Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Колосов, как он кричал на товарища Харитонова. “Когда?” – спросил Павел Петрович. Но Лиля Борисовна, не

отвечая на вопрос, продолжала говорить. Она сказала, что однажды, когда к Павлу Петровичу зашла

заведующая институтскими яслями – все ее знают: она, конечно, действительно очень полная женщина – и

попросила утрясти какой-то вопрос, товарищ Колосов ответил, что с ее комплекцией нелегко что-нибудь

утрясти. Глупой шуткой он глубоко оскорбил человека. Он оскорбил и ее, Лилю Борисовну, прогнав с того

места, на котором она проработала столько лет.

Затем взял слово работник хозяйственного отдела. Павел Петрович подумал, что, наверно, он будет

говорить о квартирах, потому что сам просил квартиру и ему в ней отказали. Так и случилось. Хозяйственник

принялся рассказывать о том, как заселяли новый дом, о том, что старым работникам института, например вот

присутствующим тут товарищам Харитонову и Самаркиной, квартир не дали, а какому-то заводскому парню

выделили комнату.

Павел Петрович подумал, что надо перебить оратора и сказать, что эту комнату весной институту вернут,

что ее дали по просьбе секретаря Первомайского райкома партии, что так спасали жизнь молодого рабочего. Но

он промолчал, он понимал, что слушать его уже не будут. Хозяйственник говорил еще о том, что незаконно дали

квартиру и Ведерникову, у которого и так есть квартира в городе, а кроме нее есть квартира в Трухляевке, есть

жилье и у его жены, где-то за городом. Еще вот одну дали.

Перечень грехов Павла Петровича все рос и рос. Припомнили даже переезд в новый кабинет:

самодурство, дескать. Выступил рабочий из мастерских, сказал, что три дня добивался приема к директору, да

так и не попал к нему. Мелентьев принялся читать вслух подписанные и анонимные письма.

Потом Павел Петрович выступил в свою защиту. Но получилось у него как-то плохо, неубедительно. Он

думал о том, как легко обороняться против открытых врагов и как трудно стоять перед товарищами, которые

или действительно не понимают тебя или не хотят понимать. В борьбе против врагов ему бы помогли, но кто

поможет в борьбе против товарищей по работе, по партии? Кто поверит ему одному, а не им, вот тут

собравшимся?

– Все, что здесь происходит, для меня непонятно, товарищи, – говорил он. – Это или сон или какое-то

страшнейшее недоразумение.

– Нет тут никакого недоразумения, – перебил его Мелентьев. – Это логическое завершение вашей

линии отрыва от партии.

На Павла Петровича снова обрушились гневные речи. Он слышал нелепые слова, которые никак не могли

относиться к нему. Он слышал, как говорил Мелентьев:

– Я думаю, мы не ошибемся, товарищи, если примем решение исключить Колосова из партии и

рекомендовать это решение партийному собранию. Кто “за”? Трое. Кто “против”? Двое. Итак, проходит

предложение исключить Колосова из рядов Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Вы свободны,

товарищ Колосов.

Павел Петрович встал, твердым шагом дошел до двери, там обернулся и сказал:

– Нет, это не партийное решение.

Добравшись до своего кабинета, он надел шубу, шапку, обмотал шею шарфом. Было поздно, Вера

Михайловна Донда ушла домой. Куда надо звонить, чтобы вызвать машину, он забыл. Он вышел на улицу и

шел, шел больше часа. Сначала решительным шагом, быстро, затем все медленнее, медленнее и все менее

решительно. Просто было сказать: “нет, это не партийное решение”, но не просто было опровергнуть

обвинения, возведенные на него. Их было так много, что они стали давить на его плечи.

Он не оглядывался и потому не видел, что за воротами института его догнала какая-то женщина и

неотступно следовала за ним в нескольких шагах позади.

4

Был четвертый час ночи, когда Павел Петрович длинным звонком поднял с постели Бородина. Павел

Петрович не давал бы такого бесконечного звонка, если бы, нажав кнопку, не позабыл о том, что делает; но он

позабыл и продержал руку до тех пор, пока в дверях не появился сам Бородин в наскоро натянутых брюках, в

шлепанцах и в кителе, который не успел застегнуть.

