Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Олиной мамы давно поседел с висков, но полнеть начал только по окончании войны. Где он пропадал в военные

годы, не знал никто. За всю войну он появился перед родными только один раз, провел дома одну ночь, и его

жена Екатерина Александровна рассказывала, что той ночью он дважды просыпался и щупал под подушкой

браунинг. После войны больше чем на две, на три недели дядя Вася никуда не исчезал.

Пожав на прощанье руку Павлу Петровичу, Бородин сказал:

– Крепись, Павлуша. Не сиди тут в одиночестве. На людях всегда легче – в любом горе, в любой беде.

Поверь мне – худшее на свете, когда вокруг нет никого, к кому бы пойти в трудную минуту. Ты меня понял? Ну

будь здоров, Павлуша, будь здоров, дружок!

Костя подал ему теплую кожаную шубу без погон. Уже затягивая пояс, Бородин спросил:

– Ну как на границе?

– Сейчас тихо, дядя Вася, – ответил Костя. – Зимой всегда тише. Вот в октябре было…

– Гляди в оба, Костенька. И зимой всякое бывает. Особенно когда вьюга или сильный снегопад. Не

разевай там рот.

Заперли дверь за Бородиными, погасили свет в столовой и в передней, перешли в кабинет, сели кто на

диване, кто в кресле. Сидели тихо-тихо. Прислушиваясь к стуку часов, каждый думал свое. И каждый

посматривал по временам на портрет той, которая, уйдя из дому, попрежнему жила в нем и среди них. Она жила

в каждой вещи, потому что каждой вещи еще совсем недавно касались ее руки и каждая вещь как бы еще

хранила тепло этих рук.

Часы ударили половину первого. Не успел умолкнуть их густой медный голос, в передней послышался

короткий звонок.

– Павел, ты меня извини, пожалуйста, – заговорил пришедший, разматывая зеленый шарф, – что

поздно так, извини. Я бы не позвонил, если бы не свет в окне… С завода, понимаешь, еду.

– Чего ж в воскресенье-то на заводе? – Как ни тяжко было на душе у Павла Петровича, он не мог не

улыбнуться при виде своего старого друга Феди Макарова, того самого Феди, который когда-то возле

остановившейся бетономешалки сфотографировал молодого слесаря и совсем молоденькую отметчицу и

который был свидетелем их любви и первых дней семейной жизни.

Павел Петрович Колосов и Федор Иванович Макаров любили друг друга, часто друг о друге вспоминали,

но встречались так редко, что от встречи до встречи иной раз проходили месяцы. Трудно даже сказать, почему.

То ли потому, что Павел Петрович в молодости много разъезжал по стране, а Макаров все сидел и сидел на

одном заводе; то ли потому, что Павел Петрович все больше углублялся в производственную деятельность, а

Макаров обрастал множеством все новых и новых общественных обязанностей. Года два или три назад

производственная деятельность инженера Макарова вообще окончилась – его избрали секретарем партийного

комитета машиностроительного завода. С тех пор встречались еще реже – за праздничным столом в октябре и

в мае да в дни рождений и в Новый год.

Федор Иванович и его жена Алевтина Иосифовна были на кладбище в день похорон Елены Сергеевны,

но ни тот, ни другая к Павлу Петровичу не подошли. Павел Петрович их понял: они не верили в силу своих

утешений.

– Да вот пришлось съездить на завод, – входя в кабинет, ответил Макаров на вопрос Павла Петровича.

–Такая, знаешь, штука со мной приключилась… С завтрашнего дня забирают в райком. – Он сел на диван.

– Каким-нибудь отделом заведовать?

– Секретарем райкома меня выбрали, Павел.

– Да что ты!

– Верно. Вот сдавал сегодня дела своему заместителю. Понимаешь, ведь как получилось… Тогда, на

конференции-то, прошлой весной, избрали в члены райкома, на пленуме райкома выбрали в бюро. А тут вдруг

ситуация: первого секретаря в обком забрали, второй секретарь третий месяц болеет, неизвестно еще, встанет

ли, тяжелая болезнь…

Макаров смутился, покраснел и умолк. Ему показалось, что он допустил неслыханную оплошность,

напомнив другу о болезнях и смертях. Он уже два дня назад вместе с Алевтиной Иосифовной порывался

приехать к Колосовым, уже набирал было номер телефона, но так и не приехал и не позвонил. Теперь он

решился и зашел, чтобы просто пожать руку Павлу, да и уйти. Так думалось. А получилось куда хуже.

