Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

конфетами. И снова ему было неприятно от сознания, что нашелся человек, не менее его сообразительный и

точно с таким же, как у него, вкусом.

Бутылку он откупорил более ловко, чем Журавлев, – вино не ушло на костюмы и мебель; налил из нее в

свой бокал, чокнулся с Олей и с Виктором и сказал:

– За твое, дочка, счастье. Ничего другого тебе не хочу. Счастье – это самое главное в человеческой

жизни.

Еще чокались и еще пили. Павел Петрович наливал только себе и только из той бутылки, которую принес

сам. Выпив один за другим три бокала шампанского, он подсел к роялю, заиграл одним пальцем и запел:

…Я тебя там один подожду

И на самом пороге беседки

С милых уст кружева отведу.

– Варя очень любит эту песню, – сказала Оля.

– Варя? – в раздумье ответил Павел Петрович и опустил крышку на клавиши рояля.

– Папочка, – снова сказала Оля, – скоро мой день рождения…

– Тринадцатого сентября. Счастливейшее число. – Павел Петрович улыбнулся. – Я вот тоже

тринадцатый. Тринадцатый директор в институте. Счастливейший директор. – Он смеялся так, что Оля видела:

смеяться ему совсем не хочется. А Павел Петрович добавил: – О твоем дне рождения я помню, можешь без

намеков.

– Я вовсе и не для намеков. Я просто хочу тебе предложить: давай устроим вечер. Все-таки крупная дата

– столько лет, и к тому же начало моего самостоятельного труда. И небезуспешное начало. Меня сегодня очень

похвалили. Урок прошел хорошо.

– Хорошо? – переспросил Павел Петрович заинтересованно. – Ну расскажи, расскажи.

Оля принялась подробно рассказывать. С интересом слушал ее рассказ и Журавлев. Изредка отпивая

шампанское, он следил за тем, как со дна бокала, из какого-то одного места, наперегонки бежали кверху

цепочки быстрых пузырьков.

Журавлев догадывался, что у Олиного отца какие-то неприятности; он догадывался об этом по странному

поведению Павла Петровича. Он знал Павла Петровича еще по заводу, где Павел Петрович был самым

уважаемым человеком в области сталеварения, держался всегда просто, но уверенно, всех сталеваров знал по

имени, любил с ними беседовать возле печей или в конторке. Журавлеву он нравился больше других инженеров.

Некоторые черты Павла Петровича Журавлев попытался перенять. Он, например, знал, что Павел Петрович

абсолютно точен; если Павел Петрович сказал, что придет в цех в три часа семь минут, то это именно так и

будет: семь минут четвертого, а не шесть минут или восемь. Журавлев наслушался рассказов о точности

главного металлурга и сам стремился к такой точности; это ему удавалось, но, к сожалению, никто этого не

замечал, разве только Оля, которая всегда хвалит его за точность.

Виктор Журавлев был из тех молодых рабочих, которые идут на смену старым, неся множество

незнакомых, неведомых и невозможных прежде навыков, черт и качеств. Старые рабочие сильны опытам,

умением, преданностью своему делу; молодые – широтой познаний, стремлением к тому, чтобы учиться,

учиться и учиться, не довольствуясь затверженным на веки вечные. Всю зиму Журавлев ходил в вечерний

университет по литературе, открытый при педагогическом институте. Занятия литературой он совмещал с

учением в вечернем металлургическом техникуме, все вечера у него были заняты. По воскресеньям он ходил в

музеи, пристраивался к какой-нибудь экскурсии, бродил за ней и слушал объяснения экскурсовода. Если для

него в этих объяснениях оказывалось что-либо непонятное или его что-либо заинтересовывало особо, он шел в

вестибюль музея, пристраивался к следующей экскурсии и выслушивал объяснения другого экскурсовода. Он

читал множество книг; иногда далеко за полночь, тайно от матери.