– Павел? – сказал Бородин, пропуская Павла Петровича мимо себя. – Уж не пьян ли ты, дружище?

Павел Петрович не ответил. Бородин провел его в свой тесный кабинетик, где еще не рассеялся табачный

дым, потому что хозяин кабинета ушел отсюда едва полчаса назад. Павел Петрович сел в кресло, посидел,

закурил.

– Василий Сергеевич, – сказал он, рассматривая дым, только что выпущенный изо рта, – меня

исключили из партии.

– Что? – Бородин шагнул к нему, остановился, тоже сел в кресло. – Что ты сказал?

– Из партии, говорю, исключили. В тридцатом году приняли… Двадцать два года назад. А сегодня

исключили.

– Какую-то чепуху ты городишь, – сказал Бородин. – У тебя вообще всегда какие-то фантазии.

Переработал, что ли? Съездил бы на курорт, отдохнул. Ведь не был в отпуске-то в прошлом году?

– Не то говоришь, Василий Сергеевич. Не о том надо говорить. Надо говорить о другом: или они

ошиблись, или все время ошибался я. Если правы они, то, значит, я стал негодяем.

– Прежде всего, Павел, я бы попросил тебя рассказать мне о том, что с тобой случилось, более или

менее связно, хотя бы в минимальной последовательности, так, чтобы можно было понять суть дела.

Павел Петрович пытался как можно точнее воспроизвести ход заседания партбюро, пересказывал

выступления Мелентьева, Мукосеева, Самаркиной – всех. Делал он это сумбурно, перескакивая с одного на

другое; забыв, с чего начал, продолжал рассказ совсем об ином. Бородин в таких случаях пытался осторожно

возвращать его к начатому рассказу, но это не всегда удавалось. Павел Петрович рассказывал ему свою жизнь,

припоминая ее всю – от первых сознательных впечатлений и наблюдений до самого начала злополучного

заседания бюро.

– Быть исключенным из партии – для меня это хуже, чем умереть, – сказал он, когда часы пробили

пять. – Это вроде как бы пережить самого себя, Василий Сергеевич. Ты еще как бы дышишь, шевелишься, а на

самом деле ты труп.

– И что же? – перебил его Бородин. – Никакого выхода нет? Тупик? Делать больше нечего и идти

больше некуда? Только в гроб?

– В гроб? – переспросил Павел Петрович. – А что ж ты думаешь? Да, в гроб!

Бородин, прищурив глаз, будто прицеливаясь, посмотрел на него, бледного, со складками, прорезавшими

лицо от носа до подбородка, и нагнулся за письменный стол, где рядом с креслом на полу стоял железный

несгораемый ящик, отомкнул ящик, резко брякнув ключами, и бросил на стол перед Павлом Петровичем

тяжелый пистолет.

– Если ты размяк и ослаб, – оказал он зло, – то, значит, ты и в самом деле чуешь за собой вину!

Значит, признаешь, что они, которые исключили тебя сегодня из партии, правы.

– Сволочи они! – вдруг крикнул Павел Петрович. – Сволочи!

– Так что же ты уступаешь без бою, если сволочи? – повысил голос и Бородин. – Что же ты сдаешься?

Кто тебя учил так быстро сдаваться? Не большевик ты, как я погляжу, а… черт знает кто! На, стреляйся! – Он

придвинул пистолет еще ближе к Павлу Петровичу. – Делай дырку в голове!

– Ты за кого меня считаешь? – злобно ответил Павел Петрович. Положив руку на пистолет, он поднял

его и так трахнул по столу, что разбил толстое стекло.

– Успокойся, послушай… – сказал Бородин, рукавом кителя смахивая осколки стекла на пол. —

Послушай, что я тебе скажу. Давай подумаем, что же случилось? Случилось то, что какие-то силы ополчились

на тебя, ты им неугоден, они хотят с тобой разделаться. А разве на нас с тобой всю жизнь, что мы живем, не

ополчались разные силы?

– Василий Сергеевич, это не какие-то силы, это коммунисты института!

