Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

причем далеко не всегда она уверена в том, будет он ей за это благодарен или нет. По-разному получается.

Бывает так, что он любит ее после этого втройне, но бывает и так, что он не оценит ее усилий и жертв, скажет в

конце концов: а кто тебя просил лезть не в свое дело, или вообще не заметит сделанного ею. Да, конечно, когда

не оценит и не заметит, после этого, да, да, горько, обидно, больно. Но только после этого, а в то время, когда

она решается вступить в борьбу за любимого человека, когда она вся в борьбе, ни о чем, что будет после, будут

ли ей благодарны или неблагодарны, она не думает, ей это в ту пору все равно. Она совершает возможное и

невозможное не во имя чувств к ней, а потому, что так поступать ей диктуют ее собственные чувства. Нет на

свете никого бескорыстней истинно любящей женщины.

Так и проходил дачный день Павла Петровича: уйдет по своим делам Людмила Васильевна – вновь и

вновь институтские переживания, вернется – переживания долой, веселая болтовня, состязание в остроумии, в

умении рассказать что-нибудь посмешнее.

После обеда, отдохнув немножко, решили погулять по Ивановке и ее окрестностям. Павел Петрович был

тут впервые, и поэтому ему все показывали и объясняли.

– Давайте сходим вот туда, через соснячок, – предложила Людмила Васильевна. – К той оградке. Если

мы спрячемся в сосенках, то можем увидеть кое-что интересное.

Пошли соснячком, крадучись, тихо, как заговорщики.

– А вдруг он подумает, что мы что-нибудь такое замышляем, и пальнет в нас из ружья? – сказал

Румянцев смеясь. Он был очень доволен тем, что участвует в явно мальчишеской затее.

У оградки остановились. За оградкой стоял старый, дырявый сарай, по всему участку вокруг сарая были

раскиданы бревна, кирпичи, лежали кучи щепок, извести; известь от дождей растеклась во все стороны, как

лава от вулкана. На бревне возле распахнутой двери сарая сидел Харитонов в зеленых трусиках и выцветшей

голубой майке. Перед ним стояла его жена, Калерия Яковлевна, знаменитая, как пояснила Людмила Васильевна,

своим языком. В институте шутили: если вы хотите, чтобы то или иное было немедленно известно всему

городу, под строгим секретом расскажите об этом Калерии Яковлевне. Город будет оповещен в течение

двенадцати часов.

– Дура, – ровным голосом говорил Харитонов, – опять накупила гнилья! Над нами и так смеются. —

Он легко отломил истлевшую гнилушку от бревна, на котором сидел. – Чего ж ты делаешь-то? На что деньги

изводишь? Что я тебе, госбанк, что ли? Или сам их печатаю?

– Понимаете, Павел Петрович, – зашептала Людмила Васильевна, – это у них ежегодно. Покупают по

дешевке хлам, разные срубы, бревна, сумасшедшие деньги платят за перевозку, потом зовут строителей,

плотников, те говорят: дрова! Стройте сами. Видите, у них едва-едва полсруба сложено, а денег они уже

истратили, говорят, около тридцати тысяч. Он, бедняга, с ног сбился, зарабатывая их. Лекции читает, статьи

пишет, чуть ли не в кино перед сеансом выходит рассказывать про доменные печи и о том, как надо варить

чугун. Очень интересно!

– Не злословь, Людочка, – сказал Румянцев. – У каждого свой пунктик помешательства. У

Харитоновых – желание приобретать все по дешевке, желание выгадывать где только можно. На этом они и

прогорают.

Потом подошли к дачке с черепичной крышей.

– Здесь живет Белогрудов, – сказала Людмила Васильевна. – На лето загадка их таинственной жизни с

женой прекращается. Зимой – вы это, наверно, знаете – они живут врозь, на разных квартирах. Ну, а на лето

съезжаются сюда.

– Здравствуйте, здравствуйте! – раздался голос, и из-за кустов георгин, окружавших дом, поднялся сам

Белогрудов. – Прошу, заходите!

Гостить в этом доме не входило ни в планы Румянцевых, ни тем более в планы Павла Петровича, который

когда-то так резко обошелся с Белогрудовым за его панибратство. Но Белогрудов уже распахивал калитку, уже

тряс руки всем троим, говорил, что он очень рад тому, что его не забыли, что он угостит гостей чем-то

совершенно необыкновенным.

