Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

зло, недовольно, кого-то отчитывая за некормленных коров и за удобрения, брошенные под открытым небом на

станции. Он говорил, что за такие дела из партии гонят, что он какого-то товарища вызовет на бюро и тому

придется получить по одному месту. Варя поняла, что попала совсем не туда, куда надо, что этот секретарь

занимается сельским хозяйством, что ему глубоко безразлично, что происходит в каких-то институтах, что он

злой человек, который, конечно, встанет на сторону Мелентьева, как встал Савватеев, а вовсе не на ее и Павла

Петровича сторону.

– Ну, говорите, – сказал он хмуро, положив трубку, и еще некоторое время двигал бровями и шевелил

губами, будто продолжая разговаривать с тем человеком, которому вскоре придется быть на бюро и получить

нагоняй за коров и удобрения.

Варя вновь стала рассказывать всю историю. Садовников выслушал так же, как и Савватеев, не

перебивая. Выслушав, сказал:

– Как видите, я ничего не записывал. Потому что уже знаю это все. Вот, пожалуйста, – он поднял на

столе какую-то бумажку, – заявление, которое подписано четырнадцатью сотрудниками института. Тут даже и

беспартийные возмущены этим делом. И вы далеко не первая у меня по этому делу. Мы в нем разберемся, я вам

обещаю. И если виноват Колосов, накажем Колосова. Если виноваты другие, накажем их. Независимо от

результатов, вы молодец. За дело, которое коммунист считает правым, он обязан бороться до конца: или до

полной победы, или до тех пор, пока ему не объяснят его ошибку и он не поймет, что ошибся. Вы смелый

человек, я очень рад был с вами познакомиться.

– Но, товарищ Садовников, – сказала Варя, – ведь я же лицо заинтересованное, как мне сегодня

сказали. Я же вот люблю товарища Колосова. Как-то, значит, связана с ним…

– Интересно, а кто же, как не те, кто нас любит, будут бороться за нас в случае беды? – спросил

Садовников довольно зло.

Варя ушла, чувствуя в душе величайшую благодарность к злому человеку, которому она простила всю его

неприветливость и который стал для нее одним из самых замечательных людей, каких она когда-либо встречала.

2

Назавтра же после заседания злополучного бюро к Садовникову пришли Малютин, Архипов и Бакланов.

Малютин и Архипов заявили, что они несогласны с решением бюро, что они это решение опротестовывают, так

как бюро заседало в половинном составе.

– Сущий бред, – говорил Малютин возмущенно. – Наш товарищ Мелентьев зарапортовался.

– Но как же вы допустили до этого? – спросил Садовников. – Ведь вы тоже члены бюро, товарищи

Малютин и Архипов.

– А мы бы и не допустили до такого решения, – ответил Архипов, – если бы присутствовали на

заседании. Когда нас вызвали в горком, мы просили Мелентьева отложить заседание. Он сказал: неудобно, люди

приглашены. Он ни словом не обмолвился о том, что будет ставить вопрос об исключении Колосова из партии.

Так, мол, ограничимся внушением.

– Мы и насчет внушения были против! – сказал Малютин. – Внушать надо Мелентьеву, а не Колосову.

Неделю подряд к Садовникову ходили люди из Института металлов и протестовали против решения

партийного бюро. За пять дней до Вари побывала тут Людмила Васильевна Румянцева. У Людмилы Васильевны

разговор с секретарем обкома был совсем иной, она разговаривала с ним не так, как Варя.

Когда Людмила Васильевна узнала, что Павел Петрович вдруг ни с того ни с сего исключен из партии, в

ней проснулась та боевая медицинская сестра, которая, размахивая наганом, останавливала машины на зимней

дороге и спасала жизнь доверенным ей раненым.

– Григорий, – сказала она мужу, – ты должен пойти и заявить, что они затеяли чушь, слышишь?

– Милочка, – ответил Румянцев. – Все это хорошо, справедливо и так далее. Когда на дело смотреть

чисто теоретически. Но стоит взглянуть на него практически, то – куда идти, с кем бороться, кому и что

доказывать?