– Я понял из твоего рассказа, что там были далеко не все коммунисты института. Далеко не все! Так

послушай дальше. Да, всю жизнь на нас ополчались какие-то силы. Ты не забыл песню нашей молодости: “…и

вся-то наша жизнь есть борьба!” Пел, пел, дорогой мой, и позабыл об этом. Тебя трахнули троцкисты гаечным

ключом по виску? Трахнули. Тебя обвиняли подкулачники в краже инструмента на заводе? Обвиняли. Тебя

пытались в деревне зарубить топором? Пытались. Тебя это удивляло, пугало? Нет, не удивляло, не пугало. Ну,

допустим, сейчас с тобой хотят расправиться не троцкисты, не кулаки и не подкулачники, но, дружище,

воинствующие обыватели, карьеристы, политиканы, интриганы – это ведь тоже остатки прошлого, разбитого,

но недобитого. И мы еще не знаем, кто стоит за этими остатками. От себя они работают, во имя собственного

благополучия, или кто-нибудь хитро и умело дергает их за невидимую веревочку? Тебе вот, наверно, думается,

что ты сейчас одинок, один остался. Так, что ли? – Бородин закурил папиросу. – А ты представь себе черный,

чужой город, город фашистов. Ночь. Средневековые улицы, где справа и слева плотно закрытые двери, сзади

гестаповская погоня, и только впереди какая-то надеждишка, маленькая, крошечная, потому что и там, впереди,

все чужое и все чужие. Да, там ты действительно один. Там ты действительно берешься за этот пистолет. —

Бородин взял пистолет в руки, подбросил его на ладони. – Берешься и соображаешь: куда лучше пустить

пулю? Говорят, лучше всего в рот. Ошибок еще не было. Стрелявшиеся в рот – обратно не возвращались. Но

соображаешь и другое: ты раздобыл ценнейшие сведения о противнике, их ждут. Как же ты, подлец, подведешь

товарищей, свой народ, если проглотишь эту пулю! И ты цепляешься за надеждишку, ищешь щель в стенах,

ползешь по крышам, перелезаешь через заборы, бредешь по горло в гнилой воде крепостного рва. Один, один,

один!.. Никто не придет к тебе на помощь. И если ты случайно среди этой жуткой ночи услышишь русский

голос, то это пленники в бараках из железобетона, “восточные рабочие”, которым построили сырые холодные

клетки в пустом поле за городом. Помнишь, я как-то пел, на Олечкином дне рождения? “На опушке леса старый

дуб стоит, а под этим дубом партизан лежит. Он лежит, не дышит, он как будто спит, золотые кудри ветер

шевелит”. Вот в ту ночь я эту песню и услыхал, лежа в канаве. Женщина пела в бараке. Я слушал и думал: нет,

не возьмете! Нет, дойду куда надо, во имя того, чтобы вызволить печальную певунью из неволи. Дойду,

доберусь…

– Ты сравниваешь несравнимое, – сказал Павел Петрович. – Ты заранее знал, на что идешь, ты знал,

что ты будешь один, что ты будешь среди врагов. А я? Разве это враги: какая-то глупая Самаркина, которой надо

повысить зарплату – и она успокоится, какой-то Харитонов, которому построй дачу, дай новую квартиру – и

он будет твоим лучшим другом?..

– До той самой поры, пока ему еще что-нибудь не понадобится.

– Так кто они – враги?

– Я таких ненавижу! – Бородин уклонился от прямого ответа. – Будь моя воля, я бы порол их

публично на площадях. Склочники, клеветники, карьеристы – они заваливают своими заявлениями партийный,

советский следовательский аппараты. Они ходят и всюду кляузничают. Я их боюсь!

– Ты? Полковник разведки?

– Да, я. Против них должен восстать закон. Должен быть вынесен закон. Только закон их обуздает и

обезвредит.

– Но что все-таки мне-то делать? – спросил Павел Петрович. – Это все теории, пожелания,

рассуждения.

– Надо бороться! – ответил Бородин. – У тебя, друг мой, партбилет в кармане. Ваше бюро еще не

партийное собрание. А дальше, выше – есть и еще многие партийные органы, вплоть до ЦК партии. Ты, если

понадобится, должен пройти их все и доказать свою правоту. Тебя троцкисты гаечным ключом по виску

трахнули?