Первые книги, какие он прочел, были “Как закалялась сталь” и “Овод”. Потом он читал о Спартаке, о

Степане Разине и Емельяне Пугачеве, о декабристах – о бесстрашных борцах всех эпох и народов. Его

заявление на бюро райкома комсомола было не случайным, что он, дескать, вырабатывает и будет вырабатывать

в себе отвагу и мужество. Ему нелегко было решиться голой рукой разрубить струю огненного шлака, но он

решился; он решил разрубить и струю стали. И когда кипящая сталь обожгла ладонь, когда прямо в мозг

ударила, как гвоздь, острая боль и когда запахло горелым мясом, у него хватило мужества не заорать, не завыть,

а более или менее спокойно сорвать огненную нашлепку с руки вместе с мясом, до кости, и без посторонней

помощи дойти до медпункта. Бледный, с дрожью в теле, он храбрился перед фельдшером: “Ошпарился

маленько. Ожог первой степени. Смажьте чем-нибудь”.

Виктор Журавлев умел размышлять, раздумывать, следил за газетами и журналами, но он никогда не лез

в разговор, если его не спрашивали, не кичился своими знаниями, не выставлял их напоказ. Иной раз старики

усядутся перед печью – все в ней идет нормально, можно покалякать, или, например, сойдутся в обеденный

перерыв, запивая бутерброды чаем. И толкуют, толкуют, особенно по международным вопросам. И разводят они

такую доморощенную дипломатию – слушать тошно. Журавлев не полезет в спор со стариками. Зачем?

Послами во Францию или в США они уже наверняка не поедут, пусть тешатся и мирно живут и работают.

Может быть, и старики хорошо относились к Журавлеву, потому что – уважительный парень.

Как он сам рассказывал Оле, у него была тяжкая драма из-за девушки, которая уехала на Дальний Восток

и не захотела вернуться. Шли годы, ему казалось, что он ее все еще любит, все еще страдает о ней. Но время

тоже делало свое упрямое дело. Встретив Олю – не тогда, конечно, не на бюро райкома, где Журавлев и в

самом деле подумал, что перед ним отвратительная ханжа, блюстительница нравов, какие встречаются не

только среди старых, но и среди молодых дев, и не тогда еще, когда она пришла к нему в цех, а позже, в пору

катания на лодке, и еще позднее, бродя с нею по городу и рассуждая обо всем на свете, – он позабыл

покинувшую его девушку, он влюбился в Олю, увидев, что она неизмеримо нужней ему, в миллион раз

любимей, чем была та девушка. Он полюбил ее горячо и нежно, и, в соответствии со своим характером,

романтично. Он никогда бы не осмелился ни обнять ее, ни поцеловать, если бы Оля сама вдруг однажды не

обняла его и не поцеловала. Он ей был за это бесконечно благодарен, она облегчила ему великий мужской труд

любовного объяснения.

Виктор следил за струйкой быстрых пузырьков в вине и думал о том, что ему очень бы хотелось быть тут

всегда, с Олей и с Павлом Петровичем, что ведь он, Виктор, тоже со временем что-нибудь да будет стоить в

сталеварении, и, как сказать, кто поручится, не окажется ли он верным помощником Олиному отцу, если не в

самой науке, то в претворении науки в жизнь, в практику, в производство. Ведь бывший заместитель Павла

Петровича, Константин Константинович, уже зачислил его в бригаду, которая на днях начнет разрабатывать

новый метод борьбы с водородом в слитках по идее, предложенной Павлом Петровичем. Говорят, что и сам

Павел Петрович примет участие в работе бригады.

Оля закончила рассказ о своем первом дне учительницы истории и снова задала вопрос о дне рождения.

– Хорошо, – сказал Павел Петрович, – пожалуйста, гуляйте. Только без меня. Я, видимо, староват для

празднеств, хочу тишины и уединения. Ну, дорогой мой Журавлев, будьте здоровы! – Он встал и ушел к себе в

кабинет. Щелкнул замок в двери.

– Что с Павлом Петровичем? – спросил Журавлев. – Что-то не в порядке? В институте? Или где?

– Разве он скажет! – ответила Оля. – Он только маме все говорил.

