Текст книги "Молодость с нами"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Тамара рассказывала, а Оля слушала, боясь шевельнуться: таким необыкновенным был этот рассказ.

Геологи уехали, уехала и Зобзик, все обошлось как будто бы вполне благополучно. Тамарины

благожелатели, казалось, ошиблись в своих предостережениях. Но Тамарин Михаил, однако, изрядно изменился

после этой встречи. Он нервничал, был рассеянным, стал грубить, чего до этого не случалось. И изо всех сил он

принялся рваться в Ташкент.

Недавно, говорила Тамара, в октябре, ботаники попали наконец в Ташкент, откуда должны были начать

обратный путь домой. В первый же день, как только остановились в гостинице, в номер к Тамаре и ее мужу

явилась она, Зоя Арсентьевна. “Ну, Люлик, собирайся, у меня билеты на самолет!” – сказала она властно,

никакого внимания не обращая на Тамару. Потом она соизволила заметить и Тамару и сказала: “Вы,

цыпленочек, не горюйте. Вы молоденькая и простенькая, вам бы еще студентика, такого – с пушком на губах, а

вы уже на чужих мужей бросаетесь. Нехорошо, цыпленочек. Люлик, ты ей оставь денег – на дорогу к папе с

мамой. И к тому же у нее, кажется, животик… Что ты, дурочка, наделала! Люлик, у тебя есть деньги? Надо же

ей еще и на аборт дать”.

– Проклятый Люлик! – воскликнула Тамара. – Он вел себя как ничтожнейший из ничтожных, он

ходил перед своей пиявкой на задних лапках! Я его тогда возненавидела. Любовь, Оленька, прошла. Я его

нисколько не люблю и удивляюсь, как могла любить. Просто стыд, срам и позор! Словом, Оленька, они улетели.

Я ехала домой одна. Теперь он вернулся, приполз ко мне на коленях, рыдает, говорит, что если бы я знала, какая

власть у этой женщины над мужчинами, то я бы не только не злилась на него, а жалела бы, как жертву страстей

человеческих. А я, Оленька, знать его не хочу, жить с ним больше не намерена, я ушла к папе с мамой, и

пропадай он пропадом, будь он проклят, жертва страстей человеческих!

– Правильно, Тамара! – сказала Оля с некоторым страхом, потому что ей подумалось: а вдруг и Варя из

таких роковых женщин, которые имеют страшную власть над людьми и с легкостью ломают чужие судьбы.

– Но я не об этом с тобой пришла советоваться, – продолжала Тамара. – Это дело решенное. Я хочу,

чтобы ты мне рассказала, как ты устраивалась в школу. Я тоже хочу пойти преподавать. У меня, я чувствую,

появились небывалые силищи. Наверно, от злости. Я буду очень хорошо учить ребятишек. Я всего добьюсь!

Поверь мне. Я, знаешь, что поняла? Что нельзя вот так бросаться в жизнь, не определив свое в ней место.

Видишь, прилипла к человеку, думала – на веки вечные, так сказать, сделалась бесплатным приложением к

нему. Его не стало. И что же я? Ничего. Не хочу я больше таких случайностей. Расскажи мне, Оленька, все

подробно: как ты работаешь, как преподаешь, как живешь.

Оля долго рассказывала ей о школе. Но она сказала и то, что, наверно, не всегда будет учить ребятишек.

Она продолжит со временем научную работу, она увлеклась историей, она поедет летом в экспедицию.

– Может быть, и я со временем чем-нибудь увлекусь. А сейчас хочу работать, работать! – сказала

Тамара. – Я горы буду ворочать. Я, знаешь, какая стала!