– Когда дело касалось тебя, Григорий, ты же знаешь, куда я ходила, с кем боролась и кому что

доказывала. Но у меня были свободны руки – ты был мой муж, я грызла глотку этим паршивым Мукосеевым

за своего мужа. А тут что? В качестве кого я пойду бороться за Павла Петровича? Гриша, как ты этого не

понимаешь?

Румянцев, напуганный той историей, в какую втянул его когда-то Мукосеев, находил тысячи предлогов

для того, чтобы никуда не идти, ничего не делать и ни за кого не хлопотать. Людмила Васильевна очень на него

обиделась, сказала: “Вот, значит, ты какой!..” – и на другой же день сама отправилась в райком партии.

Секретарь райкома развел руками, сказал, что дело запутанное, что в нем участвует секретарь горкома товарищ

Савватеев, что товарищ Савватеев лично давал какие-то указания Мелентьеву. Но он пообещал, что когда дело

дойдет до райкома, то там оно будет подвергнуто особо тщательному расследованию, а пока в институт он

отправит инструктора для ознакомления с делом.

Такое решение. Людмилу Васильевну не удовлетворило. Она устремилась в горком к Савватееву.

Савватеев ее не принял. Тогда она пришла в обком к Садовникову. Тут она не просила, а требовала. Ее

нисколько те испугали злые глаза Садовникова, на фронте она видывала глаза пострашнее, она помнила жуткого

майора Семиразова; она почти кричала на Садовникова, Садовников тоже повышал голос и в конце концов,

вызвав какого-то работника, при Людмиле Васильевне спросил его, начато ли расследование дела Колосова. Тот

ответил, что да, начато.

– Довольны? – обратился Садовников к Людмиле Васильевне.

– Когда накажете как полагается всю эту мелентьевскую камарилью, тогда буду довольна! – ответила

Людмила Васильевна.

Она яростнее всех била тревогу в институте, она всем и каждому доказывала, что у них всегда будет

твориться черт знает что до тех пор, пока не выгонят Мукосеева, а с ним и шляпу Мелентьева; она не

стеснялась в выражениях, и пришел такой день, когда Мелентьев вызвал Людмилу Васильевну к себе в кабинет.

– Вы что же, порочите честных коммунистов? – зашипел он на нее угрожающе. – Вы клевещете на

партбюро? Троцкистские методы! Кто вам платит деньги, за подрыв авторитета партийной организации?

Из членов партийного бюро при этом разговоре присутствовали только двое, но Мелентьев все время

ссылался на мнение бюро.

Людмилу Васильевну окрики не испугали.

– Вы грубый, глупый мужик! – ответила она Мелентьеву. – Я рада, что я кандидат в члены партии и не

голосовала за избрание вас в партийное бюро.

Мелентьев вновь стал поминать троцкистские методы, сказал, что еще неизвестно, кто она такая,

защитница директора, еще надо проверить ее биографию.

Людмила Васильевна встала и пошла к дверям. Вслед ей Мелентьев прокричал:

– Единогласно выносим строгий выговор с предупреждением! За дискредитирование партии. Если

повторится – выгоним!

Людмила Васильевна хлопнула дверью.

Дома Румянцев устроил ей не менее тяжкую сцену.

Он хватался за голову, стонал, падал на кушетки и диваны, бессильно опускался в кресла.

– Мы погибли! Мы погибли! – восклицал он. – Как ты этого не понимаешь!

– Ты трус! – сказала ему спокойно Людмила Васильевна. – Не стыдно?!

Потом ей стало его жалко, такой он был перепуганный. Она заварила малины, сказала: выпей стаканчик и

ложись в постель, пропотей, все это из тебя выйдет, тебе станет легче. Ну, ложись, глупый профессор!

Она села рядом с ним на постель, прилегла возле, он уткнулся головой в ее грудь, спрятал лицо в

складках платья. На него пахнуло теплом, милым знакомым запахом, ему стало легче и спокойней на душе, от

бед и несчастий его охраняла любимая и любящая.

Любимая и любящая все-таки устыдила его и заставила тоже сходить в обком. Неожиданно Румянцев там

произнес горячую обвинительную речь по адресу Мелентьева.