Они помолчали, глядя на задрапированную дверь кабинета. Потом допили шампанское, съели все яблоки

и конфеты и принялись составлять план празднования дня Олиного рождения. Оля утверждала, что успех

всякого вечера зависит от правильного подбора гостей. Можно позвать сто человек – и будет смертная скука. А

может собраться четверо – и умрешь от смеха, так будет весело. Это она многократно слышала от Елены

Сергеевны, которая умела собирать компании, в которых всегда было весело. Но как собирать такие компании,

Оля не знала, и поэтому список у нее получился длинный: то одного неудобно не позвать, то другая, если

узнает, что ее не позвали, обидится.

Журавлев следил за ее карандашом. Он не возражал, когда па бумаге появлялись имена Олиных подруг,

но когда карандаш выводил мужское имя, нервничал и хмуро спрашивал: “А это еще что за тип?” Оля

догадалась, что ему хотелось бы такую компанию для дня ее рождения, в которой не было бы ни одного “типа”

– все бы девушки.

2

Иван Иванович Ведерников был истинным творцом, художником своего дела, артистом. В его жизни

наступали такие времена, когда в мозгу зарождалось нечто новое, и в такие времена все его силы, все, что в нем

было – воля, желания, знания, – все начинало вращаться вокруг зародыша нового. Было это похоже на то,

будто в его мозг, как в раковину жемчужницы, попадала песчинка, все лучшее, что было в мозгу, устремлялось к

раздражителю, к этой песчинке, и она обрастала драгоценным составом, превращаясь с течением времени в

жемчужину.

Человечество знает три рода творцов. Одни достигают великих целей непрерывным, упорным трудом,

собранным силой воли и устремленным сквозь годы в одну точку, другие – вспышками таланта, третьи —

соединением и того и другого, когда или упорный труд приводит к ослепительной вспышке, или, наоборот,

вспышка подвигает творца на упорный труд, на долгие поиски, освещает ему путь к очередному открытию.

Иван Иванович принадлежал к творцам третьего рода. Период самоотверженной деятельности, огромной

трудоспособности начинался у него внезапной вспышкой; его осеняло, и, осененный, он переставал

принадлежать себе; он не спал, не ел, не пил, он доходил до полного упадка физических и нравственных сил, и

длилось это до тех пор, пока не созревала жемчужина, пока идея не материализовывалась, пока из туманностей,

блуждавших в его мозгу, она не превращалась в вещь.

Блуждание туманностей в мозгу продолжалось иной раз долгие месяцы. Тогда жизнь Ивана Ивановича,

как он сам говорил, ему не удавалась. Жена не понимала этого его состояния. Она злилась на мужа, утверждая,

что идиотские математические формулы для него дороже, чем она, что он разлюбил ее, что у него завелась

другая, моложе и, понятно, глупей. У Ивана Ивановича не оставалось сил на то, чтобы опровергать эту чепуху,

он возражал, но возражал вяло, бездоказательно, жена укреплялась в своем предположении насчет неверности

мужа, начинались занудные семейные сцены. Две бабки – мать самого Ивана Ивановича и мать его жены

Александры Александровны – подогревали, подвинчивали не в меру ревнивую женщину, которая, в общем-то,

была повинна лишь в том, что, сама никогда не осеняемая яркими идеями, никогда не ослепляемая ими и всегда

отчетливо видевшая все вокруг себя трезвым взором практического середняка, не могла понять состояния

своего мужа, который если и изменял ей, то только с осенявшей его идеей и ради этой идеи.

Ничего удивительного не было в том, что когда оканчивались поиски, когда идею можно было передать в

руки тех, которые ее материализуют, превратят в вещь, наступал период полного упадка всех и всяческих сил

Ивана Ивановича. Тут бы хорошему другу прийти к нему на помощь, позаботиться о его досуге, об отвлечении

от трудных мыслей, тут бы жене похлопотать погорячей. Но вместо друга, вместо жены в такую пору к Ивану

Ивановичу устремлялись те, которые называли себя его друзьями, но которых влекли к нему его деньги. У

Ивана Ивановича часто бывали очень крупные деньги, в иные годы сотни тысяч; их приносили ему его

технические открытия, а дважды после войны он еще получал и Сталинские премии. Иван Иванович не был

скопидомом, он не думал, как некоторые, что для него когда– нибудь придет то, что эти некоторые называют

черным днем, он не откладывал деньги в банк, в кубышку. Этим и пользовались так называемые его друзья; они

таскали его по ресторанам, льстили ему, восхваляли и славословили его. Он за них платил, он познавал им цену,

он презирал их и никогда не вступал с ними ни в какие откровенные разговоры.