Ничего не оставалось делать, вошли в дом, в три тесные комнатки, сплошь уставленные полками с

книгами.

– На дачу возите столько книг? – удивился Павел Петрович и взял с полки первую приглянувшуюся

ему книгу старинного издания в кожаном переплете с золотым обрезом.

Белогрудов сделал такое движение, будто он хочет отобрать эту книгу у Павла Петровича. Но не отобрал.

Явно смущаясь, он заговорил:

– Нет, что вы, что вы, Павел Петрович! Библиотека моя в городе. Это просто так, чепуха. Лучше вы не

утруждайте себя, ничего интересного, клянусь вам.

Павел Петрович все-таки раскрыл книгу, которую держал в руках.

– Вот так штука! – рассмеялся он и прочитал вслух: – “Парижский повар, или Поваренная книга,

содержащая в себе все относящееся к городской кухне, как-то: необходимые предварительные заготовления для

оной: разные кушанья из мяса, дичи, домашних птиц и рыб… Соч. Альберта, главного повара кардинала Феша.

Перевод с французского, 1829 год”. До чего здорово – сразу на поваренную книгу наткнулся!

– Я же и говорю: все это чепуха, – повторил Белогрудов. – Ну, пожалуйста, не утруждайтесь. Какую

книгу ни возьмете, все будет про то, про кулинарию.

Но Павел Петрович, несмотря на его просьбу, взял вторую книгу с полки.

“Музеум практических знаний гастрономии, поваренного искусства, приготовления и сохранения

напитков, консервов, запасов и содержания погребов и разных секретов в домашнем быту… – читал он вслух.

– Составлено и написано членами Общества бережливости господами Куманиным, Муратовым, госпожами

Глинской, Гано, Авдеевой, Кустаревской и другими, в 15 частях. Москва, С. И. Леухин, 1883 год”. До чего же

это интересно! – воскликнул он и уже подряд брал с полок удивительные книги. Названия у них были такие:

“Верный источник к сокращению домашних расходов”, “Для неопытных хозяек советы”, “Пир на весь мир.

Подарок юным поварам и поварихам”, “Что в рот, то спасибо! Поварское и кондитерское руководство для

молодых хозяек”, “На помощь небогатой хозяйке. 500 рецептов, испытанных путем 15-летней практики в роли

хозяйки домашних обедов для людей небогатого класса. Киев, 1902 г.”

Рылись в удивительных книгах и Людмила Васильевна и Румянцев; все трое то и дело восклицали:

“Послушайте только, послушайте!” И дальше шло описание какого-нибудь совершенно неслыханного и

немыслимого блюда.

– Товарищи, товарищи! – упрашивал Белогрудов. – Вы же наглотаетесь пыли. Все не пересмотрите.

Тут пятьсот томов на всех языках мира. Не выкинешь же их. Собирать начал еще мой дед, собирал отец. А я вот

храню.

– А заглядываете в эти книги? – спросил Павел Петрович.

– Сознаюсь, грешен. Бывает. Это так, по воскресеньям, в порядке отдыха. Возьму да что-нибудь

интересное и изготовлю. Этакую экскурсийку в минувшие века совершу. Сегодня, коли уж вы ко мне попали, то

скажу вам откровенно, кажется удачно попали. Делается опыт по книге восемнадцатого века. Я приобрел

индейку, сельдерею, ревеня, мускатных орехов… Готовить приходится, к сожалению, самому.

– А где же ваша жена, Евгения Михайловна? – спохватилась спросить Людмила Васильевна.

– Она? – Белогрудов вдруг застеснялся, даже немножко покраснел. – Она, понимаете, отправилась в

ресторан. Она не разделяет моих увлечений. – Он поспешно ушел в кухню.

Румянцев сказал:

– Ну вот теперь понятно, почему они и живут-то врозь. Их разделяют эти книги и мускатные орехи с

лук– пореем и сельдереем.

– А что же делать нам? – выразила недоумение Людмила Васильевна. – Мы же недавно обедали.

