Текст книги "В движении вечном (СИ)"

Автор книги: Владимир Колковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

И вот теперь, пожалуй, оставалось лишь единственное. Не покидая родной планеты, уже здесь на Земле изобрести или открыть что-нибудь "такое"...

Фантастические ученые-изобретатели почти все были физиками. А ещё – учителем физики в их классе был именно Сергей Петрович Шагалов.

3

Учитель физики

На уроках физики в классе неизменно царствовали строгие дисциплина и порядок, как у Живёлы или Дикого, но там лишь легкий шепоток или шорох – сразу крик и всеобщее оцепенение. Сергей Петрович Шагалов мог и за целый урок по-настоящему так и не засерьезить голос, и не потому, что был огромного роста, спортивного телосложения (поговаривали, что он в молодости действительно много занимался спортом), просто на его уроках все было совершенно не так, как у других преподавателей.

Проходят, например, они закон Архимеда.

– Лето не забыли еще? – спрашивает в начале учитель с усмешкой, словно и сам посмеиваясь над наивностью своего вопроса.

И действительно, сразу целый хор ребячьих голосов в ответ. Лето, ну как же забыть его, вольное звонкое лето!

– На речке плавали?

И это вопрос совершенно нелепый. Лето и речка, словно синонимы для каждого неманца.

– И ныряли, конечно. А с камнем нырял кто-нибудь? Ну-ка, хлопцы!

– Сколько раз!.. Конечно!.. в Железном! – слышится в ответ отовсюду.

Ныряли во многих местах на реке, но любимейшим местом поселковых мальчишек был Железный Берег с его прямым, как стена высоченным отвесом. В одном месте берег треугольным мыском заступал обрывисто в реку, здесь образовался струистый глубокий омут. Крутило слабо, зато в глубину постаралась водица, многие безуспешно пытались здесь достать дно, ныряя с тяжелым камнем.

– А заметили, где камень легче? Ну-ка, кто скажет: в воде или на берегу? – спрашивает дальше учитель.

В памяти Игната встает жаркий солнечный день, блистающая на солнце ленивая полоска Немана. Он ныряет за "матицей", крохотным серым червячком-личинкой, первейшей рыбачьей наживкой, что водится обычно в больших земляных грудах, береговых отвалах. Отвалов этих всегда великое множество в глубоких обрывистых местах, нащупаешь груду – мелочишка, кажись, нет смысла тащить, а лишь едва из воды показалась, и в миг, как свинцовая стала.

– В воде, в воде легче! – даже забыв поднять руку, с места вскрикивает он.

– Правильно заметили, – с удовольствием соглашается учитель. – А теперь давайте подумаем вместе. Почему и насколько?

Теперь и в самом деле каждому было интересно в этом разобраться, как иногда случается решать в охотку интересную сложную задачу. А задачи на уроках физики всегда были интересными и сложными, таких Игнат почти не встречал в обычном школьном учебнике. Одного человека Сергей Петрович обычно вызывал к доске, но словно лишь для того, чтобы было кому-то писать на ней; решали же неизменно всем классом.

– Та-ак, уравнения мы составили, – глядя внимательно на расписанную значками и цифрами школьную доску, говорил вскоре учитель вдумчиво. – Система у нас есть. Первый этап мы, так сказать, одолели. Теперь этап следующий, смотрим внимательно... Сила! Нам здесь неизвестна сила. Ну, кто?.. Есть идеи?

Решение каждой своей задачи Сергей Петрович разбивал на этапы, и на каждом из них была необходима идея. Почему-то казалось, что идея эта неизвестна никому, даже самому учителю; почему-то казалось, что идею эту не отыскать без помощи класса, их помощи, но отыскать очень важно, отыскать просто необходимо. А еще важнее не проспать, не промедлить, опередить всех, выдвинуть первым! –хаосной россыпью, водопадом бурливым мельтешили растерянно мысли, раздаваясь течением вширь, чтобы ярко блеснуть озаряющей вспышкой:

– Я!.. Можно я? – спешил тогда вскинуть руку Игнат.

И точно так каждый: мелькнула интересная мысль, спешил тотчас поднять руку. И снова ошибка, и снова не в тему, и снова случайным залетом не то... Но уже очень скоро Игнат приметил, что если в классе поднималось сразу несколько рук, тогда учитель обычно давал первое слово как раз тому, кто чаще всех ошибался. Всегда казалось, что нет для него наибольшей услады, чем выслушать как можно большее количество самых разных идей и мыслей, пусть себе даже и самых нелепых. Строг и серьезен, он в то же время словно лучился особой усмешкой, той мгновенно узнаваемой, ясной внутренней усмешкой человека, занятого сейчас своим любимейшим делом.

А уже тот, кто говорил дело, ощущал себя настоящим победителем. Возвышенная радость победы, неутолимая жажда пережить ее вновь и вновь превращали в итоге самый обычный урок, решение одной-единственной задачи в азартнейшее соревнование, захватывающую викторину идей, и даже самые безнадежные члены мафиозной цепочки, хоть и разумея ничтожно по сути, следили за этим соревнованием с неотрывным вниманием.

На дом Сергей Петрович задавал обычно одну задачу из учебника и одну свою. Не раз так было, что из всего класса решить ее удавалось одному Игнату. Решить, переворошив сверху вниз и снизу вверх целую гору учебных пособий, разрисовав вперемешку черновые тетрадки чередами изорванных формул.

И уже после, лежа в постели, до прихода сна с наслаждением воображал он, как назавтра утром в ответ на долгожданный вопрос учителя: "Ну что, ребята, как там наша задачка?" – победно вскинется лишь одна, одна-единственная его рука.

4

Сомнения вера

В самые первые годы своего земного существования Игнат, по сути, лишь реализовывал данное ему Свыше, реализовывал то, что дано нам изначально, «дано неизвестно за что и неизвестно за какие слуги». И в крохотных рамках, так же полученной им Свыше общественной миниячейки, ограниченной строго луговыми околицами маленького провинциального поселка, ему было очень просто выделиться среди сверстников, а иногда даже и добиться всеобщего восхищения.

Но... незаметно прошли годы.

Кончилось детство.

Пришла тревожная пора решающих перемен.

Чем, чем таким уж, "особенным", выделялся он среди сверстников теперь?

Ну, отличник... и что?

Только в одном его классе было еще три девчонки-отличницы, причем у них тех самых нелепых проколов, побочных следствий так называемого "рационального подхода" к учебе никогда не было. В различных предметных олимпиадах он также хоть и множество раз участвовал, но никогда далее районной не пробивался. А вот та же Галина Изотова и на республиканской сражалась успешно. Правда, на контрольных по математике и физике его пятерка не раз была единственной на все параллельные классы, не раз его лучшие сочинения с восторгом зачитывали учителя, но... Опять же, все это были заметные достижения лишь в мизерных рамках крохотной захолустной провинциальной "ячейки".

Поступи он, предположим, на физфак, и кем? – кем он будет вот там? Там, среди избранных, преодолевших успешно жесткий экзаменационный отбор? Там, на фоне умниц и вундеркиндов, победителей союзных и международных олимпиад?

Огромные сомнения одолевали Игната.

И все же она была! – была вера в свои силы, вера в свои возможности. И вдохновляли, поддерживали эту веру именно уроки физики.

Ведь теперь он познал, познал по-настоящему, что значит решить ту задачу, которую никто не решил, осилить победно вершину, которая поначалу казалась до неприступности сложной. Возможно, заполночь уже воскликнуть "эврика!" – чуть слышно, и долой мгновенно все сомнения, лишь ясность и вера... Крылатая вера, высоких стремлений могучая сила, и тотчас подвластны любые вершины, стоит лишь по-настоящему захотеть.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НЕ ЗА МОРЕМ-ОКЕАНОМ

1

Минирейхстаг

В раннем детстве под влиянием возвышенных фраз, что, казалось, насквозь пронзали всю идеологическую атмосферу вокруг, под аккомпанемент задорный ежедневных газетных и телерадиоуспехов Игнат верил по-настоящему, верил всерьез, верил без всяких сомнений.

