Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

– Не вспоминай, не надо, Оленька. Все же мы бываем время от времени дураками.

Оля подумала о том, насколько был прав Федор Иванович, когда давал ей совет не спешить с выводами и

мерами по отношению к Георгию, когда говорил о том, что надо подождать, может быть еще придет дружба к

этим молодым супругам.

Но больше, чем умение Федора Ивановича заглядывать в будущее, Олю поражали Люсины выдержка и

громадный ее такт. Оля еще не могла в полной мере оценить, какой серьезный жизненный экзамен выдержала

Люся. У Оли не было опыта для такой оценки. Она только могла в слабой мере судить об этом.

Да, Люся выдержала большое испытание. Был момент, когда ее семья, ее любовь держались менее чем на

волоске – они держались на паутинке. Одно неловкое движение – паутинка бы оборвалась, и оборвалась

навсегда. Но Люся не сделала ни одного неловкого движения, ни разу никому никогда она не пожаловалась на

Георгия, ни разу и ему она не выразила недовольства своей судьбой. Быть такой ей помогала ее любовь. Не

опыт, не советы матери – только любовь вела ее через притихшее перед бурей море, каким до рождения

ребенка была их жизнь с Георгием. Она как чувствовала, что надо дождаться появления на свет этого ребенка, и

если тогда ничего не изменится, то, значит, не судьба, значит, Георгий и она расстанутся. Случилось так, что

ребенок, сын, привел Георгия в полный восторг, вместе с ним вернулась и любовь Георгия к Люсе и его дружба

– все.

Георгия было не узнать. Оля и Люся хлопотали в кухне, а Георгий расхаживал по комнатам с Митькой на

руках, пел ему, трынькал на рояле, включал приемник, изображал крики каких только знал птиц и животных.

Соединенными усилиями к шести часам управились со столом. Стол был накрыт великолепно, почти так,

как бывало при Елене Сергеевне. Можно было встречать гостей.

Первым гостем оказался Виктор Журавлев. Он приехал прямо с завода, куда, на удивление своих

товарищей, явился в то утро разодетый в самое лучшее. Он отдал Оле плотный пакет, сказал: “Подарок.

Поздравляю”. Оля познакомила его с Люсей и с Георгием. Не выпуская из рук Митьку, Георгий повел

Журавлева в кабинет Павла Петровича; они принялись там курить и о чем-то рассуждать. А Люся, пока Оля

развертывала пакет, успела шепнуть: “Симпатичный товарищ. Рука у него действительно мужская, и глаза

умные”. Оля слушала это с гордостью и с ревностью: “Ну и Люська! Уже и руки и глаза успела разглядеть”. В

пакете была старинная книга в темном кожаном переплете, от нее пахло давними временами. Это было

руководство для молодых женщин: как держать и вести себя, чтобы всю жизнь прожить счастливо. “Смотри

какой! – удивилась Люся. – До чего же редкую книгу достал! Она, наверно, рублей пятьсот стоит, а то и

больше”.

Для Оли эта книга была дороже всех миллионов земного шара, потому что на первом листе этой книги

рукой Журавлева было написано: “Я тоже хочу читать эту книгу, с тобой вместе, всю жизнь, никогда не

расставаясь. Виктор”.

Оля прижала книгу к груди, коснулась губами ее переплета. Она даже не услышала нового звонка в

передней.

Это пришла Варя, которая тоже принесла Оле какой-то пакет, обняла ее, поцеловала. Варин пакет Оля

развертывать не Стала, он был оставлен на диванчике в передней.

После восьми часов звонок почти не умолкал. Шли Нина Семенова, Тоня Бабочкина, Коля Осипов с

женой. Маруся Ершова прийти отказалась: она все еще враждовала с Ниной Семеновой.

Нина Семенова привела студента пятого курса; он был моложе ее года на три; Нина смотрела на него с

обожанием; больше ни на кого она и не смотрела, а он был толстый, с глупым лоснящимся лицом и, видимо,

считал себя красавцем, потому что все время принимал картинные позы. На то, что он придет с Ниной, Оля

согласилась, лишь чтобы те обидеть Нину.