Все дни после бюро на прием к Павлу Петровичу просились научные сотрудники, служащие, рабочие из

мастерских. Они говорили о том, что пусть товарищ Колосов не беспокоится, они это дело так не оставят.

Особенно взволновал Павла Петровича Ведерников. Ведерников пришел в кабинет, сел в кресло, помолчал

минут пять. Это было длинное, как вечность, молчание. Потом сказал:

– Пришел рекомендацию в партию просить, Павел Петрович.

– Иван Иванович! – воскликнул Павел Петрович. – Да меня же самого исключили из партии!

– Не верю я в это, Павел Петрович, – ответил хмуро Ведерников. – Не верю. Для меня образец

коммуниста – вы, а не Мелентьев. Так что же, не хотите дать рекомендацию? Вы же сами предлагали.

Ведерников еще не знал, будет ли он подавать заявление о приеме в партию или не будет; за

рекомендацией он пришел вовсе не для того, чтобы тут же подать такое заявление. Он делал это лишь затем,

чтобы поддержать и ободрить Павла Петровича.

Приходил Белогрудов, который удивленно озирался в кабинете Павла Петровича, будто недоумевал, как

так может случиться, что в этом кабинете появится еще новое начальство: зачем, почему, кому это надо? Павел

Петрович – очень хорошее начальство, ну немножко прямолинейное, грубоватое, зато понятное, с ним можно

вполне успешно сотрудничать.

– Вы мне, пожалуйста, поверьте, Павел Петрович, – уверял он, – что я вовсе не из некоего

ипокритизма, то есть лицемерства, ханжества, смиренничества говорю вам: я готов сотрудничать с вами хоть

сто лет, и та легкая размолвка, о которой вы уже, наверно, забыли, не имеет для меня никакого значения.

Павел Петрович посмотрел на него, хотел спросить – попрежнему ли он придерживается своей теории

доминанты, но не спросил, сказал только:

– Ладно. Это ничего. Пройдет. Спасибо.

Тогда Белогрудов сам напомнил о доминанте. Он ответил:

– Да, понимаю. Вас эти неприятности не согнут. Вы же не верите в доминанту.

– А вы разве верите? – спросил Павел Петрович.

– Как вам сказать… Затрудняюсь. – Белогрудов вертел в руках портсигар из карельской березы, пальцы

его скользили вдоль полированных граней. – Возводить это в степень теории, конечно, нелепо. Но ведь нельзя

же и того отрицать, что одним людям везет в жизни, а другим не везет. Так ведь когда не везет, надо же чем-то

утешиться. Вот на помощь и приходит доминанта.

– Значит, это теория бессильных, согнутых, побитых, неспособных? Мне она не подходит, Александр

Львович. Не подходит.

Да, несмотря на решение партбюро об исключении его из партии, Павел Петрович меньше всего походил

на человека побитого или согнутого. Были минуты слабости – тогда, ночью, когда он приходил к Бородину, —

ну что же, человек есть человек, он не из железа. Были эти минуты, да и прошли, никто о них не знал. Кроме

Бородина.

В эти дни к нему наведывался, конечно, и Федор Иванович Макаров. Федор Иванович рассказал о стычке

с Савватеевым. Савватеев обвинял его, Макарова, в том, что он дает комсомолу неверные установки по

воспитанию молодежи, в том, что он избивает преданные партии кадры, – имелся в виду выговор товарищу

Иванову за безобразное проведение отчетно-выборного собрания на заводе моторных лодок. “Мы тебя

вышвырнем из партии! – кричал Савватеев на Макарова. – Мы превратим тебя в мокрое место, в слякоть”. —

“Уже такие были, – ответил Федор Иванович. – Вроде вас, товарищ Савватеев. Нынче я не знаю их адреса. Не

вы мне выдавали партийный билет, не вам его у меня отнимать”.

– Теперь остается одно: либо ему лететь со своего места, либо мне со своего, – сказал Федор Иванович.

– Видишь, Павлуша, как остро жизнь ставит вопросы! Пасовать не надо, не будем пасовать. Я думаю, что

победа будет все-таки за нами. Нисколько даже не сомневаюсь в этом. Я заметил одну удивительную штуку. Во

многих учреждениях – вот, кстати, и в твоем институте – сколачивается этакое воинствующее меньшинство.

