Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

самоубийство. Нет, он погибнет геройски. Пусть она тогда вспоминает о лейтенанте, который спасал ее книги,

да, только книги, как это горько, что только книги, а не ее, Любу Малахову. Вот если бы он ее вытащил из огня

– а он бросился бы за нею куда угодно, – так вот, если бы он спас ее, она бы, наверно, не так относилась к

нему, не так безразлично…

Костя бросил перо, дальше оно не шло, оно наткнулось на препятствие: Костя не мог привести примера

безразличного отношения Любы Малаховой к лейтенанту, спасавшему ее книги. Напротив, она так хорошо с

ним разговаривала, так ласково ему улыбалась, подошла к машине еще раз попрощаться и сказать спасибо.

Костя изорвал письмо в клочья. И когда разорвал, то понял: так это же и есть безразличие – говорить

только спасибо и улыбаться. Это каждый может, и это ни к чему никого не обязывает. Это была самая

обыкновенная вежливость. А разве ему нужна какая-то вежливость? Костя хотел сложить клочки изорванного,

но они были такие мелкие, что никак не складывались. Писать новое письмо от уже не мог. В душе у него что-

то угасло, и опять была тоска. Ему казалось – он в этом опять был уверен, – что он смертельно ранен

неудачно сложившейся жизнью, что отныне перед ним только пограничная служба, только верность долгу. Ну

что ж, он будет верен долгу, всегда, вечно, люди еще увидят, кто он такой, каков он, пограничный офицер

Колосов. Костя взглянул в зеркальце на стене, сделал лицо холодное, гордое, надменное, лицо графа Монте-

Кристо, надел фуражку и вышел из комнаты на крыльцо.

Когда он вернулся в служебное помещение, было ровно четырнадцать часов ноль-ноль минут.

3

Работы над поисками жаропрочной стали для сверхмощных турбин развернулись вовсю; группа

Бакланова и Румянцева внесла в атмосферу института какую-то особую живость, создавалась обстановка,

способствующая исследованиям, творческому беспокойству.

В этой обстановке с удивительной отчетливостью стали видны те, кто тянул назад, кто громкими фразами

пытался прикрыть свою бездеятельность и жить старыми капиталами. Красносельцев принес какие-то справки,

из которых следовало, что в связи с повышенным артериальным давлением врачи рекомендуют ему длительный

отдых. Но когда Павел Петрович предложил ему пойти в отпуск, Красносельцев отказался: он любит отдыхать в

сентябре на Черноморском побережье. Бакланов хотел его включить в свою группу – Красносельцев и от этого

отказался, заявив, что ему надо основательно продумать новую тему, над которой он намерен работать в

будущем году. Целыми днями он сидел в институтской библиотеке или в кабинете Серафимы Антоновны.

Серафима Антоновна тоже, что называется, находилась в периоде перестройки. Скандальная история со

злосчастной разливкой стали на Верхне-Озерском заводе ее очень расстроила. После успеха с этой разливкой

метод подобного обобщения достижений производственников казался ей настолько плодотворным, настолько

эффективным и эффектным, что и следующую свою работу она вела такими же методами. Значит, надо или

отказываться от темы, которая почти разрешена инженерами завода № 3, что очень и очень плохо, или же войти

в группу этих инженеров на правах старшего консультанта, что несколько лучше, но все равно уже не так

хорошо, как бывало прежде, когда честь всех новшеств, всех открытий в ее отделе принадлежала только ей, ей,

ей одной, доктору технических наук, профессору-орденоносцу, лауреату Сталинских премий Серафиме

Антоновне Шуваловой. Красносельцев ее поддерживал, он говорил, что надо выждать время, надо иметь

побольше выдержки и терпения, – все образуется, все встанет на свои места. “Рано или поздно мы наведем

порядок в своем собственном доме”.

Павел Петрович не придавал особого значения тому, что в институте были недовольные переменами,

произведенными в последнее время. Он видел, что все перемены шли на пользу, на улучшение научной работы.

Он видел, что большинство этими переменами довольно; к нему чуть ли не ежедневно приходили сотрудники с

различными предложениями. Пришел и товарищ Ратникова – Жерихов, человек тоже молодой, но, в отличие от

Ратникова, нисколько не смущающийся.