Верил и надеялся втайне, что однажды утром в советской стране вдруг триумфально объявят коммунизм, и тогда мгновенно, разом, сбудутся надежды и мечты, сбудутся разом и навсегда, как в чудесной волшебной сказке после ее счастливого конца.

Но годы шли, а коммунизм так и не объявляли.

И с каждым годом сквозь ярко-алый покров звонкогласых возвышенных фраз, через конвейер набатный небывалых трудовых достижений все отчетливей и явственней стало проступать нечто совершенно иное и даже противоположное. И отнюдь не где-то там, неведомо где "за" морем-океаном в неведомых далях, а тут же, рядышком.

Например, в их районном городке, что в двадцати километрах от поселка, и где Игнату приходилось бывать по различным делам довольно часто. Там на автостанции возле посадочных площадок возвышалось тогда массивное угловатое построение для известных людских потребностей. Это было самое первое, что бросалось в глаза, стоило лишь выйти из автобуса. Каменное, серо-зеленого, казематного цвета оно издали очень напоминало то ли минирейхстаг на картинах его последнего решающего штурма, то ли еще какое-то крупное оборонительное сооружение, что по каким-то непонятным причинам осталось нетронутым еще с войны.

– Х-хе, додуматься! – бормотнул однажды куда-то в сторону их учитель математики. – Под самый нос, считай, впёрли.

Они тогда возвращались в поселок с районной олимпиады. Автобус в тот теплый майский день "по техническим причинам" задерживался – долго, томительно долго вдыхали они насквозь пронизывающую, спертую "амбру"... И вот впоследствии, заслышав снова привычно, что в их самой первой на планете социалистической стране все так "разумно и правильно", Игнат почему-то невольно и тотчас вспоминал эту поездку, слова учителя, его, перекошенное омерзительной гримасой, усталое лицо.

2

«Насосная» станция

На самом деле это была не насосная станция, а спасательная. Работал на ней Игнат во время летних каникул после восьмого класса.

Место это разыскал Витька. Как уже говорилось ранее, каждое лето ему приходилось искать, где подработать. Мешал он раствор, таскал кирпичи на стройках, был подсобником у мелиораторов и даже геологов. Геологические партии тогда частенько наведывались в поселок.

Витька уже знал, где и как искать. И вот однажды он предложил:

– Хочешь деньжат подработать? Есть тут одно блатное местечко.

– Кто ж не хочет! А где это?

– На спасательной, слышал? Два матроса на сезон надо. Восемьдесят рэ в месяц на брата. А всего за лето стольника полтора чистыми выйдет.

Сто пятьдесят!

Целое богатство, если еще и десятки живой не держал в руках отроду. И хоть Игнату было несравненно проще выпросить у матери деньги на новый костюм или туфли, однако лишних денег в семье не было, и он прекрасно знал это. Что-что, а приодеться на сто пятьдесят рублей в те времена парню можно было с ног до головы, и не только на летний сезон.

И еще. Это были бы его первые, впервые заработанные собственными руками свои деньги. И познать то, как они достаются по жизни, казалось ему непростым испытанием, испытанием первым такого рода и уже потому интригующим.

– На Немане целый день, рыбалка будет! И делать, считай, ни черта не надо. За это тебе еще и деньги хорошие платят, – радостно говорил далее Витька. – Курорт, а не работка!

– А справимся?

– На лодке доплыть до пляжа! И что тут справляться... Ты на веслах умеешь?

– Лодки-то у нет, маловато до сих пор приходилось.

– Ну вот, заодно и научимся. Ты думай скоренько, а я сто процентов иду.

Располагалась станция на живописном неманском берегу на повороте между мостом и Железным. Неман был здесь очень широкий. Пологий с поселковой стороны болотистый берег метров через двадцать круто поднимался в травянистый широкий пригорок, где и приютился как-то уныло среди сочных роскошных луговых трав старый облупленный вагончик на заржавевших железных колесах. Точно в таких обычно временно размещаются строители.

