Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Единственное, что смогла сделать Оля, это хотя бы сделать вид, будто она раздумывает, а не воскликнуть

сразу, тут же, немедленно: “Пойдемте, у меня не час, а весь день свободен, все лето, вся жизнь!”

Оля быстро собралась и, пройдя мимо столовой, мельком заглянула туда. Варя все еще сидела возле

стола, подперев щеку кулаком. Оля поспешила прошмыгнуть дальше.

Шел день, один из чудеснейших в Олиной жизни. Они с Виктором катались по Ладе на шлюпке. Они не

пошли на лодочную станцию в парк культуры и отдыха, не взяли лодку, перевидевшую все на свете, истертую

каблуками, штанами и юбками, безликую, ничем не отличимую от сотен ей подобных. Нет, на пароходной

пристани знакомый матрос дал Виктору легонькую шлюпочку, маленькую, уютную, на двоих. Такой на всей

Ладе, куда ни взгляни вокруг, больше не было.

Виктор снял пиджак. Оля взяла этот пиджак, положила себе на колени. Смешно, но ей было приятно

оттого, что пиджак лежит у нее на коленях. Она всегда потешалась над теми девицами, которые напяливали на

себя бушлаты или морские фуражки своих кавалеров. Кепку Виктора она, пожалуй, не стала бы надевать на

себя, но вот пиджак его лежит у нее на коленях, и ей приятно. Ей было радостно оттого, что лодка от сильных

рывков летит по воде, оттого, что руки Виктора, с закатанными выше локтей рукавами, при каждом движении

весел как бы переливаются мускулами.

Они и в лодке не умолкали ни на минуту. Виктор рассказал, как он обнаружил Олину сумку, как хотел

бежать следом за Олей, но уже было поздно.

Он потом все время беспокоился – может быть, сумка ей нужна.

– Почему же вы не пришли раньше, среди недели? – спросила Оля.

– Зачеты сдавал. Горячая неделька была.

– Какие зачеты, где, куда?

– А в техникуме, за третий курс. Я же в вечернем техникуме учусь. Он, конечно, только так называется

– вечерний. А там и днем занятия бывают. В зависимости от того, в какую смену работаешь. Удобно.

– В техникуме? – повторила Оля полувопросительно. – Ну, и интересно, кем же вы будете?

– Может быть, мастером. А вернее всего – останусь возле мартена бригадиром. Очень люблю я это

дело. Вы знаете, заложим в печь разного хламу, поварим его, кое-чего добавим, и получается такой металл, что

по цене он стоит чуть ли не как золото, а нужда в нем всегда большая, чем в золоте.

– Да, я слышала от папы о высоколегированных сталях. Папа свое дело тоже очень любит, сталеварение.

Только он все больше об электропечах говорит.

– Это понятно. Самый ценный металл в электропечах получается. Там температура выше.

Оля засмеялась.

– А вы смогли бы сталь из электропечи рукой рубить?

Журавлев взглянул на нее серьезно и пытливо.

– Безобразный, значит, поступок? – спросил он.

Вот он, тот момент, которого так ждала Оля!

– Вы меня простите, пожалуйста, – заговорила она. – Я не смогу вам объяснить, почему тогда так

странно сказала. Я ведь не думаю, что это безобразный поступок.

– А какой же он? – спросил Журавлев, настораживаясь.

– А он такой, который мне нравится.

– Ну, тогда и вы меня простите, – сказал Журавлев, – за то, что обозвал блюстительницей.

– Помиримся! – сказала Оля и протянула руку.

Журавлев, отложив весла, потянулся к ней, легонькая лодочка резко качнулась. Оля вскрикнула,

схватилась за борт, и пиджак Журавлева полетел в воду.

– Что я натворила! – Оля попыталась поймать пиджак, от этого лодка качнулась еще сильнее, черпнула

бортом, под ноги Оле хлынула вода.

Журавлев схватил Олины руки, сказал: “Спокойно, спокойно, все в полном порядке. Сидите, пожалуйста,

и не двигайтесь”. Он повернул лодку вслед за пиджаком, который, набухая и погружаясь, медленно плыл по

течению, нагнал его, вытащил и бросил на нос лодки.