Во время самой большой толкучки в прихожей принесли телеграмму от Кости, который поздравлял

сестренку и жалел, что не может приехать.

Когда сели за стол, оказалось, что гостей не двадцать три, а все двадцать семь. Варя сказала, что ведь,

наверно, еще и Павел Петрович придет: “Нет, – ответила Оля. – Он поздравил меня утром, подарил вот эти

часы и сказал, что не хочет мешать молодежи”. Варя очень расстроилась. Все время повторяя себе, что не

должна больше с Павлом Петровичем встречаться, она шла на Олин день рождения только для того, чтобы

увидеть его, его, его и никого больше. Если его не будет, то и ей тут делать нечего. Она не видела и не слышала

происходившего за столом, она механически отвечала на вопросы, обращенные к ней, за что-то кого-то

благодарила, подымала бокал, и все было как в густом тумане.

Первую речь оказала Люся. Она сказала, что Оля хорошая девчонка и что хотя хороших девчонок на

свете немало, их все равно надо беречь, холить и лелеять, и вот за одну из них надо еще и выпить и крепко ее

поцеловать. Она отпила немножко шампанского, потому что больше ей было нельзя – кормящая мать! – и

поцеловала Олю. Кричали “ура”, подруги тоже целовали Олю; под общий шумок исхитрился чмокнуть ее в

щеку и толстый студент. Оля вытерла щеку салфеткой и взглянула искоса на Виктора. Виктор почему-то сидел

очень далеко от нее. Он видел выходку толстого студента, глаза у него сделались злые. Заметив это, Оля еще

яростнее принялась тереть щеку, думая, что так Виктору будет приятней; лицо ее выражало подчеркнутую

брезгливость и негодование.

За столом болтали, кричали, разговаривали все враз, просили слова, – было так, будто еще в

институтские времена, потому что большинство Олиных гостей, кроме Журавлева, Коли Осипова, Вари и еще

двоих-троих, все еще не вступили в самостоятельную жизнь, все еще учились, если не в институтах, то в

аспирантуре или на каких-нибудь курсах. И еще не многих из них жизнь взяла в оборот, подобный тому, в какой

она брала Люсю и Георгия, и они еще не расстались с юностью; юность еще стояла за их плечами, чудесная и

хмельная, как весна, она дергала их за языки, подымала со стульев, бросала друг другу на шею.

– Товарищи, товарищи! – долго и упорно просил слова Георгий, и когда кое-как утихли, он заговорил:

– Дело в том, товарищи, что все мы еще мальчишки и девчонки, так сказать, ученички. А вот Ольга Павловна

Колосова – учительница! Это устанавливает должную дистанцию между нами и ею. Поэтому болтать что

попало в присутствии Ольги Павловны я вам не рекомендую. Я расскажу лишь одну историю. В институте

физкультуры был преподаватель плавания. Это был выдающийся мастер своего дела. Он подготовил сотни

отличных пловцов. В специальном зале его ученики всю зиму отрабатывали соответствующие плавательные

движения, он помогал им шлифовать каждую тонкость этих движений, потом он пускал их в бассейн, потом

дальше – в реки, в озера и в моря. Они плавали и славили своего великого учителя. Но вот однажды учитель

нечаянно упал в воду. Ученики ждут, когда он появится на поверхности. Его все нет и нет. Минута прошла, две

прошли, семь. Кто-то сказал: ну и легкие у Семена Семеновича, столько выдерживает! А потом его достали

водолазы. Он утонул. Учитель плавания никогда до этого не бывал ни в какой иной воде, кроме как в банной, и

совершенно не умел плавать.

Все засмеялись, а Георгий закончил:

– Главное для учителя – не самому уметь делать то, чему он учит, а уметь учить других это делать!

– Это что – намек? – воскликнула Оля. – Может быть, я, по-твоему, не знаю истории?

Все опять засмеялись, и в этот момент в дверях раздался голос:

– А тем временем ваши пальтишки, шляпки и зонтики грузят в грузовик. Двери-то не заперты.