Тамара ушла, Оля просила ее заходить как можно чаще, а затворив за нею дверь, вспомнила то время,

когда они с Тамарой учились в пятом классе, когда вместе готовились к экзаменам и, расхаживая по кабинету

Павла Петровича, противными, девчоночьими голосами бубнили: “Камбий – это такая часть растения, которая

образует… Камбий – это такая часть растения… Камбий – это… Камбий…”

Какая это была легкая и светлая пора жизни, пора камбия! И как все изменилось с тех пор, как выросли

Оля и ее подруги, как много уже в их жизни произошло больших, навсегда оставивших в сердце свой след

серьезных событий. На сердце появились первые шрамы; шрамов будет все больше с течением жизни, оно будет

грубеть под ними, и уже никогда, никогда не вернется пора камбия, пора чистого-чистого сердца…

Оля сидела в своей комнатке до поздней ночи; уже улеглась спать Прасковья Ивановна, а Оля сидела. Она

ждала Виктора. Она смотрела на часы и стояла у окна, вглядываясь в темень затянувшейся осени. Шел декабрь,

и пора бы настать зиме, но с неба все еще дождило, а если выпадал снег, то сразу таял; было грязно и холодно.

Потом Оля не выдержала, надела пальто, боты, шапку и вышла на улицу, на бульвар, на котором когда-то

несколько часов прождала Виктора. И снова она ходила по бульвару, всматриваясь в ту сторону, откуда с

трамвая или с троллейбуса должен был появиться Виктор.

В ночную смену или к концу вечерней, как бы ты ни старался выспаться днем, всегда дремлется. Ревут

электрические дуги, рокочет печь, гудят и позванивают краны – все это ночной порою сливается в твоем

сознании в ровный, убаюкивающий шум, сознание расплывается и на какие-то секунды даже исчезает совсем.

В этот вечер дремать было некогда. В этот вечер шла особо ответственная плавка. Еще с полудня в цех

пришли Павел Петрович, Константин Константинович, технологи, плавильные мастера. Они сами готовили

шихту, сами осмотрели и проверили печь, и когда явился на работу Виктор, ему оставалось только начать

плавку.

– Как чувствуете себя, товарищ Журавлев? – спросил Павел Петрович. Но спросил он таким тоном, что

Виктору стало ясно: совсем о другом думает отец Оли, вовсе не о его самочувствии.

Виктор все же ответил:

– Хорошо, Павел Петрович. Можно даже сказать, отлично!

Павел Петрович обстоятельно рассказал ему, какую он, Виктор, поведет плавку, каковы ее особенности,

чего от нее следует ожидать.

– Или мы сегодня нанесем флокенам решающий удар, или потерпим еще одно поражение, товарищ Жу-

равлев.

И вот идет эта решающая плавка. В отдалении, куда не достигает жар от печи, сидят на ящиках

инженеры. Павел Петрович им что-то рассказывает, они кивают головами. Виктор смотрит на Павла Петровича

и размышляет. Он уже не раз говорил Оле, что она неправильно ведет себя по отношению к отцу, что ему

просто неудобно соваться в такое дело, а не то бы он сам пошел к Павлу Петровичу и извинился за нее. Оля

всегда отвечает одно и то же: “Отец изменил маме, изменил семье. Я не могу, понимаешь ли ты, не могу видеть

его рядом с ней”. С ней – это означало: с Варей. О Варе Оля стала говорить только так: она и эта. Виктор

уверял Олю, что все это выдумки, что никаких отношений у Павла Петровича с Варей нет. “Да, нет? – со злой

усмешкой отвечала Оля. – Вот по-твоему нет, а по-моему есть. Я собственными – собственными! – глазами

видела. Давай лучше не будем говорить на эту тему”.

Но разве можно не говорить на такую тему? Это же нелепо – дочь поссорилась с отцом из-за

собственных выдумок; дочь бросила отца в одиночестве; дочь не желает с ним даже видеться. А отец-то какой

замечательный!

Виктор часто встречается с Варей в цехе. Варя продолжает вести на заводе интересную работу, которую

начала в институте. Она расспрашивает об Оле, о том, как они живут. Виктор сказал ей однажды по простоте

душевной: “Что же вы не заходите к нам? Заходите”. – “Спасибо, – ответила она. – Но это, кажется,

исключено”. И он мысленно согласился: действительно, исключено. Ольгу не переубедишь.

