завода, где теперь работал

Еремеев. Секретарь парткома долго рассказывал ему суть дела Еремеева. Макаров сначала горячился, возражал,

потом умолк, стал хмуриться, пожимал плечами, кивал и качал головой. Потом медленно положил трубку на

рычаг аппарата, сказал после долгой паузы:

– Семен Никанорович! А ведь нехорошо получается. – Трудно дались Макарову эти слова, тяжко было

говорить в таком тоне с тем, кто был его первым учителем после отца. – Нехорошо, Семен Никанорович, —

повторил Макаров, глядя на чернильницу, в гранях которой весело отражались опаловые окна залитого

вечерним солнцем кабинета. – Зачем же ты так?

– Вижу, все он тебе объяснил. – Еремеев усмехнулся. – Объясняльщики, Федя, всегда найдутся. А ты

подумай: всякие ли нам объяснения нужны? На кой эти объяснения, когда наших людей порочат? Хорошо,

ладно, допустим, я про этого Бабкина, чтоб не больно заносился, сказал, что его женка спит с начальником цеха.

Вот тот и взвился…

– Перестань! – резко сказал Макаров, подымаясь из-за стола. Он не знал ни слесаря Бабкина, ни его

жену, но он представил на миг то страшное, как яд, горе, какое принесла мужу и жене грязная сплетня, только

что повторенная Еремеевым. – Стыдно слушать! – добавил он. – Стыдно, Семен Никанорович! Как ты

можешь?

– А в меня вилами могли? А во мне три пули по сей день сидят! А у меня сын подо Ржевом зарытый! Да

все вы еще под стол пешком ходили, а я уже в партии был!

Он еще что-то выкрикивал в большом гулком кабинете. Макаров не слушал. На душе было так, будто у

него что-то украли, какую-то светлую страницу жизни – те свежие, росные ночи в шалашах и душистых

копнах, возле костров с золотыми углями…

– Так как же, Федя? – прервал его думу Еремеев. – Ведь я тебе почти что второй отец. Не отстоишь, а?

Не отшибешь им руки?

– Зачем ты это сделал? – спросил Макаров вместо ответа.

– Зачем, зачем? – Еремеев снова взорвался. – Пусть знает свое место! Лезут всякие из-под локтей. Так

и норовят вперед тебя выскочить. А мы что – рыжие? Нас что – уже и нету? Все себе загрести думают —

деньги, славу, почет. Они еще, как оно говорится, от горшка были три вершка, а мы уже в президиумах сидели!

Ты не про то говори… Выручишь меня или нет? Поправишь этих чудилов или нет? Вот какой ответ мне нужен.

Попрежнему стоя за столом, Макаров тихо ответил:

– Постараюсь, Семен Никанорович, поправить. В этом кабинете, когда дело твое дойдет сюда, на бюро,

я буду голосовать не просто за выговор, а за строгий выговор. И с предупреждением.

Еремеев посидел с полминуты, крутя в пальцах очередную цыгарку, потом швырнул ее на ковер, сказал:

“Спасибочка вам, товарищ Макаров”, – поклонился в пояс и ушел, громко стуча сапогами.

Макаров встал возле окна. Солнце опускалось на кровли завода. Под солнцем, в золотой дали, за

городскими окраинами виднелись высоты. По дороге к ним то здесь, то там торчали журавлиные шеи

строительных кранов и красные коробки будущих зданий: город рос, выбрасывая через пустынные равнины

стремительные лучи своих прямых улиц. Макаров любил наблюдать за этим медленным неотступным

движением города. Но в этот вечер он как бы и не видел величественной красоты, открывавшейся в окнах. Все

его мысли занял человек, который только что сидел здесь, в кабинете, на этом вот диване, – “дядя Сема”.

Никогда не задумывался Макаров над однажды сказанными отцом словами, а теперь задумался. Отец

после ухода Еремеева с завода сказал: “Родному заводу изменил! Нет у меня больше в него веры”. И правда,

больше не дружил, не встречался отец с Еремеевым. Так и умер, не повидавшись.