– Ну, попробуем, попробуем. Это даже чисто теоретически интересно, – сказал Румянцев. —

Восемнадцатый век!

Белогрудов то появлялся, то исчезал. Был он в белом переднике, с засученными рукавами. Из кухни в

комнаты проникал приятный запах.

Когда наконец хозяин пригласил гостей к столу, они, возбужденные этим запахом, пошли довольно

охотно.

Кушанье оказалось потрясающим по вкусу.

– Боже! – воскликнула Людмила Васильевна. – От такого великолепия уйти в ресторан, к бараньим

котлетам, к салату оливье! Не понимаю, как это можно?

– Ну ведь… – Белогрудов снова застеснялся. – Ну ведь такое получается не каждый раз. Разное ведь

получается. Опыт, эксперимент, он может оказаться и менее удачным.

Румянцев посмотрел на него и принялся смеяться так, что его едва остановили, дав выпить холодной

водички. Он утер слезы ладонью и сказал:

– Экспериментаторы во все века терпели. Но и те немало хватили горя, которые разделяли с ними жизнь

под одной кровлей. Евгения Михайловна, сочувствую вам! – Он поклонился фотографическому портрету

худенькой женщины на стене. – Вы как многотерпеливая подруга Галилео Галилея…

– Гриш-а!.. – дернула его за рукав Людмила Васильевна.

– Ничего, ничего, – сказал Белогрудов. – В общем, это правда, Евгении Михайловне нелегко. С общей,

так сказать, общежитейской точки зрения и мне бывает несладко. Бывает, ешь такую гадость, что потом неделю

ходишь зеленый.

В разговоре Павел Петрович сказал о том, что жилищные условия Белогрудова в городе, видимо, скоро

улучшатся: строительство нового дома идет полным ходом, и Белогрудов, конечно же, может рассчитывать на

квартиру в нем.

Белогрудов замахал руками:

– Пожалуйста, не беспокойтесь! Пожалуйста, ничего не делайте! Дело в том, что моя жена ненавидит

коммунальное квартиры, у нее отдельная квартира из одной комнаты и кухни. А у меня две комнаты в

коммунальной квартире, и я люблю коммунальные квартиры и ненавижу отдельные. Я люблю выйти утром на

кухню, этак при подтяжках, с мылами и зубными щетками в руках, побеседовать с соседками, узнать у них

различные новости, которые волнуют общество нашего города, выразить какое-нибудь неудовольствие по

поводу того, например, что мои галоши кто-то сдвинул с места. В коммунальной квартире надо непременно

затевать скандальчики, но небольшие и по пустякам. Тогда не назреет крупного, непримиримого скандала. Если

вы, например, будете жить тихо, ни к кому не приставая, скромно, корректно, соседи это воспримут как

высокомерие, как нежелание иметь с ними дело. Тогда вы, конечно, пропали. Вас возненавидят. Мелкие

скандальчики служат громоотводом и укрепляют единство коммунальных жильцов. Я прекрасно знаю быт

коммунальных квартир, я привык к нему, я его полюбил.

– Вы знаете, Александр Львович, – сказала Людмила Васильевна, – ваша речь мне напомнила одного

товарища, о котором мне на днях рассказывали. Он тоже всю жизнь прожил в коммунальной квартире и много

лет воевал за то, чтобы ему дали отдельную квартиру. Он писал всяческие заявления во все инстанции, он писал

кляузы на соседей, старался выжить их из квартиры, которую мечтал захватить всю целиком себе. Он

радовался, когда кто-нибудь заболевал: авось, умрет и освободит площадь, которую можно будет высудить для

себя. Эта борьба превратилась в некую самоцель его жизни. Он изощрялся в способах и методах борьбы, жил

ими, думал о них, лелеял их. И что вы думаете? Ему наконец дали отдельную квартиру в новом доме.

Прекрасную квартиру. Но, видимо, было поздно. Лишенный привычного, с которым он сросся, без кляуз,

борений и дрязг, он зачах в отдельной квартире и через полгода умер.

– Сколько ему было лет? – спросил Белогрудов.

– Около пятидесяти.

