Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

временных подруг, приятных его сердцу? Допустим, юная его жена это узнает, это же не жизнь будет им обоим,

а худший вид каторги. А допустим, она не узнает, тоже, знаешь, не лучше, – на лжи будет основана семейная

жизнь. А ложь – скверный цемент для такого здания.

Еще долго беседовали Федор Иванович и Оля. Одно цеплялось за другое, и все было важное, жизненное,

обо всем надо было поговорить обстоятельно, во всем разобраться.

Для Федора Ивановича эта беседа имела особое значение. Несколько часов назад он почти поссорился с

товарищем Ивановым, заведующим отделом пропаганды и агитации райкома. Товарищ Иванов утверждал, что в

последние годы пошла никуда не годная молодежь, что она почти ни над чем не задумывается, что для нее все

ясно: надо получать такую специальность, которая лучше всего оплачивается, надо зарабатывать как можно

больше денег и вовсю пользоваться благами жизни, теми самыми, которыми эта молодежь уже привыкла

пользоваться под родительским крылышком; молодежь-де не знает трудностей, следовательно – не закаляется,

ее идейные мускулы дрябнут, и что же будет с нашим обществом через десять – двадцать лет, когда на смену

нам придут они, эти изнеженные, залелеянные и захоленные. Товарищ Иванов привел множество фактов,

главным образом из газет, из фельетонов, из статей, судебных отчетов. Везде и всюду говорилось о детях

обеспеченных или высокопоставленных родителей, о детях, которые позорили своих родителей.

Федор Иванович во-время не нашел что ответить товарищу Иванову. Он только сказал: “У меня много

друзей и знакомых. Есть несколько директоров крупнейших заводов. Есть академики. Есть секретари обкомов

партии, министры. И ни у кого из них дети не выросли негодяями. А что касается закалки – это верно, надо

молодежь закалять, ну и давайте думать, как это делать”.

Разговаривая с Олей, он думал: “Факты есть факты. Возражать против них нужды нет. Но обобщил их

товарищ Иванов по-обывательски, и особенно по-обывательски он поставил вопрос: что же, мол, будет через

десять – двадцать лет. Не так, по-обывательски, надо рассуждать, а надо задумываться над тем, как избежать

этих фактов. Товарищ Иванов прав в одном: надо отбросить самоуспокоенность, надо волноваться и

действовать. Ведь вот Оля, дочь коммуниста с двадцатилетним стажем, но даже и по ней, по ее рассуждениям,

по ее. вопросам видно, что очень и очень многое в жизни для нее туманно и неясно”.

Федор Иванович не мог не видеть вместе с тем и того, что его собеседница отнюдь не принадлежит к

категории молодых девиц, о которых говорил товарищ Иванов. Она отнюдь не собирается выходить замуж за

человека любого возраста, лишь бы обеспеченного, имеющего персональный автомобиль, получающего

хорошие деньги, который с первых же дней женитьбы мог бы создать жене “красивую жизнь”; напротив того,

Оля горячо говорит об идеалах, о чистоте чувств и взаимоотношений, о многом таком, чем в свое время

волновалось и его, Федора Ивановича, поколение.

Нет, неверны, неверны обобщения товарища Иванова. Они ведут не к действию, а к критиканству и

бездействию.

На прощанье Федор Иванович просил Олю заходить к нему почаще, побольше рассказывать обо всех

молодежных делах, обещал помогать советом, а если понадобится, то и делом, и проводил ее до вестибюля

райкомовского здания.

– Папаше привет! – сказал он, помахав рукой со ступенек лестницы.

В эту ночь Федор Иванович долго не ложился. “Если мы при нашей жизни не успеем обводнить Кара-

Кумы и повернуть течения сибирских рек с севера на юго-запад, – думал он, расхаживая по кабинету, – это

еще ничего, за это нас судить не будут, но если мы плохо воспитаем молодежь, вот этого история нам не

простит, вот за это мы будем сурово наказаны”.