Это отсталое, тянущее назад, хотя оно и выкрикивает: вперед, товарищи, вперед! Их, черт возьми, мало, но они

такие пронырливые, такие агрессивные и вездесущие, что просто деваться некуда.

– Ты совершенно прав! – воскликнул Павел Петрович. – Пяток интриганов мне, например, показался

было большинством в институте, чуть ли не всем его коллективом. Везде они выступают, везде друг друга

поддерживают…

– Точно, точно, Павел! Ведь как получается. Те, которые честно работают, они заняты делом, они

увлечены этим делом, их и не видно и не слышно. А эти, крикуны… Да что говорить: наступление – лучший

вид обороны. Обороняя свои личные интересы, они и наступают, как видишь. И не думай, что с ними

справиться легко.

– А я и не думаю.

Только в апреле наступил день партийного собрания, на которое вынесли историю, происшедшую на

партбюро. Председателем собрания выбрали Малютина. Старый большевик, штурмовавший Зимний, никогда

не участвовал ни в каких институтских группках, всегда стоял выше склок, был принципиален. Кому же, как не

ему, было доверить руководство таким ответственным собранием?

Заняв председательское место за столом президиума, Малютин сказал:

– Ну что ж, поскольку партийное бюро вынесло какое-то решение о нашем директоре товарище

Колосове, то, прежде чем выступят товарищи, будет правильным предоставить слово секретарю партбюро

товарищу Мелентьеву. Пусть изложит свою точку зрения. Ведь партбюро существует, мы его избирали,

секретарь тоже существует, его тоже избирали. Нет других предложений? Прошу вас, товарищ Мелентьев.

Мелентьев давно понял, что дело склоняется не в его пользу, что на собрании его не поддержат, но он

верил в силу Савватеева и не хотел сдаваться.

– Товарищи! – заговорил он со всем жаром, на какой только был способен. – Мы не должны дать себя

обмануть. Мы обязаны отбросить личные симпатии или антипатии. Мы не можем позволить замазывать нам

глаза различными успехами. Партия учит нас бдительности, принципиальности. Ну, предположим, с приходом

Колосова кое-что в институте улучшилось. Ну, предположим, мы выполнили важное правительственное

задание. Хотя, конечно, мы и без Колосова его выполнили бы – работали-то товарищи Бакланов и Румянцев, а

не Колосов. Но – предположим. Предположим, что успешно идет дело по переоборудованию мартеновских

цехов. Нащупали много интересных новых проблем. Новая схема мартеновской печи, кислородное дутье и так

далее. Что же, это, по-вашему, работа Колосова? Чепуха! Пришел Аника-воин и всех победил, все перевернул

вверх дном. Мы ждали крупного ученого, а к нам явился цеховой инженер. К тому же зазнайка, человек грубый,

не умеющий подходить к людям.

– Это неверно! – выкрикнули из зала.

– Вам дадут слово, – ответил Мелентьев. – Вы выскажетесь. Я продолжаю: да, зазнайка, не умеющий

подходить к людям. Он переставлял их в институте, как пешки на шахматной доске. Архипова туда, Бакланова

сюда, Румянцева в третье место, Ратникова в четвертое, даже секретаря – Лилю Борисовну – и ту с места

стронул, Донду перевел к себе. А когда группа по жаропрочной стали создавалась – вообще было великое

переселение народов. Не так работают в советском научном учреждении, нет! А в личном плане каков оказался

товарищ Колосов!

Мелентьев вновь перебирал длиннейший список проступков Павла Петровича, вновь, в еще более

грязном виде поминалась Стрельцова, вновь перетряхивались квартирные дела, травля старых кадров,

самочинный и неправильный пересмотр тематического плана и так далее и так далее. В зале нарастал гул, все

чаще выкрикивали: “Позор!”, “Лишите его слова!”, “Товарищ председатель, ведите собрание!”