Машину Макаров вызывать не стал. Пошел пешком, снова по набережной. И все думал, думал, следя за

ровным скрипучим ходом хрупких речных льдин. “Зависть, зависть, – думал он, – до чего же ты доводишь

человека! Человек теряет голову из-за тебя; зараженный тобою, он готов топтать другого, душить его, калечить

ему жизнь. Незаметно для себя он сам опускается на ступени первобытного существования, с той лишь

разницей, что сегодня он владеет не суковатой дубиной, а пером; но берется за перо не для того, чтобы

воспевать человека, его красоту и величие, а чтобы клеветать на него, иной раз прячась за чужое, вымышленное

имя, потому что и сам если не понимает, то во всяком случае чувствует подсознательно мерзость своего

поступка и степень своего ничтожества”.

Под набережной, у воды, там же, где и утром, Макаров увидел знакомых мальчишек. Они что-то

рассматривали на песке.

– Ребята! – окликнул он. – Ну-ка живо ко мне!

Двое из них взобрались на камни, подошли.

– Ребята, я вас прошу не врать, сказать правду. Это вы тут взрывы устраиваете? Только, пожалуйста, не

врите.

– А чего нам врать? – сказал один, измазанный фиолетовыми чернилами. – Мы. Берем бутылку,

кладем в нее негашеную известь… потом воды…

– Быстро пробку! – добавил второй, тоже не очень утруждавший себя заботами о чистоте лица и рук.

– И вот: бац!

– Вы разве, дядя, так никогда не делали?

– Вы, наверно, тогда еще химии не знали?

– Я вам вот что скажу, ребята. – Макаров, так же как и ребятишки, сдвинул шляпу на затылок. —

Лучше уж вы рвите свои бутылки, только будьте настоящими людьми. Смелыми, честными, благородными. Это

очень важно. И химию изучайте. Вам много работы предстоит в жизни. Трудной работы. Мы, ваши батьки… и

наши батьки… не все еще сделали. Вы меня понимаете, ребята?

Вокруг Макарова уже собралась вся ватажка. Ребята молчали, внимательно рассматривая человека,

который говорил с ними как со взрослыми. Он им нравился.

– Не понимаете сейчас, поймете позже. – Макаров подал им руку. Мальчишки пожали ее по очереди. —

Будьте здоровы! – попрощался он и двинулся своей дорогой по набережной.

Но едва он отошел на несколько шагов, самый измазанный из ребят окликнул его:

– Дяденька, а вы кто?

– Я?.. – Макаров не находил нужного слова. – Я?.. – повторил он. И вдруг ответ пришел сам собой:

– Я бывший мальчишка, – сказал он совершенно серьезно.

2

Впервые после зимы открыли окна, и апрельский воздух, переливаясь из комнаты в комнату, заполнил

собой квартиру до самых дальних и скрытых ее закоулков. Все оживало под его теплым дыханием. Плавно,

будто крылья больших белых птиц, подымались гардины, качал дырчатыми листьями старый филодендрон в

зеленой кадушке: казалось, он рассказывал о своих старческих недугах его ровестнику-олеандру. На столе

Павла Петровича один за другим справа налево быстро перебрасывались листки календаря; промелькнули май,

июнь, июль; когда начался август, Варя остановила рукой этот бег времени и, возвратив время опять к апрелю,

придавила листки бронзовым ножом для бумаги.

В доме было тихо, потому что Оля ушла гладить платье в кухню, а Павел Петрович брился в ванной.

Шум долетал только с улицы. Это был шум иной, чем в будни, – воскресный. Молчали грузовики, оставшиеся

отдыхать в гаражах, зато кричали мальчишки и девчонки, играя в суетливую игру с беганием и прятанием по

дворам; намывая стекла, из окна в окно громко переговаривались женщины; с утра напившийся сорокалетний

весельчак требовал от воображаемой Саши ответа, помнит ли она их встречи в приморском парке на берегу.

Уличного певца к соревнованию в громкости подзадоривали многочисленные, ближние и дальние, радиолы,

выставленные любителями шума на подоконники и повернутые в сторону улицы. Радиолы тоже кричали про

Саш, забывших прибрежные встречи, про Маш, которым надо бросить сердиться, про девушек, которые лучше

всего почему-то весной, и про трактористов, уходящих в институт и своим уходом сильно снижающих качество

колхозных хороводов.