– Теперь примемся за воду, – сказал он.

Воды в лодке было много, почти на треть.

Из-под решетчатых мостков, прибитых на дне, выплывали дохлые рыбешки, пробки, корки хлеба.

Журавлев стал черпать воду кепкой.

– Ой, что вы делаете? – сказала Оля. – Жалко же!

– Чепуха, – ответил он.

Потом, когда вода оставалась только под мостками, откуда ее кепкой извлечь было уже невозможно, он

отбросил кепку, выжал пиджак и отвороты брюк.

– Весь костюм испортили! – сказала Оля.

– Важно, чтобы из-за таких мелочей настроение никогда не портилось. Вот что важно.

Солнце палило. Пиджак, разложенный на носу лодки, начал дымиться. Просыхая, дымились скамейки,

борта, мостки лодки. На воде было жарко, река, если взглянуть против солнца, сверкала так, будто смотришь в

окно мартеновской печи. Оля помнила это ощущение и сказала о нем Журавлеву.

– А вдруг и верно из вас получится сталевар! – ответил он. -У вас и сравнения пошли

металлургические.

Оля и Виктор Журавлев катались на лодке до тех пор, пока одежда Журавлева совсем не высохла. Тогда

причалили к пристани, вернули лодку матросу, и в это время подошел пароходик – речной трамвай. Он ходил

вверх по Ладе, к порогам, на которых собирались строить электростанцию.

– Прокатимся, а? – предложил Виктор. – Еще рано, трех нет.

Плыли на пароходе, сидя на палубе, на теплом ветру, почти час. Оля снова испытывала необыкновенно

радостное чувство, ей было радостно оттого, что на них с Виктором смотрят, оглядываются. Она даже

услышала, как одна девушка сказала своей подруге, указывая кивком головы на Виктора: “Интересный какой

парень, верно?” – “Ничего”, – ответила другая равнодушно, а сама долго-долго разглядывала этого парня. Оля

рассердилась на нее, сначала за то, что она так равнодушно сказала свое “ничего”, и за это глупое слово

“ничего”, а потом за то, что она так долго рассматривала Виктора. Оля даже пересела, чтобы загородить его

собой.

Сошли на пристани, которая называлась Масленица. Над пристанью возвышался крутой песчаный берег,

на который вели полусгнившие деревянные ступени, наверху был лес с полянками, и через него во все стороны

бежало множество тропинок. На полянках, среди обгоревших пней, буйствовали густые заросли лесной

малины, малина поспела, и потому было тут всюду множество народу. Одни и в самом деле съехались за

малиной. Они с лукошками в руках добросовестно трудились среди зарослей, подставляя солнцу обнаженные

спины; вечером, дома, они будут стонать от боли, терпеливые бабушки примутся смазывать им обожженные

лопатки коровьим маслом, медом, вазелином, прикладывать спитой чай и листья подорожника. Но это будет

вечером, а пока они были уверены, что закаляют свои организмы и вместе с малиной набирают силы.

Для других малина была только поводом для достижения более увлекательной цели. Эти раскинули в

кустах и под деревьями одеяла, платки, полотенца, разложили на них яства, расставили пития. Тут были

шуряки, девери, свояки, снохи, невестки, зятья, а следовательно, еще и тестья с тещами, разная родственная

мелкота, вроде племянников и младших братовей. Все это гуляло, расположившись на лоне природы, сидя по-

восточному или просто лежа, и пело всяческие песни.

Оля и Виктор тоже посидели на травке под деревьями. Оля спросила:

– А почему вы учитесь в техникуме, а не в институте и почему так поздно? Вам сколько лет?

– Скоро двадцать четыре, – ответил Журавлев. – Уже взрослый. А почему так поздно, и вообще… У

меня мать старенькая…

– Я ее видела, – вдруг неожиданно для себя сказала Оля, испугалась и покраснела.

– Видели? – повторил Журавлев. -Так это не вы ли приходили к нам дней семь-восемь назад?

Врать было невозможно.

– Я, – сказала Оля. – Мне было стыдно за мое поведение на бюро, и мне очень хотелось вам все

объяснить. – Говоря это, она не смотрела на Виктора, и зря, потому что, взгляни она на него, она бы увидела

такой его взгляд, который ее бы очень обрадовал.

