Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

кабинеты ходить не люблю. На глазах у начальства тереться – тоже. Давай присядем где-нибудь.

Павел Петрович сказал, что ему некогда, что его ждут. Но от Мукосеева не так-то просто было

отделаться. Неповоротливый и толстый, почти квадратный человек загораживал дорогу; в глазах у него было то

страшное, отвратительное, чего люди боятся и что они ненавидят, – предательство.

Трудно объяснить, что это значит – предательство в глазах – и как оно выглядит. Трудно потому, что

каждый определяет его по-своему, у каждого есть на то свои приметы. Для Павла Петровича такой приметой

была фальшивая доверительность, с которой Мукосеев обращался к нему.

– Мы с тобой не первый год в партии. Ты сколько? Двадцать лет? Ну и я почти тридцать. Поговорим как

большевик с большевиком. Партия с нас обоих спросит в случае чего, не с одного тебя. Мы, старые

коммунисты, друг за друга в ответе.

Он отвел Павла Петровича под липы к пруду. Там стояла решетчатая скамейка с удобно изогнутой

спинкой, и они сели.

– Правильную ты начал кампанию против Шуваловой. – Мукосеев тронул Павла Петровича за колено.

– Таких надо гнать из науки!

– Никакой кампании никто не начинал, – возразил Павел Петрович. – Обыкновенную деловую

критику нельзя превращать в кампанию. Я бы просил вас, товарищ Мукосеев, не сгущать краски и не

выдумывать лишнего.

– Ты брось, брось эту официальщину! Ты говори со мной попросту. Я же тебя вижу: свой человек. Мы

должны друг друга поддерживать. Я, правда, не из рабочих, как ты. Я, понимаешь… ты, наверно, уже смотрел

мое личное дело?

– Признаться, нет.

– Нет так нет. Ну, значит, говорю, я не из рабочих, как ты. Я архангельский рыбак. Англо-американских

интервентов громил. Сколько мне тогда было? Восемнадцать. Я же тебя лет на шесть, на семь старше. Вот,

значит, мы с тобой на одном деле стоим, одной веревочкой связаны, держаться друг друга должны. Таких, как

мы, здесь, в институте, не больно много.

Полгода тому назад подобные речи, может быть, и сбили бы Павла Петровича с толку – в ту пору, когда

он очень и очень нуждался в поддержке, когда все окружающие были для него одинаково незнакомы и

непонятны, когда первое впечатление о коллективе института складывалось по разговорам и столкновениям с

Харитоновым, Красносельцевым, Самаркиной, обладавшими свойством везде и всюду вылезать вперед. Но

теперь, когда Павел Петрович знал десятки научных сотрудников, когда он мог судить о них по их работам, по

их участию в общественной жизни, когда он со многими уже познакомился лично, – на что ему были эти

заговорщицкие намеки и лозунги Мукосеева, которого в институте не любили и очень многие даже боялись?

Правда, были такие, которые старались водить с ним дружбу, заискивали перед ним, – это были

окончательные трусы.

Чем же Мукосеев запугивал слабонервных? Всем, чем мог. Он ничем не брезговал. О методах,

употребляемых Мукосеевым, Павлу Петровичу много рассказывал Бакланов. Любимым из этих методов и

наиболее действенным было использование фактов биографии. В институте со дня его организации работал

большой знаток истории металлургии в России профессор Кедров. В гражданскую войну Кедров, сын

банковского служащего, был сначала красноармейцем, потом командиром, возглавлял продотряд; по молодости

лет увлекся, превысил власть и без суда и следствия расстрелял двух кулаков, оказавших вооруженное

сопротивление при реквизиции спрятанного зерна. За это он был приговорен ревтрибуналом к расстрелу. Но его

помиловали, дали возможность в боях за советскую власть смыть кровью свою вину. После этого он служил в

разных советских и профсоюзных учреждениях, работал на заводах, был рабфаковцем, учился в институте, стал

профессором и, куда бы ни поступал, никогда, заполняя анкеты, по честности своей, не забывал написать о том,

что приговаривался к расстрелу.