В эту осень, когда материализовалась новая его идея и был создан станок, в котором вместо

сверхпрочных стальных резцов работали пластинки из жести, любители выпить и погулять за чужой счет вновь

окружили Ивана Ивановича плотной стеной: вновь предвиделось крупное вознаграждение. Ивана Ивановича,

молчаливого, угрюмого, окруженного этой группой, почти каждый вечер можно было видеть и в “Метрополе”,

и в “Глории”, и в “Северном сиянии”, и даже в пивных и буфетах.

В первых числах сентября открылась областная промышленная выставка. Станкостроительный завод

совместно с Институтом металлов демонстрировал на выставке новый станок, созданный по идее Ведерникова.

В день открытия на выставку приехал первый секретарь обкома партии Ковалев. С ним был незнакомый седой

товарищ, как потом выяснилось, заведующий одним из отделов ЦК партии. Ковалев и товарищ из ЦК подошли

к новому станку, вокруг которого в ту минуту собрались конструкторы, директор завода, Павел Петрович и

несколько рабочих – монтажников и наладчиков. Секретарь обкома и его спутник заинтересовались станком.

Ковалев спросил, нельзя ли запустить станок в работу.

Один из инженеров завода, изготовившего станок, положил под режущий аппарат станка стальной диск

толщиной миллиметров в пятнадцать. Нажав ногой педаль, он включил ток, и без единого звука диск распался

надвое. Инженер повернул его и разрезал еще раз, теперь уже на четыре части.

– Кто автор станка? – спросил представитель Центрального Комитета.

– Авторов конструкции много: и наше институтское конструкторское бюро, и заводское бюро, —

ответил Павел Петрович. – А идею предложил Иван Иванович Ведерников. Доктор технических наук.

– Слышал, – сказал Ковалев. – Говорят, что он пьет очень. Это правда?

– Да, – подтвердил Павел Петрович, – правда.

Пришлось отойти в сторону и рассказать Ковалеву и его спутнику об Иване Ивановиче. Павел Петрович

не скрыл ничего, он даже сказал и о том, как вместе с Ведерниковым пил однажды под луковицу.

– Жаль товарища, – заметил представитель ЦК. – Мог быть выдающимся ученым.

– Он и так выдающийся ученый, – уверенно сказал Павел Петрович. – Я лично его очень ценю и

уважаю.

– Если он вам дорог, если вы его уважаете, – сказал Ковалев, – вы обязаны помочь ему избавиться от

тяжкого недуга. Если бы вам удалось найти путь к его сердцу, было бы сделано великое дело. Надо бы вашему

партийному бюро, товарищ Колосов, быть повдумчивее, почеловечнее. Я слыхал, вяло оно у вас работает.

Тут бы Павлу Петровичу воспользоваться случаем да и рассказать секретарю областного комитета партии

все, что он думал о Мелентьеве. Но Павел Петрович не был мастером использования случаев. Он промолчал.

Вечером он поехал к Ивану Ивановичу в Трухляевку. Иван Иванович спал в комнатке за русской печкой,

отгороженной от горницы матерчатой занавеской. Хозяйка, старая одинокая женщина, от которой пахло парным

молоком, потому что она только-только подоила корову, сказала Павлу Петровичу, что лучше бы он не будил ее

постояльца, что таких постояльцев днем с огнем не сыщешь; видно, бог ей такого послал: и тихий, и душевный,

и в карты с ней зимним вечерком в дурачки сыграет, а как выпьет, да за гитару возьмется – вот на стене висит,

от покойного мужа осталась, – да запоет, обревешься вся, слезами уплывешь, так тебя за душу схватит.