– Спасибо, – почему-то сказал Журавлев. – Вот я и говорю: мама у меня старенькая. А отец и брат на

войне погибли, остались две старших сестры, одна на Дальнем Востоке, замужем, другая – в Ленинграде, тоже

замужем. Они, конечно, маме помогали. Ну уж не настолько, чтобы мы вдвоем за их счет могли жить. Я и пошел

работать после седьмого класса. Работаю. Помните, на райкоме говорилось: на самостоятельное бригадирство

Журавлева сватали. Это ничего, посердятся, посердятся, да и поставят бригадиром. Мое преступление не такое,

чтобы мне дорогу закрывать. Да… – Он улыбнулся, что-то припомнив. – Прихожу домой, а мама мне и

говорит: девушка тебя тут спрашивала, симпатичная такая, беленькая. Значит, это вы были?

Оля снова густо покраснела. Но Журавлев этого не заметил: под вечерним солнцем все были красные.

Потом они бродили по лесу. На одной из полянок раздался оклик:

– Журавлев! Витя! Привет! Двигайте к нам!

Окликали из компании, расположившейся под старым дубом.

– Это наши, заводские. Ребята и девушки, – сказал Виктор Оле. – Как вы считаете, подойти или не

стоит?

– Почему же, – ответила Оля. – Может быть, если не подойти, будет невежливо.

Пока они так совещались, двое из заводской компании сами подошли к ним.

– Семенов, – сказал Виктор, представляя их Оле, – и Грачев.

Те в свою очередь тоже представились, пожимая Олину руку: “Вася”, “Константин”.

Оле еще пришлось ответить на десяток рукопожатий, услышать еще много “Коль”, “Шуриков”, “Тась”,

“Тось”, “Наташ”, “Володей”. И сама она каждому говорила: “Оля”, “Оля”, “Оля”, хотя в другой обстановке,

знакомясь, называла себя только по фамилии. Тут, где ей все улыбаются и почему-то очень рады, фамилия

прозвучала бы слишком официально и, чего доброго, могла бы обидеть этих славных парней и девушек.

Все здесь шумели, шутили, говорили; на траве играл патефон, желающие танцевали, наступая на тарелки

и на бутерброды. Оля тоже потанцевала с Константином Грачевым. Она не любила танцевать, но на открытом

воздухе это было совсем иное, чем в душном помещении, где жарко, тесно, где все друг друга толкают, где от

смешения духов кружится голова. Ей бы хотелось, конечно, танцевать с Виктором. Но Виктор не приглашал.

Приглашали другие, и пока Оля танцевала с другими, она видела, как высокая девушка, круглолицая,

большеглазая, с большой толстой черной косой, все говорила и говорила о чем-то Виктору. Говорила серьезно,

даже сердито, а Виктор только улыбался и, как Оле показалось, улыбался виновато.

Оле не захотелось больше танцевать, она села рядом с Виктором, Виктор заговорил с ней, отвернувшись

от чернокосой девушки. Он сказал, что уже вечереет, может быть ей прохладно, тогда пусть она накинет на

плечи его пиджак. Оле нисколько не было прохладно, но она сказала: да, ей прохладно. Виктор сам накинул ей

на плечи пиджак, который все еще был немножко влажный, поправил его, чтобы плечи были ровно. Оля сидела

в этом пиджаке, гордая, краем глаза поглядывала на чернокосую девушку, но та больше ни на Виктора, ни тем

более на Олю не смотрела.

Когда ехали обратно на пароходике, всю дорогу пели. Песня разносилась далеко над водой, в

прибрежных деревнях люди выходили из своих домов, со дворов, огородов и долго стояли на берегу, глядя

вслед веселому пароходу. Оля пела со всеми, она никогда еще не певала так самозабвенно, с таким увлечением.

Называли ее тут, в этой компании, запросто – Ольга, даже Оленька, все девушки и некоторые парни

обращались к ней уже на “ты”, и она им говорила “ты”.

Да, чудеснейший был день!