Все шло гладко в его жизни до тех пор, пока он публично не раскритиковал одну наспех выполненную

работу Мукосеева. Тут архангельский рыбак на всех и всяческих собраниях принялся возводить на

принципиальную высоту прошлое профессора Кедрова, называя его темным, мутным и даже черным. Он

требовал изгнания из института человека, по его словам не заслуживающего политического доверия,

ущербного, такого, который в любую минуту может натворить черт знает каких безобразий и еще бог весть что.

Речи Мукосеева были грозные, обличительные, подкреплялись различными цитатами, призывали к

бдительности. Кедрова отстояли от Мукосеева, но не без труда, несмотря на то, что никаких иных грехов, кроме

того злополучного давнишнего самоуправства, за ним не было.

Второй удар Мукосеев нанес Румянцеву, который тоже осмелился его критиковать, задав однажды

одному из очередных директоров института вопрос: чем в институте занимается Мукосеев, кто его

уполномочил быть неким верховным комиссаром по вопросам бдительности, почему с него не спрашивают

годовых отчетов, а если и спрашивают, то на их явную недоброкачественность смотрят сквозь пальцы?

Румянцева долго трепали после этого, потому что Румянцев был сыном мельника; вступая в комсомол в

институте, он скрыл это обстоятельство и написал в анкете об отце: “ремесленник”. Позже, уже будучи в

партии, он понес за это наказание – получил строгий выговор. Но старое наказание бледнело перед тем, какое

ему преподнес Мукосеев. По мукосеевским заявлениям Румянцева вызывали в райком, в горком, в обком, в

областное управление Министерства госбезопасности, даже в уголовный розыск. Полтора года Румянцев не

знал ни покоя, ни сна, он измучился, похудел, поседел, начал лысеть. Он уже начал было смиряться с тем, что

его выгонят из института, исключат из партии, лишат кафедры, может быть даже посадят в тюрьму. Зато не

смирилась его жена. Она тоже прошла через все инстанции, добралась до Центрального Комитета партии и

отбила атаки Мукосеева. Румянцев был вырван из его когтей, но уже сильно измятый и израненный. Когда-то

активный общественник, он стал пассивным в общественном отношении, лишнего слова не говорил, держался,

в сторонке и качал считать, что лучше выпить лишнюю чарочку, сыграть в картишки, погулять, чем тратить

жизнь и здоровье на борьбу со всякого рода Мукосеевыми.

Многих выбил так из общественного седла и на долгие годы травмировал Мукосеев; причем он не был

грубым, вульгарным клеветником, он не выдумывал факты, он, как правило, находил их в анкетах. У одного из

сотрудников он взял, например, да и сличил две анкеты: одну семнадцатилетней давности, вторую только что

заполненную, и нашел, что в первой анкете этот сотрудник указывал один год окончания средней школы, во

второй анкете – другой год. Как бедняга ни старался объяснить это слабостью памяти, давностью окончания

школы, не помогло. Мукосеев добился того, что ему дали выговор за путаницу в документах. Мукосеев не

пропускал случая проявить свою бдительность, – так он укреплял себя в институте и, следовательно, возле

науки. Других средств для этого он не имел. У него не было ни таланта, ни даже способностей к научной

работе. Была хватка, мертвая бульдожья хватка. Он и хватал. Когда же его самого кто-нибудь из особо

отчаянных пытался прижать к стенке, он шел в обком партии, проникал к секретарю, и непременно к первому.

Бил там себя в грудь кулаком, хрипел, кликушествовал, изображал инвалида гражданской войны: за что

боролись? Раскладывал документы, подтверждавшие его правоту. Секретари обкома, занятые значительно более

серьезными делами, поручали кому-нибудь разобраться в деле товарища Мукосеева, товарищ Мукосеев

старательно это дело запутывал, дело повисало в воздухе, и товарищ Мукосеев выходил из воды сухим.

Нет, никакие хитроумные ходы Мукосеева теперь не могли запугать Павла Петровича, тем более что

Павел Петрович, в отличие от некоторых других, никакого страха перед этим человеком с предательством в

глазах не испытывал.

– Так вот, нельзя нам быть врозь, – говорил свое Мукосеев. – Мы должны держаться один за одного.

