Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

он, съев ломтик, – от неожиданностей и неприятностей. А с этим типом, – он небрежно кивнул головой в

сторону спящего, – мы еще хлебнем горя. Поверьте мне, уж я – то знаю.

Самолет пошел, набирая высоту. Батюшка и матушка, которые удобно и тихонько устроились возле

кабины пилота, сняли крышку с плетеной корзины, раскрыли берестяной туесок, матушка расстелила на

коленях у себя и у батюшки белые салфеточки, на салфеточках появились куски вареной курицы, свежие

огурчики, яички вкрутую, деревенский черный хлеб, намазанный маслом и посыпанный крупной солью, ломти

холодного мяса. Они принялись закусывать. Прошел час полета, в самолете потемнело, оттого что вокруг стали

громоздиться не прежние белые, а сине-черные мрачные тучи, которые по временам накрывали самолет всей

своей тяжестью, и тогда становилось вовсе темно; уже недалек был Ленинград; а батюшка и его матушка все

закусывали, старательно очищая ножичками кожицу с огурчиков, облупливая яички, спокойно прожевывали,

отчего у батюшки мерно и однообразно двигалась белая борода, смотрели они только друг на друга.

В жестком самолете, где, в отличие от мягкого, температура не регулировалась, становилось все холоднее

и холоднее: уходя от грозовых туч, пилот набирал высоту. Все начали зябнуть. Вновь застегивались воротники,

вновь повязывались галстуки, возвращались на место пиджаки, жакеты, плащи; их еще и не хватало, пассажиры

ежились, даже пьяный пассажир ощущал холод, он все больше поджимал ноги, колени его уже достигали груди

и старались достичь подбородка. Оля и Варя тесно прижались друг к другу, им хотелось обняться, но было

неудобно делать это при людях.

А батюшка с матушкой будто и не чувствовали холода. Они закусывали.

Километрах в ста от Ленинграда вокруг самолета забушевала гроза; как пилот ни старался уйти от нее,

ему это не удавалось. Молнии проносились огненными струями справа, слева, хлестали над самолетом и под

самолетом, самолет бросало в стороны, чувствовалось, что пилоту стоило немалых сил выравнивать его после

очередного такого броска. Стало очень страшно, Варя и Оля еще теснее прижались одна к другой. Толстяк в

голубой рубашке, уже давно облачившийся в кожаное коричневое пальто, оставив раскрытой банку с лимонами,

быстрыми шагами, бледный, с остекляневшими глазами, третий раз, шатаясь, шел в корму самолета. Лимоны

ему не помогали.

– Что же это будет, что же будет! – воскликнула молодая женщина с ребенком на руках.

Ее сосед, седой полковник, с поперечной полоской на погонах, свидетельствовавшей о том, что он в

отставке, усмехаясь, сказал:

– Не бойтесь, ничего не будет. С нами служитель самого господа бога, – он указал глазами на батюшку

с матушкой, которые при вспышках молнии оба дружно осеняли себя крестным знамением, но трапезу так и не

оставляли.

Наконец-то это кончилось. Самолет, подскакивая и грохоча, катился по ленинградскому аэродрому.

Когда отворили дверцу и пригласили пассажиров выходить, толстяк с лимонами сам идти не мог,

медсестра и кто-то из команды самолета повели его под руки; видно было, что ему очень плохо. Пьяный же,

которого он так жестоко осуждал в начале путешествия, когда его тронули за плечо, вскочил довольно бодро,

утер лицо ладонью столь яростно, что нос у него отполз почта к уху, и сказал весело:

– Уже? Вот здорово! Даже и не заметил, как долетели. Ну, до свиданьица! Спасибо за компанию. – Он

легко сбежал по лесенке и отправился к аэровокзалу, обгоняя неторопливую процессию с толстяком в голубой

рубашке.

Варя и Оля вежливо пропустили всех пассажиров и только тогда тоже вышли.

Им объяснили, как добраться до Витебского вокзала, откуда отходят поезда на Новгород. Они ехали на

автобусе по длинному и широкому проспекту имени Сталина. Здесь одновременно строилось множество

зданий.