Они вышли на улицу. Было холодно. Павел Петрович поплотнее запахнул пальто и сел на скамейку у

ворот. Села и хозяйка. Разговорились. Она рассказала о том, как к ее постояльцу приезжают по очереди две

глупые старухи и еще не старая, красивая, но не так чтобы тоже дюже умная его жена. Старухи жалуются ему

друг на друга и на жену. Он все слушает их, ни слова не скажет, потом выдаст несколько сотенных, а старухам

только того и надо. У жены в деньгах недостатка нет, ни на кого она не жалуется, только укоряет его, плачет,

кидается в него разными предметами, кричит, что знает, почему он тут живет, что к нему сюда девки, какие-то

его лаборантки бегают и что я – это про меня-то, товарищ дорогой, подумайте только! – кричит про меня, что

я старая сводня и по мне исправдом скучает. Вздорная баба, непутевая. Правильно сделал он, что ушел от такой.

Досидели до полной темноты. Прежде чем уехать, Павел Петрович вернулся в дом и посмотрел, не

проснулся ли Иван Иванович. Но тот попрежнему спал на деревянной самодельной кровати, подложив под щеку

сложенные руки, спал тихо и спокойно, и, может быть, в его мозг уже запала песчинка новой идеи. Наступит час

вспышки, и потом пойдут месяцы исканий, сумасшедшего, напряженного труда. Может быть, это последние

дни или даже часы его свободы от добровольно носимых вериг любимой науки. Сколь же верен он своей науке,

сколь сладостно то удовлетворение, какое дает она ему в конечном счете, если он во имя ее живет, оставленный

всеми, вот в этой конуре, где шаткий столик со вспузырившимися над ним обоями, за которыми шуршат

тараканы, и на столике ученическая чернильница-непроливайка и несколько школьных тетрадей в серых

обложках. “Я дам ему рекомендацию в партию, – сказал себе Павел Петрович. – Как только исполнится год

нашей совместной работы, непременно напишу ее. Пусть делает с ней что хочет”.

На следующий день он выбрал время посетить городскую квартиру Ивана Ивановича. Это была

отличная, просторная квартира в новом доме, с лифтом, с ванной, на солнечной стороне. Павла Петровича

встретили в передней уже известные ему по рассказам две старухи. Обе они стояли перед ним, закутанные в

платки.

Павел Петрович сказал старухам, кто он такой, – они обрадовались, что видят перед собой директора

института; каждая старалась затащить его в свою комнату. Он выслушал обеих, убедился в том, что домохозяйка

Ивана Ивановича права: в самом деле, они только и знали, что жаловаться на Ивана Ивановича, который одной

из них приходился сыном, а другой – зятем, на его жену, которая для одной была дочерью, а для другой —

невесткой.

Павел Петрович попытался было объяснить им, что нехорошо получилось: распалась семья; они

закричали, что такой семье так и надо, пусть распадается. Потом он намекнул, что их, старух, можно было, бы

расселить в разные дома, дать каждой по хорошей и красивой комнате, но они снова дружно закричали, что

этому не бывать, и раз он такое предлагает, значит его подослали хитрая Шурка или пьяница Ванька, что он их

шпион, что они лучше умрут, а с места не стронутся.

Озадаченный Павел Петрович прошелся по комнатам, осмотрел прекрасный, хорошо обставленный

кабинет Ивана Ивановича и с огорчением подумал о комнатке в Трухляевке, о непроливайке и отставших обоях.

Кабинет занимала мать Ивана Ивановича, жирная старуха. На кожаном диване громоздились ее

пятидесятилетней давности перины, повсюду были раскиданы толстые суконные юбки, какие-то непонятные

изделия из розовой фланели, мотки разноцветной шерсти с воткнутыми в них спицами. И стоял душный,

мерзкий запах. Павел Петрович спросил, чем это так отвратительно пахнет. Старуха сказала, что у нее болит

нога и одна знающая женщина посоветовала ей натираться ксероформом, вот маленечко запашок-то и идет.

Ваньку с него – смех, да и только! – с этого запаху, мутило. На балконе всю ночь сидел, пока еще в

Трухляевку не переселился.

В то время, когда Павел Петрович толковал со старухами, перед Иваном Ивановичем Ведерниковым, у

него в кабинете, в центральном корпусе института, сидел Липатов.

