Текст книги "Новый мир. Книга 4: Правда (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Решатся ли власти пойти ва-банк, взять на себя ответственность и прямо заявить, что всё, что было сделано во время войны, делалось с ведома верховного руководства, в интересах Содружества наций и было оправдано высшими целями? Нет, едва ли. Это нанесло бы сильный удар по репутации властей, дало бы козырь в руки их политических оппонентов в глобальной информационной войне. Даже если Патриджу было известно обо всем, что делали Окифора, Чхон и другие псы войны, даже если это делалось с его молчаливого одобрения – он не мог позволить себе признаться в этом, и уж точно не в момент, когда его власть пошатнулась.

А раз так, то единственным рабочим вариантом действий для властей Содружества оставалась имитация расследования и поиск козлов отпущения, в идеале – с переводом стрелок в сторону политических противников, в первую очередь – Консорциума. Именно этого, по словам Робера Фламини, и опасались в Консорциуме – вплоть до того, что считали меня самого подставным лицом, играющим в пользу партии Патриджа.

Игра была ювелирно тонкой. Люди калибра Гаррисона, Брауна или даже Чхона, какими бы влиятельными они ни были, едва ли имели статус неприкасаемых в глобальном масштабе – сильные мира сего могли ими пожертвовать, если бы посчитали это целесообразным. Проблема в том, что если припереть кого-то из них к стенке, то они могут начать говорить. И один Бог знает, насколько громкие имена тогда сорвутся с их уст. Эти имена, ещё не увидевшие свет, были их последним щитом, страховкой. Понимая это, они едва ли назовут их, оставаясь на свободе. А если так, то СБС выгоднее позволить им улизнуть из своих сетей, а затем отчитаться перед общественностью, что эти люди прячутся под крылом Консорциума, так что вот, мол, где собака зарыта. Конечно же, еще выгоднее было бы просто уничтожить их, чтобы спрятать концы в воду. Но люди такого типа – стреляные воробьи. Они наверняка хорошо подстраховались на случай внезапной смерти, оставили по всему миру самораспаковывающиеся посылочки с компроматом. В СБС это тоже не могли не понимать.

Особняком в ряду тех, на кого бросали тень мои слова, стояло имя Самюэля Окифоры – единственного, кто официально состоял на службе у Содружества, и чьи дела нельзя было списать на одни лишь происки Консорциума. Генерал-полковник был высокопоставленным, авторитетным и заслуженным офицером, 27 лет прослужившим в Силах специальных операций, последние 11 лет возглавлявшим их. Он руководил сотнями успешных военных операций, как знаменитых, так и строго секретных, был награжден бесчисленными орденами и медалями и, насколько мне известно, лично знаком с Протектором и лично предан ему (или, во всяком случае, изображал такую преданность). Проверенный надежный человек, способный к жестким действиям – очень ценный ресурс во время разгорающегося глобального конфликта, ценой в котором для Патриджа была власть над Содружеством, и, по сути, над миром. Достаточно ли моих обвинений, чтобы Протектор отдал своего верного пса на растерзание толпе?

Если отбросить информацию, которую я выведал из различных источников, многие из которых были очень сомнительными, и оставить лишь то, что я видел своими глазами и слышал своими ушами, то у меня было на Окифору не так много компромата. Я видел, как он посещал тренировочную базу «Железного Легиона». Но он имел право делать это, рассматривая «Грей Айленд Ко» как потенциального подрядчика. То, что он не пытался пресечь и не порицал зверства, которые учиняли над подопытными легионерами – еще не делает его полностью за них ответственным. Затем, я лично слышал, как он отдал приказ об объединении лучших сил ЧВК в «чертову дивизию» и об ее участии в наступлении на Новую Москву. Но и это немногое значит. Хоть участие ЧВК в этой операции особо не афишируется, но все же не составляет большой тайны, этот факт так или иначе известен сотнями тысяч людей. Есть ли у меня доказательства, что он ответственен за применение химоружия против гражданских? Конечно, я мог бы сказать, что он, как вышестоящий командир, в любом случае ответственен за то, что натворил Чхон, в чьи руки он передал бразды правления. Но достаточно ли этого аргумента, чтобы Протектор был вынужден убрать с доски своего верного слугу?