– Вот, вот, самый опасный возраст. Врачи утверждают, что от сорока восьми до пятидесяти четырех

человек ни в коем случае не должен менять своих привычек, не должен менять образ жизни: ни бросать курить,

ни задумывать вновь жениться или разводиться, ни вот, значит, даже переезжать на другую квартиру. Это его

губит в таком возрасте.

– Ну что вы, ей-богу, сочиняете! – сказал Румянцев. – Вы типичный теоретик, Александр Львович. Но

не лезьте вы в теорию. Учтите, что теоретикам всегда попадает больше, чем практикам. И это правильно.

Практик, если и натворит ошибок, то это его индивидуальные ошибки, касающиеся его одного. А теоретик,

если он черт чего натеоретизирует, это же на тысячи умов произведет воздействие. Под этим теоретическим

воздействием не один человек, а тысячи людей натворят ошибок. Учтите, говорю, пожалуйста. Не

теоретизируйте. Ошиблись, допустим, со своими индейками, ну ладно, в одиночку ошиблись, испортили себе

одному желудок, сидите и один это дело переживайте. А вот с возрастом – поосторожней. Вы как пустите в

свет теорийку, все, кому от сорока восьми до пятидесяти четырех, разволнуются, перепугаются. И начинается.

Что бы человеку курить-то бросить, – нет, скажет, Александр Львович Белогрудов учит нас, что делать это

нельзя, опасно, опасно.

– Так это же не я учу. Врачи.

– Потом доказывайте: врачи или не врачи. Кстати, я ничего подобного от врачей не слыхивал. И вообще

я против, когда подо все, под всякую чепуху непременно теорию подводят.

– Ну как же! – сказал Павел Петрович, смеясь. – Без теории нельзя, без теории мы пропадем.

– Теория теории рознь, – возразил Румянцев. – И не говори ты, Павел Петрович, и не будем про это!

– Он назвал Павла Петровича на “ты”, и Павел Петрович увидел в этом знак доверия к себе, и от этого

дружеского обращения ему стало приятно.

– Не против теорий надо восставать, Григорий Ильич, – заговорил Белогрудов. – А против того, что

некоторые из нас, красиво теоретизируя, скрывают за этой ширмой полнейшее свое безделие, полнейшую свою

творческую и научную неспособность. Многие из нас привыкли к размеренному ходу жизни. Ломать его никому

не хочется. Всякая ломка связана с затратами энергии, умственных способностей, нервов, то есть самого себя.

Мы дороги самим себе, мы бережем самих себя. Это я в порядке и критики и самокритики. Я бы давно мог

восстать против того, что наш почтенный Красносельцев полтора десятка лет колдовал вокруг точек Чернова,

повторял работы прошлого века. Я бы мог обрушиться на тех, кто лодырничает и лишь прикидывается ужасно

занятым, обремененным. Но я не восстал и не обрушился, потому что в известной мере сам таков. Да, да, не

смотрите на меня удивленно. Я правды не боюсь. Меня надо трясти обеими руками, как яблоню, тогда с меня

посыплются зрелые яблоки.

– Опять теория, – сказал Румянцев. – Ну ни шагу без них.

– Это практика, практика! – крикнул разгоряченный Белогрудов.

– Я, товарищи, вы это знаете, сугубый практик, – заговорил Павел Петрович. – Но я, Григорий Ильич,

прекрасно понимаю значение теории. И кроме того, нельзя никогда забывать об индивидуальных особенностях

человеческого ума! Один ум прекрасно справляется с практикой, другой умеет сочетать и практику и теорию,

ну, а третий вот во всю мощь развертывается лишь в области теории. Было бы глупо Ивана Ивановича

Ведерникова заставить самого конструировать те станки и машины, которые сейчас создаются конструкторами

по его идеям. Он неспособен сконструировать даже обычное колесо для обычной телеги. Это, конечно, не

высшее достоинство для человека, но разве мало таких людей, которые способны только к теоретическим

построениям? К человеческому уму и к человеческим способностям надо относиться по-хозяйски.

– Но вы однажды, мне передавали, иначе высказывались на партийном собрании, -сказал Белогрудов. —

Вы сказали, что крупнейшие теоретики прошлого века были и выдающимися практиками – инженерами,

конструкторами.

– Это наиболее желательное. – Павел Петрович засмеялся. – Это идеал. А разве мы не должны

стремиться к идеалу?