В городе вся компания собралась было провожать Олю до дому. Но одна из девушек – Оля заметила это

– кого дернула за рукав, кого щипнула за локоть, что-то шепнула третьему, и провожать Олю отправился один

Виктор. Оля с благодарностью и почти с нежностью подумала о своих новых знакомых: какие же они хорошие!

Возле Олиного дома стояли еще долго, наверно больше часу; солнце уже было совсем низко. Оля никак

не могла сказать: “До свидания. Я пойду”; не могла, потому что еще не было сказано, когда же они встретятся

снова и вообще будет ли это когда-нибудь. Она ждала, чтобы об этом заговорил Виктор. А он заговорил об этом

так, будто о деле, давно решенном:

– С завтрашнего дня всю неделю я буду в утреннюю смену, вечера свободные, вот только во вторник и в

пятницу еще зачеты, последние. А у вас как вечера?

– И у меня свободные! – радостно сказала Оля. – Даже и вторник и пятница свободные. А что?

– Ну так я приду за вами завтра, – сказал Виктор. – Куда-нибудь отправимся.

Теперь Оля с легким сердцем могла сказать ему “до свидания” и побежала по лестнице, мимо надписей

про Любку – козьи ножки, мимо плюсов и минусов, относящихся уже не к Любке, а к ней, к Оле.

Варя сидела в своей комнате и что-то писала за столом. Взглянув на нее, Оля подумала: “Бедная, как тебя

жалко!” Но жалости у нее в сердце не было. Там была только радость. Эта радость могла быть еще больше и

полнее, если бы по временам не набегало воспоминание о чернокосой девушке. Почему она так строго

разговаривала с Виктором, и что ей давало право на такую строгость?

Г Л А В А С Е Д Ь М А Я

1

Дача Румянцевых находилась километрах в двадцати от города, в сухой, песчаной местности, поросшей

соснами. Весь район этот назывался Ивановкой, а железнодорожный полустанок, к которому прилегала

Ивановка, носил название Иваново. Среди сосен было разбросано множество дач, десятка два или три из

которых принадлежало сотрудникам Института металлов. Построить дачи металловедам помог строительный

кооператив, который организовался еще до войны и возобновил свою деятельность сразу же, как только война

окончилась. Павлу Петровичу было известно, что стройка все еще продолжалась, что некоторые сотрудники все

еще вносили средства в кооператив, и тот добывал материалы, нанимал строительных рабочих, приглашал

техников и архитекторов. Было это удобно, менее хлопотно и значительно дешевле, чем строить

индивидуально. Но Павел Петрович знал и другое: что в институте было несколько сотрудников, которые

отказались от услуг кооператива, утверждая, что в нем сидят жулики, только и помышляющие о том, как бы

погреть руки за счет ближнего. К таким не верящим в добро и бескорыстие застройщикам относились

Харитонов и его жена. Они строили дачу сами, строили четвертый год, летом жили возле своей стройки в

дощатой продувной сараюшке, простуживались, простуживали детей, болели, но не сдавались и не шли в

страшные для них кооперативные тенета.

В Ивановку надо было ехать по асфальтированной дороге, проложенной через живописные холмы, через

быстрые речки с каменистыми руслами и стеклянно-прозрачной водой; весь путь, включая остановки перед

железнодорожными шлагбаумами, замедленный ход в дачных поселках и деревнях, занимал минут сорок езды

на машине.

Лишь только выехали за город, за окраины, лишь только впереди открылись зеленые лесные просторы и в

машину ворвался запах лугов, Павел Петрович почувствовал, как куда-то в далекое, в необязательное сами

собой уходят заботы и треволнения, одолевавшие его в последние дни.

Да, в последнее время этих забот и треволнений стало что-то прибавляться. Особенно донимал секретарь

партийного комитета Мелентьев. Два дня назад произошел просто отвратительный случай. На очередном

партийном собрании разбирали персональное дело одного из младших научных сотрудников. Павел Петрович

не согласился с решением партийного бюро вынести этому сотруднику выговор, потому что не увидел за ним

никакого проступка – просто товарищ откровенно поговорил с секретарем партбюро и обвинил Мелентьева в

том, что тот дает партийные поручения коммунистам, нисколько не считаясь с их склонностями, формально.