2

Субботним утром Оля позвонила в комсомольский комитет завода имени Первого мая, который про себя

продолжала называть “папин завод”, и попросила, чтобы ей, как члену бюро райкома, оставили один билет на

молодежный вечер. Она упомянула, что член бюро райкома, потому что боялась, как бы ей не отказали. Никиты

Давыдова на месте не было, девушка, технический секретарь, обещала все сделать, сказала, что билет

непременно будет и пусть товарищ Колосова не беспокоится.

Вечером товарищ Колосова была встречена у входа в фойе Дома культуры Никитой Давыдовым, который

вручил ей билет и проводил в зал. Олино место оказалось рядом с местом Никиты. Оно было даже не в первом,

а в каком-то литерном ряду, перед самой сценой. Оля очень огорчилась этим: ей надо было увидеть Виктора

Журавлева, а как его отсюда увидишь? Придется крутить головой, на тебя будут шикать, еще подумают, что

ненормальная.

С Никитой была его жена, медлительная молодая женщина в голубом шелковом платье, которое

шуршало. Никита познакомил с ней Олю: “Оля. Нина”. Нина принялась расспрашивать о чем-то, Оля не сразу

даже поняла, что ее расспрашивают об условиях приема в аспирантуру. Оля все оглядывалась по сторонам. Зал

был громадный, народу в нем было, как сказал Никита, не менее восьмисот человек, и среди бесчисленного

множества парней и девчат отыскать Журавлева оказалось делом совершенно безнадежным. Если бы, конечно,

можно было уйти от Нины, да походить одной по всем фойе и гостиным, да еще в курилки заглянуть, то, может

быть, он бы и нашелся. Но как тут уйдешь?

Варя была права: выступали артисты, показывала себя заводская самодеятельность, все было, как всегда

на молодежных вечерах в клубах, и, как всегда, после концерта начались танцы. Оля даже на танцы осталась,

лишь бы увидеть Журавлева. Но его не было, и она ушла расстроенная. Шла по улице и думала: “Как все это

глупо, как нелепо и противно! Получается ведь так, будто она бегает за этим парнем. Отвратительная история,

мерзкая. Надо увидеть его и покончить, покончить со всей этой чепухой”.

Воскресенье Оля провела не выходя из своей комнаты, была злая, раздражительная. Отец и Варя сидели

вдвоем в столовой; отец принялся что-то играть на пианино одним пальцем. Оля узнала мелодию песни про

калитку. Потом Варя и отец ушли гулять. Оля все сидела и смотрела в окно и с удивлением ловила себя на том,

что в голове у нее нет ни одной сколько-нибудь определенной мысли, все какие-то обрывки, да и те заслонены

чем-то серым, нудным, бесконечным. Это серое, нудное, бесконечное было ожиданием понедельника.

В понедельник чуть свет Оля, вместо того чтобы ехать к себе в институт, вслед за Варей отправилась на

завод.

– Что-то ты к нам зачастила! – удивился Никита Давыдов, когда она пришла к нему с просьбой заказать

ей пропуск.

– Ничего не зачастила, – ответила Оля бодро. – Просто мне надо срочно увидеть Стрельцову. Знаешь,

из лаборатории? Это моя подруга…

– Ничего не понимаю, – сказал Никита. – Она мне говорила, что живет у вас…

– Ну, конечно, у нас, – перебила Оля. – Но она уже ушла, когда выяснилось… Ну, в общем

выяснилось обстоятельство, о котором я непременно должна ей сообщить.

– Кто-то из вас что-то путает, – сказал Никита, удивляясь все больше. – Или ты, или она. Ничего не

понимаю. Она же в субботу была на заводе в последний раз, приходила в партийный комитет сниматься с учета,

зашла ко мне, попрощалась, сказала, что с понедельника выходит на работу в институт металлов, что твой отец

взял ее туда…

Оля сидела красная, она понимала, что поймана на вранье; что же делать, надо врать дальше.

– Мы с ней в ссоре, – сказала она. – Три дня не разговаривали. Я, конечно, слышала, что ее хотят в

институт. Но что уже взяли, от тебя от первого слышу. Что ж, придется ехать в институт. – Оля встала, стараясь

изобразить на лице хотя бы нечто похожее на улыбку, и ушла.