– Вот бы папе сюда! – сказала Оля. – Уж поговорил бы о прошлом, о настоящем и будущем.

На Витебском вокзале выяснилось, что поезд на Новгород пойдет только ночью, очень поздно. А еще не

было и пяти часов дня.

– Как же быть-то? – сказала Варя огорченно.

Оля хотела сказать, что это отлично – столько свободного времени! Можно весь Ленинград объехать,

если нанять такси. Но взглянув в глаза Вари, промолчала. Варе совсем ведь не до Ленинграда: ее отец, может

быть, умирает, а они попадут к нему не раньше завтрашнего дня.

Пока они так стояли возле закрытой кассы, к ним подошел человек, от которого пахло бензином, и

спросил, куда они путь держат. Насторожившаяся Оля ответила уклончиво: что, дескать, куда надо, туда и

держим. Но Варя ответила:

– В Новгород.

– Хотите, подброшу? – предложил тот. – У меня порожняя полуторка. По сто рублей с человека. Есть

брезент. Сена положим по дороге.

Варя и Оля посовещались, и когда человек, пахнувший бензином, сказал, что в Новгороде они будут

через четыре часа, согласились пожертвовать двумястами рублей.

– Ведь все равно бы за билет платить пришлось, – сказала Оля. – Конечно, поменьше, но пришлось

бы.

Они забрались в кузов машины, в котором стоймя стояли две железных бочки, возле бочек громоздился

угловатый, даже на вид очень тяжелый ящик из толстых досок, и грудой был брошен брезент, весь в масляных

пятнах. Варя и Оля устроились на нем за кабинкой, куда не проникал ветер, и грузовик поехал. На брезенте все-

таки было жестко, к тому же беспокоили эти масляные пятна, совсем не хотелось измазаться и стать вроде

железнодорожного смазчика, который таскает вдоль вагонов масленку с длинным журавлиным носиком. А

главное – было очень беспокойно от одной из бочек, она была, наверно, пустая и все время двигалась на Олю с

Варей. Они упирались в нее ногами, но бочка тогда начинала качаться, грозя совершить прыжок через ноги, и

если бы это произошло, прощай и Оля и Варя, она бы их зашибла насмерть. Они вставали, оттаскивали бочку в

дальний конец кузова. Некоторое время она там стояла рядом с другой, спокойной, упиравшейся в

неподвижный ящик, но дорога как на грех была худая, в колдобинах, машину то и дело подбрасывало, и чертова

бочка, помедлив немного, начинала снова двигаться в сторону кабинки. Надо было опять навстречу ей

устремлять ноги.

За поселком, который назывался Саблино, шофер остановил машину, вышел на дорогу, спросил своих

пассажирок, как там они едут. Они пожаловались на бочку.

– Ну ладно, – сказал шофер. – Сейчас все уладим. Слезайте, будем сено таскать.

Он пошел от дороги к ближнему леску, перед которым стояло несколько копен сена. Оля и Варя пошли за

ним.

– А нам не попадет? – спросила Оля, когда шофер схватил громадную охапку клевера.

– Попадет, а как же, если увидят, – бодро ответил он. – Вы не канительтесь, тоже берите – да скорее к

машине. Разика два сходим, и порядок.

Сена натаскали много. Укрепили ящиком вторую бочку так же прочно, как первую, и поехали дальше.

Сидеть стало удобнее, но все-таки не так, как ожидала Оля. Сено было жесткое.

– Клевер же, – сказала Варя, знающая сельскохозяйственное дело. – Клевер всегда жесткий. Если бы

луговая трава, тогда другое дело.

До Новгорода, как сказал шофер, было без малого двести километров. Когда въехали в деревню, перед

которой стоял столб с цифрой “110”, шофер пошел в один из домов, пробыл там с полчаса, потом вернулся,

сказал:

– Придется вас, девушки, маленько побеспокоить, – и он стал выбрасывать сено из машины. Из дома

вышли мужчина и женщина и принялись это сено уносить к себе во двор. Потом они считали мятые трояки;

шофер, получив, еще раз пересчитал бумажки, положил их в карман, развел руками и объяснил:

– Вот, барышни, какое дело, монета нужна. Каждый зарабатывает как умеет. Вы уж не сердитесь.

