Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

правительства за выдающиеся взлеты поощрял, даже если из этих взлетов ничего не получилось. Ты пойми мою

мысль правильно, Петрович. Допустим, такой человек фантазерского ума ошибся, если на деньги переводить,

убыток принес. Зато другие начнут разбираться в его фантазиях, увидят, в чем корень ошибки, расшевелят

собственное воображение, наткнутся на новую, еще, может быть, более замечательную идею. Настоящего

творчества без ошибок быть не может. Без ошибок только работяги-исполнители работают, которые от сих и до

сих. Они, конечно, убытка не приносят, но и прибыль от них скучная. Не главное ли для нашего государства,

Павел Петрович, та прибыль, когда вырастают смелые люди с размахом? Рубли рублями, ими пренебрегать

нельзя, но разве только за рубли живем?

Он держал такую длинную и горячую речь, что Павел Петрович в конце концов согласился приехать на

завод.

– Вот и спасибо! – сказал обрадованно Константин Константинович. – Тогда, понимаешь, мы сможем

все это дело с мартена перенести на новую электропечь. В сентябре – в октябре пускаем новую. Сейчас

монтаж идет. Специально для нашей группы подучим бригадира из молодых – есть способный народ – и

поработаем!

После ухода старика Павел Петрович долго раздумывал о том, что заводские сталевары, пожалуй, и в

самом деле стоят на пороге крупного открытия. Водород – это ведь так и есть – бич высококачественного

сталеварения. Припомнилось, как минувшей зимой на третьем мартене из-за флокенов пошли в брак сорок тонн

металла. Чего только не делается для того, чтобы освободиться от этих флокенов, от водорода! Когда-то

невообразимо трудной была борьба с фосфором и серой. Сейчас в лучших сталях содержание серы и фосфора

доведено до тридцати – тридцати пяти тысячных процента. Ничтожное количество, практически никак не

влияющее на качество стали. Успешно борются сталевары против неметаллических включений, против многих

иных пороков. А водород остается грозным бичом. Он исчезает только при условии плавки в вакууме, в

безвоздушном пространстве. Но для массового сталеварения такие условия создать невозможно. Неужели то,

что почти год назад мимоходом высказал Павел Петрович на совещании в сталелитейном цехе, неужели это

возможно? Он фантазировал тогда о таких веществах, которые бы прочно связывали водород, проникающий в

сталь, и по ходу плавки выносили бы его в связанном виде в шлак.

Павел Петрович рассматривал материалы, оставленные ему Константином Константиновичем: график,

фотографии шлифов, перечень веществ, связывающих водород, состав шихты, шлака, описание режима плавки.

Неужели водород будет побежден? Как это важно для промышленности. Роторные валы гигантских

гидротурбин для мощных электростанций – их же нельзя пустить в работу с предательскими флокенами

внутри. Нельзя допускать флокены ни в одну машину, ни в один агрегат с большими скоростями или с высоким

давлением.

Конечно, Павел Петрович поедет на днях на завод. Но хорошо бы перед этим проконсультироваться у

Серафимы Антоновны. Она работала над разливкой стали в вакууме, без доступа воздуха.

Он пошел к Серафиме Антоновне. Серафима Антоновна сидела за столом в своей рабочей комнате и что-

то писала. Она была в очках. Павел Петрович никогда не видел ее в очках и даже не подозревал, что она ими

пользуется. Очки придавали ей непривычный, странный, злой вид. Когда Павел Петрович вошел, она быстро

сняла их, сунула в ящик стола и поднялась.

Положение было довольно затруднительное. Серафима Антоновна продолжала стоять, вынужден был

стоять и Павел Петрович. Так, стоя, он и изложил суть дела, по которому пришел.

– Интересное дело, – сказал он. – Очень интересное. Было бы великолепно, если бы и вы приняли в

нем участие.