– За правду мы должны держаться, за линию партии, – сказал Павел Петрович. – Ну, мне некогда, я

пойду. – Он встал.

Мукосеев поймал его за рукав и снова посадил возле себя.

– Я слышал, – заговорил он, – Бакланов против меня затевает что-то. Но я не из слабеньких, товарищ

директор. Учти это.

– Я не знаю, что вы там слышали, – сказал Павел Петрович. – О вас особых разговоров не было.

Просто мы будем более строго требовать отчета от всех сотрудников. В том числе и от вас. Вы, например, два

года не отчитывались. Удивляюсь, как вам это удается?

– Кто там так сочиняет? Ты мне их, этих клеветников, назови, я им глотку перерву!

Одутловатое лицо Мукосеева стало медленно наливаться кровью, даже белки глаз покраснели, он

набычился, и Павел Петрович подумал, что для некоторых этот тип и в самом деле страшен. Он засмеялся:

– В таком случае нет уж, не назову! Зачем же их подвергать опасности?

Павел Петрович снова встал. Поднялся и Мукосеев.

– Не хочешь быть со мной? – сказал он предостерегающе. – Смотри, директор! Пожалеешь.

Павел Петрович, не ответив, пошагал по дорожке к главному зданию. Его смешили эти детские угрозы.

Через минуту он уже забыл о них, его больше смущало то, что критику в адрес Серафимы Антоновны Мукосеев

назвал кампанией против нее. Если и другие воспримут это как некую кампанию, будет очень неприятно. И так-

то уже беда: Серафима Антоновна обиделась, заявила, что будет кусаться, что Павел Петрович теряет в ней

друга, что если травля ее не будет прекращена, разговор пойдет уже не о дружбе, а об открытой войне.

Удивительно, как остро воспринимается и как криво истолковывается в ученой среде критика. На заводе было

проще, значительно проще. Почему бы это? Возможно, потому, что в науке, так же как в литературе и искусстве,

есть люди неправильно понимающие значение критики. Если на заводе критикуют рабочего, инженера, мастера,

то все понимают, что делается это для того, чтобы рабочий, инженер, мастер улучшил свою работу, и никакие

иные соображения за этой критикой не скрываются. В науке же, в искусстве, в литературе часто бывает и по-

другому. “Ах, вот как! – рассуждают иные директора институтов, издатели, работники управлений по делам

искусств. – Такого-то критикуют? Надо, следовательно, от него избавиться, его не печатать, пьес его не ставить

и вообще гнать его подальше”. Критика на производстве идет на пользу работнику, под воздействием критики

он работает лучше, больше зарабатывает, и так укрепляется его благополучие. В науке и искусстве некоторые

деляги повернули дело так, что критика ухудшает благосостояние человека, и поэтому человек боится ее и так

болезненно на нее реагирует. Не боится ли Серафима Антоновна, что критика подорвет ее общественное и

материальное благополучие? Если это так, то какая же это глупость! Какие силы смогут подорвать

благополучие известной, признанной ученой? Ей-то о чем беспокоиться, ей, знаменитой Шуваловой! Ну

ошиблась, недостаточно продумала свои действия. Ошибку можно в дальнейшем не повторять.

Павел Петрович уже сидел у себя в кабинете, когда строгая Вера Михайловна Донда доложила ему, что

сегодня его три раза спрашивала Людмила Васильевна Румянцева и что она снова в приемной и просит принять

ее на тридцать секунд. Павел Петрович вышел навстречу Людмиле Васильевне. Она, как всегда, радостно

улыбалась, и от нее исходило что-то такое, от чего становилось радостно и тоже хотелось улыбаться.

– Я сейчас же уйду, – сказала она, заходя в кабинет и отказываясь присесть. – Я только пришла

напомнить, что вот сегодня пятница, завтра суббота, а послезавтра воскресенье.