Мелентьев увидел в этом протесте нарушение партийной дисциплины и раздул дело.

Когда Павел Петрович заявил, что он с решением партбюро несогласен, Мелентьев сказал:

– На партбюро, товарищ Колосов, тоже были несогласные со мной, но это ничего не значит.

Большевистский принцип вам известен: меньшинство подчиняется большинству. А большинство было за мое

предложение. Вы удовлетворены?

– Хотелось бы знать, какое большинство, на сколько голосов, – продолжал настаивать Павел Петрович.

– Не помню, – небрежно ответил Мелентьев.

– На два голоса! – крикнули из зала

– Не помню, не помню, – повторил Мелентьев.

Короче говоря, партийное собрание не поддержало Мелентьева, и решение партбюро не прошло. За это

решение голосовали лишь сам Мелентьев и двое из членов партбюро, в том числе Самаркина.

После собрания Мелентьев сказал:

– Так, так, товарищ Колосов. Противопоставляешь массу коммунистов партийному бюро. Ну что ж,

посмотрим, чья возьмет.

Павлу Петровичу передавали, что назавтра Мелентьев весь день каждому, кто бы ни заходил в комнату

партийного бюро, говорил одно и то же: “Хорош гусь наш директор. Ничего, повыщиплем перья! Не таких

обламывали. Не будет хвост распускать. Мы не позволим ему свою личность противопоставлять коллективу,

диктатора из себя корчить. Партия не любит зазнаек”.

По мере того как машина отдалялась от города, Мелентьев и иже с ними отходили в сознании Павла

Петровича все дальше и дальше. Природа и пространство благотворно влияют на мысли человека. Выехал из

города человек, обремененный заботами и треволнениями, а к Ивановке подъезжал оптимист, видящий все в

самых радужных колерах.

Институтский шофер знал адрес Румянцевых. Он подвез Павла Петровича к воротам в зеленом

решетчатом заборчике с надписью: “Во дворе злая собака”. У ворот гостя встретили хозяин и хозяйка. Павел

Петрович сказал шоферу, что тот может уезжать домой, что он возвратится в город на поезде. Машина

развернулась и уехала, Павел Петрович вслед за хозяевами с опаской вошел в ворота.

– Вы не бойтесь, дорогой мой! – сказал Румянцев, заметив его взгляды по сторонам. – Собака у нас

чисто теоретическая. Нет у нас никакой собаки, ну ее к свиньям, укусит еще кого, отвечай тогда. Только надпись

культивируем. Ну, это ладно. А вот интересно – вы перехватили чего на дорожку, Павел Петрович, или не

очень?

– Ничего не перехватывал. Голодный.

– Вот и хорошо! Мы тоже.

Стол уже был накрыт на веранде с цветными стеклами, отчего сахар в сахарнице был зеленый, огурцы

красные, хлеб пожелтел; никакие силы не могли только затмить естественного великолепия крупной, как

яблоки, садовой земляники “Виктория”, которой было наполнено огромное фаянсовое блюдо.

– Вы любите? – сказала довольная Людмила Васильевна, указывая на землянику. – Со сливками, а?

Сама собирала. Встала в шесть часов.

– Сколько я вам хлопот доставил! – сказал Павел Петрович.

– А дачная жизнь из чего же и состоит? – ответил Румянцев. – Из одних хлопот.

– Между прочим, это правда, – подтвердила Людмила Васильевна. – Отдыха тут никакого. Утром

встанешь чуть свет, едешь в город, в институт. Вечером приезжаешь поздно.

– А в воскресенье как грянут родственники, знакомые, друзья!

– Ну что ты городишь, Гриша, ей-богу! Не слушайте вы его, Павел Петрович. Вот странный, пригласит в

гости, а сам начнет околесицу.

Распахнули окна, запах сосен вступил на веранду. В загородной прохладе елось все с таким

удовольствием и аппетитом, как никогда не естся в городе. За окнами, в кустах, возились, кричали, пели птицы.

Румянцев оборачивался по временам к окну, поджимал губы и издавал свист, очень похожий на птичий. Птицы

откликались, прилетали на подоконник и с любопытством смотрели внутрь веранды.