Но Мелентьева это не смущало, он упорно вел свою речь к концу. Он знал, что должен или добиться того,

чтобы признали его правоту, или он потерпит полный крах в своей карьере. Он боролся за себя. Боролся изо

всех сил, отчаянно, фанатично.

– Товарищи! – заключил он. – Все, кто верен принципам партии, все, кто понимает, что в партии для

всех одна дисциплина, должны поддержать решение партбюро. Таким, как Колосов, не место в партии.

– Долой, долой! – с еще большей яростью закричали в зале. – Гнать его с трибуны! – Особенно

горячилась и возмущалась молодежь.

Вслед за Мелентьевым выступил Архипов. Он спокойно, одно за другим опровергал обвинения,

возведенные на Павла Петровича, он заявил, что считает решение об исключении Павла Петровича из партии

грубой ошибкой партбюро и что, вынеся такое решение, партбюро пошло на поводу у клеветников и

карьеристов, которые в личных целях чернили честного коммуниста.

Следующей выступила Самаркина. Она записалась первой, однако слово ей дали только после Архипова.

Самаркина принялась поддерживать Мелентьева и отстаивать решение партбюро.

– Он лицемер! – говорила она, устремляя палец в сторону сидевшего в зале Павла Петровича. – Он

называл себя другом доктора Шуваловой. Он бывал у ней дома, куда его так доверчиво приглашали. И что же,

провозглашая, так сказать, тосты за здоровье нашей Серафимы Антоновны, он готовил против нее эту

никчемную, пачкавшую крупного советского ученого интригу с якобы заимствованными достижениями Верхне-

Озерского завода.

– Не якобы, а точно – присвоенными достижениями! – крикнули из зала.

Самаркина не ответила на реплику.

– Не так, нет, не так поступают истинно крупные ученые, большие люди, – продолжала она. —

Большие люди не носят камень за пазухой. Они говорят правду в глаза. Не ждут, чтобы обнародовать ее на

собрании. Я, помню, тоже совершила однажды ошибку, опубликовав непродуманную статью в журнале. И что

же? Сам академик Федулов прислал мне дружеское, теплое письмо. Он был болен, писал из больницы. Нет, он

не ждал собрания, чтобы разгромить меня публично. Вот как большие-то люди поступают. А к Колосову я

пришла…

В президиуме поднялся Бакланов.

– Одну минуточку, товарищ Самаркина, – сказал он и обратился к собранию:

– Товарищи, чтобы облегчить труд Нонны Анатольевны, я хочу объяснить, зачем она приходила к

товарищу Колосову. Она просила снять нашего талантливого молодого товарища Ратникова с его должности,

поскольку он не имеет кандидатского диплома, и назначить на его место ее, Нонну Анатольевну, поскольку она

имеет диплом кандидата наук. Вот как, видите, по отношению к молодежи поступают настоящие ученые,

большие люди.

В зале засмеялись. Кто-то крикнул: “Довольно! Хватит!”

Дальше говорить Самаркиной не дали, шумели, не слушали. Она сошла с трибуны.

Коммунисты выходили на трибуну один за другим, они разоблачали негодный стиль работы Мелентьева

и всего партбюро, которое Мелентьев сумел подчинить себе. С негодованием говорили о Мукосееве, о его

методах запугивания людей, помянули беспартийного Красносельцева, который написал в разные инстанции,

как установила специальная комиссия, двадцать шесть заявлений за своей подписью да примерно столько же

анонимных: специалисты сличили и почерки и оттиски шрифта машинки Красносельцева.

Неожиданно для всех выступил много лет молчавший Румянцев. Он напомнил о том, как выбирали

Мелентьева секретарем партбюро. В первый раз, когда Мелентьев явился в партийную организацию института

по рекомендации горкома, партийное собрание поверило этой рекомендации. А второй раз?

– Второй раз, – говорил Румянцев, – к избранию Мелентьева привела наша беспринципность,

товарищи! Посмотрим протоколы. Что на том собрании выдавалось за положительные качества Мелентьева?