На улице она впала в полнейшее отчаяние. Ну зачем ей понадобилось это глупое вранье? Сказала бы:

надо повидать Журавлева – и вот давно бы уже с ним разговаривала возле его третьего мартена. Сколько раз

давала себе слово не врать, быть такой, как отец, который везде и всюду говорит правду, и от этого ему гораздо

легче жить, чем ей. Как же быть теперь, неужели нет никакого выхода из нелепого положения?

Оля пошла в райком комсомола, и там, в картотеке, ей нашли домашний адрес Журавлева. Она сказала,

что Журавлев ей очень нужен, потому что его хотят пригласить в институт, чтобы он рассказал студентам о

производстве стали.

– Уж лучше бы пригласили твоего отца, это известный сталевар, – сказала заведующая сектором учета.

– А то придумали тоже! Что Журавлев понимает? Закрыть заслонку, подбросить чего-нибудь, подать кочергу.

Смешно!

– Отец само собой, может быть и отец приедет. Но нужен еще и хороший производственник. Полнее

будет впечатление.

Первая смена на заводе кончала работу в пять часов. Оля приехала к дому, где жил Журавлев, ровно в

пять. Это был новый дом на бульваре Железнякова, недалеко от старого городского пруда, через который вел

мост. Рядом с домом Журавлева стоял старинный дом, широкий балкон его поддерживали черные мраморные

кариатиды. Оля села на скамью бульвара, в тени деревьев, раскрыла книжку, но смотрела не в нее, а в ту

сторону, откуда с трамвая или с троллейбуса должен был идти к своему дому Журавлев. Она еще не знала, что

сделает, когда Журавлев появится перед нею; подойдет ли к нему, окликнет его – там будет видно, главное —

надо его не прозевать.

Оля просидела на скамье до семи часов; до половины девятого она прошагала по тротуару перед домом;

в половине девятого поднялась на третий этаж и решительно нажала кнопку звонка в квартиру номер

двенадцать.

– Виктор Журавлев здесь живет? – спросила она, когда ей отворила пожилая женщина в кофте из

пестрой фланели.

– Здесь, милая, здесь.

– Можно его видеть?

– Так он же на заводе. Во вторую смену он. Ночью вернется. Всю неделю так будет, во вторую смену. Да

вы заходите к нам, посидите, отдохнете.

– Нет, спасибо. Я в другой раз. Сейчас я спешу. До свидания! – Оля побежала вниз по лестнице.

– Может, что передать ему? Как сказать– то? – услышала она голос женщины, о которой подумала, что

это мать Виктора.

– Ничего. Я еще раз приду.

Оля стремительно бежала вниз по лестнице, она уже выскочила было на улицу. Но на улице, прямо перед

подъездом., на тротуаре стояли ее отец и Серафима Антоновна. Оля резко повернула назад и встала за дверью.

Ни отец, ни Серафима Антоновна ее не заметили, так они были заняты разговором.

– Запомните, Павел Петрович, – говорила Серафима Антоновна непривычным для Оли голосом:

резким, с визглинкой и дрожью. – Я этого вам никогда не прощу! Отныне я буду кусаться. Я умею кусаться. Я

не позволю, чтобы меня шельмовали. Вы не захотели быть со мной. Я вам это предлагала. Вы пошли своей

дорогой, неверной дорогой, ошибочной.

– Но что же в этом страшного, Серафима Антоновна? – говорил отец. – Ведь всех нас, когда мы

ошибаемся, критикуют, и это нам на пользу.

– Я такой пользы не желаю, не нуждаюсь в ней! Нет, меня не так-то легко уничтожить, нет! —

Серафима Антоновна волновалась все больше.

– Невозможно слушать, – сказал отец, тоже волнуясь. – Кто вас хочет уничтожить?

Они пошли дальше, и Оля не расслышала, что ответила Серафима Антоновна. Оля выглянула из-за

двери. Она увидела, как Серафима Антоновна вошла в подъезд дома с черными кариатидами. Отец постоял с

минуту, перешел через дорогу на бульвар и медленно зашагал среди гуляющих.

Оля тоже брела среди гуляющих на бульваре; ее злила, бесила, вгоняла в слезы невозможность увидеть

Журавлева. Все время цепь неувязок и неожиданностей. Будто нарочно кто-то подстраивает.