– Ну и что?

– Тебя подкулачники обвиняли в краже инструмента? Ты сдавался? Нет, ты не сдавался. Вот тебя снова

трахнули мерзавцы, ущемленные обыватели. Не имеешь права сдаваться!

Бородин кричал на Павла Петровича, Павел Петрович кричал на Бородина, и Бородин этому радовался.

Он стал уговаривать Павла Петровича остаться переночевать у них, – постель можно устроить на диване

в кабинете. Но Павел Петрович отказался. Он ушел перед самым рассветом. Он еще не знал, как это будет

осуществлено на деле, но он говорил себе: надо бороться, надо бороться! В эти минуты ему нужен был друг,

беззаветный и преданный, не рассуждающий и не колеблющийся.

Этот друг у него был. Но Павел Петрович его не видел. Этот друг, промерзший до костей, окоченевший,

измученный, шел в нескольких шагах позади него.

Еще накануне Варе стало известно, что в институте состоится бюро, на котором собрались

прорабатывать Павла Петровича. Об этом ей сказала ее квартирная хозяйка, которая работала в институте.

Варя очень удивилась. Странные какие люди, думала она, неужели они не знают о том, что опыты Павла

Петровича закончились на заводе блестяще. Водород почти побежден. Уже в той плавке, которую спас Виктор

Журавлев, его было ничтожное количество. Варя сама производила анализы металла. В следующих плавках

стало еще меньше. Павла Петровича хвалить надо, премировать, а не прорабатывать. Варя пришла вечером к

институтской проходной, узнала у знакомого вахтера, что ни Павел Петрович, ни Мелентьев и никто из членов

партбюро еще не выходил, и стала ждать. Она шагала по улице, и тогда мороз леденил ей ноги в тонких чулках;

от ног холод шел по всему телу, ходил по спине; Варя просилась в каморку к вахтеру, к натопленной печке;

возле печки ей становилось жарко, душно, тяжело, и она вновь выходила на холод, который вновь леденил ноги

и пробирался по спине. Она ждала Павла Петровича; ведь, если у него там, на партбюро, будут неприятности,

тогда, может быть, понадобится ее поддержка, мало ли что бывает. А главное – надо просто увидеть его и

узнать, как и чем закончилось заседание бюро.

Но когда на улице появился Павел Петрович, решимость покинула Варю. Она говорила себе: вот подойду,

вот подойду, она даже приближалась почти к его локтю, но Павел Петрович ее не замечал, а тронуть его или

окликнуть она не решалась.

Павел Петрович ходил и ходил по городу, Варя ходила за ним, зябла, коченела, но не отступала. Она

считала себя обязанной быть в эту тяжкую для Павла Петровича ночь его ангелом-хранителем.

Среди ночи Павел Петрович добрел до незнакомого Варе дома и исчез в парадной. “Не Серафима ли

Антоновна тут живет?” – подумала Варя с испугом. Но она вспомнила, как ей говорила Оля, что Серафима

Антоновна живет в роскошном доме с кариатидами. Тут кариатид не было.

Варя не знала, что ей делать, как быть, как поступать. Неизвестно же, сколько времени Павел Петрович

пробудет в этом доме и вообще выйдет ли до утра обратно. Может быть, он там останется ночевать, может быть,

уже лег и спит. Но она стояла свою вахту. Дежурная дворничиха заметила ее, то быстро шагавшую по тротуару,

то стоявшую в парадной возле лестницы. Дворничиха спросила, что тут делает молодая барышня, кого или чего

дожидается. Варя сказала, что в этот дом, в какую-то квартиру зашел ее отец, он больной, у него больное

сердце, и она не может так бросить его и уйти домой. Дворничиха предложила обойти все квартиры и, хотя

ночь, поспрошать, в какой из них скрылся барышнин папаша. Варя испугалась: что вы, что вы, ни за что, людей

тревожить среди ночи, да и папа жутко рассердится, лучше уж она подождет, она молодая, ничего ей не

сделается. Дворничиха сказала, чтобы Варя пошла погреться в дворницкой, а если кто выйдет из парадной за

это время, она немедленно сообщит барышне.