Молчание длилось не меньше, чем пару минут, прежде чем я наконец прервал его.

– После того, как я сам связался с тобой и попросил о встрече – обязательно было устраивать весь этот цирк? – поинтересовался я, звякнув наручниками.

– Давай ты не будешь учить нас работать, – предложила прокурор, сосредоточенно записывая что-то в своём блокноте.

– Где мы вообще находимся?

– Это не важно. Скоро ты всё равно будешь перемещён в другое место.

– Я бы хотел сделать звонок, поговорить с адвокатом и всё прочее.

– Вся эта клоунада начнется не раньше, чем через 96 часов после твоего задержания. А если будет нужно, то и через 30 дней. Ты прекрасно знаешь, какие полномочия есть у СБС.

– Да уж, полномочий у вас выше крыши. Но не забывай об общественности, которая за вами наблюдает. Миллионы людей ждут результатов этого расследования. Замять это не выйдет. Ты сама прекрасно это знаешь.

– Думаешь, сможешь влиять на следствие, раздувая вокруг весь этот балаган? – холодно усмехнулась она. – Ты самонадеян, если думаешь, что ты более важная птица, чем экс-сенатор Элмор. А ему создание политической шумихи вокруг своего имени не помогло. Так что и тебе не поможет. Особенно мало от этого толку, когда имеешь дело со мной. Я никогда не позволяла, и не позволю, давить на меня и указывать мне, что делать.

– Ну конечно, – прыснул я насмешливо. – Хочешь доказать свою независимость и непредвзятость?! Тогда, может, расскажешь, как поживают люди, о чьих преступлениях я сообщил – Чхон, Гаррисон, Окифора и другие? Моих показаний достаточно с головой, чтобы начать «самое серьезное расследование»! Или как ты там выразилась в свое интервью, в котором клялась честью своего мундира и называла меня лжецом?!

– Не могу взять в толк – с чего ты решил, что я буду перед тобой оправдываться и отчитываться? – удивилась она с саркастической усмешкой. – И уж тем более для меня загадка, с чего ты решил, что мне нужно кому-то что-то доказывать. Все, что нужно, всем, кому следует, я уже доказала 12 годами безупречной работы.

– А вот тут ты ошибаешься. То, что для тебя «безупречная работа», для других – «жестокие репрессии против политзаключенных». Стоит ветру подуть в другую сторону – и ты тут же сама окажешься на скамье подсудимых.

– Думаешь, я боюсь этого? – она высокомерно фыркнула. – Не надо равнять меня с дешёвыми конъюнктурщиками, которые ловят политические ветра и ищут покровительства тех, кто сегодня в фаворе. Я всегда была выше политики. Никогда ни к кому не подлизывалась и не просила ни о ничьей протекции. Я делала, делаю и буду делать то, что нужно, ради интересов глобальной безопасности, ради блага человечества и Содружества наций.

– Если так, то я уверен, что не пройдет много времени, прежде чем люди, совершившие преступления против человечности, порочащие идеалы Содружества наций, будут сидеть там, где им и место, в ожидании правосудия, – устремив на нее твердый взгляд, изрек я. – А иначе всем станет ясно, что твои пафосные слова яйца выеденного не стоят.

Долгое время продолжалась наша с ней зрительная дуэль. Затем она отвлеклась, чтобы записать что-то в своем блокноте, тем самым показав, что не видит смысла дальше продолжать препирательства. Больше не глядя на меня, она проговорила:

– Думаю, тебе будет отрадно знать, что после поднятой тобой шумихи Протектор лично поручил директору СБС и Главному специальному прокурору разобраться в случившемся. Если это действительно то, чего ты хотел, то можешь быть доволен – к твоим признаниям привлечено внимание на самом высоком уровне. Для расследования фактов, прозвучавших в эфире OWN, создана следственная группа под руководством генерал-майора Мэдисона, и прокурорская группа под руководством заместителя Главного специального прокурора, Ричарда Лоусона. Выше уже просто некуда.