Дома она окончательно не сдержала себя и, не скрывая своего настроения, накричала на Варю, почему та

делает все тайно, даже не сказала, что перешла с завода в институт.

– Ты же со мной сама не захотела разговаривать в субботу, – ответила Варя спокойно. – А я как раз

обо всем этом хотела тебе рассказать, хотела с тобой посоветоваться…

– Со мной не о чем советоваться! – закричала Оля. – Ищи других советчиков!

Она убежала к себе, упала на постель и не могла понять, что с ней происходит, почему она перестала

владеть собой, почему у нее такая путаница в голове и в сердце. Варя стучалась к ней, но Оля не ответила, Оля

плакала и звала маму: “Миленькая моя, родная, хорошая, ты одна бы меня поняла, ты одна бы помогла мне,

одна приласкала”.

Назавтра она снова отправилась на завод, но уже во время второй смены, и за пропуском пошла не в

комитет комсомола, а в партийный комитет, сказала там, что ей нужен Журавлев, которого студенты института

хотят пригласить к себе. “Пожалуйста”, – сказали ей и позвонили в бюро пропусков.

Оля оказалась в том же самом сталелитейном цехе, где была зимой. Полыхали огни над ковшами, ревело

пламя в мартенах, гудели электрические дуги в электропечах, звонили краны и шипел паровоз. Оля пробиралась

между горячими изложницами, между формами, отливками, потом среди железного хлама, спрессованного в

четырехгранные пакеты, она искала третью мартеновскую печь. Это оказалась та самая печь, в которой когда-то

испортили сорок тонн ценной стали. Оля запомнила, что на ее рабочей площадке тогда стоял отец и с кем-то

сильно ругался. Оля тоже поднялась на рабочую площадку. Шла завалка печи, завалочная машина, длинная и

странная, похожая на муравьеда, каталась по площадке и подавала в окно печи ящики с обломками металла. Оля

знала, что эти ящики называются мульдами. В печи опрокидывались одна мульда за другой, сталевары

подправляли завалку длинными шомполами, двигались так быстро, как пожарники на пожаре, – нельзя было

давать печи остыть.

Оля смотрела на сталеваров и никак не могла узнать, кто из них Виктор Журавлев. Все в истрепанных,

съеденных расплавленным металлом спецовках, все в войлочных шляпах, все измазанные. Она стояла так в

сторонке, пока печь не загудела, пока внутри ее не заплескалось пламя. Тогда один из сталеваров подошел к

Оле, снял шляпу и сказал:

– Не узнаете?

– Здравствуйте! – сказала Оля радостно, увидев, что перед ней Журавлев. – Сразу узнала!

– Вы что, к нам? – расспрашивал Журавлев.

– Да так, райком прислал. – Оля не могла сказать об истинной цели своего прихода. Разговор шел вяло,

ни он, ни она о произошедшем на бюро райкома не помянули. Журавлева то и дело отзывали, он ходил отворять

заслонку, подавал бригадиру шомпола, бруски алюминия, известь на лопатах, марганец, снова возвращался к

Оле, уже позабыв, о чем только что шел разговор. Оля чувствовала, что она так и уйдет, не сказав Журавлеву

того, о чем столько дней собиралась с ним говорить, – да, уйдет, и уже больше никогда они не встретятся.

Но она с детства не страдала нерешительностью и пассивностью, она не любила, как некоторые,

предоставлять все времени, пускать дело по воле волн. Она сказала:

– Мне бы с вами надо было поговорить, Журавлев. А здесь обстановка для этого никуда не годится.

– Можно в комитете комсомола, – предложил Журавлев. Он стоял перед Олей крепкий, сильный, на

черном лице, когда он улыбался, белели ровные зубы, в глазах, отражаясь, вспыхивало мартеновское пламя —

быстро и жарко. Из-под шляпы, которую он снова надел, выбились на лоб влажные пряди светлых волос,

обожженных у печи.

– А еще где можно? – спросила Оля.

– В конторке, – сказал он. – Там никогда никого нет.