Разговорились они и о Павле Петровиче. Варя рассказала Виктору о том, какую роль сыграл Павел

Петрович в ее жизни, как помог ей правильно переменить профессию. Виктора тянуло к Олиному отцу, он бы,

наверно, проводил с Павлом Петровичем все свободное время, если бы не Ольга с ее принципами. Павел

Петрович умел вести дело так, что все, кто принимал участие в этом деле, относились к нему с полным

созданием, с полным пониманием, для чего это дело делается. Вот он, Виктор… Плавил тут сталь и плавил,

работал хорошо, его хвалили. А стал работать под руководством Павла Петровича – все как бы осветилось

впереди. Идет, оказывается, жесточайшая борьба с водородом, борьба за прочность стали, следовательно – за

прочность и долговечность машин. В этой борьбе надо во что бы то ни стало победить. Виктор взялся для этого

читать такие книги, каких и в руках-то прежде не держал. Ольга удивляется: уж не диссертацию ли он надумал

готовить. Вот, мол, будет смешно: она бросила аспирантуру, пошла на производство, то есть в школу, а он

бросит производство и пойдет в аспирантуру.

Вспоминая Ольгу, он думает о ней с нежностью. Ну пусть она не всегда справедлива, ну пусть злюка,

пусть, – зато она самая лучшая на свете, самая умная и самая красивая. А главное – она говорит: давай

наплюем на всякие зеркальные шкафы, холодильники и хрустальные вазы. Давай жить так, чтобы эта дребедень

нас не закабаляла. Давай лучше ходить в театры, в кино, в музеи. Давай накопим денег и вместо шкафов купим

автомобиль и каждое лето будем путешествовать по Советскому Союзу.

С этой программой жизни Виктор полностью согласен. Он очень любит Маяковского и в стихах

Маяковского находит много мыслей, схожих со своими собственными. Вот, например: “Страшнее Врангеля

обывательский быт”… Был у Виктора школьный друг – Санька Толстихин. Мечтали. О многом мечтали – о

путешествии в Индию, об открытии новых земель, о работе на дрейфующей станции “Северный полюс”, а во

время Отечественной войны строили планы того, как проберутся они в тылы врага – в Берлин, в его

подземелья – и уничтожат проклятого Гитлера, и потом все человечество будет чествовать их – мировых

героев земного шара.

Где же сегодня Санька Толстихин? Где этот мировой герой земного шара? Он зубной техник, изготовляет

зубы и челюсти, делает это на дому, дерет с людей громадные деньги, обставляет квартиру дорогой мебелью,

покупает ковры и фарфоровые штучки. Как же это случилось с героем земного шара? Женился на какой-то

Верочке, у которой отец тоже зубной мастер. Не он ли и приучил Саньку к большим деньгам?

Нет, ну их к чертям, эти шкафы “под птичий глаз” и фарфоровые штучки восемнадцатого века, лишь бы

не жить такой глупой и самодовольной жизнью, какой живет Санька. Права Оля, права, нельзя попадать в

кабалу ко всякой дребедени, из-за которой жизни не видно, все эта дребедень заслоняет.

В яме под печью вдруг ярко вспыхнуло пламя, разбрасывая брызги металла и ослепительные искры.

Виктор бросился вокруг печи к выпускному отверстию: ему подумалось, что сталь прорвалась именно там. Но

дело обстояло гораздо хуже: была прорвана стенка печи, рядом с выпускным отверстием, несколько ниже его,

сквозь огненную скважину хлестала струя расплавленной стали.

Все, о чем только что размышлял Виктор, было забыто. Осталась одна мысль: плавка особо

ответственная, решающая плавка, от которой зависит победа над водородом… Или – еще одно очередное

поражение.

Виктор оглянулся: инженеры и мастера куда-то ушли, звать на помощь было некого.

– Выключить ток! – приказал он. – Наклон в сторону завалки! – кричал он подручным. – Давай

магнезит, давай руду.

Подручные бросились к ящикам с материалами. Замелькали лопаты, приготовлялась смесь из магнезита

и кусковой руды. Виктор поднял заслонку завалочного окна, обдало жаром, – казалось, расплавленный металл

вот-вот хлынет через порог прямо ему под ноги. Он принялся бросать приготовленную смесь на порог окна,

создавая плотину на пути огненной реки. По мере того как эта плотина нарастала, печь все наклоняли и

наклоняли. Сталь перестала уходить через прорванную стенку.