– Спасибо, – ответила Серафима Антоновна, поразмыслив. – Очень вам благодарна, Павел Петрович,

за то, что вы обо мне вспомнили. Но я вынуждена отказаться. – Она говорила сухо, коротко. – Отказаться я

вынуждена потому, что, стоит мне принять участие в работе заводских товарищей, как тотчас пойдут разговоры

о том, что я, дескать, присваиваю чужой труд. Я злопамятная, я вам уже однажды говорила. Сожалею, Павел

Петрович, но обходитесь, пожалуйста, без меня. Нет, нет, не упрашивайте, это ни к чему.

Павел Петрович понял, что и в самом деле упрашивать Серафиму Антоновну бесполезно. Он ушел

огорченный. Наверно, он расстроился бы еще больше. Но утром из путешествия в Новгород возвратились Оля с

Варей, значит вечером он не будет одинок. Чуть свет встретил их Павел Петрович на аэродроме. Было много

разговоров, рассказов. Оля заявила, что теперь она уже навсегда связана с каким-то историком и археологом, с

которым познакомилась и подружилась в Новгороде, что теперь она будет ездить с ним каждое лето в

экспедиции, что посвятит себя изучению берестяных новгородских грамот, что ее диссертация об

общественных отношениях в древней Руси ей всегда не нравилась, а теперь и вовсе не нравится. Она уходит из

аспирантуры, будет преподавать историю в средней школе. А если изучение берестяных грамот даст ей когда-

нибудь надлежащий материал, то на свет божий появится и диссертация. Но та диссертация будет результатом

самостоятельных исследований, самостоятельной работы, а не списывания из чужих книг.

Выслушав ее горячую речь, Павел Петрович сказал ей, чтобы она не спешила, чтобы хорошенько

подумала, прежде чем подавать заявление об уходе из аспирантуры; спешка в таких делах вредна. Оля

посмотрела на него с укором и ответила, что ей очень страшно слышать это от него, который полтора года назад

говорил Варе Стрельцовой совсем другое. “Ты Варе что говорил? Ты говорил, что диссертация должна

появляться на свет лишь в том случае, когда ей уж нет сил не появиться. Что она должна рождаться под напором

новых фактов, новых мыслей и непременно должна оказать новое слово в науке. Будут у вас, Варенька, факты,

будут мысли – будет и диссертация. Разве ты так ей не говорил? Говорил! А когда я поступала в аспирантуру,

ты о своих взглядах на это дело умолчал, уступил маме, которая меня благословила, как она оказала, на путь

служения науке. Почему ты молчал, папа? Я знаю, почему. Милая дочечка, – рассуждал ты, – рано ей

бросаться в самостоятельную жизнь, пусть она еще побудет в школьницах, а там видно будет. Разве не так?” —

“Не так, – ответил Павел Петрович. – Я думал, что ты увлечена историей и что мешать твоему увлечению не

стоит. Это хорошо, когда человек избирает себе профессию по влечению сердца, а не по материальному

расчету”. – “Ты ушел от ответа, папа. Сознайся, что заботы обо мне ты полностью предоставил маме. И если,

мол, мама благословляет дочечку на путь науки, то пусть так и будет. Все равно никакого научного деятеля из

дочечки не получится, все равно она выйдет замуж. Ну вот пусть мама ее и опекает до этого самого

замужества”. Павел Петрович смущению поскреб затылок, поразглаживал шрамик над ухом. Ведь то, что

говорила Оля, в общих чертах соответствовало истине. “Ладно, ладно, – ответил он, посмеиваясь. —

Критиковать меня, пожалуйста, можно. Но думать все-таки тоже нужно. Я так легко высказывал свои

соображения Варе потому, что сна сама не очень стремилась в аспирантуру. Ей хотелось поскорее на

производство. А ты стремилась. А теперь тем более надо думать: ты уже целый год прозанималась, на тебя

истрачено множество государственных средств”. – “Ах, папа, зачем ты это говоришь!” Разве можно, чтобы

судьба человека зависела от нескольких тысяч затраченных на него рублей.