Хотите, одна в кабинку может ко мне сесть, если в кузове жестко.

Варя и Оля не захотели разлучаться, они сердились на шофера за предательскую продажу сена. А они-то

еще помогали ему таскать это сено, исцарапались, искололись…

В одной из следующих деревень машина остановилась возле двухэтажного бревенчатого дома, на

котором была вывеска с надписью: “Чайная”.

Ничего не объясняя своим пассажиркам, шофер ушел в дверь под этой вывеской. Обе сидели и злились,

смотрели на часы; время шло, четыре часа, за которые этот человек обещал доставить их в Новгород, уже

кончались, а впереди было еще километров пятьдесят или даже шестьдесят.

Прождав сорок минут и увидев, что солнце вот-вот спрячется за лес и наступит ночь, Оля не выдержала,

сказала:

– Я пойду за ним.

Она вошла в чайную, народу там было немного, шофер сидел в компании за квадратным столом без

скатерти, на столе стояли полупустые бутылки, граненые стаканы, на тарелке лежала расковырянная вилками

щучья голова. Шофер, пытаясь упереться в стол локтем, который все время соскальзывал, говорил соседу: “Ты

мне друг? Нет, ты скажи, ты мне друг?” Оля растерялась, увидав такую картину. Может быть, Варин отец

умирает, а они тут сидят из-за этого нечестного человека.

– Как не стыдно! – воскликнула она, подходя к загулявшей компании. – Вы обещали, что мы доедем

за четыре часа. Если бы мы знали, что будет так, мы бы не поехали.

– У, ти, моя маленькая гулинька! – ответил шофер, улыбаясь во все лицо. – Маленькая гулинька

рассердилась… Не сердись… Мы сейчас кончим. И я вас в один миг… с ветром полетим. Или грудь в крестах,

или голова в кустах!

Оля вышла из чайной и сказала Варе, которая все еще сидела в кузове, что их дело плохо, с пьяным

шофером только и будет, что голова в кустах. Варя рассердилась. Она выскочила из кузова грузовика на дорогу.

– Пошел он к черту! – сказала она непривычно зло. – Давай ловить другую машину. Неужели никто

нас не довезет эти пятьдесят километров?

Через несколько минут и в самом деле со стороны Ленинграда появился грузовик, фары у которого были

зажжены, потому что уже смеркалось. Варя и Оля встали посреди дороги. Грузовик остановился перед ними.

Это был громадный военный грузовик, из его кабинки, через опущенное стекло, выглянул офицер, по знакам на

погонах, кажется, лейтенант или старший лейтенант.

– Вы что, гражданки? – спросил он, но увидав, что гражданки – молодые девушки с чемоданчиками в

руках, вышел из машины. – Подбросить, что ли, куда? – заговорил он с улыбкой. – Куда конкретно?

– В Новгород, – сказала Варя.

– Эх, жалость! – ответил он. – В Новгород не могу. Не доедем восемнадцать километров. Ну, может,

еще маленько в порядке нарушения дисциплины подбросим. А в самый Новгород никак нельзя.

– Ну, пожалуйста! – воскликнула Оля. – Хотя бы там где-нибудь поближе. Немножко-то мы и пешком

пройдем.

Лейтенант предложил Варе и Оле, чтобы они сели в кабину рядом с шофером; места, сказал он, там

достаточно для двоих, а он пойдет в кузов и заберется на груз, покрытый новым зеленым брезентом. Варя и Оля

дружно заявили, что они вовсе не хотят его стеснять, лучше уж они пойдут в кузов.

– Вы оттуда свалитесь, – настаивал лейтенант.

Уговорились на том, что залезут на брезент все трое и лейтенант будет следить за тем, чтобы девушки не

упали.

Взобрались на такую высоту, что смотреть оттуда на темную дорогу было страшнее, чем с самолета.

Лейтенант указал им, где лучше лечь, за какие веревки держаться. Поехали. Разговорились. Оля сказала, что у

нее брат тоже военный, служит на границе. Лейтенант сказал, что он артиллерист, стоит под Новгородом в

летнем лагере, а вообще-то он нездешний, он из-под Рязани. Принялся вспоминать родные места, родное село

Ермолово, спел смешные-пресмешные частушки, которые называл страданиями.