Его умение сглаживать углы, избегать осложнений, короче говоря – лавировать между представителями

различных мнений, заигрывать и с теми и с другими, кланяться и нашим и вашим. Какие принципиальные

вопросы поднимались в партийной организации за два года при Мелентьеве? Никаких. Жили тихо, думали: вот

и хорошо, не понимая, что в этой тишине мы начинаем незаметно утрачивать принципиальность, боевой

партийный дух. Не нужны нам успокоители и умиротворители!

Собрание продолжалось два вечера. Павел Петрович был полностью реабилитирован.

На собрании председательствующий Малютин даже прочел вслух записку с неразборчивой подписью. В

записке говорилось, что на заводе имени Первого мая под руководством Павла Петровича Колосова одержана

крупная победа над водородом в слитках. К записке были приложены анализы, таблицы, графики – целая

тетрадка.

Откуда эта тетрадка взялась, знала только Людмила Васильевна Румянцева. Записку и тетрадку ей

прислала Варя и просила сделать как-нибудь так, чтобы о содержании их узнало партийное собрание.

Павла Петровича почти единогласно избрали в состав нового партийного бюро. Мелентьева даже в

список для голосования не внесли. Никто не назвал его фамилии.

3

За всю зиму Косте удалось встретиться с Любой не больше десяти раз. Устраивать свидания было

нелегко. То Люба подходила на лыжах к условленному месту в лесу, то они сговаривались побывать в городе и

ходили там в кино и в театр, то Костя приезжал в колхоз.

Костя ждал встреч, мучился, жил ожиданием, но приходила встреча, проходила – и становилось еще

хуже, время после нее начинало тянуться так медленно и нудно, что было совсем невмоготу.

Капитан Изотов иной раз говорил Косте: “Лейтенант, женились бы. Гляжу, страдаете. Страдание

устранимое. Оборудуем вам жилье поудобней, поуютней. Чего там!”

Хорошо ему было говорить, капитану Изотову: женились бы. Костя бы и женился. А пойдет ли за него

Люба? – вот вопрос. Ни слова про это ни он, ни она еще не сказали. Ну, она – понятно, она и не обязана

первая говорить. Он должен это сделать, он. А попробуй сделай. Сестра Оля очень бы удивилась, узнав, что ее

прямой и даже грубоватый брат оказался таким нерешительным, застенчивым, робким. Она вот, эта сестренка,

оказалась храбрее. Она уже вышла замуж. Костя знал все и об Ольге и об отце, оба они ему писали в письмах,

как обстоят дела дома. Ольга писала, что никогда не простит отцу измену семье, что отец разрушил семью.

Отец писал, что ему очень грустно оттого, что Оля ушла из дому, что она оказалась несправедливой и черствой.

Он этого от нее никак не ожидал. Неужели и он, Костя, так же легко позабудет отца? Костя ответил отцу

длинным взволнованным письмом, он писал, что осуждает Ольгу за ее глупое поведение, что он готов хоть

сейчас приехать домой, сразиться с ним, отцом, как бывало, в шахматы, выпить рюмку и послушать

замечательные рассказы о боевых годах отцовой юности. Если отец думает, что эти рассказы прошли для Кости

даром, то он ошибается. Костя помнит своего отца и любит.

Костя не понимал, отчего так расшумелась и расстроилась его сестра. Ну, предположим, отец бы женился

на Варе Стрельцовой, привел бы ее в дом в качестве хозяйки – тогда бы еще ладно, туда-сюда, не ужились две

женщины под одной крышей, как это частенько у женщин бывает. Но никакой Вари, судя по письмам, в доме

нет, отец один, у него неприятности, нелады, осложнения в жизни. В чем же дело? Что она там демонстрирует,

сумасбродная девчонка! Костя был далек от той жизни, какой люди жили вдали от границы, он жил иной,

особой, им непонятной жизнью, их распри ему казались мелкими и ненужными, пустыми в сравнении с тем,

что заботило пограничников. И все же он понимал, что правота совсем не на стороне сестры. Он написал Ольге

ругательное-ругательное, злое письмо, называя ее по-всячески, и кончил словами: “Немедленно вернись домой!

Приведи своего молодца, и живите с отцом вместе. Ты что, обалдела – бросать его одного!”