Варя не слышала этих уличных шумов и криков; не слышать их Варю приучили соседка по общежитию

Ася и ее веселый моряк: они могли петь и бренчать на гитаре, могли танцевать под звуки увертюры к фильму

“Дети капитана Гранта”, а Варя читала у себя за столиком и, несмотря ни на что, понимала прочитанное.

Переехав из общежития к Колосовым и получив тут в полное свое владение отдельную комнату, Варя

даже растерялась, на первых порах чувствовала себя неловко одна за закрытой дверью, – это же была первая

отдельная комната в ее двадцатишестилетней жизни. Но стоило пройти нескольким дням, как Варя поняла,

ощутила все преимущества такой жизни, когда ты можешь оставаться один на один с самим собой, когда никто

не прервет твою мысль, никто тебе не помешает думать, читать, мечтать. Она испытывала чувство глубокой

благодарности к этим милым ей людям – к Оле и Павлу Петровичу. Нет, она в них не ошиблась, сблизившись с

ними еще тогда, в первые дни своей жизни в городе, шесть лет назад. Варю заботило только одно: она считала,

что как-то и чем-то обязана отблагодарить своих чутких друзей. Но вот как и чем? Незаметно для них она

приняла на себя все заботы о поддержании порядка в квартире. Она возвращалась домой раньше Оли и тем

более раньше Павла Петровича, мела, мыла, скребла, чистила. Привычку к чистоте она приобрела еще в

отцовском доме, в Холынье, где неряшество почиталось одним из тягчайших человеческих пороков, из-за

которого девушке наверняка грозило стародевство, на ней мог жениться по неразумению только какой-нибудь

заезжий лектор или заготовитель.

С особой тщательностью Варя наводила порядок в кабинете Павла Петровича, причем делала она это

так, чтобы Павел Петрович даже и не заметил, что в его владениях хозяйничала посторонняя рука. Каждая

вещь, каждый лист бумаги, карандаш, резинка после уборки возвращались на то самое место, где Павел

Петрович любил или привык их видеть.

Кабинет Павла Петровича приобретал для Вари значение какого-то святилища. Именно здесь, в этом

кабинете, зарождался Варин интерес к металлургии. Варя хорошо помнила один вечер. Вот тут, на диване,

сидела Оля, рядом с нею Елена Сергеевна; она, Варя, сидела в кресле, а Павел Петрович расхаживал по этому

ковру и говорил о том, что история, изучению которой посвятили себя Оля и Варя, если они хотят знать, —

родная сестра металлургии. Да, да, так, потому что история человечества – это история того, как человек

учился, научился и учится добывать и обрабатывать металлы. Каменный век – не история, а доистория,

предистория, утверждал он. История начинается с того дня, когда была выплавлена бронза. А еще круче пошло

историческое развитие человечества, когда нашли железо, же-ле-зо! Дело это давности примерно в четыре

тысячи лет, дорогая Варенька. А еще сильнее размахнулся человек, получив сталь. Сталь – главный металл

нашего века! Испанские и португальские авантюристы истребляли народы Южной Америки из-за золота,

которое с древности ходило там в быту, как ходит сейчас в нашем быту эмалированная посуда. Янки душили

мексиканцев, ворвавшись в Калифорнию тоже за золотом. За золотом, грызя друг другу глотки, ползли они по

ледяным пространствам Клондайка. Во всех частях света лилась кровь людей, периодически заболевавших

золотой лихорадкой. Через золото виделось людям счастье, потому что счастье начиналось только там, где

кончалась бедность.

Велика и могущественна была сила золота. Золото владело судьбами людей. Но железо и сталь завладели

судьбами целых народов и государств. Узлами кровавых противоречий легли на границах Франции и Германии

Рурский и Саарский бассейны, богатые железной рудой и каменным углем. Сколько десятилетий подряд не

дают покоя воинственным капиталистам наши Донбасс и Криворожье! Почти целое столетие не угасает пламя

войн в юго-восточной Азии, где в недрах земли лежат редкие металлы, необходимые для выплавки драгоценных

легированных сталей. Государства соревнуются в строительстве доменных печей, бессемеровских конвертеров,

мартенов, печей, работающих на электрическом токе, – у кого больше чугуна и стали, у того и сила.