Когда стало смеркаться, Румянцевы и Белогрудов пошли провожать Павла Петровича на поезд. Он уехал.

Возвратясь домой, Белогрудов застал там жену.

– Вот ушла, – сказал он. – А у меня гости были. Ели все с удовольствием, хвалили. Я видел, что это

искренне, а не притворство.

– Интересно, кто же тут пострадал от твоих экспериментов?

– Во-первых, были у меня сегодня Румянцевы, и, во-вторых, был директор нашего института, Колосов,

Павел Петрович.

– Колосов? – переспросила Евгения Михайловна. – Почему же ты меня не позвал, не пошел за мной,

не послал кого-нибудь? Удивительный ты! Но странно, как ты примирился с ним? Ты же говорил, что никогда

не простишь ему его хамства, того, что он с тобой не поздоровался.

– Приятнее ошибаться в человеке так: когда думаешь, что он хам, а он оказывается чудесным

товарищем, чем когда думаешь, что это облако в штанах, а оно оказывается мерзопакостью.

У Румянцевых на веранде шел иной разговор.

– Мне ваш Колосов очень и очень нравится, – говорила Людмила Васильевна. – Я считаю, что нам

надо с ним дружить. А то ходишь к этой своей жеманной Шуваловой, вечно фокусы, великосветские манеры, в

карты до утра. Интересно, просто жуть! И разговоры такие ученые, слова попросту не скажет. А я вот заметила,

настоящие умные люди никогда не умничают.

– Ну, Людочка, ты неправа, – возразил Румянцев. – Серафиме Антоновне у нас с тобой ума не

занимать. Умная, умная, ты со мной не спорь. Наградил ее господь бог, и тут я тебя даже слушать не хочу.

– Может, и умная. Только умничанья у нее все-таки больше, чем ума.

В стеклянную дверь веранды постучали. Людмила Васильевна сказала:

– Да, пожалуйста.

– Вошла толстая девушка, – Людмила Васильевна знала, что это домработница Шуваловой. Молодая

толстуха подала конверт Румянцеву, сказав:

– Просили дать ответ.

Румянцев разорвал конверт, пробежал глазами записку.

– О! – воскликнул он. – Аккурат для полного твоего удовольствия.

Прочла записку и Людмила Васильевна. Шувалова писала, что приглашает их на чашку чаю: собралось

несколько хороших друзей.

Людмила Васильевна, не желая, чтобы слышала шуваловская девушка, увела Румянцева в комнаты и

сказала:

– Надо отказаться. Я не хочу идти. У меня такое хорошее настроение, зачем его портить? А там оно

непременно испортится. Я же знаю, что она приглашает меня только из-за того, что ты без меня не пойдешь. Я

ей не нужна, женщин она не любит. Главное – начнутся проклятые карты. Поедешь завтра в институт с

головной белью.

– Ты так меня упрашиваешь, Людочка, будто думаешь, что меня бог знает как туда тянет. А я вовсе и да

пойду. Посидим с тобой, посумерничаем. Да кто мне, кроме тебя, на свете нужен, родненькая ты моя, рядовой

солдат Людка Вишнякова! – Он поцеловал ее в глаза по очереди и сел к столу, написал Шуваловой записку о

том, что прийти не может: Людмиле Васильевне, мол, нездоровится.

Толстая девушка положила записку в карман жакета, но пошла не домой, а к участку Харитоновых.

Харитонову, который при свете керосиновой лампы налаживал в своем сарае снасти для ловли раков, она

отдала второй конверт. Тут, видимо, ей не было сказано ждать ответа, потому что она тотчас пошла дальше, к

следующей даче. Харитонов сказал жене:

– На, прочитай.

– Не могу же я читать, – ответила Калерия Яковлевна. – Я же очки в городе оставила.

– Дура. Давай сам прочитаю. “Дорогие друзья…” Видишь, нас Шувалова в гости с чего-то зовет.

Никогда не звала. А тут зовет. Пусть одна гуляет, я лучше раков пойду наловлю.

– Ты с ума сошел! – закричала, захлопотала Калерия Яковлевна. – Надо сейчас же идти, дурак!