– Не буду злоупотреблять вашим временем, – сказал он с ходу. – Сразу изложу суть дела. Дело в том,

что в современной мартеновской печи топливо расходуется до крайности нерационально. Факел пламени

располагается параллельно поверхности плавящегося металла. По сути дела, современная печь – это

полуотражательная печь: жар на металл отражается от свода. Я предлагаю ставить факел пламени

перпендикулярно поверхности плавящегося металла: сверху вниз, прямо на металл.

Предложение Жерихова показалось Павлу Петровичу очень интересным. Он сказал, что его надо будет

обсудить на ученом совете, пусть Жерихов подготовит объяснительную записку к своему предложению.

Все дни Павел Петрович был с людьми, принимал их в своем кабинете, встречался с ними в мастерских,

в лабораториях, иногда сиживал на скамейках под деревьями парка. Дни летели один за другим, Павел

Петрович их почти не замечал. Но вот когда наступал вечер, когда он возвращался домой и оставался один на

один с портретом Елены, тут каждый час казался вечностью. Вечерние часы его одиночества шли медленно,

тягуче, – им некуда было спешить этим вечерним часам. Со всех сторон подкрадывались воспоминания, а с

ними и тоска по ушедшему безвозвратно. Иной раз становилось просто страшно одному. Павел Петрович

радовался, когда Оля и Варя бывали дома. Но они дома бывали не часто. Оля пропадала с каким-то, как Павел

Петрович догадывался, новым своим поклонником. Варино время отнимали изотопы. А в эти дни, когда Варя с

Олей уехали в Новгород, стало совсем плохо. Пустой дом пугал и угнетал. На свете жили как бы два Павла

Петровича Колосова: один днем – живой, энергичный, деятельный, второй вечером – уходящий в

воспоминания, рассеянный и угнетенный.

Павел Петрович не спешил в эти дни домой. Он или сидел в институте – дело всегда находилось, – или

медленно шел пешком – чтобы подольше было. К вечеру третьего дня после отъезда Вари и Оли ему вдруг

позвонил Федор Иванович Макаров. Федор Иванович сказал, что он остался в городе один, потому что

Алевтина Иосифовна повезла сына в деревню к бабушке, а дочка уехала на студенческую практику в совхоз,

ведь Павел Петрович это знает: она учится в сельскохозяйственном институте, будет агрономом. Павел

Петрович сказал, что и он остался один, потому что Оля улетела с подругой в Новгород.

Решили провести вечер вместе и встретились в десятом часу на площади Павших борцов, где стоял

обелиск из черного мрамора и красного гранита. На обелиске были красивые стихи неизвестного поэта,

посвященные памяти тех, кто отдал жизнь за революцию, за советскую власть. Тут была могила и Артамона

Макарова, дяди Федора Ивановича, брата его отца, первого председателя ЧК в городе, которого выстрелом из-за

угла убили эсеры. Полковник Бородин рассказывает иногда историю о том, как он познакомился с дядей Федора

Ивановича.

Это было в двадцатом году, за несколько месяцев до смерти Артамона Васильевича. Бородину было тогда

двадцать два года, он был матросом и только что вернулся из похода на север против интервентов. Он был

опоясан пулеметным” лентами, на поясе справа и слева висело по гранате: справа – “бутылка”, слева —

“лимонка”; справа и слева за поясом торчало по нагану. Вид грозный. И в таком виде молодой Бородин явился в

только что оживавший городской театр. “Желаю, – заявил он, – представлять на сцене”. В театре испугались и

зачислили его в труппу. И какая бы пьеса ни шла, он требовал, чтобы его выпускали на сцену в натуральном его

матросском виде, с бомбами и наганами.

Когда в семье Бородиных узнали о похождениях сына, учитель биологии Сергей Григорьевич, отец

бравого матроса и маленькой в ту пору Елены Сергеевны, очень огорчился, долго беседовал с сыном. Не

помогло. Мать плакала, упрашивала перестать позорить родителей. Тоже не помогло. Молодой Бородин каждый

день отправлялся с утра в театр, ему там нравилось – нравилось, что все его боятся.

Вдруг однажды воинственного актера вызвали в ЧК. Он предстал перед бородачом со злыми черными

глазами. “Ты что дурака валяешь? – гаркнул на него бородач. – Чего ты там на артистов с артистками холоду

напускаешь. Залез козел в огород!” – “Ты на меня не ори! – гаркнул в ответ и молодой Бородин. – Разные

встречались. Которые орали на меня, уже на том свете в колокола звонят”. Председатель ЧК посверлил матроса

злыми своими глазами – тот стоял перед ним крепкий, что из камня. “Дай-ка документы, кто ты такой? —

сказал председатель ЧК уже другим тоном, полистал удостоверения и мандаты, заявил: – Нечего тебе на

артисток заглядываться, в этом огороде без тебя козлов хватает. Будешь при мне работать. Понял?”

Так полковник Бородин начал путь чекиста. Он рассказывал, что Артамон Васильевич очень уважал

людей, которые были способны орать на председателя ЧК. Смертным грехом Артамон Васильевич считал

подхалимство и трусость перед чинами и должностями. У него был такой случай. Из Москвы ему прислали

заместителя. И вот раз на заседании Артамон Васильевич держал речь, в пух и прах разнося одного из своих

подчиненных. Приезжий заместитель сидит да все головой кивает, так, мол, так, согласен, правильно. Артамон

Васильевич и взорвался: “Ты что, такой-рассякой, мотаешь тут башкой мне, чтоб я видел! Подхалим ты

паршивый! Да я же неправильно разношу его, парня этого, это печенка у меня заиграла, камни в ней. Пошел

вон, уезжай обратно, сейчас телеграмму пошлю, чтоб сняли тебя к чертовой матери!”

Павел Петрович и Федор Иванович постояли возле обелиска и, не сговариваясь, как-то само собой это

получилось, пошли на звуки духовой музыки в сад отдыха. Купили билеты в кассе и вступили в толкучку

гуляющих по саду. Тут было множество киосков, ларьков, буфетов, балаганчиков, в которых стреляли из

духовых ружей, пробовали силу, кидали “счастливые” кольца. Федор Иванович попробовал пальнуть из ружья

наудачу в быстро вращавшийся резиновый круг. Нежданно-негаданно он угодил в цифру семь, и ему выдали

флакон одеколона “Жигули”, на этикетке которого была изображена река, крутой лесистый берег и на фоне

берега по реке шел двухэтажный белый пароход. Потом Павел Петрович сказал, что когда-то, начитавшись

Майн-Рида и Густава Эмара, он увлекался метанием лассо. Не попробовать ли кинуть пару “счастливых” колец?

Федор Иванович сказал, что в этом есть полный резон. Павел Петрович заплатил за пятнадцать колец, по рублю

за три кольца, и принялся их метать, тщательно прицеливаясь. Все кольца пролетели мимо.

– Видишь ли, в чем дело, Павел, – поразмышляв, с серьезным видом сказал Федор Иванович, – твой

навык не был закреплен практикой и не сохранился, рассчитывать на него не стоит. Но мне в голову пришла вот

какая идея. По теории вероятности… Впрочем, заплати-ка, пожалуйста, еще штук за пятнадцать. Попробуем на

практике. – Он взял все пятнадцать колец и, как сеятель из лукошка бросает овес, метнул их все разом на

наклоненную доску, на которой торчали пронумерованные деревянные штыри. Три кольца из пятнадцати упали

прямо на штыри с номерами четыре, одиннадцать и семнадцать. Руководитель кольцеметательного

предприятия, сухонький старичок в пенсне и с козлиной бородкой разночинца, развернул перед Федором

Ивановичем затрепанный прейскурант и оказал:

– Полюбопытствуйте сами.

Вокруг Федора Ивановича уже собралась изрядная толпа ребятишек, парней и взрослых, вместе с ним

все они старались заглянуть в этот прейскурант, тянулись из-под рук и через плечи. Федор Иванович читал

вслух:

– Номер четвертый – дамские босоножки из текстиля на резиновой подошве. Номер одиннадцать —

папиросы “Зефир”, двадцать пять штук. Номер семнадцать – художественная книга из числа выдающихся

произведений.