Он ее не понимал, не хотел понимать. Дальше Оля идти уже не могла, она не могла сказать ему, что хочет

поговорить с ним спокойно, не на ходу, поспорить о природе смелости и героизма, поговорить о многом другом,

о чем угодно, даже о том, о чем говорили когда-то ее отец и мать: о жизни на других планетах, – ну обо всем,

обо всем, что только ему интересно. Неужели ему ничто не интересно?

Оля пошла с Виктором в конторку, но не успели они там сесть за стол мастера, как за Виктором

прибежали. Оля тоже вернулась на рабочую площадку. Там шла суета, произносили тревожные слова: “свод

упал”. Оля поняла, что в печи что-то не так. В печь бросали лопатой кокс и какой-то порошок. Виктор орудовал

длинным металлическим шомполом, ворочал им в расплавленном металле, из окна печи вырывалось жаркое

пламя. Озаренный пламенем, Виктор казался человеком из бронзы.

Не могла Оля уйти отсюда навсегда и так, чтобы никогда больше его не увидеть. Она отважилась на

крайнюю меру. Она потихоньку вынула из своей сумочки-портфельчика паспорт и комсомольский билет, а все

остальное там оставила: институтское удостоверение, записную книжку, деньги, письма, на конвертах которых

был ее адрес, и положила портфельчик на том месте площадки, где они разговаривали с Виктором несколько

минут назад. Потом отправилась к начальнику цеха, отметила пропуск и ушла с завода.

Времени еще было много. Не зная, куда его девать, Оля решила съездить к Тамаре Савушкиной, которая

сообщила ей по телефону, что на днях уезжает со своим мужем в экспедицию. И в самом деле, Оля застала

Тамару в сборах. Тамара познакомила Олю с довольно-таки лысоватым, толстеньким молодым человеком лет

тридцати, который все время говорил: “Это надо выкинуть, этого брать не надо, это лишнее”.

– Понимаешь, – сказала Тамара, – его послушать – там все ходят голые.

– Лучше ходить голому, – сказал Тамарин муж, – чем таскаться по пустыням с чемоданами. Чемодан

– враг исследователя природы. Его друг – рюкзак. Вот и планируй, дорогая, так, чтобы все твои пожитки

вошли в рюкзачок и составили бы такой вес, чтобы рюкзачок этот ты сама носила, а не взваливала на меня.

Они шутили, смеялись, им было хорошо. Оля думала о том, что значит не обязательно быть красивым,

любят, оказывается, и некрасивых, потому что Тамара явно любила своего лысенького толстячка.

– Не жалеешь? – шепнула Оля.

Тамара поняла, что интересует Олю.

– Нисколько, – ответила она. – Мучилась бы сейчас со своими цветными стеклами и их историей. А

так, видишь, что получается? Едем в пустыни. Интересно. Сначала он отговаривал: трудно, мол, не езди. А

теперь сам сказал, чтобы собиралась. Не может без меня. С тоски, говорит, умрет.

Оля увидела, что она при этих сборах не очень-то нужна, попрощалась, пожелала счастливого пути,

сказала Тамаре: “Пиши, не забывай”, – и снова оказалась на улице.

Она ходила по улицам грустная, все размышляла и размышляла и на одном из углов столкнулась с

Георгием Липатовым.

– Оля! – сказал он мрачно. – Здравствуй. Куда идешь?

– Так просто.

– Можно и я с тобой?

– Как хочешь.

– Видишь ли, – заговорил он, шагая рядом с ней. – Все считают меня негодяем и подлецом. Вот вы

там, по комсомольской линии, грозитесь вышибить меня из комсомола. Но, Ольга, пойми, ей-богу не могу я с

ней… Как взгляну на весь ее вид, на эти пятна по лицу, худо становится. Не веришь? Тошнота. Ну что же я

сделаю? Природа. Не переборю себя. А рад бы перебороть.

– Не стыдно тебе! – сказала Оля. Ничего иного сказать она не могла. В этой области человеческой

жизни у нее не было никакого опыта, были только умозрительные, общие, книжные представления, которые и

подсказали ей эти слова: “Не стыдно тебе!”

– Эх, разве в стыде дело! – Липатов махнул рукой. – Ничего ты, я вижу, не понимаешь, а еще умная.

– Он вытащил папиросу и закурил. – Она вялая какая-то, неповоротливая, нет в ней живости, огня нет.

– Слушай, – сказала Оля, вспоминая слова Федора Ивановича, – а у вас дружба с Люсей есть или

нету? Вы же дружили когда-то, очень дружили.

– При чем тут дружба! – воскликнул Георгий. – Я говорю: меня тошнит от ее вида, а ты о дружбе.

Странная какая! – Он швырнул папиросу на мостовую, схватил Олину руку, пожал ее и скрылся за углом.

Оля постояла, постояла, повела недоуменно плечом и пошла дальше. Она все еще была там, на рабочей

площадке мартеновской печи. Поднял ли кто-нибудь ее портфельчик, или нет? И кто поднял? И что с ним будет?

И что с нею, с Олей, самой будет? И что принесет ей завтрашний день?

3

В Первомайском райкоме оказалось немало недовольных деятельностью первого секретаря. Федор

Иванович Макаров создавал вокруг себя беспокойство, причем беспокойство особого рода, непривычное.

Прежний секретарь тоже, – а может быть, и в большей степени, чем он, – держал райкомовский аппарат в

непрерывном напряжении. Но чего прежний секретарь хотел и как добивался этого? Он хотел, чтобы в аппарате

всегда, в любой час и любую минуту, были любые, всеобъемлющие и всеисчерпывающие сведения о районе: о

его предприятиях, учреждениях, коммунальном хозяйстве – о чем угодно, во всех, какие только возможны,

разрезах и вариантах. Аппарат сочинял всяческого рода анкеты и вопросники, рассылал их в партийные

организации, требовал немедленных ответов; на местах, в партийных комитетах, ходили по цехам, по отделам,

по участкам, собирали сведения, потом щелкали счетами, крутили арифмометры; потом счеты щелкали уже в

райкоме. Так и шло: вечный сбор сведений. Кроме того, прежний секретарь любил, чтобы аппарат, что

называется, бодрствовал. Он сам сидел в райкоме до часу, до двух часов ночи, и аппарат сидел. Он, конечно,

никому прямо не говорил: сиди, товарищ такой-то, до тех пор, пока я не уеду. А просто вдруг нажимал кнопку

звонка и вошедшей секретарше приказывал: позвать такого-то. Ну и не дай бог, если такого-то в райкоме не

оказывалось. Назавтра будет разговор: легкой жизни захотелось, на Островки прогуляться, в гости к теще и так

далее и тому подобное. В следующий раз товарищ такой-то уж не уйдет к теще в гости, не посмотрев, погас или

еще горит свет в кабинете первого секретаря. Среди ночи, да и в вечерние-то часы, ничего полезного никто,

понятно, не делал; некоторые что-нибудь читали; товарищ Иванов, например, заведующий отделом пропаганды

и агитации, любил книги толстые, многостраничные, такие, чтобы хватило чтения на неделю; другие, кто

учился заочно или в вечерних институтах, конспектировали вычитанное из учебников, писали домашние

работы; были и такие, что, запершись на ключ, играли в шахматы. И лишь весьма небольшое количество особо

ревностных служак продолжало щелкать счетами или графить бумагу, сочиняя новую форму сбора сведений.

И когда Федор Иванович увидел это все, когда разобрался во всем этом, он начал исподволь проводить

реорганизацию в работе аппарата. Первое столкновение, которое у него произошло в райкоме, было

столкновение с товарищем Ивановым. Товарищ Иванов, сухой, педантичный товарищ, никогда не улыбающийся

и не признающий шуток, принес ему проект решения, подготовленного для заседания ближайшего бюро. Дело

заключалось в том, что отдел пропаганды и агитации обследовал постановку партийной учебы на текстильной

фабрике “Восход”, нашел там множество недостатков; в проекте решения, которое должно было быть принято

на бюро райкома после обсуждения доклада секретаря партийного комитета фабрики, все эти недостатки были

тщательно и многословно расписаны, после их описания шла сугубо назидательная часть: осудить, решительно

изменить, усилить, поднять, добиться перелома, мобилизовать внимание… Занимало это двенадцать страничек

плотного машинописного текста.

Сначала Федор Иванович, испуганный размерами решения, взял в руку перо и попытался произвести

хоть некоторые сокращения. Почиркал, почиркал, да и бросил.

– Вот я помню, товарищ Иванов, – заговорил он, – мы тоже… у нас в заводском партийном

комитете… получали из райкома такие бумаженции. Вы думаете, они нам помогали?

– Не понимаю постановки вопроса.

– Мы их подшивали к делу. На том и ограничивались. Интересно, вы не подсчитывали, сколько

человеко-часов ушло на составление этой бумаги?

– Нет, не подсчитывал.

– Давайте-ка попробуем!

Федор Иванович снова взялся за перо, стал прикидывать, сколько времени два инструктора райкома и три

коммуниста с различных предприятий района, входившие в комиссию по обследованию партийной учебы на

фабрике “Восход”, потратили на то, чтобы написать свои выводы и предложения. Они просидели над этим два

вечера по четыре часа, итого, значит, четыре на пять да на два, получается сорок человеко-часов. Затем эти два

инструктора шесть дней занимались отделкой бумаги, в эти дни ни на какие иные дела их не трогали;

получилось, значит, шесть на восемь да на два, итого – девяносто шесть человеко-часов. Кроме того, восемь

часов изучал проект решения заместитель товарища Иванова да столько же сам товарищ Иванов. Уже набралось

сто пятьдесят два часа, или, если разделить на восемь, девятнадцать рабочих дней.

– Вот видите, девятнадцать рабочих дней, две трети месяца, а польза от этого какая? Разве мы с вами не

знаем, что в партийном комитете фабрики “Восход” всего лишь трое освобожденных работников, включая

технического секретаря? И вот они получат нашу грозную бумагу. Ну и что? И ничего. Иначе надо решить это

дело, товарищ Иванов. Надо назвать, конечно, недостатки, вскрыть их причины, проанализировать – все это

верно. Но вместо всех этих громких слов: “осудить”, “добиться”, “усилить” – послать туда одного или двух

ваших инструкторов и пусть помогают товарищам устранять недостатки – живым, практическим делом. Ведь

этому же нас учит Центральный Комитет. Ведь обком и горком выносили решения о сокращении

канцелярщины.

– Да вот у нас тут пробовали выполнять эти решения, – ответил товарищ Иванов, – не вышло. Без

бумаги нельзя.

– Плохо, значит, выполняли.

Когда подготовленный товарищем Ивановым вопрос вынесли на бюро райкома, члены бюро поддержали

предложение Федора Ивановича. Товарищ Иванов пожал плечами.

После этого Федор Иванович созвал совещание аппарата и сказал о том, что пора объявить крестовый

поход против бумаг и канцелярщины и начать борьбу за живое руководство, за живое общение с людьми.

– Мы ведь погрязли в бумагах, – говорил он, – в непроизводительных, непродуктивных действиях.

Смотрите, что получается. Только для того, чтобы составить квартальный отчет сети партийного просвещения,

наш отдел пропаганды и агитации должен произвести более восьми тысяч арифметических действий на бумаге.

Это ежеквартально занимает десять дней жизни отдела, или сорок дней в году. Это чудовищно! Мы же не

бухгалтерия, а партийный штаб района, черт возьми! Товарищи заведующие и товарищи инструкторы! У нас

есть специальные люди, которые занимаются статистикой, пусть они ею и занимаются. Инструктор должен

инструктировать, быть с людьми, на предприятии, на производстве.

– Так что же, в райкоме отсиживать до ночи не надо? – спросил один из инструкторов.

– На предприятиях надо быть, я же объяснил довольно понятно.

– Ну, а если горком или обком потребуют сведений, а сведений-то у нас нету, тогда что? – спросил

другой инструктор.

– С вышестоящими организациями как-нибудь поладим, – ответил Федор Иванович, сам еще не зная,

что может получиться в таком случае. – Главное – у себя, тут, разобраться с делами как следует.

Товарищ Иванов опять пожал плечами. А через несколько дней Федора Ивановича вызвал к себе

секретарь горкома Савватеев.

– Разваливаешь, пишут, работу, – заговорил Савватеев и стал излагать Федору Ивановичу содержание

письма, которое лежало перед ним на столе. В письме подробно описывалась суть новшеств, введенных

Федором Ивановичем, но освещались эти новшества тенденциозно, расценивались как самодурство первого

секретаря, как его неумение работать, как противопоставление себя аппарату райкома.

– Мерзавец тот, кто это пишет! – сказал Федор Иванович. – Ты мне его фамилию лучше не объявляй.

А то найду и надаю подлецу по морде! – Федор Иванович начал сам рассказывать о тех улучшениях, которые

он счел нужным внести в работу райкомовского аппарата.

Савватеев слушал внимательно, по временам записывал. Он сказал потом:

– Все это очень интересно. Но не перегнуть бы. Не зря же еще до нас с тобой установлены специальные

формы и методы работы. Они проверены, испытаны. Гляди, попадешь в историю. Я тебя пока что не осуждаю,

но и особенно-то поддерживать не решусь. Эксперимент, и небезопасный. Гляди, товарищ Макаров!

– Но ведь есть же решения против канцелярщины, – сказал Федор Иванович.

– Есть-то они есть. Но и без бумаги нельзя.

Федор Иванович удивился: Савватеев сказал это теми же словами, что и товарищ Иванов.

С течением времени Федор Иванович убеждался в том, что его новшества идут на пользу дела. Дела

решались проще и оперативнее, в отделах не составляли длиннейших решений, по месяцу, по два не ждали дня

вынесения их на бюро, как бывало. Инструкторы почти все дни недели проводили на предприятиях, знание

жизни этих организаций у них складывалось не по бумагам, а по собственным наблюдениям и впечатлениям.

Поэтому, в случае неполадок где-либо, туда немедленно выезжали инструкторы, а то и заведующий отделом.

Разбирались на месте обстоятельно, основательно.

Федор Иванович и другие секретари тоже почти каждый день бывали на предприятиях. Живей пошла

партийная работа, энергичнее, горячей. Только товарищ Иванов всем был недоволен. “В кого мы превратились?

– говорил он мрачно. – В Гарун аль-Рашидов. Бродим среди народа и слушаем, что говорит он, вместо того

чтобы самим давать указания”. Главным Гарун аль-Рашидом товарищ Иванов называл Федора Ивановича.

Федор Иванович действительно любил бывать в народе и с народом. Бывшего заводского слесаря тянуло

на заводы. Но он не бродил там молчаливым подслушивающим повелителем Багдада, он любил и сам

поговорить, рассказать, что он думает, как думает, к чему стремится. Начав с того памятного разговора с бабкой

Леньки, он много занимался постановкой лечебного дела в районе, и когда у него накопился обширный

материал, появились мысли и предложения, Федор Иванович созвал медицинский актив района. Открылось

такое множество недостатков, что даже перечень их, составленный Федором Ивановичем, оказался далеко не

полным. Многие из этих недостатков можно было исправить и устранить своими силами тут же, в районе.

Например, никаких правительственных решений не требовалось для того, чтобы медицинский персонал

относился к больным более чутко, внимательно, заботливо, чтобы в лечебных помещениях всегда было хорошо

натоплено. Но некоторые вопросы – вопросы повышения заработной платы, уменьшения нагрузки на каждого

врача амбулатории – требовали того, чтобы горком или обком обратились с ними в правительство. Федор

Иванович написал об этом в горком.

Сложна была жизнь в районе. В натуре она сильно отличалась от той, которую пытались отразить сводки,

ведомости и отчеты, даже если на их составление уходило не восемь тысяч арифметических действий, а полных

сто или двести тысяч, или даже миллион. Жизнь арифметики не признавала.

4

Павла Петровича на институтском дворе поймал Мукосеев, тот самый научный сотрудник, о котором

говорили, что он вот уже три года ухитряется ничего не делать.

– Здравствуй, директор! – сказал Мукосеев тихо и мрачно. – Мне надо с тобой поговорить. В