“Вот вам история, вот вам и металлургия!” – сказал в тот вечер Павел Петрович и достал из своего

книжного шкафа длинный ящик, обитый черной тисненой кожей. В ящике, на малиновом бархате, лежали две

искусно отделанные золотом и перламутром, слегка изогнутые сабли. Павел Петрович взял одну из них в

правую руку, а левой рукой подкинул в воздух лоскут прозрачной шелковой ткани. Сабля сверкнула, свистнула,

и лоскут на лету, в воздухе, был разрублен пополам. “Это, – сказал Павел Петрович, – древний азиатский

клинок из так называемой булатной стали табан. Лет семьсот назад искусство приготовления табана было

утеряно азиатскими металлургами. А вот, – Павел Петрович взял из ящика вторую саблю и повторил опыт с

лоскутком шелка, который и на этот раз был разрублен так же чисто, – вот шестьсот лет спустя наш

соотечественник и мой тезка Павел Петрович Аносов разгадал многовековую тайну булата и изготовил свой

табан”.

Варю взволновали скрытые в веках тайны металлургии, она принялась расспрашивать Павла Петровича

о булатах. Он сказал тогда, что булаты устарели, что в наше время гораздо проще изготавливается сталь

значительно более ценная и с гораздо более высокими качествами, чем булатная. То, что было когда-то

искусством одиночек, стало делом массовым, промышленным. Но Варю булаты продолжали волновать; каждый

раз, бывая у Колосовых, она все возвращалась к разговорам о них. Павел Петрович рассказал Варе о древней

булатной стали вутц, которую полторы тысячи лет назад изготовляли в Индии, о хорасанских клинках, о

харалужных мечах. “Помните в “Слове о полку Игореве”: “Яр туре Всеволодие…” как там?.. “гремише о

шеломы мечи харалужными”. Или, если вы читали роман Вальтера Скотта “Ричард Львиное Сердце”, – там

ведь происходит нечто такое, что я вам уже демонстрировал. Там английский король и арабский султан Саладин

соревнуются в рубке шелкового платка, подброшенного в воздух. Победил, как известно, султан, у которого

сабля была из “дамасской”, то есть из знаменитой булатной стали, производившейся в Дамаске. Кстати, это

производство прекратилось еще в четырнадцатом веке, когда Сирию покорил небезызвестный Тамерлан. Всех

мастеров булата он увез из Дамаска в Самарканд”.

Варя бегала по библиотекам, ей казалось, что, роясь в книгах, в которых рассказывалось о производстве

металлов в старину, она продолжает изучать историю, на самом же деле она незаметно для себя увлеклась

металлургией.

Да, вот здесь, в кабинете Павла Петровича, началось это ее увлечение.

Апрельский ветерок попрежнему вздувал гардины, шелестел бумагами на столе. Варя стояла на ковре

посреди кабинета, ей было грустно и жаль прошедшего. Она жалела Павла Петровича в его одиночестве, она

прекрасно понимала, что ее и Олино общество, как бы они ни старались, не может заменить ему Елену

Сергеевну. Часто, когда Павел Петрович сидит вот тут в кресле за столом и, подперев щеку рукой, долго-долго

смотрит в окно, Варе хочется подойти к нему, обнять его голову, прижать ее к груди, но только молча,

совершенно молча, без единого слова, – от слов может все испортиться. Да, хотелось бы. А нельзя. Нет, нет,

нельзя. Он, наверно, очень рассердится, Павел Петрович.

Варя услышала тихий звенящий шорох. На подоконник опустились два голубя. Они напомнили Варе ее

родные места. Бывая в Новгороде, куда отец ездил иногда по своим колхозным делам, Варя видела на базаре,

среди возов и под возами, множество этих красивых птиц, слышала этот звон их крыльев, когда они взлетали

из-под ног, и любила наблюдать за ними, бросать им крошки.

Она стояла, боясь шевельнуться; голуби, быстро переставляя красные лапки, сновали по подоконнику, с

любопытством заглядывали в комнату; потом голубь надулся, поднял на шее радужный воротничок и, сердито

воркуя, принялся ходить вокруг голубки. Он на нее за что-то сердился.