Ехалось весело, и довольно скоро добрались до лагеря лейтенанта.

– Дальше, извините, ехать не могу, – сказал он смущенно. – Здорово попадет. Но вы пока обождите

тут на дороге. Вон у нас скамеечка возле шлагбаума, посидите, а я схожу к начальству, объясню положение.

Если разрешат одно дело, то все будет в порядке.

Варя и Оля сидели на скамеечке, с окрестных низинных полей вместе с туманом полз сырой холод; в

ноги, в руки, в шею, в лицо зверски впивались комары.

– Ох, наши новгородские комары злые! – сказала Варя.

Через полчаса из ворот лагеря, постреливая и урча, выкатился мотоцикл с коляской.

– Садитесь! – радостно сказал лейтенант. – Начальство сегодня доброе.

Варя и Оля вдвоем, вместе с чемоданчиками, кое-как втиснулись в коляску и помчались в темноте, почти

сидя одна у другой на коленях. Было неудобно, затекали руки и ноги, все мышцы уставали от напряжения.

Разговаривать было тут невозможно, объясняться приходилось с помощью криков.

В тот момент, когда лейтенант, указывая вперед рукой на цепь огоньков, прокричал: “Вот он и Новгород!”

– полил страшный дождь. Укрыться от него было некуда. Лейтенант крикнул:

– Как будем – ехать или искать крышу?

– Ехать! – крикнули Варя и Оля. Обе они уже все равно были насквозь мокрые.

Плохо бы им пришлось в ту ночь, если бы с ними не оказался этот замечательный лейтенант-

артиллерист; он довез их до гостиницы, вытребовал номер с двумя кроватями; Оле показалось – ей, во всяком

случае, так послышалось, – что он при этом даже упомянул имя какого-то генерала: дескать, сам генерал

просил, это его родственницы. Устраивая девушек в номере, он распорядился, чтобы им истопили печку – надо

же одежду просушить, – чтобы вскипятили чаю; и только когда ему уже ровным счетом ничего не оставалось

делать в гостинице, тяжко вздохнул, попрощался и уехал, сам мокрый и простывший. В шуме дождя за окном

застреляла и затихла вдали его мотоциклетка.

Варя и Оля переглянулись, Оля сказала:

– Зря мы у него не спросили, как хоть его фамилия.

– Зря, – согласилась и Варя. Она пошла разыскивать телефон, чтобы позвонить в больницу и узнать об

отце. Оля присела возле топившейся печки, в которой гулко трещали еловые поленья, она смотрела в огонь и

думала о Викторе Журавлеве: получил он ее письмо или нет и что он в этот поздний час делает, спит ли или

готовится к зачету, который в среду. Оля подумала и о своих аспирантских делах. В последнее время она много

лодырничала, и эти дела остановились. Давно Оля не была в городской библиотеке, тетрадки с выписками,

которые Виктор Журавлев мог видеть в ее сумке, подброшенной ему, – это еще тетрадки зимнего времени,

весна и лето не обогатили Олю познаниями истории общественных отношений в древней Руси. Но, в общем-то,

так и должно быть, не надо слишком огорчаться и терзать себя угрызениями, лето – время, не для занятий, а

для отдыха. Пожалуйста, приди сейчас в институт – кого ты там застанешь? Разве только хозяйственных

работников да членов приемной комиссии. И в городской библиотеке летом далеко не так людно, как бывает в

иные времена года.

Оля смотрела в огонь, и перед нею, озаренный пламенем, вставал бронзовый человек, покоряющий

пламя.

2

Костя с детства любил собак, хотя семья Колосовых их никогда не держала. Будучи еще совсем

маленьким, лет пяти или шести, Костя нашел на улице щенка. Серый песик жался к забору, стараясь забиться

под него от дождя и холода, и жалобно повизгивал. Косте стало очень жалко собачку. Он поместил ее к себе на

грудь под пальто и принес домой. Весь вечер Костя кормил его, поил молоком, укутывал теплым платком Елены

Сергеевны и все спрашивал: “Мы оставим его, да, оставим? Мы не выгоним его на улицу?” На ночь он

потребовал, чтобы щенок был положен на коврик возле его постели.