– Видел ваш станок, – говорил Липатов тоном величайшего знатока металлорежущих станков. —

Великолепный станок с несомненным будущим. Мне, видимо, придется его популяризировать, писать о нем

статью в журнал или даже отдельную брошюру. Хорошо бы нам с вами посидеть вечерок-другой, потолковать

пообстоятельней.

– Извольте, – ответил Иван Иванович угрюмо. – Я к вашим услугам.

Хорошо бы в более интимной обстановке, – продолжал Липатов. – За накрытым столом, за дружеской

беседой. Вы почему-то держитесь от всех в стороне. В гости бы, например, пригласил”. – Липатов добродушно

засмеялся.

– Извольте, – снова сказал Иван Иванович. – Я гостей не гоню с порога.

– Хорошо бы не откладывать это в долгий ящик. Взять бы вот так, сегодня, например, сесть и

поговорить.

Липатов был настойчив. Серафима Антоновна просила его во что бы то ни стало прощупать

Ведерникова. “Милый Олег Николаевич, – говорила она со своей мягкой улыбкой, подливая ему в рюмку

коньяку, – вы просто великий мастер влиять на человеческие сердца. Этот ваш Еремеев, Семен Никанорович

– старый рабочий – это чудеснейший человек. Замечательно, что вы отыскали такого. Я с ним просто душу

отвела вчера вечером. Я люблю наш чудесный рабочий класс. У меня ведь и отец был рабочим. Я сама всю

жизнь в труде, с двенадцати лет нянчила сестренку. Так вот, Олег Николаевич, пожалуйста, у меня к вам еще

одна просьба. У нас, вы знаете, есть в институте такой странный человек – Иван Иванович Ведерников. Это

тоже интереснейший человек, умнейший, образованнейший, это истинный талант, каких мало”. – “Что вы мне

рассказываете, Серафима Антоновна! Будто я не знаю Ивана Ивановича!” – “Я просто не могу удержаться,

чтобы не высказать свое мнение о нем. Так вот, продолжаю. Иван Иванович несчастен. Хотелось бы с ним

установить контакт. Пойдите, поговорите с ним, расскажите о нашем дружном обществе. Попробуйте выяснить,

как он смотрит на то, чтобы заглянуть к нам на огонек в ближайшее время. Я на вас надеюсь”.

Сидя перед Иваном Ивановичем, Липатов видел, что Иван Иванович не изъявляет никакого интереса к

встрече с ним за накрытым столом, в дружеской обстановке. И если говорит “извольте”, то вовсе не в знак

согласия, а совсем наоборот – чтобы отбить желание у собеседника, напрашивающегося к нему в гости. Но

Липатов не мог не выполнить поручение всесильной Серафимы Антоновны. Серафиму Антоновну нельзя было

сердить. Года три назад в институте был один пылкий юноша, окончивший аспирантуру. Он пытался что-то

говорить об одной из печатных работ Серафимы Антоновны, нашел в ней какую-то механистическую

концепцию. Ну ему и досталось же за эту концепцию! В докладе о работе молодых научных работников

института, который Серафима Антоновна взялась сделать добровольно месяцев пятнадцать спустя после

наскоков на нее пылкого юноши, она так разобрала по косточкам его собственную работу и так остроумно ее

комментировала, что все собравшиеся на доклад катались от смеху; пылкий юноша был уничтожен, и при

встрече с ним вошло в обычай улыбаться, его уже не принимали всерьез, он как-то незаметно исчез из

института.

Нет, нельзя обижать Серафиму Антоновну.

Считая, что слово “извольте” следует толковать как явное приглашение, Липатов часов в десять вечера

нанял такси и поехал в Трухляевку. Ведерников был дома. Он не выразил ни радости, ни удивления, ни

огорчения, увидев перед собой Липатова; пригласил его сесть за хозяйский стол в горнице, полной гигантских

фикусов, закрывающих собой окна, вышел, принес на тарелке поджаренную колбасу, еще тарелку с хлебом,

пол-литра водки и две большие рюмки. Закончив все приготовления, сел напротив Липатова.

Липатов принялся говорить о том, как хорошо, что они встретились. Иван Иванович смотрел на него и

молчал. Липатов говорил о том, как приятно жить за городом. Иван Иванович молчал. Липатов принялся

поминать всяческие институтские дела. Иван Иванович молчал.