Неуклюже получилось.

Павел Петрович сделал вид, будто никакой оговорки и не было.

– Трудно тебе придется, Федя, – сказал он.

– Вот и я говорю: страшновато… Сразу так… – Макаров потер локоть левой руки. Он был ранен в этот

локоть, и когда нервничал, у него всегда тут сильно зудило. – Третью ночь не сплю, кручусь с боку на бок.

Худо-то работать не хочется, хочется – хорошо. А заводские масштабы по сравнению с тем, что предстоит…

Разве сравнишь? Ты знаешь, какие в нашем районе учреждения, какие заводы, институты! Всех направлений и

профилей! Вникни в специфику каждого из них. Какая нужна голова! Какие знания! А много ли их у меня,

знаний-то, Павлуша? Как мы учились, наше поколение? Правда, уже не в бряцании боев, но и не так, как нынче

учатся. Плоховато в общем-то учились, всякими бригадными методами. Один за всех отвечает, а мы сидим, как

говорится, разиня рот.

– Что-то ты, Федя, преувеличиваешь, – сказал Павел Петрович. – Мне, например, кажется, что

учились мы хорошо. Хорошее было время.

Они заговорили о прошлом, о молодости, вспоминали друзей, то и дело восклицая: “А ты помнишь?..”,

“А ты не забыл?..”

Оля слушала, забравшись с ногами в кресло возле” книжного шкафа, и вновь перед нею вставали дела

поколения, к которому принадлежала ее мама.

Костя при появлении Макарова перешел с дивана в кресло за письменным столом и давно спал, положив

голову на руки. Он видел белый сверкающий под солнцем снег и на нем тревожную нить незнакомых следов.

Чей-то голос говорил над ним: “Рот-то не разевай. И зимой всякое бывает. Ты это помнишь?”

3

– Папа, за тобой приехали, – сказала Оля, взглянув в темное окно. Она накрывала на стол, и руки ее

были заняты тарелками.

Павел Петрович тоже посмотрел на улицу, туда, вниз, где под не погашенным с ночи фонарем стоял

маленький помятый “москвич”.

С новой силой ощутил Павел Петрович постигшее его горе. В эти несколько траурных дней все

разговоры, слова, мысли, действия вращались только возле нее, возле нее, возле Елены, и от этого казалось, что

она еще не совсем ушла, что она все еще где-то в доме, в его воздухе, в его тепле. Приезжали и заходили то

директор, то главный инженер, то начальники цехов, то мастера и бригадиры, – Елена была здесь, потому что

они приезжали и заходили ради нее, она жила в каждом их вопросе, в каждом их жесте и взгляде, – нет, она не

умирала…

И вот этот заводский автомобильчик под окном… Еще более одиноко, еще тоскливей, безысходней стало

в сердце Павла Петровича. Он понял, что стоит ему выйти из дому, поехать на завод – и позади него беззвучно

рухнет большой теплый мир, так старательно поддерживаемый всеми в осиротевшем доме, мир неушедшей

Елены. Стоит уйти из дому – уйдет из него и это родное тепло, весь этот дорогой мир. Вернешься вечером —

будет уже все не так, не так навеки.

Маленький заводский автомобильчик стоял там, под фонарем, на грани двух миров: прекрасного

прошлого и сумрачного, зябкого будущего.

– Ольга, – сказал Павел Петрович просительно, – оставь свои тарелки. Поедешь со мной, там

позавтракаешь.

Павел Петрович не сумел бы с какой-либо ясностью ответить на вопрос, зачем он зовет с собой Олю.

Может быть, ему думалось, что если Оля будет при нем, все время рядом с ним, то и тот большой, светлый мир

ее матери сохранится дольше.