Болтаешь, сам ничего не понимаешь. К ней кого зовут? Только выдающихся. Попасть к ней в дом… Вот дурак,

вот дурак! Раков! Тьфу!..

Они кричали друг на друга так, что их ребята, двое сыновей, Колька и Сашка, собравшиеся было спать,

удрали в малинник, чтобы переждать там грозовую тучу. Калерия Яковлевна доказывала мужу, что он будет

последним глупцом, если не пойдет к Шуваловой, если упустит такой случай.

– Ты много о себе думаешь! – кричала она. – Ты все должности перезанимал в институте, а вот

коснись в гости к лауреатам, так нас и не зовут. В кои веки позвали, нос дерешь. Сейчас же собирайся! У нее

знакомства в Москве, в Ленинграде, она захочет – все может. Она может поднять человека, а может и уронить.

У нее рука в министерстве, в самой Академии наук, где хочешь.

Они уже собрались наконец. Они уже шли в потемках, а все еще ругались. Калерия Яковлевна

доказывала Харитонову, что он, конечно, правильно держится секретаря парткома Мелентьева: Мелентьев тоже

сила. Но нельзя пренебрегать и другими силами. Шуваловская сила попрочнее мелентьевской, и заручиться

поддержкой этой силы потруднее. Мелентьев по долгу службы должен всех поддерживать, а Шувалову разве

кто заставит кого-нибудь поддерживать! Не обязана. Поддерживает только кого ей вздумается. Нельзя упустить

такой случай, надо заручиться ее поддержкой.

Харитонов шел мрачный. Особых выгод от посещения Шуваловой он не видел. Все равно денег она ему

не даст, все равно надо будет бегать по городу и выступать с лекциями, писать статейки и рецензийки в

издательствах на рукописи технических книг. “Едер ист зейнес глюкес шмидт – каждый есть кузнец своего

счастья”, – любил повторять Харитонов старую немецкую пословицу. Но всю жизнь бил он молотом мимо

наковальни.

У ворот шуваловской дачи Харитоновы приняли вид благоденствующей счастливой парочки. Валентин

Петрович даже взял под руку разряженную Калерию Яковлевну. Когда им навстречу вышел томный

голубоглазый Борис Владимирович в полосатом костюме, они заговорили бодрыми голосами, Валентин

Петрович смеялся, стараясь придать своему смеху многозначительность. Калерия Яковлевна, здороваясь с

Шуваловой, потянулась целоваться. Серафима Антоновна мило улыбнулась, потом быстро ушла в свою

спальню и долго брезгливо терла ваткой, смоченной в одеколоне, губы и щеку, которых коснулась своими

губами Калерия Яковлевна.

3

Павел Петрович любил ездить в поездах и особенно в общих вагонах. Правда, в последние двенадцать —

пятнадцать лет это ему удавалось не слишком часто. С возрастом Елену Сергеевну тянуло на жизненные

удобства, а удобств в мягком или так называемом международном вагоне, говоря откровенно, куда больше, чем

в общем да к тому же еще и бесплацкартном. А так как они всегда брали отпуск одновременно, Павел Петрович

и Елена Сергеевна, и ездили на юг вместе, то и получалось, что в общих вагонах Павел Петрович мог

устраиваться, лишь когда бывал в командировках и курсировал между Донбассом и Уралом, по дороге в

Кузнецк или Криворожье. С командировочным удостоверением в кармане он, конечно, не упускал случая где-

нибудь в Сызрани, на Лозовой, в Белой Церкви или на иной не менее знаменитой пересадочной станции

ринуться со своим чемоданчиком к подошедшему поезду, забиться в такой бесплацкартный вагон, где можно

лежать и на третьих полках, расположиться там и слушать, слушать, слушать, изредка слезая вниз попить чайку

и самому вступить в беседу.