С пронзительным писком мимо окна пронеслась ласточка, голуби поднялись и улетели. А Варя все

вспоминала Новгород, реку Волхов, озеро Ильмень, Мету, на берегу которой стоит село Холынья, синие

окрестные леса, зеленые луга, густые утренние туманы, плоты бревен с огоньками на них, вечерние песни

девушек… Встал перед ней и учитель Иван Степанович, которого она очень любила. И ей снова стало жаль, что

в ее жизни уже так много миновало хорошего. И она никак не могла понять, почему в такой светлый, теплый,

солнечный день так много в ее душе беспокойства и почему там грусть вместо радости, хотя причин для грусти

нет никаких.

В это время Оля, разглаживая складки шелкового платья, которое она хотела надеть впервые после

надоевших за зиму кусачих, шерстяных, думала все о том же: о неполадках в ее комсомольской организации, —

им не было конца. Ни откровенные разговоры не удавались, ни какие-либо интересные начинания, с помощью

которых можно было бы как-то теснее сплотить аспирантов. Дружно собрались только лишь на экскурсию. Но

куда? На городское кладбище, где похоронены разные знаменитости. И, конечно, этот поход был достойно

отмечен в стенной газете. Дескать, вот так придумали, вот так пошевелили мозгами! Правда, секретарь райкома

комсомола Коля Осипов постоянно утешает Олю и уговаривает не падать духом. Во-первых, говорит он, твои

комсомольцы – это уже не студенты, и действительно, когда они собираются вместе один-два раза в неделю, с

ними работать трудно. А во-вторых, посуди, Колосова, сама, ты среди них, кажется, самая молодая – двадцать

три года. Есть ведь и такие, что под тридцать, переросли. В партию пора. На самостоятельную дорогу.

Рассуждения правильные, но Олю они не утешали. Все равно она страдала оттого, что работа у нее шла

значительно хуже, чем в студенческие годы. Студенческие годы – это были чудесные годы! Годы горячих

споров, диспутов, поисков истины, годы искренних порывов, высоких идеалов и благородных побуждений. Все

было горячо, принципиально, непримиримо. В аспирантуре многое, да, многое, слишком многое изменилось.

Олю избрали тут комсоргом, под ее руководством оказались не сотни комсомольцев, а всего лишь два десятка,

но как стало трудно с ними! Главное – не было коллектива. Каждый жил и действовал сам по себе,

комсомольскую работу приходилось вести с каждым в отдельности. Комсомольцы и комсомолки аспиранты

выходили замуж, женились, даже дети уже появились; комсомольцы и комсомолки аспиранты, что называется,

вили себе гнезда. Неужели так всегда знаменуется конец молодости? Неужели молодость на исходе, неужели

она – короткий праздник в жизни человека, а дальше начинаются будни, без вспышек и взлетов, только витье

гнезд, все поглощающее стремление к обеспеченному существованию, к достатку? А когда придет достаток,

когда у тебя будут зеркальный шкаф для платья, раздвижной обеденный стол, хрустальные графины, ковер на

стене и приемник с электропроигрывателем, когда на этом раздвижном столе два-три раза в неделю сможет

появляться бутылка марочного вина, а под звуки электропроигрывателя несколько пар ваших друзей

субботними вечерами на тесном пятачке меж шкафом, столом и книжной этажеркой будут крутиться в

несложных танцах, – когда все это будет, так что же – это и есть высокая цель, во имя которой живет и всю

свою молодость учится человек? Дальше-то, дальше что? Еще один или три шкафа? Кровать с вензелями?

Автомобиль? Дача?

Оля вскрикнула, потому что обожгла утюгом палец.

– Что там такое? – послышался голос Павла Петровича из ванной.

– Утюг очень горячий, – ответила Оля.

– Горячий? А у нас на заводе есть парень, тот, знаешь, что умудряется делать? Он, когда из электропечи

удаляют шлак, берет и ладонью голой руки перешибает струйку шлака. А в ней больше полутора тысяч

градусов.

– Да что ты, папочка! Полторы тысячи градусов!