– Это очень мило с вашей стороны, – в тон ей ответил Павел Петрович весело. – Я вам очень

благодарен за вашу заботу о моей памяти. А то и верно – забываешь не только, какой сегодня день, но даже

какой месяц идет. Но я не совсем понимаю…

– Вы что же, забыли?! – воскликнула Людмила Васильевна. – И начнете снова отговариваться тем, что

за один день вам не успеть спланировать какие-то дела? Ведь это уже в третий раз!

– Ах, вот что! – воскликнул и Павел Петрович.

– Ну да же, ну да! – подхватила Людмила Васильевна. – Мы зовем вас послезавтра к нам на дачу.

Надо ехать, Павел Петрович. Нельзя не ехать. Я обижусь.

– Да, – согласился Павел Петрович, поразмыслив, – нельзя не ехать. Вы совершенно правы. Нет,

отговариваться я больше не буду.

Людмила Васильевна ушла, оставив на его столе бумажку с адресом. Павел Петрович подумал:

“Интересно, кем она у нас тут работает, эта приятная женщина?” Он вызвал Веру Михайловну.

– Извините, – сказал ей. – Пятый раз разговариваю с женой профессора Румянцева, а не знаю, кем она

у нас работает. Спросить как-то неудобно: вот так директор, подумают, своих сотрудников не знает.

– Старший техник-лаборант, – ответила Вера Михайловна. – В сорок седьмом году, поскольку у нас

сильно не хватало младшего и среднего персонала, институт организовал шестимесячные курсы техников-

лаборантов. Людмила Васильевна их и окончила.

Павлу Петровичу еще хотелось бы узнать, почему жена профессора удовлетворилась таким

образованием, как шестимесячные курсы, и почему выбрала такую профессию, но он постеснялся продолжать

расспросы о делах семьи Румянцевых и поблагодарил Веру Михайловну.

Дома он сказал Оле, что в воскресенье едет на дачу, если и она хочет ехать, то пусть имеет это в виду. Он

ожидал, что Оля обрадуется возможности выехать за город. Но та никакой радости не выразила.

– Может быть, – сказала она уклончиво. – А лучше пусть Варя едет.

– Варенька само собой, – сказал Павел Петрович.

Но Варя даже и “может быть” говорить не стала.

– Нет, нет! – воскликнула она. – Если Оля не поедет, я тоже не поеду, Павел Петрович.

– Что за странности, не пойму? – Павел Петрович поразглядывал девушек и ушел в кабинет.

Понять что-либо в делах Оли и Вари ему действительно было трудно. Оля все дни ходила раздраженная,

хмурая, мрачная, с Варей она не делилась и огрызалась на нее. Она все ждала, что ее хитрость удастся, что

Журавлев принесет ей сумку-портфельчик. Дни тем временем шли, а никакого Журавлева не было. Не идти же

снова на завод, не бежать же к нему домой! Сколько можно навязываться, сколько можно самой делать шагов

ему навстречу? Наверно, она уж и так перешла все границы. Зная, что Журавлев эту неделю работает в

вечернюю смену, Оля все дни сидела дома: а вдруг придет, вдруг придет? Это было мучительное чувство:

ждать, ждать, ждать. Ни о чем ином больше невозможно было думать – все об этом, об этом. Даже голова

уставала. В четверг ей надо было идти на бюро райкома, она не пошла, позвонила Коле Осипову, что у нее

болит голова. А когда сказала это, то поняла, что все больше и больше завирается, и заплакала. В эти минуты

она думала о том, что давным бы давно ей пора было выйти замуж и не было бы ей теперь так одиноко, был бы

возле нее муж… Он бы…

Что “он бы” – она не знала, и муж представлялся ей отнюдь не в материальном виде, он не был похож на

кого-либо из ее знакомых, это не был ни Володя, ни Анатолий, ни Игорь, ни Саша, ни Миша, в разное время, а

то и одновременно ухаживавшие за ней, нет, это был кто-то совсем незнакомый, абстрактный, бесплотный, так

сказать, муж – дух святой. “Может быть, я ненормальная? – подумала Оля, поглядев на себя в зеркало. —

Почти все, с кем я кончила когда-то десятый класс, повыходили замуж. А я? Почему?” И вместе с тем ей стало

тяжко-тяжко на душе от мысли, что ведь, наконец, может статься так, что возле нее будет вечно, изо дня в день,

из года в год, кто-нибудь из тех мальчиков, которые за ней ухаживали, или вот этот муж – дух святой. Нет, это

все чертовщина, и все оттого, что она не смогла объясниться с Журавлевым, не смогла рассказать ему все и вот

таскает в себе эту тяжесть.