Открыли тогда станцию недавно, и в вагончике она также размещалась временно. Об этом красноречиво свидетельствовала внутренняя обстановка: стол начальника с виду обычный кухонный, несколько простеньких стульев, самосбитая с единственной претензией на грубую прочность деревянная лавка. В дальнем углу темнеющей, запыленной грудой валялся разобранный водолазный костюм. Сюда же обычно сносили на ночь моторы и весла с лодок.

Начальником станции был "Бык". Лет за пятьдесят уже, широкий, грузный с квадратной, словно навеки застывшей физиономией трезвый Бык смотрел всегда хмуро, исподлобья, почти не моргая. Настоящая фамилия его была Мархоткин, но за глаза в поселке его называли именно Бык и никак не иначе.

Некогда Бык был большим начальником в поселке, но затем, заглянувши чрезмерно в чарку, резко поехал вниз. Словно по инерции он еще побыл некоторое время в разных начальниках, каждый раз все меньших и меньших – именно на их крохотной спасательной станции он побыл еще немного начальником в последний раз.

Начальника своего Игнат видел несравненно меньше, чем остальных работников станции. Поговаривали, что он все время в деловых разъездах, что-то "выбивает" под строительство главного корпуса станции. Строительство это, впрочем, тогда уже началось и велось своими силами. Так, немного поодаль от вагончика бугрились ссыпные кучи песка и булыжника, а также протяжно чернел вырытый вручную неглубокий узкий ров под фундамент. Но на этом строительство зашло безнадежно в тупик, теперь всегда хоть чего-нибудь, да не хватало.

Даже сам Бык, казалось совершенно искренне, изумлялся:

– Не пойму никак, что за ерунда. Глянешь с вечера, вроде хоть с утра за работу. А под утро как сгинуло, только песка да галешника этого всегда до черта!

– Ага, канеш, чтоб ты так жил, как не знаешь! – то ли с досадой, то ли с завистью возмущались после его подчиненные. – Вмазал бы так вчера, зато у свояка на даче теперь до неба фундамент.

По вечерам пьяный Бык появлялся часто на танцах в ДК. Подходил, брал кого-нибудь из парней в уголке за пуговицу и все пытался то ли сказать, то ли доказать что-то. Парни уже знали, и если кто успевал, то давал тот час полный вперед ходу, заприметив, что к нему, бормоча, пошатываясь, направляется озабоченный Бык.

А под особо забойные ритмы он уже выплясывал вместе со всеми, топал и подпрыгивал на месте как бешеный, мотая размашисто вверх-вниз густой чернявой чуприной. Чтобы не остаться по случайности без ног, вокруг широко расступались, давали танцору простор, смеялись, хлопали в ладоши...

Начальник Бык не имел официального заместителя по штату, но вторым по старшинству здесь, бесспорно, считали водолаза Ваню Буховича. Как и Андрюха Петровский, Ваня также принадлежал к некогда славным футбольным кумирам последнего поколения и также навсегда остался в родном поселке. Точно также был не прочь сыгрануть в "подкидного рубля троих" на Пьяном, но, в отличие от своего бывшего партнера по команде знал какую-то меру и имел при этом железное здоровье, поэтому на праздники, когда наряжался в приличный костюм, еще смотрелся "человеком". Как и у Андрюхи, о его некогда славном футбольном прошлом теперь напоминали лишь старые футбольные бутсы, которых он также не снимал круглый год, лязгая летом шипами по дорожной брусчатке, как конь подковами. Шнурки не завязывал, рубаху расстегивал, выставляя напоказ заволосатевшую богатырскую грудь:

– Ковбойку бы еще, да пистоль за пояс! – мелькала у Игната невольная мысль, когда он видел в поселке Буховича.

На прежних людных спартакиадах Ваня не раз побеждал в соревнованиях по вольной борьбе, поэтому его с тех пор уважали за силу. Вообще он был человеком железной уверенности в себе:

– Вот я тебе, хлопче, заре я-ак дьмухну! – выговаривал он часто в вагончике, выделяя значительно каждое слово, и уже одной этой фразой разрешал моментально самые спорные вопросы.

