Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

закопченной комнате своей сестры, к которой приехала в начале войны, да так возле нее, больной, умирающей,

осталась и сама умирать; видела белый иней на спинке кровати и разорванный морозом графин на ночном

столике. Она знала, что кто-нибудь в конце концов упакует и ее в одеяло, как упаковали ее сестру, и отвезет на

склад мертвецов, устроенный за тем забором, где до войны продавались дрова. И ей было все равно, потому что

муки голода уже миновали, в теле не было никаких мук, никаких желаний и не было никаких претензий к

жизни.

И вот пришел он, Борис Владимирович, фотокорреспондент газеты, сосед сестры по квартире, большой,

голубоглазый, похожий на витязя из русских былин; он действительно упаковал ее в одеяло, но отвез не на

дровяной склад, а за Ладожское озеро и отправил дальше, туда, в Сибирь, в Кузнецкий бассейн, где

концентрировались части распавшегося было института.

Что его заставило это сделать? Во имя чего носил он ее на руках из машины в машину при пересадке на

озере? Во имя чего отдавал ей свой скудный паек? Он даже объяснить этого не мог.

Потом, когда она уже работала в одном из сибирских городов, он дважды приезжал к ней в отпуск.

Первый раз сам решил это сделать. Он явился тогда очень и очень кстати. В ту пору Серафима Антоновна

тосковала в одиночестве: как бы ни была она захвачена работой для фронта, работа приносила удовлетворение

уму, но плохо согревала сердце. Согрел сердце он, заботливый, добрый, ласковый.

Со вторым приездом получилось уже иначе. Ей пришлось долго убеждать и упрашивать его в письмах,

чтобы он приехал. Дело в том, что в тот год она получила Сталинскую премию, о ней писали в газетах, о ней

говорили, ее чествовали. Он боялся того, что о нем будут говорить: муж Шуваловой. Вот, дескать, что привело

его к ней: ее слава, ее почести, ее деньги.

Ей удалось его убедить тогда, что подобные опасения – пустяки, ерунда. Он приехал, но было видно, что

его тяготит положение мужа при жене. Со временем это все улеглось, утряслось. Мужчины, конечно,

посмеиваются над Борисом Владимировичем, но стоит ли придавать значение глупым смешкам! Люди просто

не знают, какую роль в жизни человека могут сыграть случайно сложившиеся обстоятельства.

Бился ветер в окна, падал пластами снег с деревьев в парке, зима была на исходе, за этими ветрами уже

шла где-то по южным степям весна. В сердце Серафимы Антоновны вкрадывалось беспокойство. Оно, как

Серафима Антоновна говорила себе, было совершенно беспричинным. И это ее слегка раздражало.

2

Когда Оля пришла в институт после почти двухнедельного перерыва, она узнала, что за этот долгий срок

в аспирантуре произошло множество разнообразных событий. Навещая ее дома, друзья об этих событиях

умалчивали, – видимо, чтобы не расстраивать своего комсомольского руководителя.

– Чего уж на девушку-то они взъелись! – еще в раздевалке заговорила с Олей гардеробщица тетя Аня.

– Сами рассудите, товарищ Колосова, девке двадцать шестой, а все холостая. Кто же ее неволить вправе?

– О чем вы, тетя Аня? Не понимаю, – сказала Оля с удивлением.

– О Савушкиной, товарищ Колосова, о ней, о ком же еще! Вышла замуж – радоваться за нее надо, а не

прорабатывать, как наши взялись.

На кафедре Оле рассказали о Савушкиной более подробно. Тамара Савушкина, аспирантка второго курса,

вдруг неожиданно для всех, кажется даже и для себя, вышла замуж за научного сотрудника Ботанического сада.