Варино состояние тоже было не из радостных. Варя уже давно поняла природу своих чувств к Павлу

Петровичу. Прежде ей очень хорошо было с ним, она тянулась к нему, любила бывать там, где был он. Теперь

все переменилось. Варе казалось, что окружающие видят ее отношение к Павлу Петровичу, все, кроме самого

Павла Петровича, но вот-вот и сам Павел Петрович увидит, и что будет тогда, что из этого получится? Страшно

подумать! Варя носила свое чувство в себе, она скрывала его и отдавалась ему, только оставаясь одна. Запрется

в комнате, влезет в кресло с ногами, как это любит делать Оля, достанет из сумки фотографию Павла

Петровича, держит ее перед собой, смотрит на нее и думает такую чепуху, что даже самой стыдно в ней

признаться.

Еще хорошо, что одной-то ей теперь приходилось оставаться не часто. С переходом в институт работы

значительно прибавилось. И совсем не потому, что так полагалось по новой Вариной должности в

металлографической лаборатории, нет, просто Варя увлеклась тем новым для нее делом, о котором она начала

было рассказывать Павлу Петровичу во время болезни. Варю увлекла возможность применения атомной

энергии для контроля за ходом мартеновского процесса плавления стали. Если это возможно в домне, то почему

невозможно в сталеплавильной печи? На заводе она могла только теоретизировать вокруг подобного вопроса. В

институте, при его отличном оборудовании, можно было попробовать проверить интересное предложение на

практике.

Вскоре после перехода в институт Варя пришла в кабинет к своему начальнику, к заведующему

металлографической лабораторией профессору Красносельцеву, и, по обыкновению, краснея, смущаясь,

рассказала о своих замыслах.

– Если бы вы знали, Кирилл Федорович, – говорила она горячо, – как трудно сейчас вести контроль за

плавкой. Ведь при каждой плавке приходится брать до двадцати, а иногда и больше проб. Каждую пробу надо

тут же, немедленно расшифровать. Сколько на это уходит ценнейших реактивов.

Красносельцев, откинувшись в кресле за столом, в упор рассматривал ее сквозь стекла очков.

– Хотелось бы получить от вас некоторые сведения о вашем возрасте, – сказал он неожиданно.

– Мне скоро двадцать семь лет, – ответила Варя, сбитая с толку этим вопросом.

– Странно. – Красносельцев снял очки, протер их лоскутком замши. – По виду вы моложе. Но и

двадцать семь лет – это еще не тот возраст, когда читают популярные лекции людям, прожившим большую

жизнь и кое-чего достигшим в науке.

Он сидел против маленькой сероглазой сотрудницы своей лаборатории, могучий, неподвижный, будто

памятник из гранита. Варя застыла под его тяжелым взглядом, замаскированным очками. Она молчала. Умолк и

Красносельцев.

Когда Варя хотела уже было встать и уйти, он, наконец, спросил:

– Ну, и что же вы хотите?

– Я хотела бы произвести несколько опытов, если это можно. Вот, например, для определения наличия

серы…

– Я люблю, чтобы мои сотрудники делали то, для чего они приглашены в институт, – перебил ее

Красносельцев. – Вы металловед, не так ли?

– Да, но это ведь тоже…

– Желаю вам успеха, – снова, еще более бесцеремонно прервал Варю Красносельцев. – Вам еще надо

много учиться. Учитесь у старших товарищей, перенимайте их опыт. И меньше всего фантазируйте.

Варя вышла от Красносельцева совершенно расстроенная. Не так она представляла себе этот разговор с

профессором Красносельцевым, не такой рассчитывала встретить прием. Еще нигде не относились к ней так

равнодушно и с такой бесцеремонностью. Зачем же тогда он пригласил ее на работу в институт? Она

остановилась в коридоре возле окна, у смотрела в парк, но ничего там не видела. Из глаз сами собой потекли

слезы.