Поговаривали даже, что сам Бык его побаивается, и на многое закрывает глаза, как начальник. На то, например, что штатный водолаз Иван Бухович предпочитает как можно реже залезать в воду, а вместо этого в рабочее время торчит, ошивается с дружками на Пьяном углу.

– Что, Иван, занял уже вахту? – посмеиваясь, приветствовали его на ходу знакомые мужики. – Давно стоим?

Отвечал он всегда нарочито серьезно, для большей значительности выговаривая окончания отдельных слов на "о":

– Гэто няважно, что я стою. Главно, каб работа ишла!

– Хорошая у тебя работка! – смеялись в ответ мужики. – И где б нам такую?

– Работа важнецкая! – кивнул однажды Ваня, не обращая никакого внимания на смех. – Людей спасаем, на СОС-сигнал спешим...

– На СОС? – подхватил сразу, ухмыляясь беззубо, уже развеселый Андрюха, который, как всегда, ошивался на Пьяном. – На СОС, говоришь? – повторил он, и уже по одному тону вокруг поняли, что он сейчас что-то "такое" выдаст.

И действительно, коротко хохотнув, он расплылся опять в кривоватой усмешке:

– Н-насосы...

Здесь необходимо отметить, что наряду с бомбардирским футбольным был у Андрюхи еще один известный посельчанам природный талант. А именно: сказануть к месту живое яркое слово, меткую фразу; правда, слово или фраза эти могли быть, на первый взгляд, самыми обычными, но выдавались они всегда так живо и смачно, что еще долго витали в поселке. Сказанул однажды Андрюха одному заезжему городскому умнику в растяжку презрительно, с неподражаемым чувством превосходства:

– Де-елавы...

И тотчас все "умники" стали в поселке именно "делавыми".

Послал однажды кого-то:

– Кур-ри отсюда!

И еще долго во всей округе посылали "подальше" именно так, а не как обычно.

Когда-то этому таланту весьма способствовала громкая футбольная слава, но и теперь Андрюха, если был не совсем "на рогах", мог неожиданно выдать нечто "свое". И вот именно после его этого кривовато-насмешливого: "н-насосы..." – бывшая спасательная станция превратилась мгновенно в "насосную", иначе ее с тех пор в поселке не называли.

* * *

Купаться на Неман без взрослых поселковые сорванцы убегали с ранних лет.

– Мам, я скупнуться, можно? – словно и не спрашивал, а сообщал звонким голоском шустрый мальчуган откуда-то с улицы.

– Ладно... гляди мне только! – вздохнув тревожно, разрешала мать.

А что поделаешь, когда жара на дворе, солнце палит, и такая река под боком. Все равно, запрещай не запрещай, а как мать на работу, так он тотчас на Неман. Только и оставалось, пожалуй, что громко бросить в след знаменитое, грозное:

– То гляди мне, утопишься – додому не приходь! – что еще долго и с усмешливой беззаботностью витало среди поселковой детворы.

Соответственно и плавать каждый неманец умел великолепно с малых лет. Потому трагедии на воде происходили крайне редко и как-то случайно, словно по воле рока. Каждый из таких случаев помнили долго, о них напоминали и некоторые известные места на реке. Так крохотное, но довольно глубокое продолговатое озерцо, остаток одной из стародавних неманских стариц называли Котова озерина: в ней когда-то задолго до Игнатова появления на свет провалился по неосторожности ранней весной под лед десятилетний школьник по фамилии Кот.

Лешка Ковшур, также один из славных футбольных кумиров прошлого нырнул однажды головой там, где до него ныряли многие и множество раз. Будто его именно, затаясь в непроглядной глуби, поджидал терпеливо эти годы тот самый проклятый, не догнивший корч. Место это теперь называли Ковшеровой ямой.