Что-то задело Павла Петровича под столом. Он невольно дернул ногой и заглянул под край скатерти.

– Это ежик, наш Тришка, – оказала Людмила Васильевна. Ежик побегал по веранде и отправился во

двор.

– Он у нас вместо кошки, – добавил Румянцев. – Здорово мышей ловит. Это Людочка называет его

Тришкой. Я зову: Теоретик. Откликается, понимает.

За завтраком шел разговор обо всем понемножку, о серьезном не говорили. Но когда взялись за папиросы

и устроились во дворе в шезлонгах, без пиджаков и галстуков, Румянцев принялся говорить об институтских

делах. Говорил он, правда, очень осторожно. Павел Петрович, однако, отлично понимал все его иносказания и

недомолвки. Румянцева многое не устраивало в институте. И бездельничество некоторых сотрудников, и

раздутость иных авторитетов, и завистничество, приводящее к подсиживаниям, и топтание на месте при

разработке важных тем, и отрыв от производства.

– Не понимаю, – сказал Павел Петрович. – Почему же вы не боролись за то, чтобы было иначе? Одна

дирекция с делом не справится. Надо, чтобы весь коллектив участвовал в улучшении положения в институте. А

вы, например, Григорий Ильич, всегда и всюду молчите.

– Ничего-то вы, Павел Петрович, вижу, не знаете. Было время, не молчал, говорил…

– Знаю, знаю, – перебил Павел Петрович. – Всю вашу эпопею с Мукосеевым знаю. Но ведь победили

вы, почему же эта история закрыла вам рот?

– Победил? – сказал с усмешкой Румянцев. – А какой ценой, спросите! Каким напряжением нервов и

сил! Вот они все и вышли, силы. И нервы истрепались. Не полезу я больше ни в какую драку. Я хочу жить

спокойно, спокойно работать, готовить молодые кадры. Вот к чему я стремлюсь, и ни к чему больше.

Убрав посуду после завтрака, вышла на веранду и Людмила Васильевна с третьим шезлонгом. Она

уселась поудобней, оправила платье на коленях, спросила:

– Я не помешаю вашему разговору?

– А чего там, разговор чисто теоретический, – ответил Румянцев. – Вот, говорю, не ты бы, не хватило

бы у меня силенок, сдался бы перед супостатами моими, и неизвестно, что бы из меня сейчас получилось.

– Ну до чего он любит преувеличивать! – заметила Людмила Васильевна.

– Не преувеличиваю я, Павел Петрович. Это моя спасительница, обратите внимание. Дважды спасла

меня. Первый раз на фронте, раненого. Второй раз вот тут, значит, в нашей институтской битве русских с

кабардинцами.

– На фронте? – переспросил Павел Петрович. – Вы были на фронте, Людмила Васильевна? Неужели?

Сколько же вам лет? Мне казалось, что нет и тридцати.

– Их и нет, Павел Петрович, – ответила не без кокетства Людмила Васильевна. – Еще далеко до них.

Целых три месяца.

Павел Петрович принялся расспрашивать, потому что Людмила Васильевна была ему очень симпатична

и все, что касалось ее, было ему интересно. Людмила Васильевна поломалась немножко, говоря, что в ее

биографии ничего интересного нет, но потом принялась рассказывать так подробно, что рассказывала добрых

два часа.

Родилась она в Ленинграде и весной тысяча девятьсот сорок первого года окончила девятый класс, ей

тогда еще не исполнилось и семнадцати. Когда началась война, ее отец, агроном, работавший в пригородном

совхозе, ушел в ополчение, вскоре погиб на реке Луге. Остались они с матерью. В декабре мать умерла от

голода. Людмила Васильевна, голодная, истощавшая, качающаяся на тонких, как вязальные спицы, ногах,

дотащила на саночках покойницу до кладбища, до братской могилы и похоронила там.

Что же было делать дальше, как быть, как жить? Она решила, что непременно должна пойти на фронт и

отомстить за своих родителей. Она пришла в райвоенкомат. Никто ее никуда брать не хотел. Никому такой воин

был не нужен. Все смотрели на нее и думали: вот сейчас повалится на пол и умрет. Какой-то солдат в драной,

старой шинелишке пожалел ее, дал половину брикетика так называемого пшенного концентрата. Людмила

Васильевна тут же на его глазах с невиданной быстротой сгрызла эту окаменевшую штуку.