Босоножки малинового цвета с голубыми кантиками, оказалось, изготовила, как было помечено

чернильным штампом на стельке, артель, функционировавшая в Первомайском районе. Федор Иванович

рассовал их в карманы пиджака, заявив, что будет держать у себя в райкомовском сейфе, и в случае, если

председатель артели явится к нему с какими-нибудь претензиями или критиками, скажет ему: “А это кто

состряпал?” У того и язык отнимется. Художественную книгу из жизни рыбоводов он отдал подвернувшемуся

под руку парнишке, сказав: “Почитай, хлопец, очень интересно. По крайней мере, научишься белуг разводить”.

Папиросы “Зефир”, присев на скамейку, они тут же раскрыли.

– А хорошо иногда побездельничать! – сказал Павел Петрович, пуская дымок. – Чудесно. Я вот вчера

в гостях на даче был…

– Ишь ты, как шикарно живешь, – сказал Федор Иванович. – А у меня времени на гульбу что-то мало

остается. Сильно влез в районные дела. Меня один наш товарищ, стараясь уязвить покрепче, назвал Гарун аль-

Рашидом. Люблю, понимаешь, с народом. Ну что поделаешь, тянет! Каких только дел нет на свете. Зашел вот на

днях в ветеринарную лечебницу… Ты бывал в ветеринарных лечебницах? Ну! Зря. Сходи. И смех, знаешь, и

грех. Кто кошку свою любимую принес, кто бобика привел, кто с канарейкой в клетке: что-то скучная, третий

день не поет. Кошек большей частью приносят в кошелках ребятишки, бобиков водят дамы в мехах, канареек

тащат старички. Я зашел, сел в приемной, огляделся. Сидит мальчик лет двенадцати. Грустный такой, на

кончике носа мокро. Нет сил на него смотреть. Ты знаешь, не могу я спокойно смотреть на грустных

мальчишек. Может, кто его обидел, думаю. Всегда себя такого вспоминаю. Кто только не обижал нас: и за ухо

дернут, и коленкой поддадут, и обманут в лучших твоих чувствах. Вот я его и спрашиваю: ты что, дорогой мой,

какая у тебя такая беда? “Ах, дядя, – говорит, – петушка очень жалко. Я петушка нашего принес. Он что-то

проглотил, и ему худо. А ведь как пел, дядя, вы бы знали!” Ну, гляжу, сейчас заплачет, еле держится.

Воспользовавшись своим руководящим положением в районе, я встал да и туда, в кабинет. Гляжу, на столе, на

этаком алюминиевом противне, на котором вся эта ветеринарная хирургия происходит, стоит петушище, крылья

повесил, будто на костылях держится, ноги подгибает, голова на сторону валится. Да, верно, плохо петуху. “Что

с ним? – спрашиваю. – Спасти можно?” – “А! – узнает меня врач. – Товарищ Макаров! Здравствуйте! Ваш,

значит, красавец? Сейчас посмотрим, что это он забастовал”. Сестра петуха держит, врач распялил ему клюв,

заглянул в глотку, потребовал какие-то щипцы и вытащил из глотки вязальный крючок. Ну что за дурак, такие

предметы глотает! Петух сразу и ожил, встрепенулся, крылья подобрал, перья поправил, затряс гребнем и

серьгами. Я этому парнишке вынес его сокровище. Ты бы видел, как тот обрадовался!.. Нет, Павел, мы уж так

радоваться не умеем. Чтобы нас обрадовать, это же бог знает, что должно произойти!

Им было приятно, что они вместе, два старых друга, что они могут говорить и рассказывать один

другому все что вздумается, без опасения быть неправильно понятыми. Они всю жизнь друг друга понимали

правильно.

Они гуляли по вечернему городу, никуда не спеша. Этот день был для них закончен, а новый с новыми

заботами наступит еще только через десять часов. Павел Петрович, как всегда при встречах с Федором

Ивановичем, рассказывал ему о своих институтских делах, просил совета.