Они два раза встречались на катке, но, по словам Тамары, так безумно влюбились друг в друга с первого

взгляда, что в третий раз появились на катке уже женатыми. Несколько дней назад Тамара приходила в институт,

чтобы подать заявление об отчислении из аспирантуры. Она сидела на скамейке в коридоре, окруженная

подругами, и тараторила о том, что теперь ей не до диссертации, теперь надо устраивать дом, окружать Мишу

уютом и заботами. Он такой способный, подающий надежды, он уже открыл способ борьбы с

сельскохозяйственным сорняком, – для этого надо с самолета разбрызгивать над полями какую-то жидкость,

которая сжигает сорняки и не трогает культурные растения. Миша сказал, что весной он возьмет ее, Тамару, с

собой в экспедицию, что они поедут куда-то очень далеко, в Кара-Кумы, там есть русло древнего Узбоя, и вот

там экспедиция будет изучать условия жизни растений.

– Ну и как же нам поступить, девочки? – в раздумье спросила Оля, выслушав рассказ о случае с

Тамарой Савушкиной.

– Надо вытряхнуть из комсомола! – сказал аспирант-историк Георгий Липатов. – Мы об этом уже

говорили. Сколько государственных средств на нее истрачено! А для чего? Чтобы у товарища ботаника была

жена кандидат в кандидаты искусствоведческих наук? Надо вытряхнуть. Райком нас поддержит. Уверен.

Еще две недели назад, пожалуй, и Оля думала бы примерно так же, как Георгий, она бы тоже без особых

колебаний голосовала за исключение из комсомола Тамары Савушкиной. Но полтора десятка минувших дней

заставили Олю серьезно поразмыслить о многом, из чего состоит жизнь человека. Они научили ее вглядываться

в жизнь пристальнее, чем прежде, и уж во всяком случае не слишком спешить в суждениях.

– Посмотрим, – сказала Оля. – Посмотрим. Надо с Тамарой поговорить.

– Говорили! – ответил Липатов. – Бесполезно. В обывательщину скатывается. Мы уж тут на бюро

постановили: объявить строгий выговор за антигосударственное решение. Я имею в виду уход из аспирантуры.

Потом Оле рассказали о делах самого Георгия Липатова. Вот рассуждает – прямо-таки Савонарола, да и

только! А что у него с Люсей? Еще года нет как поженились – Савонарола уже утверждает, что она ему не

пара, что ее заедает обывательщина, которая этак и его может засосать, если он не примет решительных мер.

И, наконец, на Олину голову обрушилась еще одна неприятность: Нина Семенова и Маруся Ершова

подрались. Так вот взяли и надавали одна другой по щекам. Мальчишки-первокурсники утверждают, что Нина

при этом даже сказала нехорошее слово.

С Тамарой Савушкиной, с Георгием и с Люсей Липатовыми решить что-либо так сразу было невозможно,

следовало обдумать их дела коллективно. Но вот Маруся и Нина… Оля попросила позвать их обеих к ней в

комнату бюро. Первой пришла Маруся, воскликнула:

– Оленька, дорогая, здравствуй! – и поцеловала Олю.

Вошедшая следом Нина увидела Марусю и, не глядя на нее, буркнула Оле:

– Здравствуй!

– Девочки, садитесь! – сказала Оля приветливо. – Как давно мы не видались!

Маруся и Нина уселись у противоположных стен большой комнаты, демонстративно отворачиваясь друг

от друга.

– Ну как же это могло случиться? – заговорила Оля после некоторого молчания. – Взрослые люди! В

вашем возрасте у моей мамы уже было двое детей. Да, говорят, Нина, ты что-то такое сказала, что…

– Это вранье! – резко перебила Нина. – И вообще нечего тут раздувать. Все это наше личное дело. Ты

правильно сказала: мы – взрослые люди и в назиданиях не нуждаемся.

Оля так и не смогла ничего добиться своими разговорами. Нина и Маруся ушли от нее еще большими

врагами. “А из-за чего они подрались– то, из-за чего?” – расспрашивала растерявшаяся Оля однокурсников.

“По очень простой причине, – объяснили ей. – Нина сочинила для самодеятельности очередную пьесу из

институтской жизни. Маруся, как всегда, взялась ее ставить. Но пьеса провалилась. Маруся сказала, что, значит,

такая пьеса. А Нина заявила, что не пьеса виновата, а такая уж была постановка, такой оказался режиссер.

Сначала обе плакали, а потом вот взяли и подрались”.