Такая односторонняя беседа длилась минут десять. Тогда Липатов, не зная, что и делать, схватился за

бутылку, как за спасительную соломинку, дрожащей рукой налил в рюмки и поднял свою рюмку с возгласом:

“За ваше здоровье!” Иван Иванович поблагодарил кивком головы, и они выпили. Некоторое время оба сидели

молча, уставясь глазами в стол перед собой. Липатов налил снова – все повторилось точно так же, как и при

первой рюмке. Снова мертвое молчание. Липатов в волнении, в растерянности налил только себе. Хмель в нем

уже бродил, третья рюмка его усилила, он принялся жаловаться на то, что Иван Иванович всех презирает, ото

всех сторонится, что ему на это никто не давал права.

Выпив четвертую рюмку, Липатов вдруг оказал без обиняков:

– Вы сателлит Колосова, вот вы кто! Вы утратили самостоятельность, вы у него под каблуком!

Липатов полагал, что, нанеся Ведерникову эту обиду, он заставит каменного человека хотя бы ответить

ему, хотя бы произнести слово. Но Иван Иванович молчал.

Когда Липатов снова схватился за бутылку, в ней было пусто. Иван Иванович поднялся и принес новую.

Липатов уже был совершенно пьян. Он потерял контроль над собой. Он кривлялся перед Ведерниковым,

выкрикивал явную чушь. Он закричал вдруг:

– Что вы из себя воображаете? Вы воображаете, что вы великий ученый? Откуда у вас столько

высокомерия? Между вами и мной нет никакой разницы. Если я пьяница, то и вы пьяница! Вы хуже меня – вы

алкоголик! Вам нужна смирительная рубашка!

Ведерников молчал.

Липатов в конце концов тоже онемел, он уставился на Ивана Ивановича и ждал, что же еще будет. Он

наливал себе рюмку за рюмкой, выпивал и чувствовал, что земля из-под него уходит, уходит, уходит…

– Иван Иванович, – проговорил он, еле ворочая языком, – скажи, скажи одно: признай, что разницы

между нами нет. Или если думаешь, что есть, то какая? Какая, скажи!

– Такая, – вдруг сказал Ведерников довольно тихо, но Липатову показалось, что прямо в лицо ему

выстрелили из ружья. – Такая, что я к вам в душу не лезу, а вы пришли сюда, засучив рукава, чтобы копаться в

моей душе. Кто вас сюда послал? – крикнул он, ударив кулаком по столу.

Новый выстрел, теперь уже не из ружья, а из пушки, грянул в лицо Липатову. Он запрокинулся на

табурете и полетел затылком в пол.

Тотчас вошла хозяйка, будто ожидавшая за дверью этой минуты, и спросила:

– Что будем-то? Может, вынесем на улицу?

– Что вы, Мария Федоровна, разве можно это! Холодно на улице. Надо бы в город отправить. Домой.

Хозяйка пошла к соседу, который работал в ломовой извозчичьей артели, подняла его с постели. Сосед

заложил огромного першерона в огромную телегу.

За четверть века семейной жизни терпеливая жена Липатова, Надежда Дмитриевна, сотни раз, в самых

разнообразных видах, встречала своего мужа по ночам возле ворот. Кто только его не приводил и не приносил,

каким только транспортом Олег Николаевич не возвращался в лоно семьи, но еще ни разу не доставляли его на

телеге, на которой возят дрова, навоз и утильсырье.

3

Наступило тринадцатое сентября.

Оля долго думала, кого же ей позвать себе в помощь, она одна не могла управиться с таким трудным

делом, потому что гостей было приглашено двадцать три человека: подруги и друзья по институту, по

комсомольской работе, даже еще по школе. Она звонила то одной, то другой, то третьей, – у всех были дела,

все не могли днем, все отвечали: если вечером, то пожалуйста, сколько угодно, а днем, извини, времени нету.

Лучшей из всех возможных помощниц была бы, конечно, Варя, и возьмись за дело она, Оля из хозяйки

неизбежно превратилась бы в ее помощницу, но и Варя до положенного часа не могла покинуть завод.