Бешеная работа длилась, может быть, минуту или две – никто в бригаде не считал времени, – и когда

подошли оповещенные об аварии Павел Петрович и Константин Константинович, Виктор сидел на краю бочки

с водой, дышал тяжело, но улыбался.

– Все в порядке, – сказал он, подымаясь. – Через несколько минут будем выпускать.

Павел Петрович осмотрел печь, установил причину аварии, которая не зависела от сталевара, убедился,

что плавка спасена и, подойдя к Виктору, сказал:

– Вы молодец, Журавлев! Вы поступили так, как не каждый из бывалых сталеваров догадается

поступить. Иной на вашем месте выпустил бы сталь в яму – и все, и был бы прав. Большое вам спасибо!

Виктор почти не слышал того, о чем говорил Павел Петрович. Он выдержал страшное напряжение, в

голове у него стоял звон, глазам было больно, ноги подкашивались. Но он изо всех сил старался улыбаться.

Сдав печь, он пошел с завода пешком, ему не хватало воздуха. Долгий путь по дождливой погоде сделал

свое дело: к дому он подходил обычным, бодрым шагом. Оля встретила его у подъезда в третьем часу ночи.

– Что случилось, Витя? – воскликнула она, обнимая его за шею. – Где ты пропадал?

– Стенку новой печи прорвало. Металл пошел наружу, – ответил он, входя в подъезд.

– Да что ты! – воскликнула Оля со страхом в голосе. – Тебя не обожгло?

– Нет, так, подгорел немножко. Понимаешь, какая штука… – Он принялся рассказывать о том, что

случилось у него с печью.

Они уже вошли в их комнатку, Виктор снял куртку, кепку, размотал шарф.

– А пока так колбасился около печи, чуть-чуть и припекся, – закончил он.

Оля смотрела на Виктора с укоризной и состраданием, восхищением и любовью. Кожа лица у него была

красная, воспаленная, будто он перегрелся на солнце, брови почти исчезли, остатки их были рыжие. Оля встала,

прикоснулась носом к одной из бровей – пахло паленым; паленым пахло и от головы.

– Витенька, – сказала она. – Милый мой! Так ведь и вовсе сгореть можно.

– Что ты! Зря я, по-твоему, горячий металл рукой рубил? Привыкаю к огню. Обожди, такой сделаюсь,

что огонь меня уже и не возьмет.

Через несколько дней заседало бюро райкома комсомола, на которое вызвали Виктора. Оля, как всегда,

сидела между Кирой Птичкиной и Никитой Давыдовым, а Виктор, войдя, снова сел на стул возле дверей и

дальше не двинулся.

– Товарищи! – сказал Коля Осипов. – Мы пригласили Виктора Журавлева, бригадира-сталевара завода

имени Первого мая, чтобы, во-первых, снять с него тот выговор, который ему был дан, конечно, совершенно

правильно, а во-вторых, чтобы торжественно объявить ему благодарность. Виктор Журавлев исключительно

мужественно и находчиво вел себя во время тяжелой аварии электропечи, происшедшей по вине монтажников.

Виктор Журавлев спас несколько тонн ценнейшей стали, еще более ценной оттого, что плавка была опытной и

очень важной. Мы не будем снова повторять то, о чем так обстоятельно поговорили с Журавлевым в этом

кабинете прошлый раз. Правда, пословица что говорит? Кто старое помянет – тому глаз вон. Ну, а кто его

забудет, тому и оба долой. Не будем вспоминать, но не будем и забывать. Итак, нет возражений: отметить

мужество, находчивость и техническую грамотность Виктора Журавлева и объявить ему благодарность?

Администрация завода это уже сделала. Должны сделать это со своей стороны и мы, комсомольцы. Нет

возражений?

– Нет, – ответили три голоса одновременно.

– Товарищ Осипов, – сказала Оля, густо краснея. – Я воздерживаюсь.

Все засмеялись, даже Виктор улыбнулся.

Коля Осипов сказал:

– Ладно, воздерживайся: причина, так сказать, твоя ясна. Но в протоколе мы этого не отметим. До

свидания, товарищ Журавлев! Желаем тебе новых успехов в труде и в жизни!

Виктор вышел. Оля выскользнула за ним в коридор, проводила до лестницы, незаметно пожала ему руку:

“Поздравляю. Буду скоро дома. Мы должны это сегодня отпраздновать, слышишь?”

3

Шел студеный январь. Ночами город скрипел и потрескивал от лютого холода. Лопались стекла в домах,

рвались трамвайные провода, раскалывались деревянные столбы фонарей в окраинных улицах. Дохли

воробьишки. Лада промерзла больше чем на метр.

В иные годы сотрудники института, которые имели дома в Ивановке, непременно зимними

воскресеньями, еще с субботы, выезжали за город. Этой зимой, как говорили, ездила в Ивановку лишь жена

Харитонова – Калерия Яковлевна; она ездила проверять бревна и кирпичи на своем участке. – не украл ли

кто, не сожрал ли их окончательно какой-нибудь жучок.

В институтских кабинетах и лабораториях было тепло; кочегары топили, не жалея угля, потому что Павел

Петрович сумел выхлопотать его значительно больше, чем в прошлые годы. Собираясь погреться возле батарей

центрального отопления, немалое число сотрудников всю первую половину января обсуждало недавнее, многих

перессорившее событие: заселение нового дома. Его заселяли к первому января, к Новому году. Дом получился

очень хороший, со всеми удобствами, фасадом он был повернут на юг, на солнце, имел лифты, но уж слишком

был маленький – всего тридцать две квартиры, в то время как желающих в него въехать и подавших заявления

об этом было более ста человек. Квартирный вопрос обсуждался и на партбюро и на профкоме. На партбюро

Мелентьев, когда соглашались не с ним, а с Павлом Петровичем, учинял целые демонстрации – он передавал

председательство кому-либо из членов бюро и уезжал из института якобы в горком. На этот раз он боролся не

только за постоянных своих подопечных – Харитонова, Самаркину и еще нескольких, которые всегда

поддерживали его на собраниях и которых всегда поддерживал он. Оказалось, что на этот раз Мелентьев горой

стоит за Мукосеева и особенно за Красносельцева, о котором – Павел Петрович это отлично помнил —

секретарь партбюро при первой же беседе отзывался как о плохом общественнике, как о человеке, старающемся

отовсюду что-нибудь урвать для себя.

Жилищные условия претендентов на новые квартиры были заблаговременно изучены, поэтому все

притязания Мелентьева легко опровергались официальными документами, которые содержали письменное

изложение этих условий, и устными рассказами членов обследовательских комиссий.

У Харитонова, например, была квартира из трех комнат, светлая, теплая, удобно расположенная, жить бы

в ней и жить супругам Харитоновым. Но Калерия Яковлевна стояла на страже интересов своего мужа, который

за двадцать лет перезанимал все руководящие посты в институте. Переезд в новую квартиру она рассматривала

как новое утверждение своего Валеньки в славной когорте ведущих. Отказ в новой квартире был бы знаком

ущемления Валенькиного престижа. Этого допускать было нельзя. Калерия Яковлевна признавала Валенькино

пребывание только в ведущих, славных, в числе людей некой первой линии. Правдами и неправдами она

добивалась того, чтобы на всяких институтских вечерах сидеть с Валенькой в первом ряду; она пронырливо,

под различными предлогами проникала в дома, в семьи, заводила знакомства с женами сколько-нибудь

известных сотрудников института.