Сделав еще какую-то пометку в блокноте, она добавила:

– Оперативники G-3 доставят тебя в зону 71, специзолятор. Там тебя уже будет ждать специальная группа следователей и экспертов, которые безотлагательно приступят к необходимым действиям: сканированию сознания; допросам, в том числе с применением детекторов лжи; очным ставкам; следственным экспериментам с применением виртуальной реальности; проведению различных экспертиз. Если ты действительно стремишься поспособствовать раскрытию преступлений, то будешь добросовестно сотрудничать. Если же твоей целью является самопиар, то вынуждена тебя разочаровать – мы не позволим превратить следствие в цирк. Ты будешь полностью изолирован от контактов с внешним миром и от доступа к средствам массовой информации.

– По какому такому праву?

– Если твои сведения, озвученные в студии у Гоффмана, подтвердятся, то ты фактически уже признался в совершении целого ряда преступлений. Их тяжести хватило бы для того, чтобы приговорить тебя к высшей мере наказания. Это во-первых. Ты – профессиональный силовик, натренированный, чтобы убивать и калечить людей. Есть множество столь же опасных людей, которые могут захотеть освободить тебя. Это во-вторых. И, не исключено, есть столь же опасные люди, которые могут захотеть убить тебя. Это в-третьих. Если при таких обстоятельствах ты, бывший полицейский, задаешь вопрос, почему будешь подвергнут изоляции, то ты не иначе как прикидываешься слабоумным.

Не переставая строчить что-то в блокноте, Миллер подала едва заметной сигнал – и вентиль двери за ее спиной начал раскручиваться. Едва дверь отворилась, в помещение вошли четверо людей в плотных черных комбинезонах с белой надписью «G-3» на ткани, обтягивающей нагрудные бронежилеты. Их лица прикрывали черные полумаски, в руках они держали небольшие навороченные пистолеты-пулемёты.

– Забирайте, – велела Миллер офицеру с погонами лейтенанта, сделав приглашающий жест рукой в мою сторону.

– Я не боюсь трибунала, Миллер, – произнёс я мрачно, пока меня отстегивали от кресла. – Иначе меня бы здесь не было. Но в соседней камере со мной должен сидеть Чхон.

Прокурор ничего не ответила.

– Да-да, Миллер, тот самый Чхон, о котором ты «не слышала»! – гаркнул я, когда бойцы подняли меня из кресла и повели к выходу.

– Ты не в том положении, чтобы ставить условия, – холодно ответила она.

– Это мы ещё посмотрим! – успел выкрикнуть я и гневно посмотреть на её насупленное лицо, прежде чем на мою голову накинули мешок.

– Лучше помалкивай и иди смирно или же будем успокаивать тебя ФСК, – предупредил меня один из конвоиров, толкая вперёд. – Твои вопли здесь никому не интересны.

Глава 8

§ 41

Камера имела в длину примерно двенадцать футов, в ширину – семь. Это значит, что ее площадь составляла примерно восемьдесят четыре квадратных фута. Эти измерения было провести несложно. Длина моего шага слегка превышала два с половиной фута, а я имел возможность сделать чуть меньше пяти полных шагов вдоль камеры и чуть меньше трех – поперек. Так же легко было определить и высоту. Выпрямившись в полный рост, я как раз мог распрямить кисть от своей макушки до потолка. Прибавив свой рост (6′4″) и длину кисти (7″), знакомую еще по проведенной в полицейской академии антропометрии, я получал 6′11″.