Совершенно случайно, в полной безнадежности перебирая списки телефонов, Оля натолкнулась на

номер телефона Люси. Она давно не видалась с Люсей, ей было известно, что месяца полтора назад Люся

родила, в институте Оле сказали – мальчишку. Оля все время собиралась навестить Люсю, но где же ей было в

такую пору отказаться хоть один раз от встречи с Виктором во имя чьих-то мальчишек.

Оле пришло в голову: а не позвонить ли Люсе и не пригласить ли ее на день рождения. Хотя Люсе,

наверно, надо сидеть дома с ребеночком. Вот Оля ее и спросит обо всем. Интересно узнать, как Георгий отнесся

к появлению ребеночка.

Оля позвонила. Ответил Георгий. Оля довольно сухо поздоровалась с ним, попросила позвать Люсю.

Георгий сказал, что не может позвать, потому что Люся кормит сына.

– Ольга, – говорил он, и Оля не без удивления слышала в его голосе нотки радости, – до чего это

забавно, Ольга! Неужели мы все таким вот способом питались, а?

– Мне кажется, что да, Георгий, – ответила Оля. – Ты извини, пожалуйста, но я побоялась поздравить

тебя. Неизвестно ведь, как ты смотришь на рост своей семьи. Может быть, это еще одна обуза, может быть, она

тоже сковывает твою индивидуальность…

– Брось, Ольга! – перебил Георгий. – Не надо нотаций. Лучше поздравь.

– Поздравляю от всей души!

– Ну, спасибо, спасибо. Вот передаю трубку, Люська рвет из рук.

– Оленька! – заговорила Люся. – Я тебе звонила сто сорок раз, тебя никогда…

– Люсенька, я тебе все потом объясню! – закричала Оля, перебивая. – А сейчас прими сто сорок тысяч

поздравлений! Я за тебя очень-очень рада. Хочу тебя очень видеть и ребеночка твоего хочу видеть. Как странно:

у тебя – ребеночек! Значит, какие же мы стали взрослые, Люсенька… Время идет, и я прошу тебя учесть,

пожалуйста, что тринадцатого сентября мой день рождения.

– Мы с Георгием непременно придем.

– Правда?

– Конечно, правда.

После того как была положена трубка, Оля подумала, что с Люсиным сыном, наверно, возится Люсина

мама, и у Люси, наверно, есть свободное время, и, может быть, попросить Люсю хоть немножечко помочь ей в

такой трудный день.

Она снова позвонила Люсе. Люся сказала – хорошо, она поможет, но дело в том, что сына полагается

кормить по часам и поэтому она придет к Оле вместе с ним; там, у вас, ведь есть где его положить, чтобы не

упал.

И вот они пришли все втроем: Люся, которая стала снова стройной, веселой, без всяких пятен на лице,

Георгий и их сын. Сына нес Георгий, нес довольно ловко.

– Привык, – ответил он на Олин вопрос. – Каждый день вожусь с Митькой. Еще маленько, и дело

руководства младенцами я изучу так, что смогу писать популярные брошюры: “В помощь молодым отцам”.

Однажды… было это в воскресенье… Люська мне его подбросила и сбежала в кино. Я-то, лопух, не знал, что в

кино, я думал, на минутку. Стою, стою во дворе вроде дурака. Ни Люськи, ни тещи. Три часа так промыкался.

Уж надо мной и смеялись, и потешались, и сочувствовали мне. Жуткое было дело. Парень-то ревет, а я что

могу? Ничего я не могу. Одна женщина предложила: разрешите, говорит, молодой человек, я дам ему свою

грудь, я кормящая мать, жалко смотреть, как вы оба изводитесь. Тоже, видишь, нашлась! Дам я ей кормить

нашего Митьку неизвестными продуктами. Ну Люське и попало!..

Он рассказывал это, пока Люся в Олиной комнате, на Олиной кровати разворачивала Митьку и меняла

ему пеленки. Оля и Георгий стояли в дверях. Оля отвела Георгия по коридору в сторону и спросила:

– Тебе это не мешает? Тебя не тошнит?

Он виновато поскреб за ухом, попросил: