Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

так и не решила, куда, – и побрела под дождем куда попало.

Г Л А В А О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я

1

Во второй половине октября группа Бакланова и Румянцева заканчивала работу. Жаропрочная сталь для

сверхмощной турбины была найдена. Она обладала всеми качествами, какие обусловливались

правительственным заданием.

Это было крупным событием даже и не для такого института, который в послевоенные годы очень редко

давал что-либо производству. Другой директор на месте Павла Петровича воспользовался бы случаем – и не

было бы конца различным торжественным заседаниям, радиоинсценировкам, выступлениям в газетах. А Павел

Петрович собрал всех сотрудников группы и попросту поздравил их с успешным завершением работы. “Будем

думать, – сказал он, – что это не последнее задание, которое нам поручает правительство, и что мы еще много

полезного сделаем для нашей советской промышленности”.

За несколько дней до Октябрьских праздников институту выдали большую сумму денег для

премирования работников, участвовавших в работе группы Бакланова и Румянцева. Бакланов, Румянцев,

председатель профкома составили список наиболее отличившихся сотрудников; этот список обсудили в

дирекции, на профкоме. Дважды приглашали на такие обсуждения Мелентьева, но он оба раза не пришел. Тогда

Павел Петрович решил послать ему этот список с курьером. Мелентьев вставил две фамилии: Харитонова и

Самаркиной. Но ни Харитонов, ни Самаркина в работах, за которые премировали институт, участия не

принимали, поэтому их вычеркнули из списка, и затем Павел Петрович специальным приказом объявил о

премировании сорока девяти сотрудников.

Седьмого ноября Павел Петрович стоял на трибуне на площади Революции. Из-под огромной, в три

четверти неба тяжелой тучи, которая сеяла тихий мелкий снежок, вырывались яркие солнечные лучи; в них

нестерпимо для глаз сверкала медь оркестров, пламенели флаги, знамена, транспаранты; снежок искрился, и

над колоннами демонстрантов держалось в воздухе слепящее сияние.

Мимо трибун в слитном праздничном гуле музыки, песен, выкриков катился широкий людской поток;

мелькали в колоннах поднятые руки, шляпы, платки, девушки взмахивали цветами.

Где-то там, среди этих людей, были друзья и знакомые, соратники, единомышленники. Перед Павлом

Петровичем как бы проходила вся его жизнь. Он помнил первую для него демонстрацию на этой площади, когда

они, школьники, шли тут парами, держась за руки, чтобы никто не потерялся, смотрели на штатских и военных,

которые заполнили трибуны и кричали оттуда какие-то слова, – понять можно было только: “долой” и “да

здравствует”. Мальчишки и девчонки, едва изучившие таблицу умножения, тоже кричали в ответ: “да

здравствует” и “долой”.

Так и шла жизнь, так было и всегда: одно – да здравствует, другое – долой. Всегда была борьба,

никогда не было бездумного спокойствия – не только тихих гаваней, даже и стремления к ним; никогда не

было обывательского: хватит, поработал, пусть другие поработают; мелкое мещанское счастье не стучалось в

душу ни до войны, ни после войны – там ему не было места, и не было для него времени. Сначала пришлось

восстанавливать разрушенное войнами – империалистической и гражданской, потом надо было налаживать в

стране все: восстановить и развернуть мощную тяжелую промышленность, коллективизировать сельское

хозяйство, чтобы строить социализм и чтобы должным образом встретить новую войну, пружины которой все

туже скручивались вокруг извилистой оси Берлин – Рим – Токио. Эта ось скорее была не осью, а коленчатым

валом чудовищного танкового мотора. В противовес ей тоже надо было строить танковые моторы, самолеты,

пушки, корабли.

Затем началась война, и надо было идти и идти по длинным дорогам отступления, сидеть и сидеть в

окопах обороны, крушить, громить, окружать, преследовать противника на таком же длинном, тоже нелегком,

но победоносном пути вглубь фашистской Германии. Ну, а потом потребовалось вновь восстанавливать, вновь

строить, расширять, реконструировать – закладывать камни и фундамент коммунизма. Где уж тут, на этих

крутых поворотах истории, на перевалах через ее хребты, на этих дорогах через ее зыбкие трясины – где тут

место для мелкого мещанского счастья! Счастье всегда мыслилось большим, необъятным, и оно было именно

таким, – таким оно приходило, его приносило время, его приносили успехи страны и победы народа.