Словом, Оля заявила, что пойдет в гороно и будет просить, чтобы ее послали преподавать историю в

средней школе. При ее маленьком росте, при девчоночьих манерах она ведь была уже взрослой, и уже не все,

что говорил отец, было для нее законом. Она имела свое мнение, свои стремления, и у нее складывались свои

взгляды на жизнь. И нечему тут удивляться – родители ее начинали трудовой путь отнюдь не с науки, а с

производства, с практики. Не только сын рабочего Павел Петрович Колосов – Елена Сергеевна, дочь ученого

естествоиспытателя, и та, окончив среднюю школу, когда страна становилась на путь индустриализации, не

стала подавать ни в какие институты, не вняла ни слезам своей матери, ни угрозам отца, что, дескать, пасти

овец будешь или в прачках закончишь жизнь. Нет, она пошла на биржу труда, стояла там три недели в очереди,

потому что в ту пору еще была безработица, и с великим трудом получила наряд в чернорабочие на завод, где

работал слесарем Павел Петрович. Чернорабочей ей, правда, пришлось быть недолго. Узнав, что у нее среднее

образование, ее поставили отметчицей… Лишь после трех лет работы на заводе Олина мать пошла в институт.

Все знают, всем известно, что подавляющее большинство людей того поколения, к которому

принадлежали они, родители Оли, шли на командные посты в промышленность, в науку, на руководство

партийными и советскими учреждениями, на руководство страной – через заводские цехи, через колхозные

поля, затем через рабфаки, комвузы и лишь в зрелом возрасте преодолевали пороги институтов и академий. Не

мамы с папами привели их к этому, а сама жизнь, и свое высшее образование они начинали с изучения жизни,

живой действительности различных сторон человеческого общества.

Когда Павел Петрович возвратился к себе в кабинет от Серафимы Антоновны, Вера Михайловна сказала,

чтобы он взял трубку, ему звонят из горкома.

– Товарищ Савватеев просит вас немедленно приехать к нему, – сказал в трубке строгий женский голос.

– Пропуск будет спущен.

Когда Павел Петрович вошел в кабинет к секретарю горкома Савватееву, там сидел Мелентьев.

– Присаживайся, товарищ Колосов, – сказал Савватеев и через стол протянул руку Павлу Петровичу. —

Вот ведь дело какое, – заговорил он после того, как Павел Петрович опустился в холодное кожаное кресло

напротив Мелентьева. – Нехорошее дело-то, а? Не к лицу старым коммунистам заниматься бытовым раз-

ложением.

Павел Петрович почувствовал, что краснеет. Он краснел от предчувствия чего-то отвратительного и

постыдного, недаром тут оказался этот Мелентьев, с которым, не умея скрывать свою антипатию, Павел

Петрович старался встречаться как можно реже. Он краснел и страшился своего состояния, думая, что эти два

человека истолкуют его так, как им заблагорассудится.

– Что это все значит? – спросил он, неизвестно для чего вынимая платок и неизвестно зачем

старательно вытирая левый глаз.

– Так ведь об этом весь твой институт говорит, – сказал Савватеев.

– О чем? – почти крикнул Павел Петрович.

– Не прикидывайся мальчиком, товарищ Колосов, – еще более, чем всегда, зловеще сказал Мелентьев.

– В чем дело? – Павел Петрович возмутился. – Почему со мной разговаривают как с преступником?

– Преступник ты, может быть, еще и не преступник. Против закона тут не так уж у тебя много, —

заговорил Савватеев. – А против партийной этики – немалые проступки. Вон товарищ Мелентьев говорит, что

ты от партийной организации, от общественности оторвался. Он хотел было все это сказать тебе лично, да

секретарь партийной организации в кабинет к директору неделями не может проникнуть.

– Он лжет, ваш товарищ Мелентьев! – твердо сказал Павел Петрович, полагая, что за тем его сюда и

пригласили, чтобы обвинить в отрыве от партийной организации. – Он может прийти ко мне в кабинет в

любую минуту! Его ни разу никто не задерживал перед моими дверями. Он сам перестал ходить, видя – я этого

не намерен скрывать, – что я не очень люблю такие формы отношений с людьми, какие он культивирует в

институте: нашим и вашим, лавирование между трудностями, а не преодоление их.

– Вот, вот, – сказал Савватеев, – и получается, что секретарь партийного бюро может встретиться с

директором только в кабинете секретаря горкома. Но это еще не главное. Главное, из-за чего я пригласил тебя,

товарищ Колосов, это то, что своим поведением ты разлагаешь коллектив института. Или ты эту интрижку

брось, или оформи ее законно, или мы будем принимать меры.

– Ничего не понимаю… – Павел Петрович был ошеломлен.

– Весь институт говорит о том, что некая Стрельцова – твоя любовница, что ты самолично перевел ее с

завода в институт, поближе к себе, и устроил на такое место, которое полагается кандидату наук…

Павел Петрович ощутил холод в сердце, его будто бы ударили поленом по голове, он едва слышал, что

дальше говорил Савватеев, он почти не слышал этих слов: “По-семейному, прямо на квартире, даешь ей отпуск,

возишь ее кататься на институтской машине. Хоть бы дочки-то постеснялся. Подумал бы, какое на нее, на

комсомолку, произведет это впечатление!”

– Кто этот подлец? Кто это все натворил? – едва сдерживая себя, сказал Павел Петрович. – Мерзавец

он, скотина, сволочь! – Ударив изо всей силы рукой о столик, который отделял его от Мелентьева, он закричал:

– Почему вы мне об этом раньше не сказали, партийный вождь института? Почему вы позволили сплетне

разойтись по всему институту? Вы интриган, нечестный, человек!

Все трое поднялись на ноги.

– Вы позволяете меня оскорблять? – обратился к Савватееву побелевший, как мертвец, Мелентьев.

Савватеев говорил какие-то неопределенные слова. Ярость, гнев, возмущение Павла Петровича его

обезоружили. Он растерялся.

– Я подам официальное заявление в горком и в обком! – продолжал Мелентьев.

– Подавайте, буду рад, – сказал Павел Петрович. – Пусть все это услышат члены бюро обкома. Пусть

они увидят, до каких низов может упасть человек! Это я о вас говорю. А вы, товарищ Савватеев, знайте: все, что

тут было сказано о Стрельцовой, – мерзкая, грязная ложь, клевета, гадость!

– Напиши тогда объяснение, – сказал Савватеев, приходя понемногу в себя.

– Никаких объяснений писать не буду! – ответил Павел Петрович. – До тех пор, пока передо мной не

предстанет негодяй, состряпавший эту пакость!

Он вышел на улицу потрясенный. Как хорошо, подумал он, что этого никогда не узнает Елена. В жизни

своей он еще не испытывал такого позора. Еще никогда не был он так опоганен, облит нечистотами, испакощен.

А он-то ничего не знал, он-то как ни в чем не бывало ходил в институт, разговаривал с людьми, проводил

ученые советы, распоряжался. Может быть, уже давным– давно люди оглядываются ему вслед, показывают на

него пальцами, судачат за углами, усмехаются… Стыд, стыд, стыд! И возразить нечего. Да, он согласился с тем,

чтобы Варю по чьей-то просьбе взяли в институт, да, она живет почему-то у него в квартире, да, он подвозил ее

несколько раз до дому в машине, да, он дома, на квартире, подписал ее заявление о поездке к тяжело больному

отцу в Новгород. Факты против него.

Потом он подумал, что, в конце-то концов, не о себе ему надо хлопотать. Варе – вот кому могут

искалечить всю жизнь этой чудовищной сплетней. К ней навсегда может прилипнуть страшная слава

директорской любовницы. Надо что-то предпринимать, и немедленно.

Павел Петрович оказал шоферу, ожидавшему его возле подъезда горкома, чтобы тот ехал один, а он

пройдется пешком. В институт он решил сегодня уже не возвращаться.

Варя Стрельцова, пока он сидел на скамейке какого-то бульварчика, работала в лаборатории. Это был ее

первый рабочий день после возвращения из Новгорода. Все в лаборатории встретили Варю радушно,

расспрашивали о поездке, об отце. Особенно обрадовалась возвращению Вари Людмила Васильевна. Зашел

Румянцев, побалагурил. Пригласил к себе Антон Антонович, сказал, что получили новые интересные приборы

и материалы, которые помогут Варе в ее работе над изотопами. А час назад зашел озабоченный Бакланов и

просил срочно определить структуру металла вчерашней плавки. Это очень ответственная плавка. Варя

рассматривала под микроскопом только что изготовленный шлиф стали новой марки. Она видела рыхло

расположенные зерна металла, меж которыми было множество неметаллических включений. Ей было

неприятно оттого, что она должна будет дать заключение о плохом качестве стали, полученной в группе,

которой руководит такой хороший, милый человек, как Алексей Андреевич Бакланов. Варя положила под

микроскоп следующий шлиф, этот был лучше, и она порадовалась за Бакланова. Бакланов был сам по себе

очень приятен Варе, но ее симпатии к нему, наверно, еще усиливались потому, что Алексей Андреевич всегда

очень хорошо говорил о Павле Петровиче, он искренне уважал Павла Петровича. Эго Варя прекрасно видела и

чувствовала.

Варя вспомнила разговор с отцом в больничной палате накануне отъезда из Новгорода. Отец уже был

полностью вне опасности, о чем даже осторожные врачи не стеснялись говорить. Он спросил ее, не собирается

ли она замуж, ведь годочков ей в самый раз, даже с перебором. Она откровенно ответила, что о замужестве не

думала, но что очень любит одного человека. “Вот и выходи за него, раз любишь”, – посоветовал отец. Варя

сказала, что это совершенно невозможно, потому что, во-первых, он значительно старше ее, следовательно ему

с ней будет неинтересно, а во-вторых – и это самое главное, – он не только ее не любит, даже и не знает о ее

чувствах к нему.

Отец задумался, потом сказал: “Что старше, донюшка ты моя, это не беда вовсе. Я на твоей матери

женился, было разницы двадцать один год, она вторая у меня была, а жили мы меж собой… так и равные не

каждые живут. Ну, а что он не любит, это ты спешишь, спешишь определять. Сама же сказала: не знает. А вот

узнает и полюбит. Как такую кралечку не полюбить! Вот обожди, поправлюсь, приеду, мы ему, голубчику, все и

объясним, мы его возьмем за рога”.

Варя засмеялась, так это было забавно представить подобный разговор отца с Павлом Петровичем. “Что

ты, папа! – сказала она. – Смешно думать!” – “Вам, молодым, все смешно. А мы этот вопрос знаем в

тонкости, – сказал отец тоном великого знатока сердечных дел. – А парень-то, как он из себя, ничего?” – “Ну

тебя, папа! – сказала Варя, смущаясь. – Ты уж как примешься за расспросы…”

Она вспоминала этот разговор и улыбалась оттого, что отец называл Павла Петровича то парнем, то

голубчиком или молодцом и один раз назвал даже хватом. И еще она улыбалась, вспоминая, как Павел Петрович

утром встречал их с Олей на аэродроме, как обнял сначала Олю, а потом и Варю, и как Варя замерла в этих

отеческих объятиях и ощущает их весь этот день, и даже боится делать резкие движения, чтобы они не

распались, не исчезли. Но она зря боится: стоит ей подумать о Павле Петровиче – ощущение его объятий

немедленно возвращается.

Варю позвали к телефону, она подошла и вдруг услышала в трубке голос Павла Петровича.

– Варя, – говорил он так, что Варя подумала, не заболел ли он, – через полчаса вы кончаете работу.

Очень прошу вас прийти… Ну куда? Не знаю… Ну где у нас в городе обычно встречаются?.. В сквер, к собору

Николы Морского, что ли, там, по крайней мере, народу мало. Слышите?

– Слышу, – ответила растерявшаяся Варя. – Хорошо, я приду, Павел Петрович. Сразу же после шести

приду. Я бегом…

Павел Петрович повесил трубку, Варя подержала свою еще в руках с полминуты. Ей сделалось и

радостно и страшно. Страшно оттого, что Павел Петрович говорил чужим, необычным голосом, и, конечно, он

звал ее куда-то совсем не для того, чтобы прогуляться или просто провести время, поразговаривать. Нет, что-то

случилось, что-то случилось, что-то случилось…

Повторяя “что-то случилось”, Варя мчалась к автобусу, ехала на тряском сиденье над самым колесом и,

спотыкаясь о булыжник мостовой, бежала к ограде церкви Николы Морского.