Оля не стала задавать вопросов, выключила электрический кофейник, написала записку Косте, который

еще спал, погасила свет в комнатах, оделась и ждала в передней, пока оденется Павел Петрович. Она поправила

ему шарф, застегнула верхнюю пуговицу пальто, точь-в-точь как это делала мама, и они вышли к машине.

Павел Петрович поздоровался с шофером за руку, не сказав ни слова, и сел возле него; Оля устроилась на

заднем сиденье. Ей там было холодно, она ежилась. Все молчали. Оля, если наклониться сильно влево, видела в

шоферском зеркальце лицо Павла Петровича с закрытыми глазами, а если вернуться на место – морщинистое

лицо шофера Ивана Николаевича. По временам Иван Николаевич шевелил губами, у него при этом подымалась

левая бровь, – он что-то беззвучно говорил, тоже, наверно, слова утешения, а может быть, ругал злодейку-

судьбу или медицину.

Машина катилась в рассветной мгле по каким-то странным и незнакомым улицам. Надо было проехать по

проспекту Ленина через мост, к вокзалу, свернуть на улицу Куйбышева и дальше почти прямой путь до завода

отца. Так нет же, едут закоулками, мимо длинных темных заборов, трамвайных парков, через речки по дощатым

зыбким мостикам. Ни короче, ни быстрее не получалось. Впрочем, не все ли равно, как и куда теперь ехать.

Олю нисколько не удивило, что отец зачем-то везет ее к себе на завод. Ну, везет и везет. Возил как-то раз,

сразу после возвращения из армии. Ехали тогда долго, на трамвае, через весь город. Долго ходили по заводским

дворам, по цехам, сидели в каких-то конторках в табачном синем дыму, и с кем бы ни встречались, с кем бы ни

разговаривали, каждый раньше или позже спрашивал: “Это что же за невеста с тобой, Петрович?” И радостный

Павел Петрович отвечал: “Уходил – чуть ли не в люльке оставил, а вот в десятый класс перешла”. Оля при

этом стояла в сторонке и сильно краснела, ей казалось, что все они, в том числе и отец, говорят про нее как-то

слишком шуточно, по-нарочному.

С тех пор отец на завод ее не только не приглашал, а просто отказывался брать, хотя она, бывало, и

просилась. Он отвечал: “К чему эти семейные экскурсии!”.

– Ну вот, приехали! – сказал вдруг Иван Николаевич; Оля даже вздрогнула от неожиданности. Она

давным-давно позабыла не только, куда едет, но даже что вообще едет.

– Паспорт у тебя с собой? – спросил Павел Петрович, выходя из машины. Оля достала из портфельчика

институтское удостоверение.

– Полагается паспорт, – сказал Павел Петрович строго. – Без паспорта нельзя.

Но для дочери инженера Колосова сделали, видимо, исключение, и вскоре из окошечка бюро пропусков

на деревянном лотке выехали и Олино удостоверение и голубой талончик пропуска.

На заводском дворе, под шеренгами промерзших старых тополей и вдоль разметенных железнодорожных

линий громоздились сугробы грязного снега. За сугробами что-то очень визжало, Павел Петрович сказал, что

это циркульная пила. Когда стало тяжко ухать, так, что земля толкалась в подошвы ботинок, он сказал, что это

паровой копер, который заколачивает сваи. Было еще множество различных других звуков – еще что-то

рокотало, пыхтело, будто бы втягивало в себя воздух, звякало и похрустывало. Неслышный за этими шумами,

навстречу выкатил маленький паровозик с пузатой трубой. Он был приземистый, плечистый, окутывался паром,

шипел, и с него, будто седые усы, свисали сосульки.

– Павлу Петровичу! Здравия желаем!

Из окна паровозной будки смотрело тоже седоусое, прокаленное морозом и окутанное табачным дымом,

стариковское лицо.

Павел Петрович кивнул в ответ.

Потом они поднялись на второй этаж старинного сумрачного здания с очень толстыми стенами, такими

толстыми, что окна в них были подобны крепостным бойницам. Французским ключом Павел Петрович

отомкнул в длинном коридоре одну из фанерных дверей, на которой была табличка: “Главный металлург”. Это

был отцовский кабинет, в нем стояли большой письменный стол, кожаный диван, два глубоких кресла и

несколько стульев вдоль стен; на стенах висело множество диаграмм и фотографий чего-то вроде каналов на

Марсе или лунных кратеров.