Удрученная Оля ушла из института поздно. Провожать ее увязался Георгий Липатов. Он шел рядом,

подняв меховой воротник тужурки, и в этот воротник бурчал мало понятное о неустройствах в человеческой

жизни, о том, что, не пожив с человеком бок о бок, его невозможно по-настоящему узнать, а когда поживешь и

узнаешь, то часто выясняется, что это совсем не тот человек, который тебе нужен, и вот начинаются драмы,

начинаются всякие помехи на твоем жизненном пути.

На улице было очень холодно и ветрено. Георгий предложил зайти в ресторан и поужинать, у него есть

сто рублей. Оля не хотела начинать с ним разговор, не поговорив с Люсей. Она резко ответила: “Знаешь, на

твоем месте я бы пошла домой”, – и встала в первую попавшуюся очередь к автобусу, встала спиной к

Георгию, ни на одно его слово больше не ответила. Он потоптался, потоптался возле нее и ушел.

Очередь подхватила Олю и внесла в автобус. Пришлось проехать остановку по ненужному Оле

маршруту. Выйдя из автобуса, она увидела трехэтажное здание с колоннами, в котором были квартиры и

общежития завода ее отца. Оля уже перешла улицу, чтобы, пробежав по морозу квартал, сесть в трамвай, но с

противоположного тротуара увидела ярко освещенные окна и вспомнила о последней встрече с Варей

Стрельцовой на заводе. Постояв у подъезда, она решила зайти к Варе. Все равно спешить домой незачем: Костя

уже уехал на свою границу, а отец третий день в Москве.

На стук вышла сама Варя. Девушки обнялись так горячо, будто после многолетней разлуки. Оле почему-

то было очень приятно прижаться щекой к теплому Вариному плечу.

Оля поздоровалась с соседкой Вари по комнате, белокурой девушкой Асей, у которой были удивительно

длинные и вместе с тем очень красивые ноги; она всегда старалась выставить их напоказ. Она и сейчас их

выставляла, показывая своему гостю – курсанту военно-морского училища. Его отстегнутый палаш лежал на

подушке Асиной постели. Будущий морской волк играл на гитаре; когда ему представили Олю, он поспешно

отложил гитару, встал и очень вежливо поклонился.

Оля заходила к Варе несколько месяцев назад. Но тогда в комнате не было ни моряка, ни гитары. Ася

тихо читала книгу, в окно весело светило солнце. Сейчас Оля была ошеломлена обстановкой, в которой

оказалась Варя – ведь Варя уже не студентка. Она увидела на Варином столике кипы журналов и книг;

некоторые из них были раскрыты, из других торчали газетные закладки.

– Ты можешь заниматься в таких условиях? – спросила Оля тихо.

– Я могу заниматься в любых условиях, – ответила Варя. – Это ты избаловалась в своей квартире.

Подайте ей тишину, не скрипните, не шагните…

– А чем ты занимаешься? – спросила Оля, взяв в руки первую попавшуюся книгу.

– Павел Петрович просил составить ему обзор по температурному режиму скоростных плавок. Вот

видишь, натащила литературы.

Оля уже давно знала, насколько ее отец ценил свою “верную младшую помощницу”, как он называл

Варю. Оля знала, что Павел Петрович, очень требовательный к себе, многого требовал и от других. Но

заставлять людей работать даже поздно вечером и в таких условиях… это уж слишком!..

– Ты должна отдыхать! – сказала она Варе строго.

– Товарищи девушки! Может быть, нам в порядке отдыха потанцевать? – предложил веселый моряк,

опять взявшийся за гитару. Он повернул ручку репродуктора на стене, прислушался. Передавали тягучую

нудную музыку.

– Это не танцевальная музыка, – сказала Ася.

– Играют в общем-то на нервах. Точно, – согласился моряк. – Но что-нибудь медленное можно

потанцевать и под это.

– В самом деле, почему передают всегда только серьезное да серьезное, – сказала Варя. – Я хоть и не

танцорка, а веселую музыку люблю с детства. У нас в деревне был знаменитый баянист Гриша. В войну он

приобрел аккордеон и так играл, так играл!..