Ночью щенок так пищал и визжал – чего крепко спавший Костя, конечно, не слышал, – что под утро

Павел Петрович взял и вынес его во двор.

Когда Костя увидел, что щенка в доме нет, он так отчаянно заплакал и плакал так долго, что и сам Павел

Петрович и Елена Сергеевна отправились на поиски песика. Но песика уже подобрал кто-то другой.

С тех пор Костя полюбил собак, как он говорил, навечно. И ему большое удовольствие доставляло

заниматься с собаками, которые были у пограничников.

На заставе было шесть собак: пять взрослых и одна, которой еще не исполнилось года. Сержант Локотков

называл ее щенком, хотя по росту она не отличалась от остальных. Только если внимательно вглядеться, можно

было заметить, что у тех, остальных, выражение на мордах явно взрослое, а у этой детское. Ни злобы в нем, ни

настороженности, одно доверчивое любопытство, желание приласкаться к человеку или немножко созорничать:

погнаться, например, за курами жены капитана Изотова, утащить сапог у зазевавшегося солдата, который со

щетками и ваксой расположился на солнышке, и трепать, таская по двору. Эту собаку звали Найда, и сержант

Локотков, который ее иногда выпускал побегать по двору, говаривал: “Пусть поскачет Найдочка, скоро возьмем

ее в науку”. Он объяснял Косте: “Вот ведь какое дело, товарищ лейтенант. Вся работа пограничной собаки на

чем строится? На недоверчивом отношении к посторонним людям. По-вашему, это как? Славная собачка, с

такими добренькими глазами? А по-нашему, никуда она не годится. Вот обождите, мы за нее возьмемся.

Посмотрите, что из собачки получится”.

Вскоре Локотков, как и обещал, взялся за Найду. Бегать по двору – об этом нечего было и говорить.

Найда или сидела в питомнике, где были размещены будки, перед каждой из которых был отгорожен досками и

металлической сеткой небольшой дворик для гуляния, или ходила в поле и в лес с сержантом Локотковым,

минуя общий двор стороной: ее надо было отучить от людей. Костя Колосов несколько раз присутствовал при

том, как Локотков вырабатывал у Найды злобу и недоверчивое отношение к посторонним. Для этого у него

были помощники, приезжавшие с других застав.

Велика оказалась премудрость, которую должна была постичь молодая собака, чтобы стать настоящей

пограничной собакой. Локотков учил Найду не прикасаться к пище, которую ей предлагали посторонние или

которую она находила на земле, учил удерживаться от лая там, где лаять было нельзя, учил находиться в дозоре,

обыскивать местность, брать след. Остальные собаки в питомнике были взрослые, бывалые, обстрелянные. На

боевом счету шестилетней Пальмы, желтые глаза которой светились, как у тигра, были четыре задержания.

Один из нарушителей стрелял в нее из пистолета, тяжело ранил, но истекавшая кровью Пальма все же не

упустила его, она ринулась ему на грудь и вцепилась зубами в горло.

Костя очень любил занятия с собаками, особенно с Пальмой, которая удивительно быстро находила след

того солдата, который изображал нарушителя, и мчалась по следу, не опуская морду к земле; у Пальмы, по

словам Локоткова, было верхнее чутье.

Косте на границе все было интересно. Он любил часами сидеть на каком-нибудь из наблюдательных

пунктов.

В одном месте дом жителя сопредельного государства стоял в двадцати метрах от границы. Это был

большой сельский дом с пристройками, крытым двором, обнесенным стеной из гранитных валунов,

скрепленных цементом в мощную крепостную стену. В доме, видимо, жил крепкий кулачина. Было известно,

что осенью он отправляет для продажи множество возов зерна, зимой – несколько саней свиного мяса. На его

полях работали батраки. Костя видел его многократно. Кулак был рыжий, с бородой такого фасона, какие в

прошлом веке носили ирландские шкиперы, ходил в долгополых черных пиджаках. У него были жена и

взрослая дочка, они по воскресеньям в рессорной двуколке отправлялись в церковь; было два взрослых сына,

они то появлялись в доме, то надолго исчезали. Появлялись в доме и еще какие-то люди, и была эта обнесенная

камнем усадьба одним из пунктов наблюдения за нашей границей. Она стояла на пригорке, и оттуда далеко

просматривалось полотно железной дороги, вплоть до заставы и дальше, до станции Полянка. И еще была эта

усадьба местом привала для тех, кто с той стороны изучал нашу границу, систему ее охраны и режим ее жизни.

