Текст книги "В движении вечном (СИ)"

Автор книги: Владимир Колковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Пожелтела уж с незапамятных пор единственная на ней, с мастерством Остапа Бендера нехитро вымаляваная карикатура, актуальнейшая зато во все исторические времена и на всех бывших, да и теперешних наших просторах. Темный звездчатый фон, в уголке бледноватый серпок месяца... Двое крадутся гуськом, озираются; мешковато, пузырчато, выпирают у них спереди объемные серые рубахи.

Со стены напротив, кто с приветливой усмешкой, а кто сурово насупившись, поглядывали с почетной Доски на тревожно крадущихся в ночи "несунов" ветераны войны, передовики и герои труда. Кое-кто из них уж навсегда покинул поселок, а кое-кто и обрел свой вечный покой на местном кладбище, но их также слегка пожелтевшие фото еще долго безмолвно взирали на застывший напротив революционный крейсер, на полинявшую от времени "Колючку"–ровесницу, словно охраняя их зорко.

– Навечно они здесь застыли? – гадало уж не одно поколение посельчан. ? И кого же, в конце-концов, сменят первыми, воришек или героев труда? Или... всех разом?

Вход в ДК в эпоху развитого социализма был для всех бесплатным, и танцевали тогда ровно столько, сколько хотели. Здесь, правда, зависело от начальства, но начальство это тогда олицетворялось в дивчине молодой, энергичной, только после института. Новым в поселке людям даже частенько задавали вот такую «загадку»:

– Почему в нашем ДК танцы всерьез раньше десяти не начинаются?

Как было отвечать на такой вопрос приезжему?

Поэтому обычно ему сами и отвечали после небольшой паузы:

– ...потому что у нас только в десять вечера винный бар закрывают.

Шутка шуткой, но и вправду девчата знали, что появляться в клубе пораньше – и смысла-то особого нет. Все равно там еще немного кавалеров отыщешь, потому как почти все они сейчас на соседней улице, где пока без особых проблем можно взять "на разлив". И лишь после того, как приземистая, мощная, зычногласая властительница барной стойки словечком ёмким, а то и просто в плечи решительно выставит в двери своего последнего неугомонного клиента, только тогда они компанией шумной и теплой завалят весело в клуб.

– Как там вчера на танцах? – бывало, спросит Игнат.

И в ответ лишь короткое:

– Глухо.

Инструменты в ДК были, две электрогитары, клавишные, ударник. Были и музыканты, местные парни, которые, однако, лишь "что-то умели", и потому выходить на эстраду осмеливались не часто. Но вот приехал Антон и всего лишь за несколько репетиций организовал в поселке такой ансамбль, первое же выступление которого прошло здесь с легендарным успехом.

Голос у него был не очень сильный, но с оригинальным, слегка сипловатым тембром. С подобным вокалом не раз и на порог не пускали престижных песенных фестивалей, однако случалось и так, что потом они же, бывшие неудачники, давали завидную фору счастливым победителям, долго и триумфально властвуя на вершинах эстрадных хит-парадов. И песни Антон привез свои, такие мелодичные и разные, эти песни тотчас подхватил весь поселок. А его серебристая лидер-гитара выдавала то тихие, мягкие, то яркие, звонкие ритмы, завораживая медлительным танго, заводя стремительно темпераментным шейком. Прочие музыканты, как раз те самые поселковые "умельцы", по сути, ему лишь подыгрывали, но коль уж хорош воевода... Лишь неделька прошла, и не узнать стало прежние танцы!

Урбанизация ударила грубо, безжалостно по деревенским укладам, по небольшим городкам и поселкам, и за короткие годы наполненный жизнью когда-то поселок заметно утих. Но с приездом Антона былое, хоть ненадолго вернулось. Как и в прежние годы, вновь словно праздничными, людными стали в поселке суббота и воскресенье:

– Вновь вся околица в гости к нам! – дивились поначалу посельчане, но это только сначала.

В восемь вечера в ДК уже было полно народу. Наезжала молодежь со всей округи, да и не только молодежь, самый различный возрастной контингент неудержимо манили далеко слышные в вечерней летней тиши мягкие гитарные отзвуки. И даже те, кто давно уже выехал в город, кто прежде наезжал в родную сторонку раз в год в лучшем случае, даже они теперь каждые выходные, как на вахту неизменно являлись в забытый ими прежде поселок. Целая толпа вываливала шумно в пятницу из минского автобуса.

– А что ж столица ваша? – торжествующим смехом встречали их посельчане. – Смерч побил, или волной накрыло?

И даже танцевальный зал, сумрачный, тесный, с облупленной ветхой побелкой, с давно некрашеным, скрипучим полом, даже зал этот казался Игнату таким необычайно уютным и праздничным в те два коротеньких летних месяца. Вначале танцы были только по выходным, как обычно, затем как-то незаметно прибавились среда и четверг; затем, взявшись дружно за руки, вторник и пятница. А в конце августа уже и единого дня невозможно было представить без танцев, танцев до утра, танцев до рассвета, танцев "до упаду", покуда еще хватало сил у Антона и его музыкантов.