Оля села в углу на диван, Павел Петрович сел за стол возле окна. Видимо, сквозь фанерные стены

хорошо были слышны и шаги и звук отодвигаемого кресла, потому что уже через минуту в кабинет один за

другим стали входить люди. Они буднично здоровались с Павлом Петровичем, буднично раскладывали перед

ним бумаги, ведомости, рапортички, ни о чем не расспрашивали, ничего не высказывали; то ли они делали вид,

то ли и в самом деле им так казалось, будто ничего в жизни инженера Колосова не изменилось, будто он и не

отсутствовал пять долгих дней, а вот ушел вчера вечером и сегодня утром вернулся в этот кабинет к привычным

делам и заботам.

Время шло, электрические часы на стене отщелкивали каждую минуту, люди в кабинете сменялись,

звонили телефоны, Павел Петрович разговаривал то с тем, то с другим, куда-то выходил, возвращался. А Оля

все сидела на диване. Отец о ней позабыл. Вот уже полтора часа, как он на нее ни разу не взглянул. У нее по

щекам бежали слезы, сдержать их она не могла, как ни старалась, они текли и текли, стало мокро под

подбородком и очень больно там, где сердце. Может быть, оттого, что она не сняла пальто в таком жарком

помещении. Она принялась было расстегивать крючки, но ее остановили слова Павла Петровича. Павел

Петрович отчетливо и раздраженно говорил в трубку телефона:

– В брак? Все сорок тонн? Этого быть не может! Но вы же знаете, что в эти дни я… у меня… ну ладно,

ладно, хорошо. Разберемся.

Он швырнул трубку на аппарат и постучал кулаком в задребезжавшую стену.

Вошел маленький рыжеватый старичок, у которого не только лицо, но и шея были в густых веснушках;

из-под белых бровей и ресниц смотрели сердитые глаза.

– Константин Константинович! – встретил его Павел Петрович. – Мне только что…

– Я слышал, – перебил старичок. – Увы, Павел Петрович, увы! И нечего тут разбираться, виновники

брака – мы. Морозов что-то такое перемудрил, а тут еще и Уткин…

– Я же сто раз говорил, зачем пускаете к ответственным плавкам всяких недотеп! Я же тысячу раз

предупреждал…

– Извините, – снова перебил старичок. – Вы насчет обратного предупреждали, Павел Петрович.

Чтобы никаких препятствий экспериментаторам.

Оля видела, как Павел Петрович опустил голову над столом, досадливо потирая лоб ладонью и морщась,

будто у него там, во лбу, сильно болело.

– Ну и что? – спросил он.

– А то: полагаю, перегрели металл в восстановительный период. Избыток водорода. Флокены.

– А марка-то, марка какая? Из инструментальных, что ли?

– Марочка, Павел Петрович… – Старичок настороженно оглянулся на Олю и что-то быстро шепнул в

ухо Павлу Петровичу.

– Какая неприятность! – сказал Павел Петрович.

Оля подумала о нем в эту минуту: “Какой ты странный, отец! Неужели в таком горе для тебя может

существовать еще что-то волнующее и заботящее тебя? Неужели ты способен понимать сейчас какие-то марки,

плавки, флокены? Папа, папа!.. Ведь мы потеряли нашу маму. Папа!..”

Павел Петрович тем временем стал надевать пальто. Старичок тотчас вышел за дверь. Павел Петрович не

успел еще застегнуть пуговицы, а он уже появился вновь в плотной шубе с круглым, очень похожим на

женский, черным воротником, в островерхой высоченной шапке из такого же черного меха; ноги у него прямо с

ботинками были сунуты в валенки, обрезанные наподобие калош.