– Слушай, – сказал Федор Иванович, когда Павел Петрович упомянул о том, что к Новому году

институт будет заселять свой дом, – ты не дашь нам заимообразно одну комнатушку в твоем доме? – Он

принялся рассказывать о Леньке и о его судьбе, о том, что они с секретарем райкома комсомола не могут решить

его квартирные дела. – Дай комнатку! – повторил просьбу Федор Иванович. – Мы напишем тебе

обязательство возместить таким же количеством жилой площади и тоже в новом доме, но следующей весной.

Только в апреле – в мае наши ближайшие новостройки будут готовы к заселению.

– Ладно, – сказал Павел Петрович. – Не такая уж проблема. Надеюсь, не обманете.

– По всей форме райсовет выдаст расписку. И еще у меня к тебе просьба, если уж дело коснулось

просьб.

Федор Иванович подробно рассказал Павлу Петровичу о своем посещении гадалки.

– Никак никуда не могу пристроить ее в нашем районе. Стесняется. Может, найдется местечко у тебя в

институте? Гадать бросила, ждет, что я ей чем-то помогу, есть хочет.

– Присылай, – сказал Павел Петрович. – Посмотрим. Чего доброго, нагадает нам что-нибудь

полезное.

Павел Петрович и Федор Иванович поужинали в ресторане и в полночь разошлись по домам.

4

Утром Варя и Оля, едва встав с постелей, тотчас отправились в больницу, потому что ночью Варе

ответили по телефону о состоянии отца: тяжелое, и они хотели поскорее увидать врачей и расспросить их

подробнее.

Заведующий хирургическим отделением, к которому они прошли, подтвердил, что да, состояние не такое

уж легкое, но он добавил, что и не такое уж тяжелое, как могло быть в преклонные годы Вариного отца; что

одну операцию ему сделали, главные трудности, следовательно, позади; предстоит вторая операция, менее

серьезная, намечена она как раз на этот день, через полтора часа начнется, и поэтому девушек в палату сегодня

не пустят, увидятся они с Игнатом Никитичем Стрельцовым, может быть, завтра, а вернее всего, послезавтра.

Варя расстроилась: так спешили, так спешили, и вот – на тебе!

– Но, Варенька, – резонно возразила Оля, – спешили потому, что положение твоего отца было очень

худое. И правильно спешили. Ну, а если оно улучшилось, то этому радоваться надо. Что тебе важнее – увидать

отца или чтобы он поправился?

– Странный вопрос!

– Ну, значит, давай подождем до завтра. Ты не волнуйся, все будет хорошо. Ведь если врач говорит, что

положение трудноватое, то он это говорит с перестраховкой, на всякий случай сгущая краски. Ты ведь знаешь,

врачи всегда так, полную правду ни в том, ни в другом случае не говорят.

– Как же, Оленька, не говорят! Ты помнишь, мы были у Макаровых, и что тогда Федор Иванович

говорил о врачах? Режут правду-матку в глаза, у них принцип: не скрывать от больного тех испытаний, какие

ему предстоят.

– Думаю, что Федор Иванович пошутил.

От больницы они шли грязными улицами. Светило яркое солнце, но вчерашний дождь сделал свое дело:

всюду стояли непроходимые лужи, и грязь была такая вязкая, скользкая, что все время приходилось

балансировать, чтобы не упасть, и следить за тем, как бы не оторвались каблуки или подошвы туфель.

– Почему это у вас так? – спросила Оля, которая считала Новгород родным городом Вари, хотя Варя

родилась вовсе и не в самом Новгороде, а в Холынье.

– Видишь, все кругом строится. Грузовики размесили.

И в самом деле, куда ни взгляни, всюду возводились корпуса кирпичных зданий, во всех направлениях,

утопая в лужах и проминая глубоченные колеи в зыбкой почве, ползли грузовики и самосвалы с кирпичами,

камнем, цементом в кузовах.

По мостику через крепостной, заросший деревьями ров они прошли в Кремль. Внутри Кремля было

чисто, тихо, уютно, всюду цвели шиповники. Тут высился древний Софийский собор, на кресте которого сидел

серый металлический голубь.