Костя уже знал грузную, старчески-медвежью походку рыжего хозяина, который ходил возле дома,

распустив руки, как распускает крылья больная птица; знал его жену с лицом, изъеденным оспой, знал дочку —

красивую белокурую женщину лет двадцати пяти, которая зимой носилась на лыжах вдоль границы в цветных

вязаных костюмах, что лесная фея, а летом купалась в речке, подобно русалке проплывая под водой добрый

десяток метров. “Смотри, лейтенант, – говорил капитан Изотов, когда Костя вновь начинал рассказывать, чем

занималась в этот день дочка рыжего кулака, – не влюбись! Пропало тогда наше дело”. Костя знал даже

некоторых из постоянных посетителей пограничной усадьбы. Как, с помощью каких средств вели они

наблюдение за нашей границей? Костю очень мучил этот вопрос, потому что ничего хоть сколько-нибудь

подозрительного он не замечал ни в единственном, обращенном к границе окне дома, всегда закрытом розовой

занавеской, ни в стенах дома или двора – нигде.

Но пришла такая минута, которая одна способна вознаградить за недели и месяцы терпеливого

ожидания. В то время, когда Костя в тысячный раз обшаривал глазами дом и все его окружающее, один из

серых кирпичей, из которых была сложена дымовая труба, шевельнулся, и на его месте вдруг открылось темное

отверстие. Его тотчас заполнил какой-то предмет. Костя определил, что это был объектив перископа, но

объектив не обычной круглой формы, а прямоугольный, плотно заполнивший отверстие. Солнце падало с

другой стороны, стекло не давало никакого отблеска, оно казалось таким же серым, как только что исчезнувший

кирпич, сливалось с кирпичами, его как бы и вовсе те было, но за ним где-то – может быть, на чердаке или

даже в самом доме – скрывался человеческий глаз, глаз чужого наблюдателя.

Объектив торчал часа полтора. Он появился перед самым приходом местного поезда на станцию

Полянка, а исчез только после того, как поезд собрался в обратный путь.

Костя доложил о своем открытии капитану Изотову; вечером приехал подполковник Сагайдачный. Костя

рассказал об этом и ему. Сагайдачный сходил утром с Костей на пост, дождался часа прихода поезда на

Полянку, сам убедился в том, как на месте кирпича возникает объектив оптического прибора, и объявил Косте

благодарность.

Спустя две недели на станции Полянка поставили громадный дощатый сарай для минеральных

удобрений, который загородил со стороны границы и станцию, и перрон пассажирского пути, и товарные

тупики. Очень удачно пришелся тут этот сараище. Стекло в трубе перед приходом поезда перестало появляться.

Но Костя не ослаблял наблюдений за усадьбой рыжебородого, надо было искать другие стекла, через которые

просматривался большой участок границы влево и видна была речка, в которой солдаты ловили щук и

полоскали белье. Еще надо было за многим наблюдать, многое видеть, слышать, чувствовать и предугадывать.

Костя все больше убеждался в том, что жизнь на границе – это жизнь в постоянном напряжении и ожидании,

она обостряет чувства человека.

Однажды Костю среди ночи разбудил кто-то из солдат. Костя спросонья даже не разобрал, кто. “Товарищ

лейтенант, – услышал он тревожный голос, – вас требует к себе начальник заставы”. Костя мгновенно оделся

и через несколько минут стоял перед капитаном Изотовым. Изотов говорил в трубку телефона: “Слушаюсь,

товарищ подполковник! Так. Будет исполнено”.