– Он еще уверяет, что когда-нибудь соберется с духом да и струю расплавленной стали перешибет этак.

А в ней жару еще больше, чем в шлаке.

Павел Петрович был в хорошем настроении. Ему было приятно, что дома теперь все по-другому. Видимо,

из-за Вари Стрельцовой. Она внесла в дом утраченные было уют, тепло и дух жилья. Она, с ее ровным

характером, умела смягчить и утешить и Олины вспышки и его раздражительность. И к тому же, как Павел

Петрович и надеялся, давая Оле свое согласие на переезд Вари к ним, она стала для него связующим звеном с

заводом, каждый вечер рассказывала ему заводские новости.

Павел Петрович последний раз провел бритвой по подбородку и принялся мыть лицо и шею. В дверь

ванной постучали, и Варин голос сказал:

– Вас спрашивают из гаража, Павел Петрович. Что ответить?

– Что? Пусть позвонит через часик. Хотя нет, постойте! Пусть прямо приезжает сюда.

Выйдя через несколько минут с полотенцем в руках, он сказал:

– Как ваше настроение, девицы-красавицы? Нет желания прокатиться по городу?

– А в связи с чем? – спросила Оля.

– В связи с тем, что министерство презентовало мне автомобиль новой марки. Мы с шофером решили

сегодня начать обкатку и так сочетать полезное с приятным.

– Ой, как хорошо! – почти одновременно воскликнули Оля и Варя. Было в их радости нечто такое от

далекого, детского, что Павел Петрович забыл о их возрасте, он видел перед собой двух девочек, которые еще

могут играть в классы, прыгать через веревочку, петь девчоночью песенку “Шли, шли, шли, пирожок нашли” и

радоваться тому, что их хотят покатать на автомобиле.

3

Все были уже одеты, когда позвонил телефон.

– Папочка, – сказала Оля, – давай не ответим? А то собьют тебя с толку и пропало наше гулянье.

Сегодня же воскресенье. Пусть тебе дадут отдохнуть спокойно.

– Что ты, что ты! – ответил Павел Петрович. – Раз мы дома, значит нечего притворяться, что нас нет.

Кто тебя учил таким фокусам?

Оля тем временем вбежала в кабинет и схватила телефонную трубку.

– Алло! – сказала она. – Павла Петровича? Его нет дома. – Павел Петрович кинулся к ней,

попытался отнять трубку, но Оля успела проговорить: – Неизвестно, когда. Поздно, наверно, – и прижала

рычаг аппарата пальцем.

– Ты распускаешься! – воскликнул Павел Петрович. – Мало ли откуда звонят. Может быть,

ответственный дежурный из института, может быть, из горкома, обкома, из министерства, наконец. Мало ли что

могло случиться.

– Нигде ничего не случилось, – ответила Оля зло. – Это некая Серафима Антоновна… Симочка.

Наверно, опять созывает великосветскую вечеринку.

– Ольга! – прикрикнул Павел Петрович, пораженный ее непривычной грубостью. – Получится так,

что мы никуда не поедем.

Варя сказала:

– Павел Петрович, не сердитесь, пожалуйста. Оля, как тебе не стыдно?

– Ты ничего не знаешь! – огрызнулась Оля. -Ты не знаешь, какая это двуличная женщина.

– Ты же с ней почти не знакома, – снова воскликнул Павел Петрович. – Виделась, может быть, три

или четыре раза…

– И вполне достаточно!

С тех пор как Павел Петрович вернулся домой лишь под утро, Оля, которой Серафима Антоновна прежде

очень нравилась, круто изменила свое мнение о ней. Молодости свойственны такие повороты, молодость

требовательна, категорична, она чаще ошибается, но в своей категорической прямоте – будем справедливы —

она, как ни странно, не так уж и редко оказывается прозорливей, чем возраст, о котором принято говорить:

зрелый. Слишком много наносного тащит на себе этот зрелый возраст, неисчислимы условности и побочные

соображения, которые сопровождают каждый его шаг, слишком прочен плен привычных представлений,

которые складываются годами.