В столовую вошел полковник Бородин. Он был в гражданском костюме – в просторном пиджаке и

вышитой холщовой косоворотке, брюки засунул в голенища сапог и походил так на председателя богатого

колхоза. Боже, как только она, Оля, могла позабыть о дяде Васе! Как это могло случиться? А он, когда она к

нему подбежала и бросилась на шею, сказал, смеясь:

– Известно, что добрым друзьям специальных приглашений на день рождения не посылают. Добрые

друзья сами должны о нем помнить. Сейчас еще тетя Катя приедет. Она за тортом отправилась.

– Зачем? Какие торты? – заволновалась Оля, отыскивая Бородину место за столом. – Тортов у нас

вполне хватает.

Бородин сел за стол. Олины друзья, которым она не раз рассказывала всякие его похождения, в том числе,

конечно, и историю того, как он был актером, смотрели на него с интересом, симпатией, некоторые просто с

восхищением.

– А батька где? – спросил Бородин.

– Папа у Федора Ивановича. Сказал, что не хочет нам мешать.

– Ерунда! Как это вам не мешать? Будем мешать! – Он ушел в кабинет и долго не возвращался. Он

куда-то звонил, кому-то что-то приказывал. Потом он сам отворил на звонок своей жене Екатерине

Александровне, несколько томной и, когда Бородина с нею не бывало, то и жеманной, актрисе местного театра

драмы. Вместе с ней он вернулся в столовую, шепнул Оле: “Закусок готовь! Сейчас еще троечку гостей

подбросим”. Но закусок готовить было не надо, потому что приехавшие вскоре Павел Петрович, Федор

Иванович и Алевтина Иосифовна, которые успели завернуть по дороге в магазин, привезли с собой еще добрую

порцию яств.

За столам к этому времени было уже так шумно, что пора было вносить организующее начало, иначе

гостям грозила опасность охрипнуть и оглохнуть. Коля Осипов предложил спеть.

– Вот правильно, товарищ секретарь райкома комсомола! – одобрил Федор Иванович. – Массовое

мероприятие сплачивает. Узнаю боевого организатора.

– Ну, а что же еще придумать, Федор Иванович? – Коля Осипов смутился. Он никак не ожидал, что

когда-нибудь окажется за одним столом с секретарем райкома партии, да еще будет с ним чокаться рюмками.

– Да нет, правильно, правильно. Мы это твое предложение сейчас утвердим и запротоколируем. А что

споем-то?

– Давайте студенческую прощальную! – крикнула Тоня Бабочкина, у которой узкий шрамик шел через

щеку от уха к уголку рта – это был шрам войны. Тоня маленькой попала с матерью в бомбежку. – “Город спит

уже давно”, – добавила она.

– Давайте.

За столом запели.

Станут уезжать друзья,

Наши песни увозя,

Провожать их выйдем на перрон.

И в далеких городах

Будут им светить всегда

Огоньки студенческих времен.

Песня была лирическая, и Павел Петрович с удовольствием отметил, что она нисколько не похожа на те

шумные песни, которые он слышал летом в пригородном вагоне. Эту песню знали только Олины друзья по

институту, остальные слушали и старались подпевать, большей частью – невпопад.

Потом еще пели – и все студенческое. Павел Петрович, Бородин, Екатерина Александровна, Федор

Иванович и Алевтина Иосифовна ушли в кабинет. Варя сидела в столовой за столом, одинокая, бледная; она не

выпила ни глотка; у нее холодело сердце и горела голова. Она чувствовала себя за этим столом чужой, никому

не нужной, глупой со своими идиотскими страданиями, нелепой. Но она не могла подняться и уйти, у нее не

было сил для этого, она сидела, пригвожденная к стулу.

Неловко чувствовал себя в незнакомой компании и Виктор Журавлев. Он неотрывно следил за Олей и

ревновал ее ко всем, к кому она присаживалась, кому шептала на ухо, обняв за плечи рукой. Журавлев только и

ждал того, как бы поскорее закончился этот страшный для него вечер.

Нина Семенова о чем-то очень старательно упрашивала своего толстого студента. Развалясь на стуле, он

принимал позы восточного принца и отрицательно мотал головой. Наконец Нинины мольбы были, видимо,

услышаны, – она постучала ножом о тарелку и сказала:

– Сейчас Стасик споет одну замечательную песенку. Просим!