Последним и высшим ее достижением было проникновение в дом Шуваловой, долгие годы для нее

закрытый. Не только на даче, но и в городе она стала довольно часто забегать к Серафиме Антоновне – то по

дороге из универмага, то по дороге в универмаг. Серафима Антоновна относилась к ней довольно терпеливо. За

множество мелких осведомительских услуг она вынуждена была обещать Калерии Яковлевне самую

энергичную помощь в отношении квартиры в новом доме. Серафима Антоновна сдержала свое слово, даже

сходила к Мелентьеву, с которым в последние месяцы поддерживала отношения в таком духе, о каком можно

было бы сказать: дух лойяльного сотрудничества. Мелентьев опять говорил о чувстве плеча, обещал учесть

ходатайство Серафимы Антоновны, уважаемой ведущей ученой, тем более что, мол, он и сам стоит горой за

Харитонова, он-то, мол, поддержит кого надо на партбюро, но ведь еще могут возникнуть осложнения на

заседании профкома, пусть там скажет свое слово она, беспартийная ведущая ученая. Пусть она похлопочет и о

Самаркиной. Совместно они договорились хлопотать еще и о Красносельцеве. У него, правда, тоже хорошая

квартира, но ему надо сделать так, чтобы самому переехать в новую, а на старой оставить дочку с мужем и

ребенком.

Сговор не привел ни к чему. На профкоме выступило несколько человек и все единодушно были против

того, чтобы давать квартиры тем, у кого и так хорошие жилищные условия. Серафима Антоновна утратила

обычную свою выдержку. “Очень жаль, – сказала она, когда профком решил отказать в квартирах всем, кому

она протежировала, – очень жаль, что демократические принципы в нашем институте сведены к нулю. Очень

жаль, что мы все так легко подчиняемся диктату товарища Колосова. Я уступаю, но только под грубейшим

нажимом директора, который изволит тут повышать голос и, я бы сказала, запугивать нас”.

Павел Петрович слушал ее с удивлением и горечью. Грубейший его “нажим и его запугивание

выразились, оказывается, в словах: “Мы не позволим нас обманывать и под видом улучшения быта ученых

улучшать быт их дальних родственников. Мы предадим гласности все эти поползновения”.

На этом же заседании Павел Петрович попросил профком дать хотя бы маленькую квартирку Ивану

Ивановичу Ведерникову, который сам с такими просьбами никуда не обращался, но о котором ходатайствует он,

Павел Петрович, и принялся рассказывать о тех условиях, в каких живет Ведерников. “Вот у кого надо учиться

скромности, – сказал Павел Петрович. – А не у Харитонова”. – “Эта скромность – пуще гордости! —

воскликнула Серафима Антоновна. – Он третирует всех, кто с ним не пьет! Он живет в бреду, в горячке!” —

“Не стыдно вам, Серафима Антоновна?” – мягко ответил Павел Петрович.

Вопрос о квартире Ведерникову решили при одном голосе против. Это был голос Серафимы Антоновны.

Опустив свою одинокую руку, она поднялась с кресла и, прошагав до двери походкой королевы,

демонстративно покинула заседание профкома.

К Новому году дом заселили, недовольных оказалось немало, во все инстанции полетели заявления. И в

это самое время разнесся слух, что в ближайшие дни партбюро будет разбирать вопрос о том, как осуществляет

руководство институтом директор Колосов.

Одни пожимали плечами и удивлялись подобной выдумке Мелентьева. Другие говорили, что Мелентьеву

за эту выдумку, наверно, влепят; зачем дергает и нервирует человека. Третьи говорили: ну и что же, всякому

начальнику время от времени полезна встряска. Четвертые просто потирали руки от удовольствия: так ему,

Колосову, и надо, святошу из себя изображает, такой идейный – сил нет. Пятые считали: понормальнее станет в

институте, а то у нас теперь вроде завода, – только и разговоров что о производстве, а не о науке. Связь с

производством да связь с производством, всякие содружества, работать некогда.

Известие о том, что о нем будут разговаривать на партийном бюро, меньше всего задело самого Павла

Петровича. Ничего иного он от Мелентьева и не ожидал. Он приготовил материалы о том, что сделано в

институте за десять месяцев, о том, какие внесены изменения в тематический план, как план очищался от

устаревших и бесперспективных тем, как он пополнялся темами, волнующими производственников, как

выполнялось правительственное задание, как росли при этом люди, какие произведены повышения в

должностях молодых научных сотрудников, как улучшались бытовые условия работников института, какие

чрезвычайные меры были приняты для того, чтобы в очень короткий срок построить дом.