Но Варя, увидев неподалеку от дома аптеку, подумала, что ведь у Павла Петровича плохое сердце и

хорошо бы на всякий случай приобрести какое-нибудь лекарство. Она бегом отправилась в аптеку. Аптека была

закрыта. Варя долго звонила в звонок, ей открыла седая женщина в белом. Женщина заворчала, что аптека, мол,

конечно, дежурная, но все равно в такое время лучше бы спать. Варя сказала, что ей нужны разные сердечные

лекарства. Аптекарша ответила, что сердечных лекарств на свете много, да только без рецепта она может дать

одни ландышевые капли, по двадцать капель, развести водой на глоток, очень хорошо помогают. Варя взяла

пузырек, засунула его в рукавичку и побежала обратно к дворничихе. “Нет, – сказала дворничиха, – никто не

выходил”.

Варя дежурила на морозе почти до утра. Из подъезда уже начинали выбегать люди, они спешили к

первым трамваям, они ехали на работу в ранние утренние смены.

Павел Петрович вышел медленно, пошел не спеша, и Варе думалось, что он очень нуждается в помощи,

дружбе и сочувствии. Все, все это могла дать ему Варя, но у нее не хватало решимости на это. Она шла за ним,

чувствуя, что коченеет, что уже сама с трудом двигает ногами и руками, что в суставах стало туго и тепла в теле

нет нисколько. Но как бы ей ни было плохо, она помнила о больном сердце Павла Петровича, в руке у нее был

крепко зажат пузырек с ландышевыми каплями…

В этот час еще не спала и Серафима Антоновна. Она лежала на своей гигантской кровати из красного

дерева, отделанной бронзой, с вензелями и загадочной баронской короной. Где-то с краю, в подушках и пуховых

одеялах, зарылся похрапывающий Борис Владимирович. Не о нем, нет, не о нем были мысли Серафимы

Антоновны. Во втором часу ночи ей позвонил Мукосеев, с которым она никогда до этого не разговаривала, и

сказал: “Ну, поздравляю. Тот, кто хотел вас съесть, сам сковырнулся. Партбюро приняло решение исключить его

из партии. Будьте здоровы, рад за вас”.

Серафима Антоновна принялась звонить Мелентьеву. Она говорила, что потрясена, расстроена, что это

жестокий удар, который убьет ее друга Павла Петровича. Мелентьев ответил: “А вот он, ваш друг, с дружбой не

посчитался, когда порочил ваше имя перед коллективом. Разве нельзя было эту историю обойти и замять, если

не полностью, то пусть бы хоть на общественность не выносил. Поговорили бы в узком кругу. Вот как,

думается, надо вести себя с такими светилами науки, как, например, вы” – “Ох, это все мелочи! – говорила

Серафима Антоновна. – Я уже об этом забыла. Меня волнует, что же будет с бедным Павлом Петровичем”. —

“Что – что? Вынесем вопрос на партийное собрание, утвердим решение бюро, в горкоме нас поддержат, там

есть кому поддержать, и придется расстаться с товарищем Колосовым. Нет, вы уж в наши партийные дела не

вмешивайтесь, разберемся сами. Ни с какой дружбой не посчитаемся. Партия – знаете, это что? Партия не

терпит своевольников. Так-то вот!”

Серафима Антоновна звонила Липатову, Красносельцеву, Харитонову, Белогрудову, Румянцеву.

С Григорием Ильичем Румянцевым после того случая, когда он на даче не пришел к ней, а прогулял с

Павлом Петровичем, Серафима Антоновна разговаривала уже не очень откровенно. В ином случае она бы ему

не стала звонить, но тут был случай особый, невозможно было удержаться. Серафима Антоновна позвонила.

Поднятый с постели Румянцев сказал: “Исключили Павла Петровича? Да они что – рехнулись? Колосов,

дорогая Серафима Антоновна, не из таких, что на зубы легко даются, это не мы с вами, так сказать,

интеллигентки. Это нас с вами Мукосеевы всякие со всеми потрошками кушать изволят. Павел Петрович даст

отпор”. Зря позвонила. Только настроение испортил этот Румянцев. Зато Красносельцев оправдал надежды. Он

сказал: “Ну, теперь главное – не допустить, чтобы в институт пришел новый зажимщик науки. Вздохнем

полной грудью. Кстати, Серафима Антоновна, не возьметесь ли отрецензировать мою книгу? В издательстве

говорят: будет ходатайство крупных ученых – переиздадим, а то ведь печать-то несправедливо меня

раскритиковала, подстроил какой-нибудь издательский Колосов, второй год не переиздают. Походатайствуйте”.