С упорством ненормальной Людмила Васильевна ходила в военкомат каждый день. Однажды она

услышала в одной из комнат разговор: “Нет у меня никаких машинисток, – говорил работник военкомата. —

Откуда я их возьму?” – “А я что, сам сяду за машинку, что ли? – отвечал ему злой майор, которого Людмила

Васильевна увидела, заглянув в приоткрытую дверь. – Раз формируете новую часть, обязаны дать весь штат!”

Людмила Васильевна вошла в эту дверь без спроса. “Возьмите меня, – сказала она. – Я машинистка, я очень

хорошая машинистка. Я хорошо печатаю”. Ее появлению обрадовались и работник военкомата и майор, как

потом выяснилось, только что назначенный начальником штаба вновь формировавшейся инженерной части.

Быстренько оформили документы, тотчас же красноармейца Людмилу Вишнякову мобилизовали в армию, злой

майор Семиразов повез ее на полуторке за город по дороге к Ладожскому озеру.

Она ехала и дрожала: что же будет дальше, как с ней поступят, какое дадут наказание? Полугорячечное

состояние, в каком Людмила Васильевна доказывала, что она очень хорошая машинистка, прошло, и остался

один девчоночий страх: что-то будет.

Приехали в лес, зашли в землянку, майор Семиразов показал ей машинку “Ундервуд”. Людмила

Васильевна тронула ее пальцем, заревела и во всем призналась. Майор ругался так яростно и зло, что она

думала, он ее убьет. Но он не убил, а сказал: “Паршивая ты баба, ты меня подвела, всю часть подвела, такая ты,

перетакая. Ну, ты у меня наплачешься за эту твою подлость”. Он вызвал какого-то сержанта и приказал:

“Поставить ее караулить помойку, черт побери!”

Да, красноармеец Вишнякова, прогнать которую из армии майор Семиразов был не волен, с того дня – и

так полтора месяца – стерегла помойку за кухней. Помойку надо было стеречь потому, что на нее ходили

голодные люди из блокированного врагом Ленинграда, рылись в отбросах и заболевали. Красноармеец

Вишнякова стояла там с утра до ночи с тяжеленной винтовкой, которую она очень боялась и от которой руки у

нее были в кровавых мозолях.

Красноармеец Вишнякова в зиму с тысяча девятьсот сорок первого года на сорок второй была, пожалуй,

самым незадачливым красноармейцем во всей Красной Армии. То она заснет на посту, то потеряет затвор от

винтовки, то винтовка у нее заржавеет. Злой майор Семиразов повторял: “Будешь знать, как людей обманывать.

Второй раз не станешь проситься в армию”. Произошел однажды и такой конфуз: красноармеец Вишнякова,

когда среди ночи объявили учебную тревогу, выбежала из казармы в одних мужских кальсонах. Ватные брюки

она спросонья позабыла надеть. Видимо, гимнастерка показалась ей платьем, она одернула ее и встала в строй.

Надо сказать, что хохотали над ней лишь майор Семиразов да его подручный – старшина. Другие офицеры и

солдаты ее жалели.

Потом, к весне сорок второго года, инженерная часть с берегов Ладожского озера перешла на Пулковские

высоты. Людмилу Васильевну в теплый апрельский день здесь ранило осколком снаряда, и наконец-то она

вырвалась из-под власти проклятого майора Семиразова. Из госпиталя ее уже не отправили обратно к нему, она

осталась при госпитале, училась на курсах, стала медицинской сестрой.

После этого началась новая пора ее военной жизни. Во время наступления, уже зимой сорок четвертого

года, где-то под Псковом медицинская сестра Вишнякова сопровождала транспорты раненых с передовой

Однажды она везла две полуторки раненых, налетели фашистские самолеты, принялись обстреливать и бомбить

мелкими бомбами. Обе машины вышли из строя, шоферов ранило, некоторых раненых снова ранило, троих

убило. Она одна оказалась здоровой среди двадцати пяти стонущих, ожидающих ее помощи, надеющихся

только на нее. Она перевязала тех, кому это требовалось, и стала ожидать на дороге попутного транспорта. Из

леса вылетела машина. Людмила Васильевна пыталась ее остановить, но шофер промчался мимо, чуть было не

раздавив отчаянную медицинскую сестру. Тогда она взяла у одного из офицеров наган и встала посреди дороги

с наганом. Очередная машина остановилась под револьверным стволом.