О том, что произошло в семье, он однажды рассказал Любе. “А вот мой отец, – ответила Люба, – ушел

от моей матери, когда мне было восемь лет. И все равно я его очень люблю и горжусь им. Он слесарь-

лекальщик высшей квалификации. Когда я училась в школе и в техникуме, до самого моего приезда сюда, мы с

ним часто встречались. Он любил бывать со мной. А когда я получила диплом об окончании техникума, он

повел меня в ресторан отпраздновать окончание. Мы там долго сидели, и он мне сказал: “Ты уходишь в

самостоятельную жизнь. Я хотел бы, чтобы ты никогда меня не осуждала. Ты взрослая, и я могу тебе сказать

правду: я ушел от твоей матери, потому что ее разлюбил. А жить без любви – это не только отвратительно для

самого себя, но и аморально. А почему разлюбил – история долгая. Не в ней суть. Суть в том, что разлюбил”. Я

его поняла, моего папу. Я его и раньше-то не осуждала. Ведь странное дело – наши родители тоже не старики.

Почему мы, дети, имеем право любить, а они нет? Мне кажется, что ваша сестра совершенно неправа, что она

ошибается и поступает плохо”.

Люба всегда рассуждала здраво и умно, это-то и останавливало Костю в его порывах. Вот он раскроет

перед нею всю свою душу, а она ответит какой-нибудь рассудительностью. Что тогда? Стой и хлопай глазами?

Она казалась ему умнее его. Он думал, что ей с ним скучно и встречается она с ним, и письма пишет, и

фотокарточки дарит ему только из учтивости: пограничник, мол, нелегкая служба, надо его хоть чем-нибудь

поддержать.

Зима теперь позади, шел апрель, теплый и светлый, снег остался только в оврагах, лежал там синими

пластами, канавы вдоль дорог превратились в реки, всюду шумели ручьи и водопады, всюду, куда ни глянь,

сверкала под солнцем вода, земля дымилась, и тысячи птиц наполняли воздух разноголосым пением.

В один из таких дней Костя встретился с Любой на старой мельничной плотине. Плотина была из

огромных валунов, прочно спаянных цементом, – она простояла бы тысячу лет, сдерживая напор воды в речке,

превращавшейся весной в мощный поток, но ее во время войны взорвали посередине, вода билась и грохотала в

проломе, через который был перекинут дощатый, зыбкий мостик. Рядом с плотиной стояло такое же, из

валунов, несокрушимое здание бывшей мельницы, где еще сохранились шкивы и трансмиссии, какие-то

зубчатые колеса и валялись обрывки мешков.

Здесь, на мостике, глядя в ревущий поток, Костя и ожидал Любу. Она пришла, одетая по-весеннему, в

жакетке, под которой было легкое платье. Странно выглядели на ней облепленные грязью резиновые сапоги, в

которых она преодолела три километра апрельской распутицы. Видно было, что нелегко дались ей эти

километры. Брызги грязи – правда, она уже пыталась их счистить – были видны на коленях, на подоле платья,

на жакетке. Прыгала, поди, через ручьи, брела через разводья, подобрав подол, скользила, спотыкалась – и все,

по мнению Кости, из учтивости, из желания не обидеть пограничника, у которого такая нелегкая служба.

Ну пусть из учтивости она пришла и ни по какой иной причине, – Костя не может остаться истуканом в

такой буйный весенний день. Он ей все скажет. Вот посидят тут немножко, постоят на берегу потока, он

соберется с силами и скажет.

Они ходили и стояли два часа, говорили о чем угодно, многое уже было сказано, только не то, о чем хотел

говорить Костя. Они ходили рука об руку. Костя мял и тискал Любины пальцы, не задумываясь, больно ей или

не больно, а она не показывала вида, что ей очень больно, что Костя даже кожу стер на ее мизинце.

В конце концов Костя понял, что и в этот день ничего не скажет; он стал противен самому себе, и на

душе у него стало пасмурно. Он уже хотел сказать, что ему пора на заставу, как его окликнули:

– Товарищ лейтенант!

Возле плотины стоял ефрейтор Козлов с автоматом на ремне через грудь.

– Товарищ лейтенант! – повторил Козлов. – Тревога! Капитан послал за вами.