Серафима Антоновна обещала прочесть огромную книгу и походатайствовать.

Липатов подойти к телефону не мог, жена его, Надежда Дмитриевна, сказала, что он болен. Не подошел к

телефону и Харитонов. Его просто не было дома, он где-то играл на бильярде. Никакие события – ни

внутренние, ни внешние – не могли вывести его из равновесия, из состояния обывательского спокойствия. За

него ответила обрадовавшаяся звонку Серафимы Антоновны Калерия Яковлевна. Она сказала, что Валенька

работает, ему в райкоме поручили что-то очень срочное. Нет, Калерия Яковлевна ничего не знала о вечерних

событиях; она потрещала о даче, о квартире, просила Серафиму Антоновну, чтобы та нажала на директора,

пусть хоть транспорт даст для перевозки бревен, он же с ней, Серафимой Антоновной, считается.

Не закончив разговор, Серафима Антоновна положила трубку, будто разъединили, и когда телефон тотчас

зазвонил, не подняла ее, переждала звонки, пока не затихнут.

Белогрудов сказал, что ему лично Павел Петрович ничего плохого не сделал, что ему очень жаль, если

так случилось, он, во всяком случае, этого бы не хотел. Серафима Антоновна с ядовитым смешком ответила

ему, что он, видимо, погряз в своих поваренных книгах и что, кроме еды, ни о чем серьезно не думает. “Ну что

же, – ответил тоже не без яда Белогрудов, – поедать вкусные кушанья все же лучше, чем людей”.

И вот Серафима Антоновна лежала в постели, окруженная тончайшим, благоухающим бельем, и думала

о том, что в такие дни, в такие моменты истории института надо быть особенно бестрепетной, особенно

находчивой, чтобы сделать так, как хочешь ты, а не как хотят другие.

Г Л А В А Д В Е Н А Д Ц А Т А Я

1

Восемь дней подряд звонила Варя Савватееву и каждый раз попадала не на него самого, а на его

секретаря. Секретарь неизменно отвечал, что товарища Савватеева нет, товарищ Савватеев занят, у товарища

Савватеева совещание, когда будет или когда освободится – неизвестно. А в чем дело, что вам, гражданка,

надо?

Варя пыталась объяснить свое дело. Но разве такое дело объяснишь телефонной трубке? Надо прийти,

увидеть глаза того человека, перед которым ты хочешь раскрыть душу, почувствовать по его глазам, что это

именно тот человек, который тебе нужен, что он тебя понимает, что он тебе верит и что ты тоже ему можешь

верить.

Из ее путаных объяснений секретарь Савватеева понял, видимо, одно: что Варю надо переадресовать в

партийную комиссию. А Варе в партийную комиссию было вовсе и не нужно, дело Павла Петровича туда не

попало, и неизвестно, когда попадет, потому что еще не было партийного собрания, в институте поднялась

целая буря после того бюро, где решили исключить Павла Петровича из партии. Варе все рассказали ее бывшие

сослуживцы по институту. Многие там перессорились. Мелентьев боится созывать собрание, он не уверен, что

коммунисты поддержат решение бюро. Говорят, что он сам признал: дескать, слишком замахнулись на

Колосова, надо было ограничиться строгим выговором.

Варя не могла смириться ни с чем – ни с исключением, ни с каким-то выговором. Она не могла понять,

за что Павлу Петровичу нужен выговор? Почему, во имя чего? После ночи, когда она так смертельно промерзла,

она едва ходила, у нее держалась высокая температура, ее лихорадило, но она не сдавалась, не ложилась в

постель – ей некогда было лежать. Она продолжала работу в заводской лаборатории. Работа шла успешно.