Напротив собора стоял известный Оле по фотографиям знаменитый памятник Тысячелетия России. Оля

и Варя обошли его со всех сторон, долго рассматривали бронзовые фигуры различных исторических деятелей,

окружившие шар Российской державы. Потом через другие ворота в Кремлевской стене вышли на крутой обрыв

над Волховом. Немцы взорвали мост, который когда-то вел на ту сторону Волхова. Остался этот обрыв —

высокий береговой устой. Вправо и влево, куда ни посмотри, в утренней дымке открывались с него широкие

дали. Варя показывала вправо:

– Видишь, там колокольня, купола? Это Юрьев монастырь. На другой стороне Волхова, против

монастыря, – Рюриково городище. А за монастырем и городищем – озеро Ильмень. – Указывая рукой влево,

она сказала: – А там, видишь, еще колокольня, купола, белая стена вокруг? Это Антониев монастырь.

Оля начинала понимать, почему так говорят: седая старина; все эти монастыри, колокольни, стены,

куполы были подобны убеленным сединами старцам. Тихая дымка, в которой стояли они окрест, это не был

утренний туман, не были испарения Ильменя или Волхова, разных мелких речек, болот и канав, окружавших

Новгород. Это была пелена времени, одежда веков. Впервые Оля материально ощутила то, чему она посвятила

шесть лет пребывания в институте, – древнюю Русь. Началось со зрительных ощущений, а вот перешло и в

сердце, защемило в нем, хлынуло холодком по спине. Светлые волоски на открытых Олиных руках встали

торчком.

– Ты озябла? – спросила Варя, заметив это.

– Нет, почему-то волнуюсь.

Они долго стояли над обрывом. Оля разглядывала многочисленные церкви и церковки на Торговой

стороне, где, она знала, собиралось знаменитое Новгородское вече, смотрела в мутные струи Волхова, который,

говорили, не замерзал возле моста даже в самые жестокие морозы, – так много пролилось в него народной

крови. Она оглядывалась на звонницу, которая стояла за Кремлевской стеной. На этой звоннице когда-то висел

колокол, испугавший Ивана Грозного. Иван Васильевич въезжал в покоренный гордый город, многопудовый

колокол бухнул могучим голосом, конь под Грозным рванулся, царь чуть было не вылетел из седла, разгневался

и велел отрубить уши колоколу, за которые тот подвешивался к балкам: чтобы больше никогда не звонил. Так

этот колокол и прозвали – “Казненный”. Оля знала, что в новгородском Кремле есть, подобная московской,

только, конечно, не такая большая и богатая, Грановитая палата, что на Торговой стороне сохранились остатки

Ярославова дворища – дворца Ярослава Мудрого, что есть в Новгороде еще множество всяких иных

древностей. В Кремле, в Ярославовом дворище, на Славне, в Неревском конце еще до войны начаты

археологические раскопки. Все бы повидать, всюду побывать. Она сказала об этом Варе. Варя ответила:

– Хорошо, походим. Но я думаю, что сначала нам бы надо позавтракать. Мы сегодня еще ничего не ели.

А Павел Петрович мне сказал, чтобы я за тобой последила.

– Ну ясно, отец все еще считает меня маленькой! Это вообще очень смешно. Наши родители, это я по

всем своим знакомым знаю, любят хвастаться тем, что в четырнадцать лет они уже были самостоятельными и

уже работали и что в девятнадцать лет у них были дети, то есть мы. А когда дело касается нас, они нас считают

младенцами до двадцати пяти лет, трясутся над нами, ничего нам не доверяют. Получается нелепое положение.

– Да, я это тоже заметила, – сказала Варя. – На меня, правда, это не распространялось никогда. Мамы,

ты знаешь, не стало очень рано, и мне пришлось самой хозяйствовать в доме. Но многие, кого я знаю по

институту, действительно были, а некоторые находятся и посейчас в таком положении, о котором ты говоришь:

великовозрастные деточки. Ну, есть-то мы будем или нет?

Они пошли по направлению к гостинице.