Материал был веский, обширный, и в назначенный день Павел Петрович совершенно спокойно

отправился на заседание партийного бюро. Его немножко встревожило лишь то, что в кабинете Мелентьева

оказалось очень мало народу, меньше, чем бывает обычно на заседаниях бюро. И еще он заметил, что среди

присутствующих не было почти никого, с кем Павел Петрович работал в непосредственном контакте. Были тут

Самаркина, Харитонов, Мукосеев. Было двое рабочих из мастерских, сидела возле окна бывшая секретарь

директора Лиля Борисовна. Среди членов партбюро Павел Петрович не увидел старика Малютина, не было тут

и бывшего главного инженера Архипова. Павел Петрович спросил у Мелентьева, где же они. Мелентьев

ответил, что их срочно и совершенно неожиданно вызвали в горком составлять какой-то важный документ.

Мелентьев держался отчужденно, сугубо официально, на Павла Петровича не смотрел. “Ладно, ладно, – думал

Павел Петрович, – я тебя сокрушу фактами, итогами работы, результатами”.

Мелентьев открыл заседание и заговорил:

– Товарищи! Сегодня перед нами стоит один из серьезнейших вопросов, какие когда-либо стояли на

партбюро за последние два года. Этот вопрос назрел, созрел и требует, я бы сказал, хирургического

вмешательства. Дело в том, что почти во все вышестоящие партийные инстанции, вплоть до Центрального

Комитета, вот уже несколько месяцев подряд идут письма, сигналы, заявления о неблагополучии в нашем

институте. С такими же сигналами и заявлениями люди идут к секретарю горкома, идут и ко мне в партбюро.

Разные люди – от коммунистов с тридцатилетним стажем, – Мелентьев взглянул на Мукосеева, тот

утвердительно кивнул головой, – и до беспартийных честных ученых с мировыми именами. – Мелентьев

посмотрел куда-то вдаль, за окно. – И вот, – продолжал он, – все сигналы, все заявления свидетельствуют о

том, что рыба, как говорится, гниет с головы. Все дело упирается в товарища Колосова, в директора института,

который не понял специфики научной работы, принялся насаждать тут заводские порядки, превратился в

диктатора, оторвался от партийной организации, как Антей от земли, о чем мы читали в Кратком курсе истории

нашей партии. Он взлетел в облака, и думаю, что ему оттуда придется падать очень больно, перин мы ему

подкладывать не будем. Я лично, товарищи, долго колебался и сомневался: хорошо ли будет, если мы вот так

поговорим о товарище Колосове, не будет ли это воспринято как подрыв авторитета руководства института.

Товарищ Савватеев, секретарь горкома партии, рассеял мои сомнения. Он прямо подсказал: обсуждайте без

всяких скидок, перед лицом партии мы все равны – и директор и директорские шоферы, и нечего нам тут

разводить нравы института благородных девиц.

Мелентьев принялся подробно рассказывать об истории своих взаимоотношений с Павлом Петровичем, о

том, как Павел Петрович с первого же дня не стал считаться с партийным бюро, как барственно-

пренебрежительно отнесся к самому Мелентьеву. “Все это ложь, передергивание, неправда”, – несколько раз

подавал реплики Павел Петрович. Но Мелентьев, ответив: “Вам будет предоставлено слово, товарищ Колосов,

прошу не перебивать”, – продолжал свое. Проговорив больше часу, он действительно предоставил слово Павлу

Петровичу.

Павел Петрович начал обстоятельно рассказывать обо всем, что сделано в институте, он листал свои

материалы и приводил только факты, факты, факты, по его мнению, красноречивые и доказательные. Что же

касается обвинения в отрыве от партийной организации, то об этом он сказал коротко: “Чушь, и больше

ничего”. Он думал, что всех убедил и сейчас люди начнут громить Мелентьева за глупую, тенденциозную, во

многом клеветническую речь.

Но первой выскочила Самаркина и заговорила о том, что директор Колосов издевательски относится к

научным кадрам, особенно к кандидатам наук.

– Есть постановление о предоставлении кандидатам технических наук, – восклицала она, —

должности научного сотрудника с оплатой в тысячу семьсот пятьдесят рублей! А что получается? Я – кандидат

технических наук. Мне нет этой должности, и я не получаю указанной ставки.