– Видите ли, – заговорил моряк, вежливо выслушав Варю, – в радиокомитете сидят, мы так считаем,

старички. У них подагра, у них в коленях хруст…

– Совсем не поэтому, – возразила Оля. – Ваших танцев и так слишком много. В любом клубе, на

любом вечере – только танцы да танцы.

– Ну кому как! – миролюбиво не то согласился с Олей, не то возразил моряк, взглянул на часы и стал

одеваться. – К поверочке должен быть дома! – сказал он, затягивая ремень с палашом. – А то, поди, так

недельки на две останешься не только без танцев… Служба!

Он распрощался и ушел. Белокурая девушка Ася, что-то напевая под нос, принялась расстилать постель.

Варя повела Олю в полутемную гостиную общежития. Там было пусто; они уселись рядышком на мягкий,

слегка попахивающий пылью диван.

– Не знаю, что и делать, – заговорила Варя. – Составляю этот обзор Павлу Петровичу, а сама думаю:

зачем? Ведь уходит Павел Петрович с завода. Можно считать, уже ушел, приедет из Москвы, сдаст дела – и до

свиданья. Мне так грустно, я так привыкла работать с Павлом Петровичем, он такой хороший…

– Ну, хороших же на свете много.

– Я и не говорю, что больше нету. А все равно мне очень грустно. – Варя вздохнула. – Я всегда

вспоминаю, – снова заговорила она, – как я сидела у вас в кабинете на диване, а Павел Петрович ходил из

угла в угол и рассказывал об истории металлургии, о железе, о стали. Это у меня в жизни второй такой человек.

Первый был наш деревенский учитель, Иван Степанович. Он умел так рассказывать об истории, что не ушел бы

из класса хоть до следующего утра. В общем-то, если задуматься, я из-за него вначале и хотела учиться на

историка.

– Ты смешная, – сказала Оля. – А вдруг тебе встретится человек, который будет очень хорошо

рассказывать о лесоводстве или о сельском хозяйстве, ты что же, бросишь все и поступишь в лесной институт

или в агрономический?

– Не знаю, – ответила Варя нетвердо. – Не думаю, – добавила тверже. – А впрочем… – Она

тряхнула головой и с какой-то задорной мечтательностью закончила: – Впрочем, была бы такая возможность, я

бы и лесным делом занималась и агрономическим… Может быть, это худо, но мне все интересно, все нравится,

всего хочется.

– Ты рано родилась. Тебе бы надо было родиться при полном коммунизме. Тогда ведь человек сможет

делать все, что ему заблагорассудится, не связывая себя какой-нибудь определенной профессией.

– Ты зря, Оля, смеешься, – ответила Варя без обиды.

– А я и не смеюсь.

– Смеешься, вижу. Вот вы меня осуждали, помню, зачем не осталась в аспирантуре: предлагали, мол,

надо было пользоваться случаем. А я не могла оставаться, мне хотелось поскорее в жизнь, в события, в

действия. И не жалею. Очень правильно поступила. А наука? Я и на заводе могу работать над диссертацией.

Только я сама пока не стремлюсь, и Павел Петрович не советует спешить. Он говорит: если ты не лишен

качеств исследователя, это само придет со временем. Диссертация должна рождаться от избытка опыта, от

потребности сказать такое, что еще никем не сказано, а вовсе не в мучительных страданиях надергать отовсюду,

от чужих мыслей, от чужого опыта. Я с ним полностью согласна.

– Значит, я отовсюду дергаю, хватаю чужие мысли, пользуюсь чужим опытом? – заговорила Оля

медленно и тихо.

– Ну, а как же! – воскликнула Варя. – Ты что – сама производила какие-нибудь раскопки, изучала

какие-нибудь могильники, много путешествовала, сорок лет сопоставляла факты? Нет же, Оля! Ты взяла уйму

книг…

– Знаешь, Варя, не будем говорить об этом, – сказала Оля. – Это очень сложный вопрос. Ты меня как-

то запутала своими рассуждениями… Вот ведь отец какой! С тобой он откровеннее, чем со мною. Мне он так

никогда не говорил.

– Ты его береги, – вдруг сказала Варя. – Он, знаешь, стал рассеянный. На улице может что– нибудь

случиться. И дома не оставляй одного.