Окончив полицейскую академию и отработав пять лет в полиции, я имел представление о пенитенциарной системе. Так что я мог с уверенностью сказать – место моего содержания отвечало стандарту тюрьмы супермаксимальной безопасности (ADX). В места с таким режимом обычно попадали лишь те, кому грозило быть приговоренным, или кто уже был приговорен к смертной казни или пожизненному, и лишь при условии, что характер совершенных преступлений или история отбывания наказаний в других тюрьмах указывали на высокую опасность со стороны этого заключенного. Реже ADX-учреждения становились прибежищем для тех зэков, кого хотели оградить от угрозы насильственной смерти со стороны других лиц.

Такой режим строгости содержания не предусматривал привлечения арестантов к труду или разнообразия их досуга. По сути, его единственной целью было сведение к абсолютному минимуму вероятности побега, а также причинения арестантом вреда себе или окружающим.

В камере царила идеальная чистота. Здесь не было ни малейших следов от их предыдущих обитателей: ни нацарапанных на стенах надписей, ни засохших пятен от крови или мочи.

Обстановку составляли: сверхпрочная металлическая решетчатая дверь; койка, стол и стул, сделанные целиком из литого бетона; раковина без крана, вмонтированная прямо в бетон; параша в виде дыры в полу с автоматическим вакуумным сливом; душ без кабинки, в который вода подавалась строго по графику; вмонтированный в потолок светильник, интенсивность освещения в котором снижалась с 10:00 PM до 06:00 AM, но который никогда не отключался полностью; окошко у потолка примерно фут на фут, закрытое толстым двойным бронированным стеклом, через которое можно было увидеть лишь бетонную стену напротив; прикрытая бронированным стеклянным колпаком камера видеонаблюдения, которая охватывала всю камеру и снимала ее круглосуточно; специальная выемка для автоматической подачи еды, еще одна – для замены белья; закрытая бронированной решеткой система вентиляции, через которую мог быть экстренно подан «умиротворяющий» газ, который заставит меня заснуть менее чем за минуту.

В камере не было никаких электронных устройств или средств связи с внешним миром. У меня не было при себе коммуникатора, как и никаких личных вещей, не считая белья, оранжевой робы и мягкой обуви без шнурков.

Я не знал, где находится «зона 71» – не то что точного ее местоположения, но даже части света, в которой она расположена. Не знал я и того, есть ли здесь другие заключенные. За пределами камеры я ни разу не слышал звуков, за исключением шагов бойца G-3, который проходил на безопасном расстоянии от решетки не реже чем каждый час в любое время суток. Его лицо было закрыто полумаской, и на мои вопросы, которые я задавал от скуки или из вредности, он не реагировал.

Приёмы пищи проходили в камере. Еда подавалась с помощью автоматической системы в безопасной посуде со столь же безопасными приборами, которые не могли быть использованы как оружие против себя или окружающих даже самыми изобретательными заключенными. Точно так же раз в сутки я мог принять в своей камере прохладный душ длительностью до 7 минут. При этом тюремщик подходил к решетке на расстояние около ярда и пристально наблюдал за мной. Уж не знаю, зачем – ведь душ был сконструирован так, что я не мог использовать его для затопления.

Обычно мне полагалась одна прогулка в сутки длительностью в полчаса. Когда для нее наступало время, в камеру являлись сразу четверо бойцов G-3. Мне полагалось стать лицом к стене и заложить руки за спину. На руках защелкивали наручники, а на голову одевали мешок, чтобы я не мог видеть, что происходит за пределами камеры. Мешок снимали тогда, когда я оказывался на дне пустого глубокого бетонного колодца, похожего на бассейн без воды. Высоко вверху я мог видеть широкие окна, через которые проникал солнечный свет.

Пока я бродил по колодцу, по его краю наверху за мной по пятам следовали тюремщики, не сводя с меня глаз. В случае какого-либо ЧП (уж не знаю, какое ЧП здесь вообще может произойти, если только не попытка заключенного разбежаться и разбить себе голову о стену) они были готовы активировать ФСК, впрыснув мне в кровь быстродействующее успокоительное, и дополнительно «успокоить» выстрелами из инъекционных пистолетов, заряженных шприцами с транквилизаторами. После окончания прогулки мне полагался укол в задницу, который обновлял в моем организме запасы ФСК, которые могли выйти с мочой. И – обратно в камеру с мешком на голове.