Раздались хлопки в ладоши, и великовозрастный Стасик запел, как дедушка Оли говаривал в таких

случаях, бланжевым голосом о том, что, мадам, уже падают листья и осень в багряном цвету, уже виноградные

кисти созрели в заглохшем саду, и вот вы мне дали слово, и я вас жду, как сна золотого. На что мадам отвечает,

что она уже никогда к нему не придет, потому что слишком долго собиралась.

Нина слушала своего певца с восторгом на лице, лишний раз утверждая правило, согласно с которым

каждой воробьихе кажется, что ее воробей не чирикает, а поет.

Потом запели партизанскую песню. Заслышав ее, из кабинета вышел Бородин, постоял в дверях,

подтянул. Когда песня была закончена, он спросил:

– А кто из вас, братцы, на рояле играет?

Вышла неловкая заминка. Нина Семенова сказала, что в детстве училась, но недоучилась, может только

гаммы. Толстый студент сказал, что умеет играть собачий вальс и еще фокстрот “Рассвет над Миссисипи”, и то

не очень, но, в общем, ребята в общежитии под его музыку танцуют.

– Эх, эх! – сказал Бородин и обернулся к дверям кабинета. – Федор Иванович! Выйди, дорогой мой.

Ты где музыке-то учился?

– Да ведь где? – ответил Макаров, появляясь в столовой. – В пионерских да в комсомольских

клубах… Сидишь там, тренькаешь одним пальчиком, пока не выгонят. – Он сел к роялю. – А что сыграть-то?

– Федор Иванович! – набралась смелости и попросила Варя. – Спойте, пожалуйста, про калитку.

Очень, очень прошу вас!

– Ну, девушка просит. – Бородин развел руками. – Нельзя. Федор Иванович, отказывать. Надо, надо

спеть!

Федор Иванович запел, ему помогали голосами Павел Петрович и Алевтина Иосифовна.

Отвори потихоньку калитку

И войди в тихий садик, как тень,

Не забудь потемнее накидку,

Кружева на головку надень.

Нет, ничего бы Варя не позабыла, нет, лишь бы вот так позвал он ее, лишь бы, лишь бы… Она бы птицей

прилетела в этот садик, ее никто бы не увидел и не услышал, только он, только он, он…

Варя не заметила, что поют уже не ее песню, что ее песня кончилась и на смену пришла другая. Пел

Бородин. Он пел грустное-грустное, а Федор Иванович подбирал для него музыку.

На опушке леса

Старый дуб стоит,

А под этим дубом

Партизан лежит.

Он лежит, не дышит,

Он как будто спит,

Золотые кудри

Ветер шевелит.

Перед ним старушка.

Его мать, сидит

И, роняя слезы,

Сыну говорит:

– Я ли не растила…

Я ль не берегла?

А теперь могила

Будет здесь твоя…

– Идет эта песня за мной всюду, – сказал Бородин, закончив. – Впервые услышал я ее среди ночи в

тысяча девятьсот сорок четвертом году в Кенигсберге.

Все умолкли. Тысяча девятьсот сорок четвертый год в Кенигсберге? У многих холодок прошел по спине.

Где же это среди ночи, страшной, военной ночи, в глубоком вражеском тылу советский разведчик слышал

партизанскую песню? Может, пели ее советские люди, которых вели на расстрел? Может, пленные в душных

бараках? Бородин не сказал, а расспрашивать его не стали.

Потом запели другую песню, которую начали старшие. Они пели:

Там, вдали, у реки

Засверкали штыки,

Это белогвардейские цепи.

Пели про Буденного и про Ворошилова, пели “Варшавянку”, пели множество хороших песен, которые

хватали за душу, волновали, куда-то звали, вели. Молодежь с увлечением подтягивала; даже ревнивый Журавлев

оживился, песни старших ему очень понравились.

Наконец старшие устали и снова ушли в кабинет. Тем временем в столовой отодвинули в сторону стол и

стулья, завели радиолу, и начались танцы.