Оля побоялась одна остаться в пустом кабинете; неизвестно, сколько тут придется сидеть в тоскливом

одиночестве; она вышла вслед за Павлом Петровичем и старичком, которого Павел Петрович называл

Константином Константиновичем, шла позади них по шпалам заводских путей, скользя и спотыкаясь. Отец и

Константин Константинович о чем-то спорили, – Оля не вслушивалась, о чем; она только смутно сознавала,

что между этими людьми согласия нет, и еще в ее памяти возникло далекое воспоминание: Константин

Константинович? Это, кажется, папин заместитель…

Дорогу перегородил давешний плечистый паровозик. Переходя по стрелкам с одного пути на другой, он

толкал своей стариковской грудью две платформы с обломками металла, на которых мелко сверкала в косом

солнце голубоватая изморозь.

Так за паровозиком и прошли сквозь распахнутые настежь ворота в сталелитейный цех.

Павел Петрович и его маленький сердитый заместитель завернули за какие-то глыбы металла и сразу же

исчезли. Оля тоже хотела завернуть за эти глыбы, – навстречу ей, тесня ее в сторону, оттуда медленно

выползла платформа с изложницами. Оля двинулась меж металлических нагромождений угловатых форм, —

над нею резко ударил громкий колокол: мостовой кран нес огромный ковш, над которым плескались языки

горящего газа. Оля отступила, прижалась к кирпичной стене, пропуская спешащих людей – в пиджаках, в

шубах, в кепках, в шапках, с бумагами и без бумаг в руках.

Цех был огромный, дальний его конец тонул в мареве, и все же в нем было тесно, так тесно, что еще один

лишний человек, она, Оля, не находил тут себе места. В среднем, самом высоком пролете стояли мартеновские

печи – сооружения этажа в три высотой. В верхних этажах у них, за стальными заслонками, стараясь

вырваться наружу, с ревом металось рыжее пламя. Там вверху, на рабочих площадках, обнесенных перильцами,

стояли и ходили люди. Оля увидела отца на одной из площадок. Павел Петрович размахивал рукой перед лицом

какого-то толстяка в кепке. Оля поняла: отец волнуется. Она подумала: зачем он ее сюда привел – слушать этот

оглушающий грохот, тесниться в углах, мешать людям? А потом подумала: так он же ее сюда и не вел, он

оставил ее в своем рабочем кабинете.

Она не дивилась растерянно и бессмысленно на заводские чудеса. Дочь металлурга прекрасно знала, что

огромнейшее стальное ведро, которое несет кран, – это разливочный ковш и что есть ковши, вмещающие до

двухсот тонн расплавленного металла; что чугунные, пустые внутри, граненые тумбы – это изложницы; в них

из ковша разливают сталь, она там застывает и в виде таких граненых слитков идет в прокатку или в поковку.

Оля знала это по книгам, по рисункам, по фотографиям, по рассказам отца, по киножурналам, по картинам

художников и даже по рассказам мамы. Мама с первых дней сознательной жизни Оли и Кости внушала им,

детям, любовь и уважение к профессии их отца. “Это самая главная и самая благородная профессия”, —

говорила она. Оля вспомнила, что мама, в молодости перебывавшая с папой на множестве заводов, на этом

заводе, в этом цехе так ведь и не была. Папа все обещал ее привезти сюда, да вот и не собрался.

Оля не заметила, когда ушла со своего места у стены; она очнулась только возле чего-то подобного

самовару паровозных размеров. У этого круглого сооружения, как и у самовара, из трубы валили пламя и дым.

Оля подумала, что, наверно, это электропечь. Вот три толстых, вроде бревен, угольных электрода, опущенных

через свод; вот стеклянная будочка, в которой, регулируя ток, возле приборов стоит девушка в синем халате.

Внутри печи выло от электрических дуг, рокотало от кипения стали. Сталевар открыл заслонку, и из

квадратного окна вырвался нестерпимый жар; жмуря глаза, Оля увидела внутренность печи – в ней стоял

ослепительный белый свет.

Сталевар взял поданную подручным ложку на длинном черенке, покопался ею в печи, вытащил, полную

огненного металла, и быстро наполнил им чугунный стаканчик и прямоугольную формочку, которые подставил

ему на чугунную тумбу второй подручный.