Варя уже могла с помощью изотопов определять количество не только серы или фосфора в стали, но и

молибдена, никеля, вольфрама, бора и других редких металлов. Отрываясь от анализов, Варя по два-три раза в

день подходила к телефону, чтобы позвонить Савватееву, – ведь соединят же ее когда-нибудь прямо с ним, а не

с его секретарем; ежедневно после работы приезжала она к зданию, где помещался горком, и звонила

Савватееву из бюро пропусков. У нее болели руки, ноги – все тело, ломило в груди и в боках, было больно

кашлять, – как на грех, появился этот кашель. Но все равно ничто ее не остановит, не сломит. Она все равно

добьется своего, она пойдет к Савватееву и все ему расскажет. Секретарь горкома поймет ее, недоразумение

разъяснится, те, кто сегодня чернит Павла Петровича, завтра будут жестоко наказаны.

И она своего добилась. Савватеев назначил ей час встречи. Он принял ее в своем обширнейшем кабинете,

отделанном светлым деревом, просил сесть в кресло и, видя, как она волнуется, предложил выпить водички.

Потом сел сам за громадный письменный стол, на котором не было ни одной бумажки, ни одной книги; на

зеленом, каким бывает озимое поле осенью, чистом сукне просторно располагались прибор из множества

малахитовых с бронзой предметов, высокая лампа и латунный стаканчик, из которого торчало десятка три

разноцветных, тщательно отточенных толстых карандашей.

– Я вас слушаю, – сказал Савватеев, взяв в руки красный с синим карандаш.

Варя назвала себя. Ее фамилия ничего не сказала Савватееву, он ожидающе вертел карандаш в пальцах.

Тогда Варя стала рассказывать о том, что произошло с Павлом Петровичем, и о той сплетне, из-за которой, по ее

мнению, все это началось.

Когда дело коснулось сплетни, Савватеев проявил интерес к рассказу, карандаш был отложен в сторону.

Варя рассказывала откровенно, ничего не тая, без смущения – ведь перед ней был человек, уполномоченный

партией на то, чтобы разбираться в самых трудных и сокровенных людских делах. Он был руководителем и

верховным судьей для коммунистов города, для Вари он олицетворял собою партию, а разве можно что-либо

таить от партии? Нет, она ничего не утаила, она рассказала все. Она сказала, что на Павла Петровича возвели

напраслину, что он один из самых честных людей, каких она только встречала в жизни, а вот Мелентьев

оказался нечестным, несправедливым; она просит товарища Савватеева позвонить в институт этому Мелентьеву

и приказать, чтобы прекратили мучить Павла Петровича, которого не наказывать надо, а у которого надо

учиться святому отношению к своим обязанностям.

Савватеев выслушал внимательно, не перебивая, и заговорил:

– Видите ли, товарищ Стрельцова, это очень хорошо, что вы вот так пришли и защищаете любимого

человека. Но вы коммунист молодой, какой-нибудь год в партии, многого не понимаете, жизненного опыта у вас

нет, и поэтому на некоторые вещи вы смотрите ошибочно. Кроме того, вас, видимо, ослепляют ваши чувства к

директору института Колосову. Первой вашей ошибкой считаю, что вы позволили, чтобы вас увлек человек

старше вас чуть ли не на двадцать лет…

– Он меня не увлекал, – ответила Варя, не понимая, о чем говорит секретарь горкома. – Он никогда не

давал никакого повода. Я сама…

– Ну, ну, мы знаем, как это получается: сама! – Савватеев засмеялся.

– Неправда! – возразила Варя. – Павел Петрович…

– Ну, хорошо, неправда, – Савватеев остановил ее движением руки. – Оставим эту сторону дела.

Вторая ошибка заключается в том, что вы ходите, хлопочете, добиваетесь, не учитывая того, что вы лицо

заинтересованное, что вы связаны с Колосовым. Вы делать этого не должны. – Савватеев сурово нахмурился.

– А третья ошибка та, что вы считаете себя более правой; чем коллектив коммунистов, принявших участие в

заседании бюро. Партия требует подчинения меньшинства большинству. Вы разве этого не знаете? Как же вы

вступали в партию, не ознакомившись с важнейшими принципами построения и жизни партии? Партия требует,

чтобы каждый рядовой член ее подчинялся вышестоящему партийному органу – партбюро института. Если

бюро ошибется, мы его поправим. Но пока мы никакой ошибки не видим. Мы знаем Колосова как

недисциплинированного коммуниста, который переоценил свои возможности и который логически пришел к

тому, что с ним случилось. Партия не любит и не терпит самостийников.