Оля еще не успела обрасти условностями так, чтобы они, подобно ракушкам на днище корабля,

затрудняли бы ее плавание в жизнь, у нее еще не было того привычного в суждениях о людях, что, как жироскоп

на корабле, само собой стремится выравнивать отношения и сглаживать углы на всех, какие только могут быть,

внезапных, резких и неожиданных кренах и поворотах. В одно утро, в один час Серафима Антоновна из

красивой носительницы различных добродетелей превратилась для нее в безобразное средоточие всех и

всяческих зол.

Павел Петрович смотрел на свою вдруг разволновавшуюся дочку и с удивлением думал о том, что,

вместо того чтобы как следует отчитать эту злюку, он любуется ею. Он вспоминал Елену. У Елены тоже бывало

именно так: какой-нибудь вчерашний кумир-профессор назавтра оказывался рутинером, старой перечницей,

зажимщиком нового. А проходило время – старая перечница вновь превращалась в небожителя. Елена судила о

людях по их отношению к ее работе, она увлекалась своей биологией, своей деятельностью в институте и

требовала такого же увлечения от всех. Чуть что иначе – человек уже и плох. Как Павел Петрович ни воевал с

нею, как ни доказывал, что требования ее чрезмерны и что мерить всех по своим меркам нельзя, на Елену это

нисколько не действовало.

С Олей он воевать не стал.

– Глупая ты, – сказал он миролюбиво, отворяя дверь на лестницу. – Но это не безнадежно, поживешь

– поумнеешь.

Машина, в которую они сели, зеленая, яркая, была просторней, удобней, красивей не только того

“москвича”, который возил Павла Петровича в бытность на заводе, но и того “БМВ”, на котором Павел

Петрович ездил еще вчера. Особенно восхищалась ею Варя.

– Если я хоть когда-нибудь накоплю столько денег, я непременно куплю себе такую, – сказала она. —

Но только, чтобы самой управлять. У нас в деревне я очень любила ездить на лошади. Так разгоню, что телега в

воздух подскакивает. Земля из-под копыт бьет по рукам, по лицу… Ничего, терпишь, лишь бы мчаться дальше.

Хорошо! Но там была одна лошадиная сила. А здесь ведь, кажется, пятьдесят. Так, товарищ шофер?

– Больше. Машина сильная, приемистая. Это сейчас мы тихо едем – обкатка, нельзя иначе. Потом,

после тысячи километров, пойдет, что лев!

Ехали вдоль длинных заборов, через гремучие мосты, мимо новостроек. Возле заборов зеленели первые

побеги одуванчиков и крапивы, среди них тихо цвела мать-мачеха. Яркое солнце отражалось в лужах, вспышки

его по временам ударяли в стекла машины, слепя и заставляя жмуриться, теплый ветер туго врывался в окна.

– Папочка, – сказала Оля, – но почему, почему все шоферы возят тебя только по закоулкам и всяким

пустырям? Когда бы и куда бы я с тобой ни ездила, всегда одни заборы и развалины?

Павел Петрович улыбнулся. Оля увидела это по морщинкам на его щеке, которая только и была ей видна

сзади.

– Хочешь знать? – сказал он.

– Хочу.

– Видишь ли, – заговорил Павел Петрович, – это для тебя тут заборы, а для меня вовсе не заборы. Для

меня в нашем городе – два города. Один – тот, о котором наговорено всяческой всячины в старых

путеводителях, город на Ладе, с памятниками, соборами, мостами и мостиками, историческими местами. Этот

город как бы накрыт колпаком. Идут годы, века, – ну что в нем изменилось? Ничего. Те же дорожки в парках,

что и двести лет назад, только деревья выросли и одряхлели, те же решетки, только позолота с них слезла да

гранит цоколей почернел и порос лишайником, те же памятники, набережные….. А я, как ты знаешь, не

любитель музейных редкостей, я люблю живое.

– Заборы?

– То, что за ними.

– А что за ними?

– Умей видеть.

– Я, кажется, понимаю, о чем говорит Павел Петрович, – сказала Варя. – Об этом, да? – Она указала

рукой на строительный кран, который возвышался над кирпичной коробкой будущего здания.

– Совершенно верно, – ответил Павел Петрович. – О втором, о новом городе в городе. Старинные