– Что с вами, Варвара Игнатьевна?

Варя быстро обернулась. Перед ней стояла сотрудница из лаборатории, которую звали, кажется,

Людмилой Васильевной. У Людмилы Васильевны было приятное лицо, добрые веселые, всегда смеющиеся

глаза. Сейчас Варя видела в них тревогу, сочувствие, готовность прийти на помощь.

– Не хочется даже и говорить, – сказала Варя, быстро смахивая слезы с глаз.

Людмила Васильевна обняла ее за талию и повела по коридору. Они вошли в маленькую комнатушку, в

которой никого не было.

– Здесь занимается мой муж, – сказала она. – Как видите, его тут нет. У них с Алексеем Андреевичем

горячее время. Оба чуть ли не по двенадцать часов проводят возле электропечи. Посидимте на этом диванчике.

– Усадив Варю, она села рядом С ней и повторила вопрос: – Так что же все-таки с вами случилось?

Людмила Васильевна вызывала такую симпатию и так к себе располагала, что Варя, сама удивляясь

своей откровенности, подробно рассказала ей о разговоре с Красносельцевым.

– Ах, зачем вы к нему пошли! – воскликнула Людмила Васильевна. – Надо было идти к Алексею

Андреевичу, к Бакланову. Этот Красносельцев никого никогда и ни в чем не поддерживал, не поддерживает и не

будет поддерживать. Для него на всем белом свете существует он один. И если хотите знать, работает в

лаборатории не он, а его заместитель, Волков, Антон Антонович. Нашу лабораторию фактически тащит на себе

именно Антон Антонович. Красносельцев – только для имени. А сейчас он тем более злой и свирепый. Его

тему-то закрыли, с какими-то точками Чернова. Он держался на них лет пятнадцать. Пойдемте к Антону

Антоновичу.

В комнату в это время вошел Румянцев.

– Гриша, познакомься с Варварой Игнатьевной, – сказала Людмила Васильевна.

– Очень рад, очень рад! – На добродушном лице Румянцева Варя и в самом деле увидела радость.

Людмила Васильевна принялась быстро рассказывать ему о том, что случилось с Варей в кабинете

Красносельцева.

– Теоретик! – махнул рукой Румянцев. – Правильно. К Антону Антоновичу надо идти. Алексея

Андреевича лучше не беспокоить. Вот сейчас и пойдем вместе к Антону Антоновичу. А между прочим, Варвара

Игнатьевна, это вы здорово придумали с изотопами-то. Очень здорово. Значит, что же у вас получится? – Он

присел к столу, взял в руки карандаш, принялся черкать на листе бумаги. – Допустим, если мы хотим

определить содержание серы в ванне расплавленного металла… Берем, значит, вы говорите, радиоактивную

серу, добавляем в ванну. Если хотим определить фосфор, то добавляем соответствующий изотоп —

радиоактивный фосфор. Затем – что же? Затем выясняем, сколько в пробе металла осталось от нашего,

введенного нами элемента. Затем… Что же затем?

– Думаю, что это количество надо вычесть из внесенного изотопа, и тогда мы определим, какой процент

серы переходит в сталь, – сказала Варя не совсем уверенно.

– Правильно, правильно! И получается решение простой арифметической задачи, а вовсе не

кропотливый, сложный анализ! Замечательно! Пошли к Антону Антоновичу.

Антон Антонович Волков, седенький маленький старичок, таких восторгов, как Румянцев, не проявил.

Он сказал:

– Ну что же, все, что вам надобно, товарищ Стрельцова, к вашим услугам. У нас тут не храм науки, а

мастерская науки. Мастерите! Посмотрим, что у вас получится. Теоретически-то это ловко получается! Ищите

практическое решение. Вот только нелегко будет эти изотопы раздобывать. Попробуем у физиков…

И вот Варя стала ежедневно задерживаться в институте на несколько часов. За ее работой следили и

Антон Антонович, и Румянцев, и даже Бакланов находил время забежать в лабораторию, где Варя в

миниатюрной печи плавила сталь. Результаты пока что получались неустойчивые. Ошибки при определении

содержания серы и фосфора были недопустимо велики.