Однажды утонуло сразу трое, но это были вовсе не посельчане; ни один посельчанин не полез бы купаться в Черную бухту. Правда, с одной стороны там весьма привлекательно золотился бархатистым песочком широкий пологий пляж, но на краю он зловещим, будто заостренным, протяжным клином заступал далеко в реку, и уже через пару метров крутило страшно, а противоположный высоченный отвесный берег вертикально обрывался в бездонную глубь, непроглядно черную даже в самый яркий солнечный день.

И менно золотистый безлюдный пляж привлек жарким летним днем одну заезжую городскую компанию. Первой начала тонуть женщина, ей бросился на помощь сначала муж, потом брат... Теперь, когда посельчане вспоминали в разговорах Черную бухту, они вскользь непременно прибавляли при этом:

– Ну... что майор с женкой утопился.

Вот, пожалуй, и все трагедии, что случились в близлежащих поселковых окрестностях за многие годы. Позднее, уже во взрослой жизни, вполне очевидна была Игнату роль подобных "спасательных" станций и их бесчисленных вариаций в обеспечении главнейшего достижения социалистического строя в стране, в обеспечении "всеобщей занятости". Но вот тогда – в годы юные до невозможности сложно было понять Игнату, кому и зачем вообще понадобилось открывать в их крохотном, малолюдном поселке столь экзотическое трудовое учреждение, как эта станция.

Особенно тем летом, которое выдалось дождливым, холодным, ветреным. Неман вскоре вышел из берегов, свинцовым извилистым змеем рассекал он, насквозь отсыревшие под по-осеннему промозглым небом, унылые заливные луга. Рыжие от непрерывных дождей, безлюдные пляжи безнадежно тосковали по живительным солнечным денькам.

– Ну и кого? – также с безнадежными нотками в голосе вопрошал хмуро Бык на очередной утренней планерке. – Кого и спасать, укажите мне, людцы?.. Я бы купаться и за гроши не полез. Льет и льет себе, и конца нету на эту непогодь.

И, переведя дух тяжко, он продолжал уже деловито:

– Так! Теперь расклад на сегодня. Я в район по строительству гляну, а ты, Иван, командуй. Вряд ли, конечно, но как солнце, то сразу за весла. Молодь на Железный, старики на ту сторону моста.

Проводив начальника, водолаз Ваня Бухович вскоре в свою очередь передавал эстафету:

– Мухлюй, теперь ты за старшего. Глянь что по корпусу, а я в центр на полчасика.

И тотчас шествовал на площадь занимать обычную ежедневную вахту.

– "По корпусу глянь!" – передразнивал его въедливо спустя немного времени с утра хмурый Мухлюй. – И что тут глядеть, коли за ночь опять весь цементович сбаёдовали? Ров этот разве жвиром засыпать да по новой выкопать...

Мухлюй, старший матрос на станции когда-то отлично учился в школе, поступил успешно в институт. Что с ним случилось потом, Игнат точно не знал, впрочем, наверняка и здесь дело не обошлось без того же "стакана". В последнюю сессию уже бывший студент, чтобы отдалить хоть чуток горький момент истины, сам выставил себе в зачетку отличные отметки, сам же в ней и расписался. Когда вскоре сей обман вышел наружу, вот тогда он и стал для всех в поселке "Мухлюем".

Оставшись за начальника, он тотчас вытаскивал из кармана старую затертую колоду карт.

– Давай, мальцы, на разминку! – хрипловатым с утра голосом приглашал коллег.

Сам он был готов шлепать картами целые сутки напролет. Однажды со смешком поведал характерный эпизод из своего недавнего студенческого прошлого:

"Раз сели мы в сессию тысячу писать. Дружок лыбится:

– Завтра экзамен, а мы за фишняк...

– И что?

– Холява буде.

– Думаешь?

– А что, примета есть такая. Верная!

И тут я ему – сделав коротенькую паузу –Мухлюй расплылся по уши в широкой усмешке:

– Х-ха, верная... Кому она, может, и верная, а я уже целый месяц пишу, и все от винта!"