Началась перебранка. Машина принадлежала гражданской организации, которая шла вслед за войсками и

налаживала жизнь на освобожденных территориях. Шофер был подвыпивший. Вечерело, он не желал, на ночь

глядя, связываться с опасной поездкой неизвестно куда, говорил, что не знает дороги, что сзади идут еще

машины.

– Застрелю! – сказала Людмила Васильевна и почувствовала, что она действительно способна

застрелить этого человека. Она подозвала офицера, которому принадлежал наган; офицер подошел, прыгая на

одной ноге, потому что вторая была перебита; сказала ему, чтобы он в случае чего стрелял в шофера, а сама с

помощью тех раненых, которые еще могли передвигаться, принялась перетаскивать остальных из разбитых

машин в кузов гражданской машины.

Вскоре подошла еще одна машина, Людмила Васильевна остановила и ее.

– Поверите, – говорила она, обращаясь к Павлу Петровичу, – я в тот вечер и в ту ночь ругалась так,

как наверно способна ругаться только целая сотня мужчин.

– Вот за что я ее и полюбил, – сказал со смехом Румянцев. – Я аккурат был тот офицер с наганом, я

слушал эту ее… ну как бы сказать?., ну эту, что ли… речь… вдохновенную такую, обращенную к шоферам-

саботажникам, и думал: вот это будет жена! С такой не пропадешь. И не пропал, Павел Петрович. Не дала

пропасть.

– Я сидела в кабинке второй машины, чтобы она не отстала, чего доброго. Сидела рядом с шофером, —

продолжала Людмила Васильевна, увлеченная воспоминаниями, – держала в руках наган, и когда шофер,

которому не хотелось уезжать в ночь из знакомых мест, от своей постели, начинал канючить – вот-де мотор

барахлит, или бензину, пожалуй, не хватит, – я ему говорила все, что слышала когда-то от майора Семиразова.

И мотор переставал барахлить, и горючего хватило до самого того места, куда нам надо было добраться.

2

У Людмилы Васильевны была хорошая черта характера, очень важная для дачной жизни, – она умела

всякий тяжелый, трудный, сугубо деловой разговор незаметно превратить в легкий и веселый. Павел Петрович

и Румянцев, оставаясь одни, начинали все снова и снова об институтских трудностях, о неполадках, оба

расстраивались, волновались; появлялась Людмила Васильевна – и весь этот мрак рассеивался. Одно только ее

курносое лицо, с которого никогда не сходила улыбка, было способно изменить настроение любого; а еще был

нежный девчоночий голосок и множество смешных историй, которые она рассказывала непрерывно. Павел

Петрович только удивлялся, откуда они берутся у нее.

– Уже сколько лет живем вместе, так вот даже и я не знаю, откуда она их берет, – сказал Румянцев. —

Выйдет будто бы на полчаса из дому, и уже готово, полдня может рассказывать, что она увидела, кого встретила,

что узнала, и все получается смешное. А я хожу, хожу по улицам и не встречу-то никого, и никто мне ничего не

расскажет, а про смех и говорить нечего, какой к шуту смех!

Павел Петрович смотрел на Людмилу Васильевну, слушал ее и про нее и не мог себе представить эту

женщину, с наганом на дороге останавливающую грузовики или без страха перед всякими Мукосеевыми

отправляющуюся в Центральный Комитет партии, чтобы доказать невиновность человека, который пал духом и

сам уже стал сомневаться в своей невиновности. Откуда у таких женщин, казалось бы маленьких и слабеньких,

вдруг берутся сокрушающие всё богатырские силы, и как нередко случается именно так, что перед

трудностями, перед ударами судьбы спасовал мужчина и на борьбу с ними, защищая его, выступает женщина,