О чем только не говорят в общих вагонах дальних поездов, над какими только не бьются проблемами,

каких только не решают вопросов! В отличие от всяких иных человеческих собраний и заседаний, на

совещаниях в вагоне ставятся вопросы, которые касаются всех без изъятия сторон нашей жизни – от

мельчайших заусениц личного быта до глыб государственного и мирового значения. Тут будет и критика в адрес

председателя Псковского горсовета, у которого летом пыль метет по улицам так, что ходить надо зажмурившись

или в автомобильных очках, иначе без глаз останешься. Будет и рассказ о том, как в голой степи строили город,

которому и названия еще нет, а уже в нем семьсот домов с водопроводом, три кино и завод, такой громадный,

какие и на Урале не на каждом шагу. Будет тут длинное повествование мужа, от которого убежала жена, бросив

троих детей, и вот он теперь сам и мать, и отец, и нянька, и постирушка, что хочешь, и готов жениться на вдове,

у которой тоже есть дети, и не знает ли кто такую. Рядом пойдет рассказ о молоденькой красавице —

медицинской сестричке, которая подобрала на войне инвалида без ног, привезла к себе на родину, вышла за него

замуж, и живут они нынче душа в душу, всем соседям на зависть. Будут даны полные комментарии к заявлению

американского президента по поводу политики “с позиции силы”; после них стратеги с медалями на груди за

отвагу, за Будапешт или Берлин, споря и ссорясь, примутся составлять блестящий план разгрома банды Чан

Кай-ши, засевшей на острове Тайвань; потом поговорят об урожаях, о воспитании детей, о том, что для

грузового и пассажирского сообщения надо шире использовать средние и малые реки, зря они пропадают.

Поговорят о положении в Индо-Китае, об очередной смене французского или итальянского правительства,

посочувствуют народам этих стран, – и так будет разматываться, разматываться клубок жизни со всеми ее

горестями и радостями, со всеми недоумениями и неустройствами, со всеми надеждами и верой в будущее.

Проедешь сутки-вторые в общем вагоне – и словно заглянул в сердце народа, в его думы и помыслы.

Возвращаясь из подобных поездок, которые от года к году удавались ему все реже и реже, Павел

Петрович входил в дом каким-то просветленным, рассказов у него после этого хватало на несколько месяцев,

примеров всяческих из жизни – на добрый год.

Пригородный поезд – это совсем не то, с поездом дальнего следования его не сравнишь. Но все равно и

в нем интересно.

Павел Петрович в открытое окно помахал рукой Румянцевым и Белогрудову, две девушки потеснились,

уступая ему место рядом с собой, он сел и сразу же стал осматриваться и прислушиваться, о чем вокруг него

говорили. В вагоне стояли гул, шум и смех, потому что ехало много молодежи. Павел Петрович спросил своих

соседок, откуда они едут; девушки сказали, что из Тетерина, где их курс проходит летнюю практику по

топографии, что в понедельник у них выходной, вот они и отправились в город погулять.

В противоположном конце вагона расположились студенты, которые пели песни, неведомые Павлу

Петровичу. Была тут песня с такими строфами, которые он, не удержался, записал:

Ночь мы прогуляем, день мы промотаем,

А потом не знаем ни бум-бум.

Выпьем за гулявших, выпьем за мотавших,

Сессию сдававших наобум.

Другая группа студентов запела, стараясь заглушить первую:

Крутится, вертится теодолит,

Крутится, вертится, лимбом скрипит,

Крутится, вертится, угол дает,

На две минуты он все-таки врет.

Я микрометренный винт повернул,

Я одним глазом в трубу заглянул,

Вижу вдали, там, где липа цветет,

Девушка в беленьком платье идет.

Мигом влюбился я в девушку ту,

Отфокусировал в темпе трубу,

И любовался я девушкой той…

Жалко лишь только, что вниз головой.

Первая группа тотчас усилила голос и ответила:

В первые минуты бог создал институты,

И Адам студентом первым был.

Он ничего не делал, ухаживал за Евой,

И бог его стипендии лишил.

От Евы и Адама пошел народ упрямый,

Лихой, неунывающий народ.

От сессии до сессии живут студенты весело,

А сессия всего два раза в год.

Парни со студенческими погонами на тужурках и в фуражках с белыми верхами пели дружно и

самозабвенно. Одна старушка, когда певцы, начиная новую строфу, нажимали на голос еще сильнее, испуганно

крестилась в окно, за которым, так как поезд через холмы шел медленно, не спеша проплывали в сумерках

тихие сосны, и по их вершинам скользили розовые отблески ушедшего солнца.