2

Неуловимый миг

Разливистой россыпью отгремели задорно последние ритмы забойного шлягера, и с минутку лишь ненатурально высокие отзвуки электронных шумов разрывали пронзительно приглушенный шелест разговорного фона.

– Танец взаимного приглашения! – снова с улыбкой протяжно выкрикивает на переполненный зал раскрасневшийся Антон, и со струн его лидер-гитары льется вдумчиво медленный танец.

Неуловимый миг, смуглый блеск карих глаз, волшебная тайна невольной чуть заметной усмешки. Игнат больше не рассуждает ни секунды.

– Можно? – приглашает с легким деликатным поклоном.

И снова улыбка чуть заметная в ответ:

– Пожалуйста.

Умело, ладно переступая, плавно кружат они в такт музыкальным аккордам. Вновь, укутывая нежно, певуче манит чужая печаль, далекая и близкая; в ней и скорбь, и кручина, и что-то высокое, светлое, что чарующей трепетной грустью так сладостно тешило душу. Вновь так близко горячее юное тело, но так горячо и так близко – как никогда.

У Игната были совсем другие, вполне конкретные планы на этот вечер. Он ведь и дружку Витьке еще утром поведал, кого из "новеньких", приезжих городских девчонок присмотрел днями на поселковых дорожках. И вот в какой-то неуловимый миг все эти планы долой, и он пригласил на первый же медленный танец именно ее.

Обычно он имел наготове несколько привычных первых фраз для завязки, обычно он легко и свободно обходился ими, тасуя по очереди, что не слишком приелось, или просто по принципу: что первей на язык, то и сгодится. Но и здесь, словно без следа выветрило всю эту изрядно обветшалую словесную муть, и он задал, казалось бы, совершенно нелепый вопрос:

– Ты меня знаешь?

Правда, жила она в поселке недавно, может с полгода, как сюда переехали ее родители. Но и кто же его и не знает? На почетной школьной доске его симпатичная усмешка, рослый широкоплечий парень, со штангой в центнер справляется. Чемпион района, соревнования тогда частенько на стадионе проходили, все видели его победы.

– Кто ж тебя не знает?

И тотчас душа на взлет у Игната:

– И я давно обратил внимание на такую симпатичную незнакомку. С первых секунд мечтаю познакомиться.

– Неужели?

– Я похож на обманщика?

– Кто ж тебя знает.

– Посмотри мне в глаза!

Мелькнув задорно своими карими искорками, она тихонько смеется:

– И что ж так? С первых секунд мечтаешь, а признаешься...

Здесь притворный вздох:

– Да вот не осмелюсь. Никак!

– Ты-ы?... и несмелый? Надо же! С каких-таких пор?

– Да с тех пор, как увидел. Даже и сам удивляюсь.

Казалось, Игнат уже вошел окончательно в свою привычную роль, как совершенно неожиданно, словно и действительно вследствие столь необычной в этот вечер смелости, у него вдруг вырвалось:

– Так я провожу тебя сегодня? Можно?

Не любил он такие вот конкретные предложения во время танца, в особенности во время первого. Знал по опыту, что сейчас начнется: "Не знаю...", "Может, и сама не заблужусь...", – и т.д., и т.п., и пошел себе вилять непредсказуемый серпантин пресловутой женской логики. Попробуй-ка в ней разобраться, поэтому у него давненько была отлажена своя вот такая система. Присмотрел, приглашал на танец, знакомился. Сложилась беседа, забрезжил с обоих сторон интерес, тогда приглашал на танец еще несколько раз. И лишь затем по обстоятельствам, делал, наконец, окончательный вывод: а стоит ли, все-таки, поджидать ее после танцев на выходе из ДК?

Так и впрямь оно было гораздо верней, но вот тогда... В этот вечер: "Я провожу тебя сегодня?" – вырвалось у него и действительно вдруг, словно вследствие их разбитной непринужденной беседы.

...И внезапно холодком студеным темнеет ее лицо, опускаются живо карие глазки:

– Н-нет... не надо.

– Почему? – еще успел поникло спросить Игнат.

– Есть причины.

Кончился танец.

Быстрые импульсивные ритмы раз за разом медленным танго, еще один танцевальный вечер близился к концу своим чередом, а Игнат печальным задумчивым флегматом стоял неподвижно в своем обычном уголке зала.

– С какого фланга удар, признавайся? – подходил к нему Витька, мигал, усмехался. – Ну-ка, смотрю я на тебя...

– Ай, нашла, отчегось, меланхолия, – отвечал Игнат неохотно или вообще только молча пожимал плечами.

– Да перестань ты! Вон, погляди сколько их, выбирай.

– Отвали.

Витька был годом старше друга. Он тогда только закончил школу и теперь готовился к предстоящим вскоре вступительным.

– Тогда по домам? – предложил, наконец, он. – С такой физией ты здесь все равно ни фига не выстоишь..

– Пойдешь науку зубарить?