Один раз в неделю я мог воспользоваться услугами тюремщика, который мог побрить меня и, при необходимости, постричь. Однако от этой привилегии я с самого начала отказался, выражая тем протест против изоляции от внешнего мира и непубличности следствия.

– Да у меня даже зеркала в камере нет. Если на меня никто не смотрит, кроме тюремщиков и следователей, то у меня нет ни одной причины не выглядеть как пещерный человек! – заявил я тогда, и с тех пор упрямо следовал этой прихоти, хотя в ней и не было особого смысла.

Помню, во времена вхождения в клуб ветеранов ЧВК мне часто приходилось общаться с членами клуба, которые отбывали срок в местах лишения свободы или проходили принудительное лечение в наркологических центрах либо психиатрических лечебницах. Хорошо помню, как один из парней, Вилли Перкинс, бывший сослуживец Чако Гомеза и Гэри Горджеса (еще до того, как бедняга окончательно подсел на наркоту) поделился со мной интересным наблюдением.

Вилли заметил, что многие люди, привыкшие, что окружающие считаются с их мнением и капризами, особенно деспоты, домашние тираны, склочные и сварливые личности, нытики и истерики, попадая в подобные учреждения, испытывают сильный шок. Шок наступает от полного безразличия к их мнению и от абсолютной невозможности повлиять на свою судьбу. Они начинают скандалить, протестовать, буйствовать, жаловаться, объявлять голодовки, стараясь любыми способами привлечь внимание к себе и своим требованиям. Но все их усилия, в которые они вкладывают уйму энергии, действуют примерно как трепыхание рыбы в сетях – встречаясь с абсолютной тщетностью, они быстро истощают их внутренние резервы и ослабляют их волю, постепенно доводя либо до помешательства, либо до апатии и покорности.

На мое счастье (как бы иронично не звучало слово «счастье» в таком контексте) мне не было в новинку ощущение абсолютного бесправия. 4-ый специнтернат сети «Вознесение», а особенно «Железный Легион», были в этом плане прекрасной школой. Как следствие, я был избавлен от иллюзий того, что мои выбрыки способны на что-то повлиять. Это не значит, что я был паинькой. Я был настолько вредным и неудобным арестантом, насколько позволяли моя дерзость и упрямство (а их запасы были практически неиссякаемы). Отказ от бритья и стрижки – лишь один из многих демаршей, которые я придумал и воплотил в жизнь. Но при этом я не поддавался разочарованию и упадку моральных сил из-за тщетности своих усилий. Я воспринимал свои протесты скорее как развлечение и не принимал неудачи близко к сердцу. Впоследствии я пришёл к выводу, что это – наиболее разумная тактика поведения за решеткой, если твоей целью является сохранение максимальной ясности ума и душевного равновесия.

Еще одним секретом было воздержание от чрезмерного копания в себе и своей судьбе. Я имел почти неисчерпаемые запасы времени для того, чтобы предаваться размышлениями о своей жизни. Но я строго ограничивал эти размышления, и немедленно прекращал, как только чувствовал, что они становятся контрпродуктивными. Чтобы не позволить себе впасть в отчаяние и упасть духом я тратил как можно больше времени на физические упражнения (благо, рацион питания был достаточно сбалансирован, чтобы мышцы не ослабевали, хоть я и подозревал, что еда приправлена легкими седативными средствами), а также на чтение классической художественной литературы в бумажном виде – единственного, что здесь разрешалось читать.