Разделенное на миллионы частиц, оно становилось личным счастьем каждого из тех, кого Павел Петрович

считал своим единомышленником.

Павел Петрович следил за ходом колонн, по знаменам, по макетам изделий он узнавал, кто там проходит

в эту минуту перед трибунами: текстильщицы ли, судостроители, паровозоремонтники, строители турбин,

подъемнотранспортных сооружений, электрических машин, школьники или студенты, работники науки…

Может быть, где-то там Оля, может быть, где-то там и Варя. Павел Петрович подумал о них, и пришла горькая

мысль. Вот взять его, солидного человека, который, засунув руки в карманы хорошо сшитого дорогого пальто с

бобровым воротником, независимо стоит на праздничной трибуне, человека, который может подойти к

телефону, вызвать персональный автомобиль и ехать куда ему вздумается, человека, который руководит

несколькими сотнями людей и под руководством которого успешно в очень короткий срок выполнено

важнейшее правительственное задание, который получает крупную заработную плату, – вот он, этот человек!

Люди видят его, благополучного, много достигшего, и, может быть, завидуют ему, думают: счастливец, живет

как у Христа за пазухой. И никому в голову не придет, наверно, мысль о множестве бед, которые обрушились на

этого человека, о тех силах, которые с величайшим упорством действуют против него.

Его уже несколько раз вызывали в горком, уже не к Савватееву, а к различным инструкторам, —

вызывали потому, что в горком шли письма о нем, о Павле Петровиче; и в чем только не обвиняли его

анонимные и не анонимные авторы писем! Красносельцев, например, утверждал, что инженер Колосов

развалил научную работу в институте и дискредитировал научные кадры.

Из-за обилия всяческих жалоб Павлу Петровичу по временам казалось, что, может быть, все эти люди —

авторы всех этих писем, а с ними и секретарь партбюро Мелентьев, – может быть, они и в самом деле видят

такое, чего он, охваченный стремлением во что бы то ни стало перестроить работу института, не ощущает и не

замечает. Были такие минуты, когда Павел Петрович кое в чем даже соглашался с авторами писем. Совершенно

не мог он согласиться только с тем, что Оля вправе была уйти из дому. Да, он обнял и поцеловал в Олиной

комнате Варю, да, обнял и поцеловал. Ну и что же? Если бы глупая девчонка знала, что с того вечера он с Варей

больше даже и не встречался…

Варя ни разу не напомнила о себе за это время. Встретился он с ней только два дня назад, случайно

столкнувшись возле электропечи в сталелитейном цехе, куда Варя принесла Константину Константиновичу

листки анализов. Она вбежала в цех радостная: “Константин Константинович! Как замечательно! Восьмая

плавка, и водород все вниз, вниз!”

В эту минуту она увидела Павла Петровича, смутилась и потупилась.

Они поздоровались, и Павлу Петровичу захотелось, сделать что-нибудь очень хорошее для этой девушки

с мужественным сердцем и вместе с тем такой трогательно женственной.

Константин Константинович тут сказал: “Зря ты отпустил такого работника, Павел Петрович. – Он взял

смущенную Варю под руку. – Милый товарищ директор научного института, Варвара Игнатьевна полную

революцию совершила в вопросах контроля за ходом плавки”. – “Изотопы?” – спросил Павел Петрович,

обращаясь к Варе. Она утвердительно кивнула головой. “Удается?” – спросил он снова. “Не совсем, —

ответила Варя. – Но в общем удастся. Если бы заводу такую экспериментальную базу, как в институте…” —

“Создадим! – с жаром перебил Константин Константинович. – Будет такая база. Институту нос утрем”. Варя

улыбнулась его горячности. “Если бы это было так просто”, – сказала она.

Павел Петрович улучил момент и, отведя ее в сторонку, спросил: “Варя, чем вы заняты в праздники?” В

голову ему пришла мысль провести праздничный вечер с нею; по крайней мере, от нее он не услышит никаких

попреков в том, что неправильно себя ведет, что совершает какие-то ошибки. Ей он сможет рассказать все, что

накопилось у него на душе, чего не понимает даже Федя Макаров. С ней он может говорить почти так, как

говорил когда-то с Еленой. Она все поймет. Павел Петрович не подумал о том, что вопросом о праздниках он

может причинить боль Варе, он думал только о себе – он измучился тяготами жизни, он устал от одиночества,

ему захотелось хоть нескольких светлых часов. Он ждал Вариного ответа. Варя ответила: “Еще не знаю, Павел

Петрович, чем буду занята. Пока ничего определенного”. – “Варенька, – сказал он. – Если можете, я вас

очень прошу, давайте встретимся после демонстрации”. На лице у Вари не выразилось ни удивления, ни

радости, ни тревоги. Она подняла на Павла Петровича свои большие глаза и ответила: “Хорошо”. Они

условились, что будут ждать друг друга у моста через Ладу, что Павел Петрович придет туда сразу же, как

только мимо трибун пройдет колонна завода имени Первого мая.

И вот Павел Петрович смотрел в колонны, искал глазами, где в них эта девушка с таким огромным

запасом душевных сил. Шли и шли люди: шли старые металлисты, шли молодые ремесленники, шли юноши и

девушки, и снова старики и люди поколения Павла Петровича.

Старики и люди поколения Павла Петровича шли спокойно, уверенно: они сознавали свое место в строю,

они его завоевали, они его познали, они многое совершили и еще немало совершат. Это были труженики,

солдаты великой армии труда.

Молодежь свои надежды и мечты изливала в песнях, в смехе, в радостных кликах.

Когда на площади появились знамена завода имени Первого мая, Павлу Петровичу показалось, что среди

девушек и ребят он увидел Варю, мелькнула ее пестрая вязаная шапочка. Но пестрых вязаных шапочек в

колоннах было так много, что Павел Петрович тотчас утерял среди них ту, которая показалась ему знакомой.

Эти шапочки так громко и звонко кричали, так смеялись, им, видно, было так весело, что Павел Петрович

загрустил. Он подумал: зачем, зачем он это все затеял, зачем он пригласил Варю провести этот день вместе? Не

с ним, а с теми, с молодыми ее место. Там, там ей хорошо, это ее друзья, ее поколение, зачем он взялся портить

ей жизнь, обремененный заботами человек?

Он решил, что не уйдет с трибуны до конца демонстрации и к мосту через Ладу не пойдет, переедет реку

на пароходике, пусть Варя подождет-подождет, рассердится на него и уедет домой. Да, пусть она на него

рассердится. Так будет лучше.

Решение было найдено, на душе стало спокойней. Павел Петрович ушел с трибуны, купил в буфете за

трибуной пирожок и принялся его рассеянно жевать. К нему подошел директор его бывшего завода, Лобанов, и

сказал, что он слышал об очень интересном деле, о том, что один из сотрудников института предложил новую

конструкцию мартеновской печи, в которой факел пламени располагается не параллельно поверхности

плавящегося металла, а идет на нее сверху вниз, вертикально. Павел Петрович ответил, что да, есть такой

проект. Надо бы его проверить. “Давай у нас проверим, – предложил Лобанов. – Ведь это же действительно

интересная идея”. Они вытащили из карманов записные книжки и принялись в них чертить возможные схемы

нового устройства мартеновской печи.

Так они простояли за трибуной до самого конца демонстрации, до тех пор, пока не опустели трибуны и

вся площадь, усеянная бумажками, цветами, флажками. Только тогда попрощались, условившись непременно

встретиться после праздников и продолжить разговор.

Подняв воротник, Павел Петрович шел по улицам среди группок отставших демонстрантов, которые

свертывали знамена и транспаранты и спешили к грузовым машинам, ожидавшим их в ближних переулках. С

медленного шага он незаметно для себя переходил на все более быстрый и к мосту через Ладу подошел как

человек, который очень спешит.

Перед ним стояла Варя, озябшая на ледяном восточном ветру, задувавшем вдоль Лады. Туфли она

промочила, потому что на мостовых и на тротуарах хлюпала слякоть от растаявшего снега. Но в глазах у нее

было столько тепла, что Павлу Петровичу стало нестерпимо стыдно за его мысль удрать на пароходике через

Ладу.

– Варенька, – сказал он, радуясь, что не сделал этого. – Надо непременно ехать к нам домой и

сушиться.

Ехать было не на чем, все трамваи и автобусы были переполнены возвращающимися с демонстрации,

такси не поймаешь. Решили идти пешком, но как можно быстрее. Шагая рядом, Павел Петрович посматривал

на Варю. На ней совсем и не было той пестрой вязаной шапочки, которую он силился рассмотреть с трибуны, а

была маленькая зеленая шляпа, которая хорошо шла к серому Вариному пальто.

Когда пришли домой, Варя вся тряслась от холода, у нее были совершенно мокрые ноги и посинели губы.

Павел Петрович достал ей Олины валенки, поспешил затопить плиту в кухне, и они сели на кухонные табуреты

возле кухонного стола. Варя постепенно согревалась, ей было хорошо и было все равно, что в ее жизни

случится с нею дальше. Пусть через час, через тридцать минут Павел Петрович одумается, заставит ее надеть

мокрые туфли и скажет, чтобы уходила. Она наденет мокрые туфли и уйдет. Но зато этот час или тридцать

минут никто никогда у нее не отнимет.

Павел Петрович жаловался на Олю. Варя сказала, что Оля, видимо, уже стала женой Виктора Журавлева,

во всяком случае живет она у Журавлевых, куда Варя заходила дважды. Там перегородили комнату дощатой

перегородкой, такой – не до самого потолка, оклеили перегородку обоями. В одной половине… – Варя пожала

плечами, – так, во всяком случае, говорит Оля… в одной половине живут она и мать Виктора Журавлева, в

другой – сам Виктор. Этот Виктор Журавлев очень хороший молодой человек. Они будут хорошо жить. Придет

время, Оля одумается и попросит прощения у него, у Павла Петровича, пусть Павел Петрович не огорчается, не

мучается так, все будет хорошо.

Варя изо всех сил старалась утешать Павла Петровича. Но слушать ее Павлу Петровичу было

невыносимо больно. У него не стало дочери, над силой и авторитетом отца взяла верх более мощная сила —

сила любви.

В плите гулко трещали еловые поленья, за лето высохшие, как порох. От плиты шло тепло по всей кухне.

Варины чулки, подвешенные над плитой, быстро сохли, от них перестал идти пар. Сушились и туфли,

положенные на крышку от кастрюли. Варя была счастлива в этой странной бивуачной обстановке. А Павла

Петровича вновь томило сомнение: зачем он привел Варю, зачем мучает ее?

Он думал, что Варя от него чего-нибудь ждет. А Варя ничего и не ждала. Она любила, была с любимым

человеком, чего же еще ей надо? Разговоров? Не надо разговоров. Слов уверения? Не надо и этих слов. Он

может молчать, сидеть и смотреть, как в отверстиях печной дверцы пляшет огонь, – пусть так сидит и молчит

– она будет смотреть на него и запоминать, запоминать каждую черточку на его лице, каждое его движение,

каждый жест. Он может бранить ее, ворчать на нее – пусть, она будет слушать и запоминать каждую

интонацию его голоса. Что бы он ни делал – все хорошо, хорошо, хорошо.

Так прошли два часа. Павел Петрович устал от необходимости говорить, он устал от сомнений, от

борьбы с самим собой. Он сказал откровенно:

– Я вам очень благодарен, Варенька, что вы пришли. Спасибо, большое спасибо. Но теперь вам,

пожалуй, надо идти. Впереди еще целые полдня и весь вечер, вас, наверно, ждут ваши молодые друзья. Я

виноват, что оторвал вас от них. Очень виноват и искренне раскаиваюсь.

Меж глаз на лбу у Вари собралась складочка – и это было все, чем она ответила на обидные, смертельно

обидные слова. Но она была к ним готова. Она рассчитывала на полчаса, на час, а получила целых два часа. Она

отвернулась, надела свои высохшие чулки и не совсем досохшие туфли, встала и пошла в прихожую. Она там

надела шляпу перед зеркалом, Павел Петрович подал ей пальто. Варя попрощалась и вышла за дверь на

лестничную площадку. Павел Петрович вернулся в кухню, в тепло.

Он не подозревал, что Варя все еще стоит на лестничной площадке, держась за перила. По щекам ее

впервые за все время жизни в этом городе бежали слезинки. Ей было жалко Павла Петровича, она видела, что

он страдает, она знала, что на него обрушилась клевета, от него ушла Оля, он один, одинок; откуда он берет

силы переживать это все? Нет, она не ошиблась в нем, он человек, достойный великой любви, не какой-нибудь

ее, Вариной, маленькой, девичьей, а великой любви таких женщин, о которых писал Некрасов, которые в самых

тяжких испытаниях оставались верными своей любви и до последнего часа жизни стояли рядом со своими

любимыми, поддерживая их, утешая и любя, любя, любя. Она не должна была уйти, не имела права оставить

Павла Петровича в таком состоянии. Она поступила не так, как те женщины, она оказалась слабой, глупой,

пустой.

Варя медленно шла вниз по лестнице, повторяя себе, что она слабая, глупая и пустая.

Минут пятнадцать спустя, подойдя к окну в столовой и машинально трогая рукой сухой листик увядшей

розы, которую давным-давно никто не поливал, Павел Петрович увидел Варю. Она переходила улицу. Павел

Петрович удивился: где же она была? У него дернулись руки – распахнуть окно и окликнуть, пусть вернется.

Потом он подумал, что лучше спуститься и догнать.

Пока он так думал, Варя дошла до угла, оглянулась на знакомые ей окна и свернула за угол.

Павел Петрович вытер рукавом повлажневший лоб.

2

В тот черный день блужданий под дождем по мокрому городу Оля пришла к Журавлеву. Она позвонила

ему из автомата в Торговом дворе. Журавлев был дома, потому что ту неделю работал в ночные смены. Оля

сказала, что он ей очень нужен, что она его будет ждать, и она ждала, сидя на диване в посудном отделе

главного универмага.

У прилавков толпилось много народу, больше женщины всех возрастов – от восемнадцати до

семидесяти, от таких, которые еще только с сердечным трепетом думают о предстоящем замужестве, и до таких,

которые собираются праздновать золотую свадьбу. Они рассматривали и покупали хрусталь – вазы, вазочки,

кувшины, бокалы, рюмки, какие-то подносики и чаши. Они или выхватывали друг у друга из рук сверкающие

всеми огнями хрупкие предметы и ссорились из-за них, или, напротив, мирно советовались, какая ваза

красивее, какие рюмки практичнее, для чего можно применить вот тот цилиндрический сосуд.

Оле было странно видеть эту толчею, этот азарт покупательниц, слышать их разговоры. Кому нужны,

думала она, все эти банки и склянки. Какая глупость обзаводиться, обрастать вещами. Неужели эти женщины не

понимают, что в жизни может прийти такой день, когда вся чепуха, которой они так старательно окружали себя

и так рабски ей подчинялись, утратит всякую ценность, превратится лишь в предметы горьких воспоминаний.

Журавлев вошел быстро, быстро пробежал вдоль прилавков, всматриваясь в покупательниц, увидел Олю

и сел возле нее.

– Что случилось, Ольга? Ты совсем зеленая. Когда приехала? Почему не сообщила заранее?

Оля покачала головой из стороны в сторону, как бы отбрасывая все эти его вопросы за полной их

ненужностью, и сказала:

– Витя, что делать? Ты мужчина, скажи… Я ушла из дому, я никогда в него не вернусь…

Виктор сказал, что он не одобряет ее поступка, но что она полностью, всегда и во всем, может

рассчитывать на его помощь, что сейчас, например, он готов предложить ей половину своей комнаты, что он

предлагает ей, не откладывая, пожениться, и сложный узел будет разрублен.

– Хорошо, Витя, – ответила Оля, выслушав его. – Я согласна выйти за тебя замуж. Не будем

откладывать, ты прав. Но как все это оформлять, ты знаешь? Ведь куда-то надо идти, подавать какие-то

заявления…

Они пошли к нему домой. Виктор сказал матери, что Оля будет жить теперь у них, что она его жена.

Прасковья Ивановна обняла Олю, поцеловала, сказала какие-то слова, вроде “мир да любовь”, потом принялась

стряпать. Вечером пили чай с пирогами и вареньем.

Оля роняла в блюдечко с вареньем крупные слезы отчаяния. Не так она представляла свою свадьбу. Она

думала, что это будет вроде того, как было в день рождения, – шумно, весело; будут папа, Федор Иванович,

дядя Вася, все-все ее близкие, родные, милые. А тут только настороженная старушка да растерянный,

смущенный Виктор. Все молчаливые, чего-то ожидающие.

В одиннадцать часов Виктор уехал на завод, в ночную смену; Прасковья Ивановна уложила Олю на его

постель. Она переменила простыни и наволочки, но Оля все равно до самого рассвета слышала чужой,

незнакомый запах и почти не спала.

Еще было сумеречно в окнах, когда Виктор вернулся. Он вошел, сбросил тужурку и кепку, вид у него был

усталый, под глазами темными кругами легли синяки, но в глазах было что-то такое, от чего Оля сжалась под

одеялом, у нее забилось сердце, и надвинулось ожидание чего-то такого, от чего может измениться вся жизнь

человека. Он сел возле постели на стул. Прасковья Ивановна быстро собралась, сказала, чтобы ее скоро не

ждали, у нее дел до обеда пусть сами себе тут чай готовят, повязалась платком и ушла. Виктор закрыл за нею

дверь на крючок, вернулся к Оле, обнял ее, тонкую, дрожащую, и сжал с такой силой, что она почти потеряла

сознание.

Через три дня комнатку, благо она была большая и имела два окна, плотники разделили дощатой стенкой,

а маляры побелили потолок и оклеили стены новыми обоями. Оля упросила Виктора не брать в их комнату

ничего из вещей Прасковьи Ивановны. “Давай начнем жизнь с ничего, – говорила она, – с двух чемоданчиков!

Пусть никому ничем мы не будем обязаны, только себе”. Поэтому у них было пусто, на наличные деньги они

смогли купить кушетку, которая днем служила диваном, а ночью кроватью, круглый столик, который был

обеденным, чайным, курительным и письменным попеременно, и четыре стула, простых, дешевых и

некрасивых. Оля сказала, что если они когда-нибудь разбогатеют, то это все можно будет выкинуть, заменив

новым, более удобным, красивым, дорогим.

Прасковья Ивановна не возражала против желания молодых быть самостоятельными. “Мы с Витиным

отцом тоже с двух табуреток жизнь начинали, – сказала она как-то. – А потом заросли добром. У нас много

чего было, да я попродавала, когда отец погиб, а ребята еще на ноги не встали. Кормить их надо было? Надо”.

На счастье, она оказалась покладистой и не сварливой. Она любила где-то пропадать, ходила в кино, на

вечера самодеятельности. Виктор рассказал, что в дни избирательных кампаний Прасковья Ивановна

добровольный агитатор на каком-нибудь участке. Она ведь бывшая боевая активистка, женделегатка; во время

гражданской войны работала в политотделе одной из армий, у нее именное оружие есть. Из нижнего ящика

комода Виктор достал жестяной ларец. Там, в черной, лоснящейся, много ношенной кобуре лежал браунинг. На

его рукоятке Оля прочла: “Товарищу Прасковье Самотаевой за высокую революционную сознательность и

выдержку, проявленные под огнем врага. Военный Совет Н-ской армии. 7 ноября 1919 года”. “Самотаева —

мамина девичья фамилия, – пояснил Виктор. – У нее этот браунинг сколько раз хотели отобрать. Два раза уже

отбирали. Она жаловалась товарищу Ворошилову, и ей возвращали. Она сказала, чтобы ей его в гроб

положили”.

Острота ухода из дому постепенно притуплялась. Виктор вновь заслонял собой все, что только могло

быть в жизни нерадостного, неприятного, сумрачного. Он светил Оле, как солнце. Оля с радостью, с

удовольствием вела свои уроки в седьмом классе “а”, ей прибавили еще и седьмой “б” и седьмой “в”. Она была

занята в школе почти каждый день. После напряженного трудового дня втрое горячей были встречи с Виктором,

за день у каждого из них накапливалось столько новостей, что разговоры продолжались далеко за полночь. В

осенней темноте они шептали друг другу в самые уши, чтобы не только Прасковья Ивановна, но даже стол, на

котором фанерка уже покоробилась, и противные стулья, от которых чулки так и рвутся, да, чтобы и они ничего

не услышали из этих разговоров.

К Оле дважды заходила Варя. Первый раз, в одно из воскресений, она пришла без приглашения. Узнала

на заводе адрес Журавлева и пришла. Варя не знала всей сложности Олиных переживаний. Она не могла не

понимать, что Оля поссорилась с Павлом Петровичем. Но что ссора у них произошла из-за нее, из-за того

случая на праздновании дня Олиного рождения, об этом даже мысль не приходила в голову Вари. Поэтому Варя

так запросто и пришла к Оле, полагая, что они с ней попрежнему останутся в хороших, дружеских отношениях.

Но Оля встретила ее прохладно, Варя насторожилась, почувствовала неладное. Потом, правда, они

разговорились о всяких планах, перспективах, о будущем, о том, что московский археолог, с которым Оля все

время переписывается, следующим летом зовет ее снова в Новгород, в штаб экспедиции. Она, конечно,

согласна. Виктор тоже возьмет летом отпуск сразу за два года и тоже поедет с ней.

Все время при этом разговоре в комнате был Виктор радостный, бодрый, энергичный. Воспользовавшись

паузой в Олином рассказе, он отвел Варю к этажерке с книгами, и у них завязался разговор о металлографии,

про которую Виктор узнал в техникуме. Потом они еще о многом говорили, что было хорошо понятно Виктору

и Варе, но чего Оля не понимала совсем.

При прощании Оля не сказала Варе, чтобы Варя заходила. Варя это заметила. Прощание, как и встреча,

было сухое, холодное. Не заметил ничего только Виктор. После ухода Вари он сказал, что Варя ему очень

нравится, что на заводе ее хвалят и о ней уже была статейка в многотиражке и что напрасно Оля устроила драму

из простых вещей. Как было бы замечательно, если бы Павел Петрович женился на Варе! Лучшей помощницы

в жизни и в своем труде он никогда не найдет.

Оля на него обозлилась. “Может быть, она уже и в твою душу влезла? – сказала она. – Вот уж вправду

в старину говорили о таких: подколодная змея”.

Варя, которой было одиноко и которая все еще считала себя в дружбе с Олей, хотя ее и не звали, снова

пришла к Оле через несколько дней. На этот раз Виктора не было, он работал в вечернюю смену. Оля проверяла

школьные тетрадки, черкая в них красным карандашом. Варя видела, как она ставила такие знакомые знаки:

“см.” “5”, “3”, “2”, “3”. Закрыв тетрадку, Оля сказала:

– Варя, мы уже не маленькие, давай говорить откровенно. Ты пришла зря. Я не хочу тебя видеть. Ты

оказалась врагом нашей семьи.

– Но, Оля, – возразила Варя, – почему ты так говоришь? Милая Оленька… Люблю Павла Петровича

только я, он-то меня не любит. С вашей семьей ничего не сталось. Я одна пострадала. Никто больше. Почему же

ты такая злая и несправедливая?

Оля указала на портрет Елены Сергеевны, который был помещен на самой видной стене в комнате.

– Ни я, ни мама никогда тебе этого не простим.