Возле гостиницы стоял небольшой синий автомобильчик, помятый, поцарапанный, старенький; на

ступенях крыльца, вытирая руки комком тряпок, сидел человек без пиджака, в мятой шляпе, в измазанных

машинным маслом брюках, в рубашке, которую тоже трогали масляными руками.

– Здравствуйте! – сказал он весело, когда Варя и Оля подошли, и встал с крыльца. – Мы с вами

соседи. Я видел, как вы вчера выгружались из мотоциклетки. – Он представился по всей форме, назвал свою

фамилию, имя и отчество, только руки не подал, по причине вполне понятной.

– Вы художник? – спросила Оля, услыхав знакомое имя.

– Да, художник, – сказал он. – Вот приехал сюда своим ходом из Ленинграда. Я же еще и шофер.

На вид ему было лет тридцать с чем-то, но Оля совсем недавно читала о нем в отрывном календаре и

запомнила год его рождения, – художнику было около сорока.

Разговорились. Художник сказал, что и он еще не завтракал: возится все утро с машиной, которая не

любит дождливой погоды, в ней что-то от дождя размокает. Он, однако, без всяких затруднений завел свой

автомобиль, который называл не иначе как драндулет, и сказал, что если девушки не против, то он довезет их до

ресторанчика, есть тут такой немудрящий, и составит им компанию. Но только он просит пять минут на

переодевание и мытье. Варя и Оля сказали, что они не только не против, но очень рады компании и что они

тогда тоже переоденутся.

В ресторане возле Летнего сада – художник сказал, что в этом здании до революции была женская

гимназия и в ней училась его сестра, – народу оказалось мало. Втроем сели возле окна, смотрели в сад,

художник рассказывал о себе, потому что в этот день он не мог ни о чем ином рассказывать: он тоже только

вчера приехал в Новгород, где родился и рос до четырнадцати лет и где не бывал с тысяча девятьсот тридцать

пятого года. Но и в тридцать-то пятом году приезжал всего на два дня повидаться со своим другом детства,

которого он называл Славкой.

После завтрака, оставив машину на улице, вошли в Летний сад. Художник все время охал, ахал и

огорчался. Он ходил с тем выражением в глазах, которое писатели называют блуждающим взором, он узнавал

знакомые места и огорчался тем, как они ужасно изменились для него, как мало в них осталось того, что было

так дорого ему в детстве. Он показал горку в Летнем саду, поросшую кустами боярышника, заглохшую

тропинку, которая шла у подножия горки к крепостному рву.

– Там был мостик через ров, тропинка вела к мостику, – оказал художник тихо. – Теперь мостика нет

и тропинка заросла травой. Совсем так, как бывает в грустных народных сказках.

Он рассказывал о девочке, с которой они каждый день ходили вдвоем через этот мостик в школу и из

школы, в свой четвертый класс. Они еще ходили с ней и на изокружок, рисовали что-то клеевыми красками, что

– уже и не вспомнишь, ведь рисование и ему и ей было нужно лишь для того, чтобы еще раз в тот день, уже в

вечерней темноте, пройти по этой тропинке и через этот мостик вместе, вдвоем. У девочки были светлые,

золотистые волосы, легкий быстрый шаг и очень блестящие глаза, они блестели даже в темноте. Ее звали

Симочка.

При упоминании этого имени Варя ощутила в душе беспокойство. Это имя Оля всегда упорно связывала

с Павлом Петровичем, так упорно, что Олина неприязнь к женщине в черных кружевах перешла и к Варе. Варя

понимала, что та женщина во много раз сильнее ее, красивей, наверно и умнее, и, конечно, интересней для

Павла Петровича, и ей было от этого больно. Она подумала о том, что никогда не ходила с Павлом Петровичем

ни по каким тропинкам, ни через какие мостики, не рисовала с ним в изокружке клеевыми красками, не

собирала ягоды боярышника, но пройдет двадцать пять лет, пусть даже пятьдесят, до самого конца ее жизни она

так же будет помнить Павла Петровича, как помнит художник свою золотоволосую девочку, так же будет

говорить о нем, и так же ей будет больно и грустно при воспоминании, как больно и грустно сейчас художнику.