Надо сказать, что первое время после моего попадания сюда (а это был вечер 2-го октября 2095-го года) проблема скуки передо мной вообще не стояла. Как и обещала Миллер, в «зоне 71» меня уже ждала группа специалистов из СБС, которые, как и полагается при расследовании столь резонансного дела, которым заинтересовался лично Протектор, били копытом землю от нетерпения. Правда вот, их поведение сильно отличалось от манеры, знакомой по опыту общения с эсбэшниками типа Роберта Ленца или Германа Штагера, которые отличались обманчивой мягкостью и покладистостью, а шипы демонстрировали лишь при необходимости.

По-видимому, им были даны на мой счет особые указания – то ли со стороны руководителя следствия генерал-майора Мэдисона, которого я лично ни разу не видел, то ли со стороны кого-то повыше. Ни старший в группе полковник Нильсен (блондин примерно сорока лет от роду с голубыми глазами и непроницаемым от природы лицом), ни его зам подполковник Долотов (высокий мрачный брюнет с темными кругами под глазами черной щетиной на впалых щеках), ни другие эсбэшники, входящие в группу, не делали попыток «обработать» меня, втереться в доверие, установить неформальные отношения, при которых подозреваемого всегда легче «раскрутить».

Не делали это и прокуроры, включая Анну Миллер, которые время от времени подключались в режиме видеоконференции. Они не шли на разговоры «за жизнь», не демонстрировали никаких эмоций, симпатий и антипатий. Казалось, что они воспринимают меня как неодухотворенный источник информации, из которого необходимо как можно скорее выжать все, что необходимо, такими методами, которые потребуются – начиная от простых вопросов и заканчивая иголками под ногти и шокером в яйца, если бы это потребовалось.

Иголок и шокеров, впрочем, не требовалось. Придерживаясь своей линии, я добровольно участвовал во всех процедурах и не пытался ставить им палки в колеса, если не считать постоянных настойчивых требований перевести расследование в публичную плоскость, сообщить мне о его ходе и о том, кто задержан, предоставить доступ к Интернету, чтобы я мог следить за освещением событий в СМИ, и предоставить адвоката. Ко всем этим требованиям следователи и прокуроры, само собой, оставались глухи.

Возвращаясь в камеру после 12–14 часов изматывающих следственных действий, я ощущал себя до такой степени морально усталым, что валился на койку, как убитый, почти не задумываясь о том, где нахожусь. В голове продолжали вращаться фрагменты того, что мне приходилось увидеть на протяжении ушедшего дня, и предшествующих ему дней. Особенно много эмоций оставили после себя очные ставки и опознания – свидание с людьми, которые могли видеть меня в режиме видеоконференции. Их было проведено больше чем пять десятков.

Лежа на койке и прокручивая это в голове, я и сам не замечал, в какой момент заканчивались воспоминания и начинался сон.

* * *

Рыдающая старая женщина деревенского вида в платке на голове. Эсбэшники отрыли её где-то в глубинке на территории Соединенных центральноевропейских штатов. Она смотрела на меня покрасневшими глазами, окруженными морщинками, в которых были видны глубокая, въевшаяся душевная боль и признаки подступившего безумия. На ломаном румынском она давала показания о резне в селении Склониште, в которой погиб ее муж и сын. Даже сквозь канал видеосвязи я не мог выдержать ее взгляда, смотрел в пол.

– Они были в масках. Только один из них говорил – самый главный, садист. Другие душегубы только стреляли и поджигали, так что я не знаю их и по голосу. Я не знаю, был ли он среди этих нелюдей. Если он сам в этом признался, то, значит, это он. Никто бы не стал попусту брать на душу такой страшный грех. А если так, если это один из этих зверей, которые забрали у меня моих Радомира и Степана, то я умоляю вас – заставьте его страдать хотя бы на половину так, как я страдаю. Хотя бы на четверть.

– Вы замечали признаки того, что эти люди ведут себя странно, например, находятся под воздействием наркотиков? – спросила следователь на той стороне, и ее вопрос был машинно переведен на румынский.