– Вот что, товарищ Колосов, – сказал он, положив трубку на зеленый ящик полевого телефона. – В

колхозе пожар. Нам поручили помочь колхозникам. Сейчас придет машина. Мы выделяем группу. Вы будете ее

возглавлять.

Костя вышел на двор. На востоке небо было огненно-красным. Зарево вздрагивало, то разрастаясь, то

угасая, то вспыхивая еще сильней.

Сагайдачный прислал трехтонку со скамейками. Солдаты и сержанты вскочили в кузов, Костя сел в

кабинку, и машина помчалась по лесной дороге в ту сторону, где полыхало зарево. Костя все время видел его

перед собой.

Через двадцать минут пограничники уже качали насос колхозной пожарной машины, носили ведрами

воду из пруда, вытаскивали из пылавших домов имущество колхозников. Огонь был яростный, горели скотный

двор и восемь или десять домов, на которые пламя переметнулось со скотного двора. Оно взлетало в небо

длинными языками, унося с собой горевшую дранку с крыш, доски, щепки, головни. Оно трещало так, будто в

клочья драли толстую парусину, оно свивалось в жгуты, шарахалось из стороны в сторону, ложилось набок и

хлестало прямо над землей острыми злобными языками.

Ворота скотного двора раскрыли, оттуда в поле ринулись ошалелые коровы, некоторые из них вязли в

соседнем болоте и ревели от страха, как паровозы. Были и такие, что рвались обратно в огонь. Что их туда

тянуло? Их держали за рога, накидывали петли на шеи, но они дрожали, устремив кровавые глаза на огонь, и

рвались, рвались.

По улице несся крик мужчин, женщин, детей. Ругались, плакали, стонали; бежали, что-то хватали, несли,

тащили, спотыкались, падали.

Появление пограничников внесло некоторый порядок. Заработали баграми, растаскивая горящие крыши,

чтобы клочья огня не летели дальше; вместе с пограничниками колхозники тоже носили ведрами воду и качали

насос.

Одна машина была бессильна перед стеной огня, от которой на двести метров вокруг было жарко. Костя

чувствовал, что гимнастерка на нем накаляется, жжет кожу, того и гляди сама вспыхнет огнем.

Вскоре пришла более мощная помощь: из районного центра и с бумажного комбината примчались

пожарные команды. Пожарники потянули линию шлангов уже не от обмелевшего пруда, а от речки, вода

хлынула в несколько толстых струй, моторные помпы гнали ее с громадной силой. Теперь трещали уже не

языки пламени, а струи воды, ударяя в дымившиеся стены.

Пока пожарники штурмовали огонь, Костя и его солдаты отстаивали дома, соседние с горящими. Самым

ближним к огню был недавно построенный колхозом большой клуб. В клубе была библиотека. Девушка-

библиотекарь, повязанная платком, все просила: “Столы, полки – ладно! Главное книги, книги, товарищи,

спасайте!”

Никто не заметил, как стало светать. Пламя сбили, пожарники разламывали топорами и ломиками полы,

крыши, проверяя, не осталось ли где огня, заливали каждую подозрительную щель. С пожарища валили дым и

пар вместе, над деревней висело густое черно-серое облако. Колхозники разыскивали в окрестностях скот.

Погорельцы сидели на своих вещах среди улицы; на тюках и матрацах спали детишки. Черная обгорелая береза,

облитая водой, блестела, как лакированная. Она окутывалась паром, и с нее на землю капали крупные теплые

капли.

Только когда рассвело, когда кончилась горячка и солдаты присели закурить возле вытащенных книг,

Костя разглядел библиотекаршу, которой он так самозабвенно помогал в эту ночь. Это была худенькая девушка

с большими черными глазами на бледном лице. Она сняла платок с головы, волосы у нее рассыпались. Они у

нее вились от воды, под которую она несколько раз попадала. Ома улыбнулась, сказала Косте:

– Большое вам спасибо, товарищи пограничники!

Костя сказал:

– Лейтенант Колосов, – и подал руку девушке. – Вот как приходится знакомиться.

– Малахова, Люба, – сказала девушка, отвечая на его рукопожатие.