Костя быстро пожал руку Любе, вдруг схватил ее за плечи, за шею, неумело, неуклюже привлек к себе и

поцеловал в губы, не стесняясь ни Козлова, ни яркого дня – никого и ничего.

Он бросился за Козловым, а Люба стояла над потоком, растерянная, испуганная и счастливая.

На заставе капитан Изотов объявил, что через границу на ту сторону хочет прорваться нарушитель. На

рассвете его заметила путевая обходчица, он перебежал полотно железной дороги, на песке остались его следы.

Это было в восьми километрах от линии границы. Сейчас след потерян. Подняты все силы на поиски. Он,

Изотов, распорядился уже об усиленной охране границы.

Пошла напряженная жизнь. Костя то дежурил возле телефонов, пока на границе были капитан Изотов и

старший лейтенант Андрющенко, то выходил с солдатами на местность, а у телефона сидели Изотов или

Андрющенко. Телефоны звонили, передавались распоряжения, принимались донесения, на заставу приезжали

подполковник Сагайдачный или офицеры из штаба отряда.

Так продолжалось четверо суток. Четверо суток пограничники то нападали на след человека, шедшего в

сторону границы, то теряли след. Был такой момент, когда думали, что человек уже в западне. Его заметили на

озере, которое он переплывал, толкая перед собой бревно. Но когда обогнули озеро и вышли туда, где

нарушитель должен был вылезти из воды, его там не оказалось: он обманул пограничников, вылез где-то в

другом месте и пошел по ручьям, по топям, по канавам. Его обнаруживали еще дважды, и снова он ускользал,

все приближаясь к границе. К концу четвертых суток предполагали, что он уже совсем близко возле нее, в

районе заставы капитана Изотова.

Напряжение росло. Офицеры видели, что им противостоит очень умелый, ловкий и от этого вдесятеро

опасный враг, который рвется к границе, чтобы уйти за ее черту. Что он несет, этот неуловимый лазутчик? Какие

сведения о нашей промышленности или армии? Какие секретные данные выкрали у нас агенты врага? Чем это

может грозить впоследствии?

На рассвете пятых суток, сидя в дозоре возле вспаханного с осени поля, увидал нарушителя и Костя

Колосов. Нарушитель мелькнул в кустах, Костя успел разглядеть, что это крупный, высокий человек в

брезентовой куртке; на спине у него был рюкзак.

– За мной! – приказал Костя, устремляясь туда, где мелькнул нарушитель.

Вслед за ним сорвался с места сержант Локотков, на длинном поводке у которого была злобная Пальма.

Ефрейтора Козлова и повара Сомова Костя послал в обход с фланга, а молодой солдат Коршунов помчался назад

с донесением о том, где обнаружен нарушитель.

Костя бежал, на ходу вытаскивая из кобуры пистолет и посылая патрон в патронник. Вот она, та минута,

ради которой живет и годами учится пограничник. Та минута, когда он должен выполнить свой долг перед

страной, перед народом, когда линия границы проходит через его сердце.

Добежав до места, где был замечен нарушитель, Костя увидел, что там уже никого нету, что Пальма

мечется из стороны в сторону – весенняя вода мешает ей взять след.

Вдруг Пальма устремилась через кусты по прямой, она мчалась так почти километр. Костя и Локотков

задыхались, а Пальма рвалась, давилась в ошейнике молча и яростно. Костя сказал:

– Отпустите! Пусть догоняет. Иначе он уйдет. Слышите, Локотков?

– Нельзя, товарищ лейтенант! Опасно.

– Он же уйдет, пока мы тут рассуждаем! Бросится в реку, а там рукой подать до границы! Отпустите

собаку! – крикнул Костя.

Локотков остановился, сказал: “Эх, товарищ лейтенант!” – и спустил Пальму с поводка. Она скрылась в

чаще кустарников, и там вскоре послышался ее отчаянный лай.

Костя с Локотковым бежали изо всех сил, они слышали, как за ними шлепают по воде и грязи размокшие

сапоги Козлова и Сомова.

Лай стал еще отчаяннее, будто Пальму били, отгоняли, грозили ей.