– Я не знаю. Думаете, там это можно было понять? Они двигались нормально. Даже очень быстро. У того, что говорил, голос был осознанным. Этот изувер понимал, что делает, и даже потешался над этим. И все остальные исправно ему подчинялись. Я не верю тому, что эти люди не ведали, что творят. Как можно убивать и калечить невинных людей, подло, выдавая себя за других – и не понимать, что ты делаешь? Нет, нет. Пожалуйста, накажите его. Сделайте так, чтобы он страдал.

* * *

Худощавый лысый человек, похожий на сомнамбулу, бывший легионер № 467 с позывным рядовой Шарп, которого я не помнил, давал показания из наркологического центра в Рио-Гальегос. Голос был заторможенным и тихим, словно он сам себя не слышал. Следователю, находящемуся рядом с ним, приходилось его постоянно подбадривать, перебивать через каждые два слова и задавать наводящие вопросы.

– Да, мы ее так называли. «Валькирия». Ч-что? Я… не знаю. Да, я ее принимал. Столько, сколько был в Легионе. Добровольно?.. Ну, как сказать. Никто ни о чем не спрашивал. Мне сказали, что все записано в контракте… Побочные?.. Я не знаю… Да, с памятью было плохо. Ярость? Агрессия? Ну, да. Это было. Так… было нужно. Нам так говорили. Мы были бойцами. Мясом. Моим номером был 467. Я был там, чтобы убивать. Так ведь?

– Вам известен человек по фамилии Чхон? Вот его фоторобот.

– М-м-м. Нет-нет, я не знаю, кто это. Может быть, кто-то из начальства. Но я не помню точно.

– А Говард Браун? Вот этот человек.

– К-как к-как? Да, там был типа какой-то ученый. Такой, худой, с голубыми глазами. Может быть, и Браун. Я… я просто не помню.

– А этот человек вам знак? Его позывным был Сандерс.

– Вот этот? С-Сандерс, вы говорите? Нет, я не знаю его. Там было много рекрутов. Мы все были лишь мясом, верно? Нам не надо было запоминать друг друга.

* * *

Худощавый индус с фамилией Махманди выглядел так, будто его поймали на горячем. Его глаза бегали по сторонам, а губы дрожали.

– В ч ё м заключалась суть вашей работы в компании «Грей Айленд Ко»? – требовательно спросил подполковник Долотов, который лично вел допрос.

– Я был заместителем руководителя научно-исследовательского центра.

– Кто был руководителем?

– Доктор Говард Браун.

– Чем занимался этот центр?

– Испытанием препаратов. На людях, которые добровольно согласились участвовать в этих испытаниях. Все это было в рамках законодательства. У нас были заключения от юристов на этот счет. У нас были письменные согласия от каждого. Так что правила медицинской этики не были нарушены…

Я громко хмыкнул, но титаническим усилием заставил себя не прерывать его.

– Что за препараты? – спросил Долотов.

– Это был ряд экспериментальных препаратов военного назначения. Их основной целью было повысить эффективность военнослужащих в боевых условиях. Основным из них был ML-5.

– «Валькирия»?

– Да, я слышал, что его так называли. Но у нас в учете он назывался ML -5. Этот препарат имел сложное комплексное действие. Я… м-м-м… мне объяснить?

– Обязательно. Это нам еще предстоит в рамках отдельного допроса. С е йчас скажите – вы знаете этого человека?

– Я… я не помню точно, – промямлил он, опустив глаза.

– Давай я напомню! Коэффициент 1.8. Вспомнил, очкарик, свою подопытную крысу?! – наконец не удержался я.

По его бегающим глазам я сразу понял – он меня узнал.

– Помолчите, Войцеховский! – одернул меня следователь.

Махманди начал мямлить:

– Я… м-м-м… простите, я не помню точно, но… Может быть, это был тот самый подопытный, на котором тестировались эффекты от применения повышенной дозы препарата. Я… я… м-м-м… на всякий случай хотел бы сказать, что я… м-м-м… возражал против этого. Путем экспериментов на высших приматах было установлено, что не желательно применять препарат с коэффициентом свыше 1.2. Но доктор Браун посчитал, что это… ну, что это необходимо, и мои возражения… м-м-м… он не принял во внимание…

– Какими были результаты испытаний?