“Стружку в цехе не убирают”, – подумал Павел Петрович с усмешкой. Может быть, Самаркина увидела

тень этой усмешки на лице Павла Петровича. Она с еще большей яростью заговорила:

– Ему, видите ли, смешно. А нам нет. Собакина тоже защитила диссертацию. Обещал Колосов ей

полагающуюся должность? Обещал! А сделал что-нибудь? Нет. Он лгал! Его стиль: лгать, лгать, лгать! Получит

кандидат наук соответствующую должность или не получит – Колосову дела нет. Виляет, крутит. То говорит:

дам должность старшего научного сотрудника тому, у кого диплом на руках, а завтра предоставляет ее человеку,

не имеющему диплома на руках, например Стрельцовой. Кто такая была тут Стрельцова?

– Его любовница! – сказал Мукосеев.

– Товарищ Мелентьев! – Павел Петрович встал. – Это что же, опять старые сплетни подымать будете?

– Его охватило волнение, ему было противно и мерзко.

– Сядьте! – сказал Мелентьев. – Тут собрались коммунисты, и они не сплетнями занимаются. Они

прямо и честно высказывают свое мнение. Если правда глаз колет, потерпи, товарищ Колосов. Не все тебя елеем

мазать.

Павел Петрович сел, прикрыл лицо рукой и приготовился услышать еще худшее. Он, правда, все еще

верил, что кто-нибудь даст отпор Мелентьеву и приспешникам Мелентьева. Откуда ему было знать, что

Мелентьев тщательно продумал состав тех, кого надо было пригласить на бюро, что пригласил он только

обиженных, обойденных Колосовым, что члены бюро старый большевик Малютин и Архипов были вызваны в

горком по просьбе самого же Мелентьева, который договорился об этом с Савватеевым: без них, мол, лучше

будет. А то еще бузу поднимут. Архипов, он потише, а Малютин – тот все может.

Слово после Самаркиной взял Мукосеев. Он бил себя в грудь кулаком, облизывал пересыхающие губы,

жадными глотками пил из стакана, хрипел. Он говорил о том, как с винтовкой в руках завоевывал советскую

власть, как всегда честно трудился, о том, что его всегда ценили, и только Колосов изволил обвинить в

лодырничестве, в увиливании от задач современности, в уходе в тихую гавань компиляций и подражания. Это

неправда! Он хоть сейчас умрет за советскую власть, пусть только партия прикажет.

Его речь произвела громадное впечатление. Он говорил так искренне, с таким негодованием, что вот,

думалось, сейчас упадет человек и умрет от разрыва благородного сердца. Он продолжал говорить, он кричал о

том, что на столе у Мелентьева, вон там, справа, лежит заявление старого честного рабочего, который тоже

проливал кровь за советскую власть, за революцию. Старый пролетарий Семен Никанорович Еремеев пишет,

что и на производстве инженер Колосов думал больше о себе, чем об интересах партии и государства. Он

запорол сорок тонн высококачественной стали, которая стоила больше миллиона рублей, и при поддержке

каких-то дружков сбежал с завода в институт. Он и в молодости немало летал с места на место. Он не ужился на

Уралмаше, на Магнитке, на Сталинградском тракторном. Посмотрите в его личное дело. У него биография

летуна. Но летуна, который любит летать с комфортом. В институт он перелетел со своей любовницей.

Правильно тут говорила товарищ Самаркина. Стрельцова пользовалась барским покровительством, ее

заявление об отпуске директор Колосов подписывал лежа ночью в постели.

– Перестаньте! – сказал Павел Петрович довольно спокойно. – Вы уже не меня, а партбюро пачкаете.

Такая чудовищная клевета оскорбительна уже не для меня и Стрельцовой, а для тех, кому вы ее преподносите.

– Бросьте демагогию! – крикнул Мукосеев. – Мы таких… – Он рванул себя за ворот, с треском

полетели на пол пуговицы. К нему бросилась Самаркина с очередным стаканом воды. Он замолчал.

Взяла слово Лиля Борисовна. Красная, с трясущимися руками, она заговорила о том, как груб товарищ