В одном из перерывов меж танцами вновь появился Бородин и сказал, показав рукой на ящик радиолы:

– Вот, ребята, за такую штуку лет тридцать назад мы бы головы свои сложили. Хотите, расскажу

историю?

– Очень!

– Хотим! Просим!

– Было это в гражданскую войну, – заговорил он, раскурив папиросу, – на одном из южных фронтов

против белых. Мы сидели на берегу реки в окопах, противник сидел на другом берегу, тоже в окопах. Между

нами, поскольку дело было зимой и держались крепкие морозы, речка лежала подо льдом. Живем мы, говорю, в

окопах, зябнем, проклинаем белую сволочь. Совались наступать – косят нас на открытом льду из пулеметов.

Совались, конечно, и они – мы их косили из пулеметов. Иной раз вместо пулеметов выходили на снег наши

агитаторы, пытались объяснять белым солдатам положение. Толку от этого было мало. И вот однажды привозят

к нам в политотдел дивизии граммофонные пластинки. На пластинках… что бы вы думали? Речи самого

товарища Ленина. Одна называлась: “Что такое Советская власть?”, другая – “Обращение к Красной Армии”.

Вот у нас все и задумались, как бы так сделать, чтобы и самим эти речи услыхать да и тем заречным паразитам

дать послушать? Ведь слова-то, слова – ленинские! Не могут такие не пробрать до сердца.

Бородин налил себе в бокал нарзану, выпил и продолжал:

– Туда-сюда кидаемся, что делать – не знаем. Граммофона-то нету у нас. Подумали да снарядили

кавалерийский рейд. Прошли наши конники сто восемьдесят километров по своим селам, в тылы к противнику

где-то на фланге ворвались, шестерых убитыми оставили, троих еле отходили – и что же? Граммофон добыли.

Нашли его у какого-то кулака и привезли в дивизию. Целую неделю говорящая машина ходила по окопам, по

землянкам, по избам – везде и всюду слушали наши ребята замечательные слова Ильича. Здорово получалось!

Живой Ленин, да и только! Ясно так, отчетливо. Потом, когда сами наслушались, выбрали наши политотдельцы

ночку потемнее, поспокойнее, чтобы ни ветра не было, никаких иных помех, и в жестяную трубу объявили

противнику, что будем им передавать речь товарища Ленина. Выставили граммофон на бруствер, прицелились

трубой на ту сторону и завели. На той стороне, верно, – полная тишина, тоже замерли, тоже слушают.

Бородин снова отпил глоток нарзана.

– Слушают, говорю, и ничего не слышат. Беда получилась полнейшая. Слабый граммофон. Только звук

туда долетает, за реку, а слов не разобрать. Поставили мы другую пластинку – опять то же: нам слышно, им

нет. Тогда с их стороны стали покрикивать: “Громче давай! Какого лешего вы там! Налаживайте!” А что мы

наладим? Это же не такая техника. – Бородин провел ладонью по ящику радиолы. – Горюем. Но вот один

парень… был у нас такой орел, Шурка Подковкин. Он и предложил: “Вот что, говорит, буду-ка я им все

объяснять своими словами. Только, пожалуйста, разрешите”. Ему разрешили. Он вылез на бруствер и спросил в

жестяную трубу на ту сторону: “Эй, вы, кричит, субчики! Я вам берусь в точности все разъяснять, что товарищ

Ленин говорит. Вы меня не укокаете?” – “Нет, кричат, вылазь и объясняй, не укокаем”. Шурка поправил на

бруствере граммофон, встал рядом, как на митинге, и давай объяснять. “Вы что же, кричит, советской власти,

гады, не верите? Что товарищ Ленин говорит, дери вас за ногу? Пусть вам пусто будет, говорит, мы, мол, и сами

знаем, что у нас еще много недостатков в организации советской власти. Она, говорит товарищ Ленин, не

излечивает сразу от недостатков прошлого. Зато, разрази вас гром, дает полную возможность переходить к

социализму”. Ну, скажу вам, на той стороне слушали не дыхнув, не кашлянув. Стрелять, конечно, не стреляли.

В передовых окопах – кто? Офицерья не было, одни солдаты. И скажу вам, товарищи, речь Ильича в

Шуркиной передаче дошла до них полностью. Наутро восемнадцать молодцов перебежало на нашу сторону.