Мухлюй пробовал учить коллег, однако высокоинтеллектуальные игры "бридж", "преферанс" и даже "тысяча" на Насосной так и не прижились. Играли в обычного подкидного, но и здесь Мухлюй предстал сразу как бывалый, грамотный игрок. Козырями не разбрасывался, мелочь не вызывал; зачастую, будто отбившись, держа в руке целую кипу картежных листов, требовательно вопрошал:

– Ну, тузы-короли! Тузы-короли-дамы, есть-нету?.. Тогда я забираю!

Все, что вышло из игры, он запоминал безошибочно. Не раз в самом конце кто-то оставался с единственной картой, прижимал ее плотно к столу слегка дрожащей рукой.

– И че ты там мылишься? – глядя на это, только посмеивался с торжествующей ухмылкой Мухлюй. – Сказать?

– ...?

– Король чирвенный!

И действительно, хоть ты бросай этого несчастного короля в открытую на стол: за двухмесячное трудовое пребывание друзей на станции, Мухлюй так ни разу и не ошибся.

Кроме него на станции был еще один штатный матрос. Фамилия его была Гайдук. Внешне он чем-то напоминал Игнату одноклассника Малько Славу, был такого же маленького роста, щуплого телосложения, в дополнение к этому и имя его тоже было Слава. В школе он учился неплохо, несколько лет подряд поступал на филфак, но неудачно. Был вообще человек очень тихий, вдумчивый, писал стихи. Однажды в компании говорил о себе: "Не Лермонтов, не Пушкин, простой поэт...

– ...Гайдушкин!" – договорил за него в рифму оказавшийся случайно рядом Андрюха на свой манер, и с тех пор Гайдук Слава превратился для всех в поселке именно в "Гайдушкина".

Под утренней разминкой на станции обычно понимали подкидного один на один, причем мелочь для динамики игры отбрасывали. Гайдушкин также играл неплохо, но остротой памяти даже и близко не мог сравниться с коллегой по работе, потому ему приходилось не в пример чаще тасовать затертую шершавую колоду.

– Так, глядишь и мозоль за руку! – расплывался вскоре в широкой ухмылке мордастый Мухлюй. – Може, пора и спецухи достать?.. Давай, давай, поэт тренируйся.

И время от времени он восклицал нетерпеливо:

– Эх, когда там мужики подвалят?

Вскоре, впрочем, "подваливали" и мужики, заядлые картежники со всей округи. И среди них постоянных, ночных сторожей, пенсионеров и просто обычных местных оболтусов Игнат поначалу с изумлением обнаружил врача Хотяновского, одного из самых уважаемых представителей местной интеллигенции. И действительно, немного за тридцать по возрасту, он своей весьма выразительной артистической внешностью а ля Микеле Плачидо даже и в самой элитной столичной компании наверняка бы выделился, а не то, что среди всей этой разномастной поселковой шушеры. Но весьма скоро Игнат убедился, что как раз удивляться здесь и не чему, это ведь тоже был картежник, картежник с ног до головы, картежник до мозга костей; ему было совершенно все равно, кто и что рядом – главное, что здесь непрерывно хлестали картежные листы, и был серьезный, достойный его соперник.

Работал Хотяновский посменно и, едва свободная минутка, поспешал тотчас отвести душу в бесконечных баталиях на Насосной. Именно с его появлением в облупленном ржавом вагончике начиналась настоящая игра, игра вшестером, командами три на три. И хоть никто не назначал особо, но лидеры-капитаны определились сразу же. Лишь несколько первых отбоев игра продвигалась, словно сама по себе, затем полное руководство брали твердо в свои руки капитаны:

– Та-ак, теперь слушай сюда, мужики! Теперь спокуха. Значит так, там козыри, крупняку по завязку, будем мальца потрошить. Пускай ко мне после, я нормалюк. А вот ты, ты, братко Деми-и-дыч... Демидыч, радость ты наша, ты теперь со своей бубой сто процентов наш клиент!

Слово "потрошить" принес в вагончик Хотяновский, и оно сразу здесь стало наиболее популярным:

– А теперь потрошить, потрошить! – с каким-то особым азартом, призывно и рьяно выкрикивали время от времени во весь голос закрасневшие капитаны.