Павел Петрович стоял к ней спиной, подняв голову, и рассматривал изображение неизвестного святого на

белой стене церкви, в углублении под самой крышей. Он услышал ее торопливые шаги по скрипучей гравийной

дорожке и обернулся.

– Здравствуйте, Варя, – сказал он так, будто бы они очень давно не виделись, и Варя окончательно

поняла, что у него что-то случилось. – Вот ведь штука… – Павел Петрович огляделся по сторонам. За оградой

сновали люди, грохотали грузовики. В ограде, вокруг них, остановившихся на дорожке, с визгом носились

детишки. – Давно тут не был, – продолжал он, – думал: тихо. Оказывается – детский садик. Куда бы нам

уйти? Что, если на Островки? У вас есть время?

Зачем он об этом спрашивал? Конечно, у Вари было свободное время. Много свободного времени.

Они доехали до Островков на такси, перешли по деревянным мостикам на Каменный, поросший

пихтами, остров и медленно побрели вдоль берега. Варя ждала, что Павел Петрович вот-вот заговорит о том

тревожном и неприятном, для разговора о чем он ее сюда и привел. Но он говорил о том, как в молодости гулял

на Островках с Федей Макаровым, как они играли тут в индейцев и в пиратов. Вот там, возле берега и на самом

берегу, где теперь песочек и кустики, в ту пору было кладбище речных пароходов, барок, катеров. Среди этого

хлама и расцветали их с Федей фантазии.

Потом он насобирал плоских камешков и принялся ими печь блины на воде. Камешки здорово у него

подскакивали.

Со стороны могло показаться, что ему очень весело, но Варя видела, что это совсем не так, она все ждала

от него каких-то иных слов. И даже осуждала Павла Петровича за то, что он не говорит о главном, зачем-то

откладывает это и зря тянет время.

Да, Павел Петрович тянул время. Он хотел сказать, что если Варя услышит в институте что-нибудь

такое… этакое… словом, не соответствующее действительности, то пусть она не вздумает считать это

катастрофой своей жизни, пусть держится мужественно, правда непременно восторжествует, клеветники будут

разбиты, раздавлены, уничтожены. Но у него не поворачивался язык сказать это. Он говорил что угодно, только

не это. А когда они дошли до известной Павлу Петровичу скамейки с надписью “Оля + Шурик =?” и сели на

нее под кленами, листья которых начинали принимать желтый оттенок, он спросил:

– Варенька, вы верите мне?

Варя не могла понять, как это случилось, ведь она же давала себе страшные клятвы, что он об этом

никогда не узнает, – она вдруг, глядя прямо в его глаза, сказала:

– Я вас люблю.

До Павла Петровича не сразу дошел смысл этих слов. Это были древние и всегда молодые, только что

рожденные и всегда единственные слова, от них зависит счастье человека, они способны изменять его жизнь на

долгие десятилетия, они вечны. Когда-нибудь погаснет солнце, а они не погаснут никогда.

Павел Петрович шевельнул было губами, но ничего не сказал. Варя продолжала смотреть ему в глаза. С

такой отвагой осужденные на смерть за правду, убежденные в святости своей правды, ждут последнего удара.

Им уже ничто не страшно, они не здесь, они уже там, в ином мире.

– Варенька, – произнес наконец Павел Петрович, – что вы такое говорите?

– Я говорю, что люблю вас, Павел Петрович, – уже совсем просто повторила Варя. – Я давно вас

люблю, очень люблю. Вы можете мне ничего не говорить, мне никаких слов не надо. И, пожалуйста, извините,

что я вам это говорю.

Что мог ответить Павел Петрович? Говорить, что если он дал ей какой-то повод к таким чувствам, пусть

она его простит, он, мол, не хотел этого; если бы он знал, что так может случиться, он никогда бы не согласился

на этот ее переезд в их дом; что он постарается сделать так, чтобы она его больше никогда не увидела; что она

еще молодая, что она еще будет счастлива, и всякие другие подобные пошлости?