Но Варя не отчаивалась. Она умела переносить всякого рода неудачи в жизни. Она, конечно, перенесет и

безразличие к ней Павла Петровича.

Варя твердо знала, что никогда о своих чувствах к Павлу Петровичу не скажет, никогда не сделает так,

чтобы он догадался о них. Пусть они вечно будут с ней и с ней вместе умрут.

В воскресенье рано утром Павел Петрович снова спросил обеих, не надумали ли они. Обе отрицательно

и мрачно покачали головами. Павел Петрович сказал:

– Тоже мне молодежь пошла! Их за город зовут, на автомобиле прокатиться, они предпочитают сидеть

дома да мух считать. Эх, еще, может, придет время, за пяльцы сядете!

– Может быть, – ответила Оля рассеянно, думая о другом.

Павел Петрович посмотрел на нее удивленно и уехал.

5

– Ты такая злая стала в последнее время, Оленька, – сказала Варя грустно после его отъезда, – что я

уж думаю, не уйти ли мне от вас. Может быть, я мешаю…

– Глупости какие! – ответила Оля. – При чем тут ты! Просто не может человек быть всегда в одном

настроении. Разное бывает настроение. Ты тоже не такая уж веселенькая. Но я к тебе не пристаю, верно же? И

вообще, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп, сказал Маяковский.

– До чего же легко стать умным! – так же грустно заметила Варя. – Стоит надуться на всех

окружающих, и ты – гений.

– Ты напрасно… – Тут Оля услышала коротенький звоночек в передней, прислушалась – не

повторился ли; звонок не повторился, и она пошла отворять.

За дверью стоял Виктор Журавлев с пакетом в руках.

– Заходите, пожалуйста, заходите! – захлопотала Оля, краснея оттого, что еще не причесана и одета

кое-как. Она быстро провела Виктора в кабинет отца, хотя Павел Петрович строжайше запретил ей водить к

нему в кабинет ее приятельниц и приятелей, сказала: – Пожалуйста, посидите тут минутку. Я сейчас, сейчас!

– и исчезла.

У себя в комнате, торопясь, она яростно, так, что треск стоял, драла волосы гребенкой, швырялась

платьями, юбками, выхватывая их из шкафа; смешно сказать, но она боялась, как бы Журавлев не ушел, пока

она возится с нарядами.

Не прошло и десяти минут, как она уже предстала перед своим гостем, который при ее появлении

спокойно перелистывал технический журнал Павла Петровича.

– Ну, еще раз здравствуйте! – сказала Оля и подала руку. – Интересно, как вы меня нашли, кто вам дал

адрес?

– Да в.вашей сумке…

– В какой сумке? – Оля разыгрывала удивление.

– Вы что же, ничего не знаете? – удивился и Журавлев. – Сумку-то вы теряли или нет?

– Сумку? Ах, да, сумку! Потеряла, потеряла, но совершенно не помню, где. Может быть, в трамвае или в

книжном магазине. У меня есть такая привычка, когда я роюсь в книжном магазине, положить ее на прилавок и

забыть.

– Да нет же! – сказал Журавлев, развертывая свой пакет. – Вот она! Вы ее у нас на мартене забыли.

Вы уж извините, пришлось открыть – адрес искал… Нашел на конверте.

Он подал сумку Оле, она поблагодарила, сказала, что очень, очень о ней беспокоилась, потому что в

сумке тетрадки с выписками из редких книг, и отложила ее в сторону.

Оля обратила внимание на то, как одет Журавлев. Он был одет в серый спортивный, хорошо сшитый

костюм. Костюм был новый, но Журавлев не выглядел в нем тем манекеном из магазинных витрин, на который

часто бывают похожи молодые люди в первые дни после приобретения обновки. Журавлев держался свободно,

одежда его не сковывала. Заметила Оля и то, что на Журавлева обстановка кабинета Павла Петровича как будто

бы не произвела никакого впечатления. Обычно Олины знакомые, впервые попадая в этот кабинет,

восхищались, удивлялись, ахали и охали, потому что в кабинете Павла Петровича было много всяческих

интересных вещей: старинные часы – одни в углу, в дубовом футляре, другие на столе, бронзовые, с

фарфоровым расписным циферблатом; возле книжного шкафа, в пирамидке, стояли охотничьи ружья, одно тут

было арабское, со стволом из дамасской стали и ложем, отделанным серебром и перламутром. Были на полках и

на столе действующие модели различных машин, цветы из тончайшей стали и множество иных предметов,

собранных Павлом Петровичем еще до войны.