Каждый раз вели счет, вели скрупулезно, как наиважнейшее. Но играли исключительно на интерес, и когда через часок-другой в веселом вагончике брал почин очередной, традиционный здесь подбой "капусты на чарли", не было никакого значения, кто сегодня в победителях, каждый давал, сколько мог. И проблемнейшей из проблем в таких случаях, кому идти, здесь также никогда не возникало. Подхватив на плечо объемную хозяйственную сумку, отправлялся в дорогу поэт Гайдушкин, хоть сам никогда не пил вина. Просто ему было в охотку с ветерком прокатиться на велике в центр.

– Что, Славик, видать, горючее скончилось? – привечала его по-свойски радушно развеселая постоянка Пьяного. – На заправку, нейначе?.. привет насосам!

3

«Простой советский человек»

А матросы-сезонники Игнат и Витька, или «школяры» как их тут называли, в свои первые рабочие дни больше учились грести на веслах. В начале лодку вертело без всякого ладу на одном месте, заваливало набок, обдавая студеными брызгами, выносило стремительно на самую быстрину. Но затем, намастерившись ловко, парни уже запросто гоняли по неудержимо вырвавшейся на луговую свободу, разбушевавшейся водной шири. Притащили из дому рыболовные снасти, коротали время за любимейшей охотой на зубастую речную хищницу.

В дождь же приходилось отсиживать гягуче томительное время в вагончике. Приютившись в уголке под смачный лёскот картежных листов, гром раздающихся в такт "заковыристых" фраз, друзья также с интересом следили за всеми перипетиями переменчиво фартовой игры.

– Как работка, школяры? – подмигнул однажды, уже успевший выпить, довольный Мухлюй. – Нр-равицца?

И "нр-равицца" ли работка ему самому – можно было даже и не спрашивать, немало победных минут выдалось сегодня у его команды.

– А что? – спросил он далее смешливо. – На престижи не катит?

Однако, помедлив чуток, словно сам себе и ответил, ответил серьезно:

– А что, простой советский человек! Как вас в книжках учат: "Простой советский человек...

Тут он запнулся, словно забывшись, подыскивая, и договорил за него неожиданно, такой молчаливый обычно Гайдушкин:

– ...нет выше званья и достойней!"

И он улыбнулся едва заметно.

– Нет выше званья! Простой советский человек, нет выше званья и достойней! – тряхнув возбужденно за плечо коллегу, завосклицал как в экстазе, закрасневший мордатый Мухлюй. – Молодцом, аккурат как написано, кому сказать, как не поэту?.. Эх, страсти-мордасти, поле зеленое, молодь на массал!

Последней загадочной фразой он и закончил призывно.

Что означала фраза эта, в особенности ее последнее слово, школяры так никогда и не узнали. Через мгновение в веселом вагончике снова раскатисто, смачно хлестали картежные листы, снова самозабвенно и рьяно гремело на всю округу так полюбившееся здесь: "А теперь потрошить, потрошить!" – но... Но теперь Игнат уже не слышал ни слова.

"Простой советский человек".

Белозубые улыбчивые рабочие в светлых рубахах, с высоко закатанными рукавами у заводского станка, в апельсиновых защитных касках с мастерками в руках на промышленных стройках, симпатичные солнцеокие колхозницы с рассыпчатым колосьем спелой пшеницы в загорелых руках... Таких плакатных рисованных "простых советских людей" Игнат наблюдал сызмальства и наблюдал, считай, на каждом углу в своем родном поселке.

Для него, "простого советского человека" был эпохальный 1917-й год. Для него было и все то, что было после.

И вдруг Мухлюй. Хотя... простой?

Простой он человек?.. Советский?

Так ведь и комсомолец даже, как все.

Простой человек Мухлюй, советский человек Мухлюй, порознь это как-то и не слишком резало слух, а вот вместе... Известная с самых первых лет словесная культовая комбинация в тандеме с раскабанелой, "датой", торжествующей рожей картежника как-то необычайно поразила тогда Игната.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