Стаканчик, когда сталь в нем потускнела и перестала метать искорки, куда-то унесли, а брусочек,

вынутый из прямоугольной формы, сталевар взял клещами и опустил в бочку с водой, а потом на стальной

плите переломил ударом молота. Он поднял обломки, осмотрел места излома, сказал что-то первому

подручному, тот подал ему лопату, печь снова открыли, и сталевар, швырнув в пламя несколько лопат бурого

порошку, размешал его там длинной кочергой. Делал он все это, опустив на глаза поля войлочной шляпы, в

которые были вставлены синие защитные стекла.

Покончив с печью, сталевар поднял шляпу с глаз, утер лицо прожженной рукавицей, погасил тлеющую

искорку на таких же прожженных брезентовых брюках и улыбнулся Оле.

– Интересуетесь? – сказал он, подойдя ближе. – Из института?

– Да, – ответила Оля. Ей не хотелось объяснять, кто она и зачем здесь.

– Трудная плавка, – говорил сталевар. – Опытную марку варим.

Приняв Олю за студентку металлургического института, он стал объяснять ей, как и зачем берутся эти

пробы в стаканчик и в брусочек, что плюшка – тоже проба, кусок стали, расплющенный молотом в лепешку;

надо, чтобы края ее получались без трещин, которые он называл рванинами.

– Вот работка какая! – сказал один из подручных сталевара, показывая на свою куртку, которая когда-то

была, видимо, черным матросским бушлатом. Теперь это было нечто невообразимое. Одна пола отсутствовала,

будто ее отъели крысы, половину правого рукава тоже отхватили неведомые зубы, на месте пуговиц зияли

дырки, и вообще по всей ткани были рассеяны дырки. – За два месяца так разделала! – добавил он, кивнув в

сторону печи.

Оля слушала все это безучастно. Ни долгая езда до завода, ни заводские дворы с усатыми паровозиками,

ни разговоры отца по телефону, ни старички, вместо калош носящие обрезки валенок, ни этот цех с тяжелым

гулом и острыми литейными запахами – ничто не задевало, не пробуждало, не волновало ее сознания, только

пассивно отмечалось глазами. Оля понимала, однако, что нельзя так бездумно стоять перед приветливыми

сталеварами, нельзя быть равнодушной к тому, о чем они говорят.

– Скажите, – спросила она, чтобы хоть о чем– нибудь спросить, – а что такое флокены?

– Скверная штука, – ответил старший сталевар. – Это когда, например, слиток испытывают на излом,

а там внутри оказываются трещины. И что самое скверное – получаются они как на грех в самых

ответственных сталях. Понимаете?

– А отчего они получаются?

– Ученые говорят разно. Большинство считает: от водорода. Внесешь с шихтой, со шлаком, с какой-

нибудь присадкой воду в печь, перегреешь ванну не в тот период, когда это можно, – вот вам и лишку водорода

получится. У тех ребят так и случилось. – Сталевар указал рукавицей на мартеновскую печь, возле которой

Оля только что видела отца. – Перегрели, – добавил он и снова взялся за свою великанскую ложку. Первый

подручный тотчас открыл заслонку печи, второй приготовил новый стаканчик и новый брусочек на чугунной

тумбе.

Оля вздрогнула, потому что ее неожиданно обняли за плечи и крикнули ей почти в самое ухо: “Оленька!

А я тебя всюду ищу”.

В Олино лицо заглядывали большие, серые, в длинных ресницах, глаза Вари Стрельцовой.

– Варя! – Оля схватила ее за рукав курточки. – Как же я забыла, что ты здесь работаешь!

– Вот видишь, – ответила Варя. В ее глазах было настороженное-настороженное выражение; она не

знала, как держаться с Олей: говорить ли слова сочувствия, или, может быть, вообще молчать о том, что

случилось. – Вот видишь, – повторила она, – а я тебя не забываю. Ну пойдем ко мне в лабораторию. Тут

недалеко, два двора пройти – и у меня.

По дороге она говорила:

– Это Павел Петрович мне сказал, что ты где-то здесь. Я была на третьем мартене, он там наводил

порядки, он мне и сказал, чтобы найти тебя.

– А что на этом мартене случилось? – перебила Оля, вспомнив, как размахивал рукой отец.

– Запороли плавку.

– Флокены?

– Флокены? – переспросила Варя. – А ты откуда знаешь?