Нет, Павел Петрович не мог их говорить. Он сидел и молчал, по временам посматривая на Варю. А у

Вари на лице было спокойное чистое выражение; иногда на нем возникала грустная улыбка и, тотчас исчезнув,

вновь уступала место спокойной чистоте.

2

Виктор Журавлев позвонил Оле ровно через пять минут после того, как они с Варей и Павлом Петрови-

чем вошли в дом, приехав с аэродрома. Было шесть утра.

– Извините, может быть, я не во-время? – сказал он растерянно. – Я могу потом.

– Что вы, что вы! – воскликнула обрадованная Оля и полтора часа простояла у телефона, пока Варя

рассказывала Павлу Петровичу о путешествии.

– Я хотел ехать вас встречать, – говорил Журавлев, – да побоялся, удобно ли, вдруг вы рассердитесь.

– Нисколько бы я не рассердилась!

– Правда? – спросил он.

– Конечно, правда. Но откуда вы узнали, что я должна была сегодня приехать?

– А я вчера звонил Павлу Петровичу.

Закончив разговор с Виктором, Оля спросила Павла Петровича, звонил ли ей кто-нибудь вчера.

– Если судить по противному голосу, будто у него во рту каша, это был твой Завязкин, – сказал Павел

Петрович, страшно невзлюбивший нового аспиранта, который недавно приехал из Ленинграда и уже несколько

раз приходил к Оле с билетами в кино. Павел Петрович говорил, что у него глупая физиономия и ничего

ценного, кроме роста, он не имеет. Оля и сама это прекрасно видела, но раз человек принес билеты, неудобно

же не идти.

Услышав о Завязкине, она ответила:

– Папочка, не Завязкин вовсе, а…

– Ну Тесемкин, Узелков, Портянкин!

– Как тебе не стыдно! Он – Веревкин! Нехорошо издеваться над фамилиями, которые люди не сами

себе выдумывают. И, например, “Колосова” ничуть не лучше, чем “Веревкин”.

– Ну, милая моя, это ты уж перехватываешь, – возразил Павел Петрович. – Колос – это значит хлеб!

А хлеб и металл – два кита, на которых держится человечество. Вот так!

Вечером Журавлев и Оля встретились. Они гуляли по городу, по садам и паркам, по окрестностям. Они

рассказывали друг другу о своей жизни, – в жизни каждого из них уже было немало очень серьезных и важных

событий. В самом деле, разве их мало, этих событий, например, в Олиной жизни? Окончила институт,

поступила в аспирантуру, была секретарем комсомольской организации института, избрали членом бюро

райкома комсомола… А дальше – смерть мамы… Горе, которое и в двадцать три года способно человека

состарить. Еще Оля рассказывала о брате Косте, который служит на границе и раз в месяц присылает отцу и ей

коротенькие письмишки; рассказывала о дяде Васе – старом чекисте, о своем дедушке, который ее и Костю

учил любить природу.

Затем Оля принялась рассказывать о поездке в Новгород, о новгородской старине и берестяных грамотах;

она сказала Виктору, что решила уйти из аспирантуры и поступить в школу учительницей истории. Виктор

сказал примерно то же, что и Павел Петрович: дескать, целый год занималась в аспирантуре, время, средства

тратились – жалко бросать. Но Оля ответила, что учиться до бесконечности смешно, полжизни проучишься,

когда же тогда жить и работать?

Рассказывал о себе и Виктор. Он тоже испытал горе, подобно Олиному: у него на войне погибли отец и

брат. А к тому же, если Оля хочет знать, он пережил потрясение и иного рода. Он очень любил одну девушку…

Когда он это сказал, Оля почувствовала такую слабость, что чуть не упала с речного обрыва, над которым

они в это время стояли. Она даже предложила присесть, но Виктор не позволил садиться, сказав, что после

дождя земля сырая и холодная. Он не заметил ее состояния и продолжал рассказ. Было это, оказывается, четыре

года назад, ей исполнилось тогда девятнадцать лет, она работала в заводоуправлении. Виктор часто бывал у ее