– Как же это сделать? – машинально ответила Оля, раздумывая над словами Вари о диссертациях. – У

меня столько всяких обязанностей.

Варя заметила, что у Оли стали дрожать и кривиться губы. Она обняла ее. И снова Олиной щеке было

тепло и уютно на мягком Варином плече. Оля не вдумывалась, почему ей хотелось подольше задержаться на

этом плече; помимо ее сознания, память возвращала Олю в детство, в те годы, когда, обиженная кем-нибудь,

исплакавшаяся, она задремывала на плече своей мамы, согретая маминым теплом.

Через час, лежа дома в постели, Оля вспоминала весь этот вечер: Варин столик, загроможденный

книгами, моряка с гитарой, Асю, напевавшую старинные романсы. Варя, конечно, права, утверждая, что Оля

избаловалась в квартире, где, кроме столовой, спальни, папиного кабинета, бывшей Костиной комнаты, есть

еще и отдельная, ее, Олина, комната, и когда Оля занимается там, то действительно в доме устанавливается

абсолютная тишина.

Оля долго не могла уснуть, ворочалась, зажигала свет, пила воду прямо из горлышка графина. Она уснула

только тогда, когда у нее зародился один, с ее точки зрения, совершенно правильный план. Интересно,

согласится с ним отец или нет? Странно, почему бы ему не согласиться?

3

Пришел такой час, когда Павел Петрович остался один. Один в громадном сумрачном кабинете о четырех

окнах. За окнами было черно от корявых старых лип, на окнах уныло висели коричневые драпировки, дневной

свет с трудом проникал через эти заслоны; не сразу в нем, на фоне темных дубовых панелей, различались три

или четыре десятка жестких кресел, выстроенных вдоль стен ровной линией. Входивший в кабинет прежде

всего видел далеко перед собой, за обширным пустым пространством, массивный директорский стол. Направо

от входной двери был еще один стол, длинный, покрытый зеленым сукном и тоже со всех сторон окруженный

ровной изгородью из жестких кресел. Еще тут, на стене, против окон, были часы.

Павел Петрович подумал о своей маленькой комнатушке в заводоуправлении; она вспоминалась такой

уютной, светлой, теплой, что захотелось надеть пальто, шапку, выскользнуть незаметно из этого мрачного

помещения, выбраться на улицу к автобусу, да и махнуть туда, на завод, в ту комнатушку, защелкнуть замок, —

пусть ищут.

Это был третий день пребывания Павла Петровича в стенах института. В первый день тут стояла

суматоха, в первый день тут еще властвовал приехавший вместе с ним из Москвы заместитель министра. Он

вызывал главного инженера, который является и заместителем директора по научной части, вызывал

хозяйственников, приглашал ведущих сотрудников, секретаря партийной организации, председателя месткома.

Люди шли, о чем-то говорили, на что-то жаловались, что-то предлагали.

Вчера было несколько тише. До поздней ночи Павел Петрович знакомился со списками сотрудников, с

планами научной работы, с финансовым положением института, но все это еще в присутствии заместителя

министра, при его участии и помощи. Вчера же с ночным поездом заместитель министра уехал.

Сегодняшним утром уже никто никакой помощи Павлу Петровичу не оказывал. Напротив, все ждали от

него самого действий, указаний, распоряжений. Не будь его, продолжайся еще месяц или два такое положение,

когда старый директор снят, а новый еще не назначен, дела в институте, наверно, шли бы и шли своим чередом,

каждый бы делал то, что определено ему его должностью и планом. Но такое положение кончилось, новый

директор есть, и вот выясняется, что всем нужны его указания и распоряжения, причем срочно, немедленно,

сию же минуту.

Еще только начало дня, а от Павла Петровича уже потребовали решения по поводу организации какой-то

комплексной бригады для отправки в Донбасс, спросили, как быть с неким Артамоновым: отзывать его из

Кузнецка или нет, – он перерасходовал квартальные лимиты командировочных средств по группе доменщиков;

потребовали дать кому-то указания о необходимости получить наряд на кирпич и цемент; понадобились

мероприятия для обеспечения института серной кислотой и брезентовыми рукавицами; уже успел зайти

главный инженер и сказал, что он хотел бы освободиться от своей должности. “Вы меня извините, товарищ

Колосов, но я вам буду плохим помощником. Я механик и по образованию и по опыту работы. Ни

металлургического производства, ни проката, ни холодной обработки металлов не знаю. Как я могу руководить

научно-исследовательской работой в этих направлениях? Никак! Считаю, что налаживать дело в нашем

институте надо с освобождения меня. Я это прежнему директору говорил сто раз”.

Павел Петрович был очень недоволен собой. Он чувствовал, что поступает совсем не так, как надо, что

он излишне теряется перед натиском всяческих требований и претензий. Он отлично знал, какие требования

предъявляет производство к науке; он не раз слышал жалобы производственников на оторванность научно-

исследовательской работы от нужд производства, на ее отставание; ему самому приходилось сталкиваться на

заводе с такими захожими работниками, которые из года в год безрезультатно занимались какой-либо темой,

отнюдь не заботясь о том, что их топтание на месте не двигает вперед ни производство, ни науку. Павел

Петрович ясно сознавал, что деятельность института должна полностью отвечать нуждам производства.

Институт отраслевой, и каждый его сотрудник, разрабатывая ту или иную проблему, обязан видеть перед собой

производственную цель, во имя которой проблема разрабатывается. Это было понятно, это само собою

разумелось. Об этом же Павлу Петровичу было сказано и в горкоме и в министерстве. Не знал он только, как

приняться за новое, не знакомое ему дело.

Ко всему прочему Павла Петровича угнетал еще и мрачный огромный кабинет, обставленный в сугубо

бюрократическом стиле. Павел Петрович встал и измерил его вдоль и поперек большими метровыми шагами,

получилось двенадцать на шесть – семьдесят два квадратных метра.

Он рассмотрел на столе, рядом с телефонными аппаратами, кнопку электрического звонка, хотел было

нажать, но не решился: еще никогда в жизни ему не приходилось вызывать кого-либо к себе таким способом. На

заводе он демократически стучал в стенку кулаком.

Павел Петрович распахнул дверь в приемную. В приемной за столом сидела изрядно раскрашенная,

пышная женщина. Ему вчера сказали, как ее зовут, но он позабыл как.

– Можно вас на минутку? – позвал он.

Когда она вошла в кабинет, Павел Петрович предложил ей сесть в кресло и спросил:

– Вы секретарь директора?

– Не знаю, – ответила она с улыбкой. – Может быть, уже нет. Может быть, вы меня уволите.

– Почему же?

– Новая метла чисто метет. И вообще новые начальники любят приводить с собой своих прежних

секретарей, помощников, референтов. Так повелось.

– Вас разве тоже привели? – спросил Павел Петрович.

– Да, – сказала она. – Мне было тогда восемнадцать лет. А теперь уже тридцать восемь.

– Позвольте, как мне известно, прежний директор пробыл тут не двадцать лет?

– Конечно, нет! – воскликнула она. – За эти двадцать лет у нас сменилось двенадцать директоров. Вы

тринадцатый.

– Тринадцатый?

– Да, вот так получилось. – Она все улыбалась, глядя прямо в глаза Павлу Петровичу.

– Прошу прощения, – сказал Павел Петрович, – как вас зовут?

– Лиля Борисовна.

– Лиля… Это что же значит?

– Это значит… ничего особенного. Вообще-то я Лидия. Но меня с детства зовут Лилей.

– Тоже так повелось? Ну хорошо. А как же так произошло, что вы пережили двенадцать начальников?

Ведь они приводили с собой своих прежних секретарей.

– Некоторые приводили. Но в условиях нашего института эти секретари оказывались не пригодными.

Тут надо многое знать… И меня… сначала-то отправляли на какую-нибудь другую должность… а потом вот

брали обратно сюда. Я ведь здесь со дня организации института. Меня сюда, как вы сказали, привел первый

директор, профессор Кожич. Я работала у него лаборанткой в технологическом, он ко мне привык и, когда его

послали организовывать этот институт, взял меня с собой. Потом он умер…

Лиля Борисовна гладила ладонью полированное ребро стола. Павел Петрович рассеянно следил за ее

движениями. Ему думалось, что, наверно, она вспоминает то время, когда пришла сюда, молоденькая,

восемнадцатилетняя, с надеждами и планами на будущее; сидела вот так же, поди, перед своим профессором

Кожичем, и, поди, в этом же кресле и возле этого стола, и потом еще видела одиннадцать директоров. Они

приходили, распоряжались тут, объявляли свои программы, бушевали и… уходили. А она оставалась перед

дверями в этот кабинет, все более обогащаясь знанием человеческих натур, все совершенствуя свое умение

применяться к любым характерам.

– Лидия Борисовна, – сказал Павел Петрович, – вы уж извините, я буду вас звать как взрослую. У

меня к вам такой вопрос: а нет ли тут комнатушки поуютней, чем этот сарай?

– Вам не нравится ваш кабинет? – почти с ужасом воскликнула Лиля Борисовна.

– Не нравится, Лидия Борисовна. Решительно не нравится. Отдадим семьдесят квадратных метров под

лабораторию или мастерскую да переедем метров на двадцать пять. А?

– Ваше дело, Павел Петрович, ваше. – Круглое лицо Лили Борисовны вытянулось, улыбка с него

сошла; любые перемены ее страшили, ломали привычный размеренный ритм жизни. – Но только я не знаю

ничего подходящего. – Она пожала плечами.

Павел Петрович сказал, что она свободна и проводил ее до двери. В дверях он почти столкнулся с

Шуваловой.

Он очень обрадовался приходу Серафимы Антоновны. Она была для него здесь единственно знакомым и

в какой-то мере близким человеком, единственной связью с привычным, изведанным миром, единственной

опорой, казавшейся наиболее доступной и надежной.

– Давно рвусь к вам, – заговорила она, присаживаясь в кресло. – Да у вас все народ, народ… Как я

рада, что вы пришли к нам! Теперь можно будет работать, теперь мы вместе… Надеюсь, вы не отвергнете

скромную помощь ваших друзей? Совместно мы сможем многое улучшить. Наша беда заключалась всегда в

том, что с приходом нового руководителя начиналась так называемая перестройка. Всё ломали, рушили,

обвиняли один другого во всяческих грехах. Кадры высокой квалификации в результате этих перестроек

таяли… Надо добиться того, Павел Петрович милый, чтобы не было перестроек, надо сразу войти в ровный

рабочий ритм. Если вы не против, я вам помогу, я познакомлю вас с теми людьми, которые нужны науке, они

будут вашей опорой.

На душе у Павла Петровича светлело: рядом с ним была, предлагала ему свою помощь она, известная не

только в Советском Союзе, но и за границей доктор Шувалова, дважды лауреат Сталинской премии, профессор

с двадцатипятилетним опытом научной работы.

Серафима Антоновна подробно рассказывала о каждом из ведущих научных сотрудников института.

Павел Петрович записывал. На первых порах, для установления правильных взаимоотношений, эти сведения

были ему очень важны. Потом поговорили о личном: скучает ли Павел Петрович о заводе, как себя чувствует

Оленька – очень милая, славная девушка, – где и как Павел Петрович питается. Серафима Антоновна была бы

очень рада видеть его у нее дома, она надеется, что теперь они будут встречаться гораздо чаще, чем прежде.

От ее участливых слов и дружеского тона, от мягких жестов на Павла Петровича веяло теплом, он

почувствовал себя свободнее и увереннее.

Поэтому, когда Серафима Антоновна ушла, сказав: “До скорой встречи”, – он уже без колебаний нажал

кнопку звонка. Лиле Борисовне он сказал, чтобы она не чинила никаких препятствий, если к нему будут

приходить сотрудники института.

Потом он листал свои записи, перед ним мелькали незнакомые фамилии, за фамилиями шли те

характеристики, которые дала этим людям Серафима Антоновна. Вот какой-то Харитонов… Пока что о нем

записано со слов Серафимы Антоновны: “Ни то ни се”. Что-то покажет жизнь? О некоей Самаркиной сказано:

“Везде и всюду стремится показать свою ученость. Болтлива”. О Липатове, который заведует издательским

делом института, Серафима Антоновна сказала немного: “Начитан, интеллигентен”. Гораздо подробнее она

говорила о Белогрудове: “Можно опереться. Очень талантлив. За что берется, делает с огнем. Своеобразен и

оригинален. Нужен подход”. Много говорилось о Румянцеве и особенно о Красносельцеве.

Перебирая записи, Павел Петрович подумал о том, что надо бы обстоятельней побеседовать с

Мелентьевым, секретарем партбюро. Уж кто-кто, а он-то должен знать людей не хуже милой, но беспартийной

Серафимы Антоновны. При первой встрече, в присутствии заместителя министра, да и вчера, когда тут был

представитель горкома, Мелентьев произвел на Павла Петровича впечатление человека серьезного, вдумчивого,

который спешить не любит, зато делает все основательно, крепко, солидно.

Снова Павел Петрович не решился прибегнуть к современному средству общения, он не позвонил

секретарю партбюро по телефону, не пригласил его к себе, а, справившись у Лили Борисовны, где помещается

партбюро, сам пошел разыскивать комнату номер сто тридцать четыре.

Комната сто тридцать четыре тоже была длинная, мрачная, в ней тоже было много стульев и два стола, из

которых один – длинный – тоже стоял возле окон и был покрыт сукном, но не зеленым, а красным. Пожалуй,

наиболее существенное отличие помещения партбюро от директорского кабинета заключалось в том, что в углу

здесь стояли два алых, обшитых золотом, институтских знамени да посреди стола, покрытого красным,

возвышалась металлическая ваза – кубок за какие-то спортивные достижения тысяча девятьсот тридцать

шестого года. Она уже давно служила вместо пепельницы.

Мелентьев принял Павла Петровича как радушный хозяин.

– Садись, товарищ Колосов, садись! – пригласил он его широким жестом в кресло. – Кури, – и

передвинул на столе раскрытую коробку папирос “Казбек”.

– Да нет, я уж “Беломор”, – ответил Павел Петрович, осматриваясь и доставая портсигар.

– У нас есть некоторые, тоже оригинальничают. Зарабатывают кучу денег, а курят “гвоздики”.

– Я не для оригинальности. Привык, – возразил Павел Петрович.

– Надо отвыкать. Надо переходить на директорское положение, – не то в шутку, не то всерьез сказал

Мелентьев, щуря ясные голубые глаза. – Ну как, осваиваешься? Это не сразу, на это несколько месяцев

понадобится. Я вот когда сюда пришел, как в лес густой. Непривычно. До того в аппарате работал, там все ясно,

все определенно. А тут… Что ни человек, то загадка. И так вокруг него ходи и этак. Трудно было. Вот

сработался. Осенью второй раз выбрали секретарем. Из девяноста шести голосовавших только двадцать восемь

были против. Этим, значит, не угодил. Да ведь всем не угодишь, как ни старайся.

Павел Петрович чиркнул спичкой, закурил свой “Беломор”. Раскрыв блокнот, он принялся проверять

правильность характеристик, которые дала ему Серафима Антоновна.

– Харитонов? Почему же ни то ни се? – Мелентьев наморщил высокий лоб. – Он в числе моего

актива. Человек безотказный. Кто это тебе успел наговорить на него, товарищ Колосов? Удивляюсь. Дальше

кто? Самаркина? Да без нее мы бы пропали. Бывает, на собрании никто не хочет выступать в прениях первым.

Товарищи, взываешь, ну что же это, и так далее. А тут на грех еще представитель из райкома, неподготовленное,

подумает, собрание, активности нет. Ну и кто выручит? Нонна Анатольевна. Вот народ, вот народ! – Мелентьев

покачал головой. – Уже успели оговорить хороших людей. Я тоже, помню, пришел сюда… некоторые пытались

чернить в моих глазах друг друга. Не вышло. Не слушай никого, товарищ Колосов… Ты слушай меня. Я дам

тебе списочек, на кого стоит опираться. Во-первых, Харитонова не отталкивай – не первый работник, но и не