Прежде чем отворить дверь с табличкой: “Лаборатория”, она удивленно посмотрела на Олю, а введя ее в

помещение, заполненное различными приборами для испытания металлов, первым делом взяла с одного из

столов обломок стального диска и показала:

– Видишь на изломе светлые пятна, окруженные темным металлом? В таком месте сталь никуда не

годится.

Обе смотрели на обломок стали, но думали совсем о другом. Варя отбросила обломок и обняла Олю. Они

постояли так, уткнувшись лицами в плечи друг другу, потом утерли мокрые глаза и щеки, сели рядом возле

длинного стола, заваленного пробами металлов.

В соседней, комнате зазвонил телефон. Варя пошла послушать, потом сказала, что она на минутку

выйдет, ее куда-то зовут. Оля осталась одна среди столов и приборов. Она взяла в руки обломок, брошенный

Варей, повертела его, увидела предательские трещины, подумала о Варе – какую странную профессию избрала

себе эта маленькая, хорошенькая, сероглазая девушка.

Оля вспомнила, как встретились они с Варей на первом курсе исторического факультета. Варя была

первым человеком, который заговорил с Олей в первый день занятий в институте. Они сидели за одним столом

на первой лекции. Они вместе провели время первого перерыва, вместе вышли из института после занятий. Оле

очень понравилась девушка из деревни Холыньи под Новгородом. Война не дала ей во-время окончить школу:

бои шли совсем недалеко от их деревни и школа не работала. Варя на четыре года отстала в учении, она на

четыре года была старше Оли. Но это не мешало Варе краснеть, когда к ней обращались с вопросом, и

смущаться из-за любого пустяка.

Бывая вдвоем с Олей, Варя очень интересно рассказывала о своей Холынье, где выращивают знаменитые

холынские огурцы; Варин отец тоже их выращивает, он – колхозный огородник. Вокруг Холыньи места такие,

что одно древнее другого. Озеро Ильмень, реки Волхов и Мета, по которым проходил торговый путь “из варяг в

греки”. Рукой подать до Рюрикова городища, до Юрьева монастыря, до разбитой гитлеровской артиллерией

известной историкам всего мира церкви Спаса Нередицы.

Оля ходила к Варе в институтское общежитие, Варя любила приходить домой к Оле, где ее всегда

встречали приветливо. С Еленой Сергеевной и с Павлом Петровичем она со временем стала чувствовать себя

так же просто, как и с Олей. Особенно ей нравилось разговаривать с Павлом Петровичем. Павел Петрович

расспрашивал ее про огурцы, про то, как их хранят до весны, опуская осенью в бочках на дно озера, об

окрестных новгородских древностях, о годах войны. Он в свою очередь рассказывал Варе о металлургии. Он

уверял Варю, что история и металлургия – родные сестры, потому что история человечества – это история

того, как человек учился и научился добывать и обрабатывать металлы.

Павел Петрович, сам того не подозревая и не желая, оказался виновником переворота во всей Вариной

жизни и в ее судьбе.

Оля и Варя перешли на второй курс, и когда уже проучились половину второй институтской зимы, Варя

вдруг ушла из педагогического института в индустриальный, на отделение металлургии. Помощь ей в таком

трудном переходе вынужден был оказать Павел Петрович. Уступая его и ее просьбам, Варю отпустили из

одного института и приняли в другой. Но уже никто не помогал Варе догонять своих однокурсников в новом

институте. Это было нелегко, ведь почти ничего нет общего в программах подготовки историков и металлургов.

Варе пришлось вновь сдавать все зачеты и экзамены за первый курс и за половину второго, ей пришлось

самостоятельно изучать предметы, которыми ее однокурсники полтора года занимались под руководством

преподавателей. Трудности были неисчислимые…

– Это Павел Петрович звонил, – сказала Варя, возвращаясь. – Надо сделать несколько сложных

анализов и разных испытаний. – Она была озабочена. – Ты извини, пожалуйста, Оленька, сейчас мы

займемся. Придется тебя оставить.

– Ты одна будешь их делать, эти анализы? – спросила Оля. – Здесь почему-то никого больше нет.