– Н-негативными! – поспешил заверить он, заикаясь. – Д-да, да, очень н-негативными! Все это есть в бумагах. Я лично подписался под итоговым заключением. Было зафиксировано очень много побочных эффектов. Они там все подробно описаны. Мы не рекомендовали этот препарат для серийного производства. Это есть в бумагах!

– Где эти бумаги? У вас сохранились копии?

– Нет. Ничего не сохранилось. По условиям контракта все исследовательские материалы были собственностью заказчика. Там был за этим строгий контроль. Я не имел права ничего для себя скопировать. Послушайте, поверьте мне, я… я понятия не имел, что этот препарат могли в дальнейшем применять…

– Да что ты говоришь, собака лживая?! – воскликнул я. – Да ты тысячам живых людей жизни сломал! Ты это понимаешь, упырь?!

– Прекратите, Войцеховский!

– Где сейчас твой Браун, на которого ты все валишь, скотина?! Где он?! Говори!

– Хватит. Отключайтесь.

* * *

Фрэнк Джакоби, отставной спецназовец, герой войны, автор мемуаров, ныне консультант кинокомпании, снимающей фильмы о войне, а также тренер школьной баскетбольной команды, выглядел обеспокоенным. Не похоже, чтобы он был рад, что его вырвали из его идиллической мирной жизни. Причем на этот раз вовсе не для обсуждения его мемуаров.

Получив неоднократные подтверждения что он вправе давать показания об информации, содержащей государственную тайну, он нехотя подтвердил, внимательно меня рассматривая:

– Его сейчас сложно узнать из-за шрамов, но да, я уверен, что это был он, легионер по имени Сандерс.

– Привет, Фрэнк. Я тоже рад тебя видеть, – кивнул я.

Джакоби ответил мне сдержанным кивком.

– Вы знакомы по операции «Скайшредер»?

– Да. Он был там, участвовал в операции. Вел себя бесстрашно и профессионально. Если бы не он и его сослуживцы, нам пришлось бы туго. Мы бы вряд ли справились с евразийским «Ронином» и вряд ли бы выбрались. Я никогда не упоминал о нем, так как не имел права.

– Вы подтверждаете его показания о тех событиях, с которыми мы вас ознакомили? – спросил полковник Нильсен.

– Да, он говорит правду. Мы вынесли оттуда устройство, которое, как нам сказали, является экспериментальным излучателем, и живого ученого, Пака Луньчжоу. Его передали людям из военной разведки сразу по окончании операции. Больше я о нем ничего не слышал.

– А что вы скажете о ваших участиях в событиях в Новой Москве?

– Я видел его и там. В баре под названием «Высота 4012», за день до начала наступления. Я знал, что «Железный Легион» и другие формирования из ЧВК там присутствуют. Это ни для кого особо не было тайной. В принципе, даже журналисты знали это. Но их просили не включать это в репортажи.

– «Железный Легион» подчинялся командующему Силами специальных операций?

– Я не знаю этого. Я был всего лишь майором. Я знаю, что частники как-то координировались с миротворцами. Но никогда не вникал в то, как это делается.

– Вы знакомы с Самюэлем Окифорой?

– Знаком. Насколько майор может быть знаком с генерал-полковником. Может быть, чуть ближе, учитывая, что я… ну, вы понимаете. Я был довольно известен. Я общался с ним два или три раза наедине.

– Что вы можете о нем сказать?

– Он – боец. Вышел с самых низов. Имеет реальный боевой опыт. Очень жесткий, требовательный и решительный военачальник. Он был не из тех, кто панькается с солдатами и щадит их чувства. Он достигал целей, иногда не считаясь с потерями. Но я не уверен, что человек без этих качеств смог бы успешно руководить Силами специальных операций.