Журавлев не глядел на эти редкости, и Оля была этому рада, потому что ей хотелось, чтобы его внимание

занимала только она.

– Я прочитал у вас на дверях: “Павел Петрович Колосов”, – сказал Журавлев. – Не наш ли бывший

главный металлург ваш отец?

– Совершенно верно, он теперь работает в институте металлов.

– Значит, и вы в нашем деле понимаете?

– А как же! – Оля стала рассказывать о том, что она знает из металлургии: как берут пробы, какие

вещества добавляют в расплавленный металл, чтобы сталь получилась той или иной марки, помянула и

запомнившиеся ей флокены, из-за которых сталь становится ломкой.

Журавлев слушал ее со снисходительной улыбкой, с какой истинные мастера выслушивают замечания

дилетантов.

– Ну, а у вас какая специальность? Или вы еще учитесь? – спросил он.

– Так вот – тоже металлург. – Оля решила его разыграть.

– Ну, нет! – Он засмеялся. – Вы думаете, разных словечек от папы набрались да кое-что в цеху

повидали, и уже этим меня можно обмануть? Вы, наверно, по искусству что-нибудь или по литературе.

– По истории, – сказала Оля серьезно. – Я в аспирантуре.

– Ученой, значит, будете?

Оле показалось, что в тоне, каким Журавлев сказал эти слова, прозвучало сожаление. “О чем же он

сожалеет? – подумала она. – Может быть, о том, что, став ученой, она вознесется в такую далекую высь, в

которой с площадки мартена ее и видно не будет”.

– Это еще неизвестно, – быстро ответила она. – По истории работать, конечно, буду. Например,

преподавать в вузе. А ученой?.. Это не так просто. Далеко не все, кто защитит диссертацию, становятся

учеными.

Оля все время боялась, что Журавлев встанет, попрощается и уйдет. Он принес сумку, сделал свое дело, и

у него нет больше причин терять с нею время. Поэтому она, не переставая, что-то рассказывала, о чем-то

говорила, задавала ему вопросы, заставляя говорить его, слушала с подчеркнутым вниманием. При этом она

думала, что поступает, наверно, очень неправильно и плохо, что не так надо себя вести, не этому ее учит

вековая женская премудрость, надо же делать вид, что тебе – ха-ха! – безразлично, есть тут какой-то

Журавлев или его вовсе и на свете-то не существует, надо быть равнодушной, снисходительной и ни в коем

случае не быть заинтересованной. Все это Оля знала и понимала, с другими она именно так себя и вела, как

учит премудрость. Но тут что-то испортилось в вековых правилах. Она не могла им следовать, не получалось

так, все заслонял страх: вдруг уйдет. А так хотелось, чтобы не уходил, чтобы сидел тут, курил папиросы,

смотрел на нее серыми внимательными глазами и отбрасывал со лба длинную прядь волос, наверно мягкую,

шелковистую, она так легко падает и шевелится от ветра, проникающего в комнату через окно.

– Знаете что, – сказал вдруг Журавлев, – как планируется у вас сегодня время?

Оля изо всех сил старалась сказать, что сегодня она очень занята, но кто-то другой, совсем не она,

ответил за нее. Оля даже не успела опомниться, как это случилось, ее язык уже произнес:

– Совершенно никак. Я над этим еще и не думала.

– Может быть, если вы согласны и у вас есть свободный час, мы выйдем на улицу? Погода, знаете,

сегодня просто выдающаяся. В девять утра смотрел на градусник, уже было девятнадцать. А сейчас, – он

взглянул на свои часы, – сейчас половина двенадцатого.