Она вздохнула и слышала, как одновременно вздохнул и художник. Он вел Варю и Олю по улицам, он

указывал на дома или остатки домов, в которых жили когда-то его приятели или школьные товарищи. Тут вот

жил Алик, сын колбасника, который пользовался покровительством всего класса лишь только потому, что на

весь класс ежедневно приносил бутерброды с колбасой. Родители Алика радовались его аппетиту. Там жил

мальчик Андрей, очень злой и нелюдимый, в любые морозы он ходил с голыми коленками. Там жил Соболенок,

которого во время больших перемен мальчишки любили запихивать в мусорный ящик из фанеры. Ящик

обвязывали веревками, и Соболенка к середине урока находили и выпускали из ящика уборщицы. Художник

называл имена любимых учителей: Герман Васильевич – химик, Ольга Николаевна – по русскому языку,

Екатерина Родионовна – по арифметике. Он всех их помнил. И его сильно расстроило, что на месте школы, в

которой он учился, школы имени Октябрьской революции, сокращенно ШОР, стояло совсем другое здание,

показавшееся ему ненужным тут и некрасивым.

– А с девочкой Симочкой мы расстались потому, – сказал он, – что я выстрелил на школьной лестнице

из ключа. Была тогда такая мода – стрелять из ключей. Ручкой двери в стене на лестнице давным-давно

пробили штукатурку. Но директор школы, который появился при моем выстреле, сказал, что это я отбил

штукатурку, и меня исключили из школы. После такого оскорбления, такой несправедливости и такого стыда я

уехал из Новгорода в Ленинград, там в институте учился мой брат, и на первых порах мы жили вместе. Куда

подевалась Симочка – не знаю.

“Неужели и я буду так рассказывать, – думала Варя. – Вот, мол, появилась женщина в черных

кружевах, я не выдержала такой несправедливости, такого горя и уехала… уехала неведомо куда. А куда

подевался Павел Петрович Колосов – не знаю”.

Нет, этого не будет, не будет! Не будет такого дня, чтобы она, Варя, не знала, где Павел Петрович. Не

будет!

Художник вел Варю и Олю так, что они вновь вдруг оказались возле больницы. Оля рассказала о

Варином отце.

– Слушайте! – сказал художник. – Время операции уже давно прошло, надо же узнать, как дела.

Пойдемте!

– Нас не пустят, – сказала Варя.

– Пустят! – решительно заявил он.

Их почему-то пустили, и снова к заведующему хирургическим отделением.

– Считаю, что операция прошла очень хорошо, – оказал он. – Не волнуйтесь. Больной спит. Хотите,

оставьте ему записочку. А завтра я вас, пожалуй, одну… – кто из вас дочка? – пущу в палату.

Варя быстренько написала на листках блокнота, которые дал ей художник, коротенькое взволнованное

письмецо.

Потом они снова бродили по городу, художник не мог сидеть на месте, ноги сами несли его по улицам, по

которым он бегал когда-то босиком или в детских сандалийках. Они вышли на одну из окраинных улиц за

Федоровским ручьем. Здесь взгляд художника снова стал блуждающим, художник ускорил шаги, он не отвечал

на вопросы, шел и шел мимо деревянных маленьких домиков и остановился перед старой развалиной. Можно

было понять, что это был некогда кирпичный домик с тремя окнами по фасаду; теперь этот кирпичный короб

был завален внутри до самого верху каким-то хламом, стены расселись, запрокинулись на этот хлам,

получилась кирпичная груда, поросшая крапивой и кустами бузины. Но на ржавой жестянке, лет пятьдесят

назад укрепленной на кирпичах, можно было различить цифру 12, номер дома.

– Тут жили я, моя мама, брат, сестра, племянники, бабушка… – говорил художник, волнуясь. – Не в

этих кирпичах, нет. Над ними был деревянный этаж, три комнаты. Вот там. Ничего, ничего не осталось…

Рядом с домом художник отыскал пень, весь обтюканный, обрубленный топорами до того, что получился

острый конус.

– А это был старый, громадный дуб, который осенял наш дом. По его ветвям я прямо из окна спускался