Варя ушла и больше, конечно, уже не приходила. Об этих своих посещениях Оли и Виктора она и

рассказала Павлу Петровичу в день Седьмого ноября. Она ему сказала еще тогда, что Оля пыталась делать

такой вид, будто бы живет с Прасковьей Ивановной в одной из комнаток, а во второй отдельно живет Виктор.

Оля действительно почему-то стеснялась признаться Варе, что уже стала женой Виктора. Оля

постеснялась сознаться в этом и Тамаре Савушкиной, которая тоже отыскала ее в квартире Журавлевых.

Это было в конце ноября. Тамара сказала, что всегда считала Олю умной, умнее многих других, и

поэтому решила с ней посоветоваться по очень важному вопросу.

– Видишь ли, Оленька, – заговорила она, – я беременна, и через два месяца у меня будет ребенок.

Тут только Оля заметила, что Тамара очень толстая, и не нашла сказать ничего лучшего, как:

“Поздравляю”.

– Видишь ли, Оленька, – снова сказала Тамара. – Я твое поздравление принимаю, я буду очень рада

этому ребенку. Но отца у него не будет, учти.

– Как так? – изумилась Оля, вспоминая толстого лысенького молодого человека, суетившегося вокруг

чемоданов.

– Очень просто. Он от меня ушел. Если более точно, то его от меня увели. Так вот взяли за руку и увели.

Тебе не противно слушать?

– Что ты, что ты, Тамара! Рассказывай, милая моя Тамара! – Олю удивлял спокойный, мужественный

тон, каким разговаривала с ней Тамара, еще несколько месяцев назад веселая, не очень-то серьезная и

болтливая, как сорока.

– Ну, тогда слушай, – продолжала Тамара. – Мы очень интересно путешествовали по Средней Азии,

по пескам и пустыням. Жарились днем на совершенно невыносимом солнце, мерзли ночью в палатках, потому

что эти горячие пустыни ужасно остывают ночью. Страдали от недостатка воды, я – то понимаю теперь, что

это значит, когда хочется пить, а пить нечего. Словом, все шло хорошо. Экспедиция добралась на двух

грузовиках и до Узбоя, о котором я тебе говорила, да ты и сама, историк, о нем знаешь. И там, представляешь,

однажды утром, когда мы только что встали, подкатывают к нам еще два грузовика-вездехода, в них какие-то

геологи. Из кабинки одной из машин выходит совершеннейшая обезьяна. Круглое такое лицо, вся трепаная…

Правда, фигурка аккуратненькая. Но бедра… шириной с вашу вот эту кушетку, носик пуговкой, едва

высовывается из-под дужки очков… Да, еще вот очки! Два таких громадных очка, за которыми хитренькие,

смеющиеся глазки. Она увидела моего Михаила – и поверишь?.. Нет, ты не поверишь! Она простерла к нему

руки, воскликнула: “Люлик!” Тьфу, черт возьми! Извини, что ругаюсь, но противно вспомнить: Люлик! И вот

повисла у него на шее. Потом она увела его в барханы… А что я могла поделать? Бежать за ними туда, как

идиотка и мещанка, и среди пустыни устраивать семейные сцены на радость шакалам? Они пробыли там где-то

часа два. О чем говорили, что делали, я у Михаила так и не дозналась. Мне разъяснили другие из нашей

экспедиции. Они сказали, что приехавшая обезьяна – это его бывшая жена, он женился на ней, когда и ему и ей

было по восемнадцати, еще в институте, и что с тех пор он от нее не знает покоя. На мне он, оказывается, это

уже на третьей женился. Со второй эта самая Зоя Арсентьевна, или, как ее все зовут, Зобзик, его уже давно

развела. Мне сказали: бойтесь ее, Тамара, это змея, анаконда, кобра. Она сама выходит замуж по три раза в год,

она геолог, ежегодно в экспедициях, и вот первым ее мужем в текущем данном отчетном году бывает тот, от

кого зависит назначение в хорошую, денежную экспедицию, вторым – начальник партии, с которой она

отправляется в путь-дорогу, третьим – тот, кто утверждает результаты экспедиции и от кого зависят премии. Со

всех и отовсюду она сосет деньги. Она живет роскошно в Москве, блистает, ее зовут “пиявка в кружевах”.