– Как почему-то? – Варя сбросила свою ватную курточку и осталась в голубом свитере, который

плотно обтягивал ее легкую фигуру. – Потому что обед. – Она поправляла прическу. – Целый час. А ты есть

не хочешь?

Оля вспомнила утро, свои тарелочки, оставленные на столе, яичницу, в которую она на кухне роняла

слезы и которую не захотел есть папа, – и на обломок стали с флокенами вновь капнула слеза. Оля наверно бы

расплакалась, но удержалась: она знала, что и у Вари – правда, когда Варя была еще совсем маленькая, – тоже

умерла мама.

4

Это был длинный и трудный день. Оля долго сидела в Вариной лаборатории, следила за тем, как в

специальных станках, автоматически регистрирующих степень сопротивления проб, разрывали, гнули,

скручивали, ломали стальные кусочки, как, отшлифовав некоторые из них до зеркального блеска,

рассматривали в микроскоп и фотографировали структуру испытываемого металла, как травили металл

кислотами и растворяли его в различных реактивах.

Все сотрудники лаборатории, за исключением тихого старичка с острой белой бородкой, который

производил фотографирование под микроскопом, были Вариного возраста, но обращались они к Варе, как к

старшей. Варя отвечала серьезно, две складки возникали у нее меж бровей. Оле было странно видеть это.

Только прошлой весной Варя окончила свой институт, тогда же, когда окончила свой и она, Оля, но вот Варя

уже самостоятельный человек, ее называют Варварой Игнатьевной, она что-то творит, от нее что-то зависит. А

что же Оля? Все еще в девочках, при папе и ма…

Вот и снова мокро подбородку и в сердце душно.

Оля ушла из лаборатории, побродила по заводским дворам и потом в длинных коридорах

заводоуправления не без труда отыскала дверь с табличкой: “Главный металлург”. Дверь была заперта. Оля села

напротив нее на деревянную скамейку и сидела неизвестно сколько. Кабинеты, соседние с отцовским,

постепенно пустели, в них гасли огни, их хозяева расходились по домам, все реже пробегал кто-либо мимо Оли.

Только упорно и монотонно, подобно сверчку, в дальнем конце коридора все еще стрекотала пишущая машинка.

– Вам кого, девушка? – услышала Оля над собой голос. Перед нею стоял человек в брезентовой куртке,

в брезентовых штанах, с широким поясом, на котором были начищенные медные кольца, цепи и крючки. В

руках он держал громадную связку ключей. Оля догадалась, что это пожарный, который осматривает комнаты и

проверяет, не оставил ли кто по рассеянности непогашенный окурок или включенный электрический чайник. —

Дело такое, никого нет, – говорил он.

– Я жду Павла Петровича Колосова, – ответила Оля.

– Поди, у директора он, – сказал пожарный. – Заседают.

– Почему вы так думаете?

– А у нас примета. Если вот на столе, допустим, у директора лампа горит, значит он у себя один… ну

или еще кто, двое-трое. А если люстра зажжена, точно: заседают. Сейчас по двору иду, вижу – люстра.

– А туда пройти можно?

– Чего же не пройти? До конца коридора, потом на второй этаж по лестнице, а там сами увидите —

кожаная дверь. Только зря вы к нему сегодня, к товарищу Колосову. Беда у него большая.

– Я знаю, – ответила Оля, быстро вставая со скамейки. – Спасибо вам.

Она поднялась на второй этаж, нашла кожаную дверь. Но за этой дверью была еще одна дверь, и тоже

кожаная; ее охраняла строгая седая дама в пенсне.

– Да-а… – говорила она в телефон тягучим голосом. – А кто спрашивает? Вы откуда? Его нет,

товарищ… Неизвестно. – Она положила трубку и взглянула на стоявшую у дверей Олю.

– Я ищу Павла Петровича Колосова, – поспешила объяснить Оля. – Мне сказали, что он…

– Вам правильно сказали, – перебила седая дама, – он действительно здесь, у директора. Но рабочий

день окончен, приема нет. Кто вам так поздно выдал пропуск?,

– Мне его выдали утром. Если можно, я подожду Павла Петровича у вас?