Варя слушала с ужасом. Ведь она думала, что Савватеев тут же возьмет трубку, будет звонить

Мелентьеву, что он возмутится тем, как в институте отнеслись к Павлу Петровичу. А он говорит совсем другое,

он говорит, что правы те, кто исключил Павла Петровича из партии. Значит, даже и в горкоме Павел Петрович

поддержки не найдет, значит, и тут решена его судьба. Что же тогда – тогда правы они все, что ли? А

ошибается она, Варя? Значит, Павел Петрович преступник перед партией, а она разделяет его преступные

мысли?

– Нет, вы ничего, значит, не знаете! – сказала Варя. – Вы не знаете главного. Вы не знаете Павла

Петровича, какой он человек.

От Савватеева Варя ушла совершенно подавленная. Он проводил ее до дверей и еще раз сказал: “Вам

лучше всего молчать. Вы тоже достаточно скомпрометированы. И вам долго надо будет искупать свою вину

верным служением делу партии”. Варя не слышала и не понимала, что он говорил. Она шла по длинному

коридору к выходу и машинально читала таблички на дверях. До ее сознания вдруг дошло, что в этом здании не

только помещается горком, но еще есть и обком. Обком по значению выше горкома, там секретарем товарищ

Ковалев, о кем всегда говорят так, будто бы по мелочам его беспокоить нельзя, что он член Центрального

Комитета, он отвечает за всю огромную область, к нему обращаются только в крайних случаях.

Но разве у Вари не крайний случай?

Таблички с фамилией Ковалева не было ни на одной двери. Варя спросила проходившую по коридору

женщину, как найти секретаря обкома, женщина показала на дверь без всякой таблички. Варя вошла в комнату, в

которой за открытым бюро сидела девушка, встретившая ее строгим взглядом.

– Мне нужен секретарь обкома, – сказала Варя. – Очень нужен. Извините, пожалуйста.

У нее был такой усталый и больной вид, что девушка со строгим взглядом ответила не так уж строго:

– Он занят, обождите минуточку. Присядьте тут. Товарищ выйдет, я о вас доложу. А вы откуда?

Варя сказала, откуда она, но не стала говорить, зачем ей надо товарища Ковалева. Пусть эта девушка

думает, что по заводским делам.

Минут через пятнадцать из кабинета вышел генерал, попрощался с девушкой как со старой знакомой, та

вошла в неплотно затворенную им дверь и тотчас вернулась.

– Пожалуйста, входите, – сказала она Варе.

Варя вновь оказалась в громадном кабинете, тоже отделанном светлым деревом. Навстречу ей из-за стола

поднялся худощавый, хмурый человек, совсем не такой усмешливый и приветливый, каким в начале разговора с

нею был товарищ Савватеев. Варе показалось, что пришла она сюда зря, что в этом городе она ничего не

добьется, что надо ехать прямо в Москву, в ЦК, в Политбюро. Но уж раз она пришла, ничего не поделаешь, надо

объяснить все и этому неприветливому человеку.

– Товарищ Ковалев… – начала она.

– Я не Ковалев, – перебил он ее. – Я Садовников.

– Простите, – тихо сказала Варя, отступая. – Мне нужен был секретарь обкома.

– Ну, я и есть секретарь обкома. Второй. А товарищ Ковалев в Москве, в ЦК.

– Простите, – повторила Варя, не зная, как ей уйти из этого кабинета. Но Садовников сказал:

– А вы садитесь и рассказывайте. Вы же, наверно, не в гости к Ковалеву пришли. Наверно, дело какое-

нибудь сюда вас привело?

– Дело, – сказала Варя и села на стул возле длинного стола, стоявшего в отдалении от письменного. К

этому же столу подсел и Садовников. Здесь тоже был телефонный аппарат. И едва Варя открыла рот, чтобы

заговорить, аппарат коротко звякнул. Садовников взял трубку, слушал минуту или две и затем начал отвечать