Вот, ребята, какая штука! Ну, теперь танцуйте!

Танцевать почему-то больше никто не захотел. Смотрели то на Бородина, то на радиолу. Первым задал

вопрос Виктор Журавлев:

– Скажите, пожалуйста, товарищ полковник, а эти речи товарища Ленина сохранились на пластинках?

– А как же! – ответил Бородин. – Конечно, сохранились!

– Вот бы послушать!

– Хочешь? – спросил Бородин. – Могу устроить.

– Еще бы не хотеть!

– Ну тогда прошу немножко обождать.

Бородин ушел в кабинет, позвонил домой матери жены, позвонил в гараж шоферу, и через двадцать

минут в столовой, где еще не успели накрыть стол к чаю, появился черный ящик наподобие тех, в которых

хранят пишущие машинки.

– Ну, ребята, тут у меня немало ценностей, – сказал Бородин, щелкая замком. – Чьи бы вы еще хотели

услышать голоса? Вот этот вас не заинтересует? – Он поставил одну из пластинок, не дав никому прочесть

надпись на ней. Зашипела иголка, и возник высокий старческий голос. Невидимый старик говорил: “Растут

люди только в испытаниях”. – Ну кто это, угадайте? – спросил Бородин, и так как никто даже и не пытался

угадывать, он сам ответил: – Лев Толстой. “Мысли на каждый день”. А вот еще слушайте. – Кто-то стал

читать стихи, как их читают все поэты, с подвыванием. – Это Валерий Брюсов, – пояснил Бородин.

Потом густым крепким голосом начал читать рассказ Куприн. Отрывок из “Записок врача” прочел

Вересаев. В репродукторе радиолы возникали голоса шлиссельбуржца Морозова, Леонида Андреева, иных

писателей, поэтов, общественных деятелей. Голоса подымались из толщи времен, голоса звучали так же, как

многие-многие годы назад. Минувшее оживало. Олины гости сидели завороженные, потрясенные,

взволнованные. Когда кончалась одна пластинка, они просили ставить новую.

Бородин исполнял их просьбы. Вот он поставил еще одну пластинку, и загремел звонкий, зовущий голос,

страстный и пламенный:

– Если Маркс говорил, что “призрак коммунизма бродит по Европе”, то теперь уже коммунизм не

призрак, а могучая реальная сила, он находит свое воплощение в СССР – цитадели мировой революции…

– Киров! – воскликнул Павел Петрович. – Мне приходилось его слушать.

Он стал рассказывать о том, как и когда слушал Кирова, увлекся, незаметно перешел на воспоминания о

годах индустриализации, строек и преобразований.

– Прошу прощения! – сказал вдруг, спохватившись. – Я, кажется, тоже оказался тут вроде пластинки.

Выключайте, пока не поздно. А то разговорюсь – не остановите.

Все засмеялись.

– Ну, а теперь то, что я обещал тебе, – сказал Бородин, оборачиваясь к Журавлеву. – Слушайте,

товарищи, Ленина!

Ленинский голос как бы ворвался в квартиру Колосовых. В нем было движение, порыв, устремленность

сквозь десятилетия в далекое будущее.

– Мы хорошо знаем, – говорил великий Ленин, – что у нас еще много недостатков в организации

Советской власти. Советская власть не чудесный талисман. Она не излечивает сразу от недостатков прошлого,

от безграмотности, от некультурности, от наследия дикой войны, от наследия грабительского капитализма. Но

зато она дает возможность переходить к социализму. Она дает возможность подняться тем, кого угнетали, и

самим брать все больше и больше в свои руки все управление государством, все управление хозяйством, все

управление производством. Советская власть есть путь к социализму, найденный массами трудящихся, и потому

– верный и потому – непобедимый.

Хотелось аплодировать, едва была закончена эта замечательная речь. Хотелось бы еще и еще слушать

ленинский страстный голос. “Как хорошо придумал дядя Вася, – сказала себе Оля. – Какой он выдумщик”.

Даже Варя позабыла о своих душевных страданиях, даже она отдалась власти великих голосов,

долетавших из прошлого, но зовущих вперед.