Павел Петрович спросил своих молодых соседок:

– Это ваши товарищи?

– В общем, да, – ответила одна из девушек. – Все с одного курса, но из разных групп. Вот те

мальчики, которые поют громче других, – это геологоразведчики. Они хотят казаться грубее, чем есть на самом

деле. Они считают себя людьми суровой профессии, для которой неженки не годятся.

– Ну, а песни у них всегда такие?

– Нет, бывают разные. Бывают лучше. Это они, знаете, сегодня разошлись на радостях перед выходным

днем.

Тут Павел Петрович заметил, что на скамейке против него сидит знакомый человек, который, поймав его

взгляд, улыбнулся и поздоровался. Это был Ратников, молодой научный сотрудник, который занимался

реконструкцией мартеновских печей. Павел Петрович подал ему руку и спросил:

– Тоже на даче гуляли?

– Нет, у меня мама в доме отдыха. Она – учительница. Съездил навестить.

Павел Петрович подумал о своей маме, которая всю жизнь работала, работала и работала, помогая отцу

выращивать детей. Когда отец умер от воспаления легких в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, она одна

приняла на себя это бремя, одна выводила их в люди, двоих мальчишек и трех девочек. Она любила говорить,

что когда-нибудь отдохнет, что когда-нибудь дети избавят ее от тяжелой работы. Но вот вышла замуж старшая

сестра Тоня, уехала с мужем в Астрахань. Там у них родился ребенок, первый мамин внук, и мама поехала его

нянчить. Потом вышла замуж вторая сестра, муж увез ее в Подмосковье. Подняв на ноги первого внука, мама

поехала в Подмосковье подымать первую внучку. И так она перелетала от одного к другому, как старая орлица,

которая не желает выпускать из-под крыльев птенцов своих, не желает признавать и верить, что птенцовы-то

крылья давно стали сильнее, шире, размашистее ее собственных. Она нянчила и Олю с Костей. Так она и

умерла на ходу, в движении, в труде, в жизни.

– Правильно, – сказал Павел Петрович Ратникову, – маму надо беречь. – Он говорил это не столько

Ратникову, сколько себе, и мучился этим, потому что сам свою маму не умел поберечь и в те молодые,

эгоистические годы не очень думал о ней, в голову не приходила тогда мысль, чго мама в конце концов устанет

от непрерывных трудов и забот и ее, придет час, не будет. Мама казалась вечной.

Грустные мысли пошли в голову Павлу Петровичу, но тут Ратников заговорил о работе, о том, что он на

днях выезжает на заводы, на Урал, туда же едут еще несколько сотрудников. Работа будет развернута широко.

– Очень хорошо, – ответил ему Павел Петрович. – Очень хорошо. Если мы дадим

производственникам обоснованные рекомендации да добьемся внедрения этих рекомендаций в производство,

мы сделаем величайшее дело.

На привокзальную площадь они вышли вместе.

– Вы на какой номер, товарищ Колосов? – спросил Ратников. Павел Петрович посмотрел на часы —

без четверти десять – и ответил:

– Я, пожалуй, пешком пойду. А то после дачного воздуха да сразу в трамвай, как бы не задохнуться.

– Можно, и я с вами пешком? Нам по дороге, вы ведь на Садовой живете, а я – рядом, на улице Мира.

– Пойдемте, – сказал Павел Петрович.

– Знаете, Павел Петрович, – говорил Ратников. – К вам один мой товарищ все собирается зайти. У

него очень интересная идея. Он хочет предложить коренные изменения в конструкции мартеновской печи.

– Так что же он не заходит?

– А он, как и я, стесняется. Он думает: а вдруг это вопрос не научный, а чисто практический.

– Пусть приходит. Как его фамилия?

– Жерихов. Он придет.

Ратников довел Павла Петровича до самого дома.

Павел Петрович попрощался и стал медленно подыматься по лестнице. Он вновь вспоминал и

продумывал все, что узнал, что услышал за этот день, показавшийся ему длинным-предлинным. Он думал о

том, что некоторые вот утверждают: “Я вижу человека с первого взгляда”, “Первое впечатление никогда не

обманывает” и произносят другие гордые слова. Ничего этот первый взгляд не стоит. Прелестный, милый,