родителей, она бывала у него в доме, понравилась его матери, вот-вот, думали все, они поженятся. Но случилось

так, что отца той девушки, моряка, перевели на Дальний Восток. Уехали родители, уехала и девушка. Она не

решилась бросить семью и остаться с Журавлевым. Она поклялась, что скоро вернется. Но вот так и не

вернулась. Сколько ни писал он, сколько ни звал назад…

– Не судьба! – сказал Виктор с хмурой неприязнью, медленно извлек из портсигара папиросу, размял

ее в пальцах и, глядя на бегущую мимо реку, в которой играли уклейки, долго пытался зажечь спичку, чиркая о

коробок ее обратным концом.

Оле было нестерпимо жаль – не его, нет, и не ту девушку, которая отказалась выйти за него замуж; ей

было жаль себя. Она-то думала, что если он так охотно встречается с нею, то у него и нет никого, кроме нее.

Неужели тут, на берегу Лады, над которой они остановились, все и кончится? Может быть, он все еще любит ту

девушку, может быть, она ему попрежнему дорога? Тогда что же для него она, Оля? Так, собеседник? Спутник

для прогулок?

Яркие, праздничные краски, которыми только что цвела жизнь, стали тускнеть.

Оля все же нашла в себе силы, чтобы прекратить эту мучительную неизвестность, и задала вопрос,

который бы прояснил обстоятельства.

– А сейчас… сейчас у вас никого нету? – спросила она, глядя в воду, где все так же весело играли

уклейки.

Виктор помолчал, потом заговорил:

– Видите ли, это зависит не только от меня…

– Та чернокосая девушка, которая была там, в лесу?

– Что вы! Это комсорг нашего участка! – ответил Виктор. – Она меня пробирала за одно дельце: в

стенгазету не написал. Обещал, а не написал.

– Ну, а кто же? – настаивала Оля. Она сама удивлялась, откуда у нее взялся такой следовательский тон

и по какому праву она так разговаривает с Журавлевым. Странно, что Журавлев признавал за ней это неведомое

право и покорно отвечал на все вопросы.

– Что – кто? – переспросил он.

– Ну кто же у вас есть? Кто теперь ваша девушка? С кем вы танцевали на заводском вечере молодежи?

Он даже не удивился тому, что Оля знала об этом вечере, он сказал:

– На вечер ходил не я, ходила мама. Мама, она любит такие вечера. Сидит в сторонке и смотрит. Ей

нужны танцы, баяны, песни, пьесы про революцию.

– Так кто же, кто? – чуть не с плачем спрашивала Оля. – От кого “видите ли, это зависит”, от кого? —

Она даже не чувствовала стыда за такое явно глупое поведение. Ей было совершенно безразлично, что там

подумает о ней Журавлев. Ей во что бы то ни стало надо было знать: одна она у Журавлева или не одна.

А он так ничего и не ответил.

Оля постояла, постояла и бросилась бежать к автобусу. Журавлев кинулся вслед за ней, но она успела

вскочить на ходу в автобус и уехала.

Варя возвратилась домой одна. Павел Петрович довез ее на такси до подъезда и уехал к Федору

Ивановичу Макарову. Варя вошла в пустую квартиру. Оли дома не было, и она этому обрадовалась, потому что

не знала, о чем она смогла бы с кем-нибудь теперь говорить. Павел Петрович ей не ответил, в сердце у нее

опустело, и она была убеждена, что из этого дома ей надо уходить. И, может быть, даже уезжать из города. Туда,

к себе, в Новгород. Или в Ленинград, на Урал, в Донбасс, в Сибирь, где есть большие металлургические заводы

и где она посвятит себя труду, и только труду.

Варя еще не знала ни адской ревности, ни тех костров, которые вспыхивали в Олином сердце, ни того

отчаяния, которое охватывало Олю. Варя очень любила, но любовь ее была иная, чем Олина. По временам Варе

хотелось занимать для Павла Петровича то место в жизни, какое занимала Елена Сергеевна, заботиться о нем,

помогать ему, быть всегда-всегда рядом, верным, надежным другом. А по временам она мечтала оказаться на