– В заключение я вам поставлю вот эту пластинку, специально для вас, для молодежи. Решайте сами,

кто говорит и о чем он говорит. – Бородин запустил диск. Послышался голос глухой, с придыханием, узнать

его было, конечно, невозможно, никто его прежде не слыхал. Но текст не оставлял никаких сомнений. Оля тихо

спросила:

– Из романа “Как закалялась сталь”? Может быть, это сам Островский читает?

Бородин кивнул головой.

Николай Островский читал из своей книги:

– Корчагин обхватил голову руками и тяжело задумался. Перед его глазами пробежала вся его жизнь, с

детства и до последних дней. Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года? Перебирая в памяти

год за годом, проверял свою жизнь, как беспристрастный судья, и с глубоким удовлетворением решил, что

жизнь прожита не так уж плохо. Но было немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а больше всего

по незнанию. Самое же главное – не проспал горячих дней, нашел свое место в железной схватке за власть и

на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови.

Черный диск перестал вращаться, а все – и молодые и старые – сидели и думали. А как прожита их

жизнь? Не проспали ли они великих дней строительства социализма? Если не кровь на знамени, то хотя бы

несколько кирпичей в здании прекрасного будущего или несколько строк об их заслугах перед народом

останется ли в летописях великих дней? Были они в эту минуту беспристрастными судьями самим себе. Даже

Нина Семенова и ее Стасик оторвались друг от друга и тоже о чем-то думали.

Была глубокая ночь. Близилось утро. Гостям надо было покидать дом Колосовых, а покидать его не

хотелось. Что-то светлое открылось им тут в эту ночь, что-то такое, от чего они все почувствовали себя единой,

тесной семьей, боевым отрядом, идущим к общей цели под одним знаменем, за одними вождями. И это было

так отрадно ощущать, что Варя вздохнула и подумала: “Ну что ж, это правда, надо быть сильной и не проспать

великих дней”.

Собираясь уходить, она зашла в Олину комнату, где оставила пальто. Тут, на Олиной постели, спал

маленький сынишка Люси и Георгия. Варя не спеша надевала шляпу, набрасывала на плечи косынку, она не

заметила, как вслед за нею вошел Павел Петрович.

Произошло то, чего не ожидали ни он, ни тем более она. Стоя перед Павлом Петровичем, Варя сказала:

– Вы, меня извините, Павел Петрович, но ведь может статься так, что мы долго не увидимся. Может

быть, годы, а может быть, и никогда. Извините! – Она схватила его голову руками, и губы ее прильнули к

губам Павла Петровича. Павел Петрович почувствовал их мягкое, нетронутое тепло…

Несмело и неловко он обнял Варю за плечи…

Оле было хорошо, вечер получился отличный, веселый, интересный. Она танцевала, смеялась,

дурачилась. Слегка поддразнивала Виктора. Очень-то дразнить боялась: ревнивый.

После того как отзвучали голоса с пластинок дяди Васи, она зашла в кабинет Павла Петровича, чтобы

поправить прическу. В кабинете никого не было. На улыбающуюся, разгоряченную Олю в упор смотрели глаза

Елены Сергеевны. “Я очень рада за тебя, Оленька, – говорил взгляд матери. – Желаю тебе счастья. Грустно,

что сегодня я не с тобой, не с вами”.

У Оли закружилась голова, по щекам побежали слезы. Ей стало нехорошо, и, стараясь быть

незамеченной, она коридором пошла в свою комнату. Дойдя до порога, она не поверила своим глазам. Ее

качнуло назад. Ее отец и ее подруга обнимались.

– Варенька, что же это значит? – спрашивал Павел Петрович. – Что же будет?

– Разве я знаю, – отвечала Варя, не делая попыток высвободиться из его рук. – Я не знаю.

4

На заводе моторных лодок произошла крупная неприятность. Мало сказать неприятность – форменный

скандал, которым вынуждено было заняться бюро райкома партии.