– Странно, – оказал Костя, – находимся тут рядом, если по прямой через лес, то всего шесть

километров, а ни разу не встречались. – Ему очень понравилась Люба Малахова, и он очень не хотел от нее

уходить. – Вы, значит, тут и живете? – спросил он.

– Да, тут. Шестой месяц. Я окончила библиотечный техникум, и вот прислали сюда. Работа интересная,

библиотека, сами видите, большая. Я всякие конференции провожу читательские. Приезжайте, если будет

время.

– Непременно приеду! – сказал Костя горячо, снова пожимая ей руку:

Она так хорошо и застенчиво улыбалась, у нее были такие черные глаза, и такие ямочки на бледных

щеках, и такая мягкая маленькая рука, что Костя уже не сомневался, он был уверен, что влюблен в нее

окончательно и бесповоротно.

Собрав своих солдат к грузовику, он еще раза три, делая вид, будто что-то позабыл, возвращался к Любе

Малаховой, которая хлопотала возле своих книг, все жал ей руку, говорил, что непременно приедет на днях. Она

улыбалась, говорила: “Пожалуйста, буду очень рада”. Она, наверно, понимала, почему так мешкает Костя,

почему третий раз пришел он прощаться, – наверно, понимала, потому что, когда пограничники уже уселись в

кузове машины, а Костя открыл дверцу кабинки, она сама подошла к нему. Костя не мог скрыть своей радости.

Он несся в грузовике, ничего не видя вокруг, ничего не замечая, в сердце было вроде как на пожаре – горячо,

ералашно, шумно и суетливо, хотелось немедленно что-то делать, куда-то бежать, говорить, действовать,

действовать. Но на заставе в то утро нечего было делать и невозможно было действовать. Капитан Изотов

сказал: “Идите спать, отдыхайте до четырнадцати ноль-ноль”.

Костя вбежал в свою комнату и почувствовал такую тоску, какой еще никогда в жизни не испытывал.

Смерть матери вызвала совсем другое чувство, тогда было горе, отчаяние, а теперь тоска, тоска, тоска,

полнейшая безнадежность. Что же будет? Он – тут, она – там. Между ними шесть километров леса, а по

дороге все четырнадцать. И вдруг… да, вдруг она замужем? Вдруг у нее муж, дети? Нет, пропал он, Костя, на

веки вечные. Вся жизнь пошла под откос…

Он упал на свою узкую коечку, на матрац, набитый соломой, и лежал так с минуту в полном отчаянии. Но

дольше минуты он пролежать не мог. К черту все, к черту ее мужа и всяких там детей! Он знает, что надо

делать, и он это сделает!

Он влетел к капитану Изотову:.

– Товарищ капитан! – сказал он, стараясь сдержать волнение. – Я, кажется, потерял на пожаре

бумажник. Разрешите съездить?

– Конечно, – ответил Изотов. – Берите коня и махом! Что же это вы такой рассеянный?

Костя летел на коне как сумасшедший, рысью все четырнадцать километров проселочной дороги. Перед

самым колхозом “Память Ильича” он остановил коня и задумался: ну что, что он там будет делать? Что скажет?

В пятый раз скажет: “я непременно приеду”, или: “вот я уже приехал”. Какая получится глупость, просто

стыдно подумать. Так хорошо и ясно было, когда принималось решение – приехать к ней и все сказать. И как

все неясно стало, когда вот она тут рядом, под какой-то из этих крыш впереди.

Он повернул коня и ехал обратно шагом, медленным, скучным, нудным. Даже коню такой шаг был

противен, конь начинал потихоньку трусить рысцой. Но Костя его останавливал. “Ямщик, не гони лошадей, —

повторял он одно и то же. – Мне некуда больше спешить и некого больше любить”.

Возвратясь домой, он уселся за стол и принялся писать длинное-предлинное письмо. Он писал Любе

Малаховой о том, что в этот день в его жизни произошло событие, которым определится вся его дальнейшая

жизнь, что он встретил человека, каких еще никогда не встречал, что, словом, он любит ее, Любу Малахову, что

не может жить без нее, что если она этого не поймет, не захочет понять, то и жить ему больше незачем, пусть

живут другие, а он будет отныне искать смерти, только смерти. Но он не слизняк, способный на глупое