Расследовала это дело и докладывала о нем на заседании бюро второй секретарь райкома Клавдия

Романовна Быстрова, женщина лет сорока с небольшим. У нее было приятное, приветливое лицо и совершенно

белая прядка над правым виском. Эта прядка была с давних пор – сколько помнили Быстрову в городе, а

помнили ее с комсомольских времен, когда она еще работала на прядильной фабрике “Работница”.

Суть дела, о котором докладывала Быстрова, заключалась в следующем. На заводе моторных лодок плохо

работало партийное бюро, точнее – оно совсем не работало, все его функции принял на себя слишком

самоуверенный секретарь, партийный работник, не так давно вышедший из молодых инженеров. Он даже

превысил функции партийного бюро. Он распоряжался, указывал, приказывал, любил подменять директора и

других хозяйственников. Он был энергичен, энергичнее и самого директора и всех директорских помощников, и

такие подмены у него получались очень удачно, во-время, впопад. Он умел многим помочь и по

производственной линии и по бытовой, умел, например, добиться правильной организации рабочего места,

улучшения условий труда; при распределении квартир в новых домах он был как рыба в воде. При его участии

квартиры распределялись так правильно, что потом почти не бывало никаких нареканий и недовольств. Многие

на заводе его искренне любили и уважали. Он родился организатором-хозяйственником, производственником,

ему надо было быть директором, но не секретарем партбюро. Партийная работа у него заглохла, на цеховых

собраниях ставились скучные, второстепенные вопросы; партбюро собиралось редко, и если собиралось, то

также обсуждало второстепенные вопросы. Секретарь считал, что заседать незачем и обсуждать нечего, – надо

работать. Его несколько раз вызывали в райком, обсуждали его работу на бюро райкома, он обещал, клялся все

исправить, все наладить, улучшить, но ничего с самим собой поделать не мог. Естественно, возникла

необходимость избрать нового секретаря, никак не пороча, конечно, и старого. Он работал честно, многое делал

хорошо, многое умел, а чего не умел, то отнюдь не по злому умыслу. Из состава существовавшего партбюро

выбрать нового секретаря было невозможно. Был там, в бюро, директор завода, был начальник одного из

ведущих цехов, был старый рабочий-фрезеровщик, было еще несколько товарищей, и никого из них не тронешь

с места, потому что они сугубые производственники без опыта партийной работы, им пришлось бы сначала

поучиться, а тем временем партийная работа все ухудшалась бы и ухудшалась.

Бюро райкома решило порекомендовать коммунистам завода моторных лодок одного из цеховых

парторгов завода имени Первого мая. Пусть товарищи посмотрят, обсудят, и если он им понравится, то изберут

его своим секретарем. Заодно решили провести перевыборы всего партбюро, потому что срок его полномочий

уже истекал. Всю организационную работу поручили заведующему отделом пропаганды и агитации товарищу

Иванову.

И вот произошел скандал. Коммунисты завода моторных лодок в состав партбюро не выбрали ни старого

секретаря, ни нового, ни тот, ни другой не получили необходимого количества голосов, голоса разделились

пополам между ними. И снова в составе партбюро не было человека, который мог бы всецело принять на себя

большие и трудные обязанности секретаря.

Быстрова докладывала – и перед членами бюро райкома развертывалась картина нелепой, неумной,

формальной подготовки к отчетно-выборному собранию на заводе моторных лодок, выяснилась неприглядная

роль товарища Иванова в провале двух кандидатов в секретари.

– Как вел себя товарищ Иванов на заводе? – говорила Быстрова. – Вот как, товарищи. Два дня подряд

он ходил по заводу и то одному, то другому из коммунистов, отзывая его в сторону, как заговорщик, намекал,

что надо бы пополнить состав бюро свежим человеком, что у райкома есть такой на примете, я, мол, на

собрании его вам предложу, голосуйте за него. У товарища Иванова – совершенно понятно, что так и должно

было быть, – товарищи спрашивали, почему понадобился человек со стороны, каковы будут его обязанности в

партбюро. Товарищ Иванов отделывался туманными отговорками, даже не намеками, а именно отговорками.

– А что я должен был говорить? – скрипуче спросил товарищ Иванов.

– Раз уж вы разговаривали с коммунистами поодиночке, чего с моей точки зрения делать было не надо,