– Не-а...сегодня вряд ли. Завтра с утра и пораньше.

– Ну пошли.

Они вышли на широкое крыльцо. Стояла темная июльская звездная ночь. Звезды были так выразительны, ярки, и казалось, что кто-то в миллион крохотных глаз наблюдает внимательно за всем тем, что происходит на той удивительной планете.

– Постоим? – предложил Игнат. – Чувствую, все равно до утра не уснется.

Он ведь и впрямь приметил ее, как только она пришла в параллельный "В"-класс. Тоненькая стройная, она была неповторима прелестью смуглого с легкой раскосинкой кареглазого личика, глянцевым шелком густых темно-русых волос. И познакомиться он действительно предполагал на первом же школьном вечере, но как раз на ту субботу пришлись важные спортивные соревнования...

– Все, дружище, приветики! – сообщил сразу по его приезду Витька, который был всегда в курсе подобных планов. – Пошла твоя Юлия.

При этом он как-то по-особенному хмыкнул, разведя в стороны руки.

– С кем?!

– С Генкой. Артистом.

– Я-ясно.

Генка Войтович по прозвищу "Артист" был признанный авторитет в амурных делах, не было ничего удивительного, что это именно он перехватил девчонку. Успел первый – что ж, твоя удача, отбивать в поселке было не принято.

– Не стоят они соперничества! – так, например, высказывался, на сей счет Витька. – Ни одна. Хоть справа, хоть слева возьми.

Игнат ему не перечил, и вряд ли бы пригласил ее на танец. Однако прошло немало времени, и теперь он знал из поселковой молвы в точности, что они уже не встречаются.

...Танцы, между тем, заканчивались. На широком крыльце клуба под синеватым светом уличного фонаря толпилось уже довольно много парней. Кто-то из них с нетерпением ожидал подругу, кто друзей-попутчиков на дорогу домой, а кто и сам не зная чего, подобно Игнату в тот вечер.

Вдруг в раскрытых широко настежь высоких дверях клуба с каблучковым постуком звонким стремительно выступили в ряд сразу три стройные девичьи фигурки, но! – ее он узнал в тот же миг. Ступив на крыльцо живо, она приостановилась на мгновение... Знакомо уже мигнули навстречу лукавые карие искорки, пытливо и как-то загадочно.

Только много позднее, изведав сполна непредсказуемую взбалмошность ее бойкой натуры, он бы и не удивился вовсе такому неожиданному повороту. А вот тогда... Тогда он даже и удивиться не успел, нужные слова словно сами собой снова с молодцеватым задором слетели решительно с его уст:

– А я тебя поджидаю!

– Как так, неужто осмелился?

Юлька улыбнулась лукаво, что-то неслышно шепнула подружкам, и те немедленно вышли вперед, торопливо сбежали вниз по цементным гулким ступенькам.

...Июльский ласковый ночной воздух был насквозь пропитан упоительной яблочной свежестью набирающих силу плодов. Смолкла вскоре музыка, в унисон ей и птицы, и даже легкомысленный неманский ветрик до утра приютился устало в своем таинственном речном логове. Ослепительно вспыхнув бенгальскими искрами, пронзая стрелою полнеба, рассыпались в неистовом вихре пунцовые зори, и, казалось, вновь это он, тот самый всевидящий небесный наблюдатель теперь игриво подмигивает всем влюбленным миллионом приветливых крохотных глаз.

Молодцеватая бойкая живость больше не оставляла Игната до самого нескорого их прощания. Множество самых разных историй, смешных и грустных, недавних и полузабытых, своих и когда-то услышанных захватывающей нескончаемой вереницей с необычайной легкостью вспоминалось ему. А она заливисто смеялась над смешным, непритворно грустила над грустным, тихонько заслушивалась простым, сокровенным. И потому его рассказы были так живы и ярки, и потому рассказывать ей в этот вечер было таким удивительным, ранее неизведанным наслаждением.

– И почему мне так хочется тебе рассказывать? – даже не спросил, а будто вслух удивился он. – Сколько?.. Сколько раз мы обошли этот несчастный скверик, пять?.. десять?

– И я не считала. А я...знаю! Я знаю, почему.

– Скажешь?

– Конечно скажу. Просто... просто, мне очень хочется тебя слушать.

И, уже возвращаясь домой росистым ясным утром, он не один раз с внезапной растерянностью ловил себя на том, что продолжает по-прежнему разговаривать с ней. Разговаривать вслух точно так, как и прежде, словно они и не расставались вовсе: с ясными жестами рук, с живой мимикой на лице.

И спал он неспокойно.

Время от времени хмельную призрачную мглу его сновидений пронзало волнующее трепетное воспоминание, и он пробуждался. Но не совсем, на мгновения... В эти неизмеримо короткие и бесконечно долгие мгновения бирюзовою радугой счастья уносили пленительно вдаль будущие новые встречи.

3

Романтика любви

Влюбляться Игнат начал почти с тех пор как себя помнит.

Вначале была Светланка, красивая строгая девочка с большими глазами. Дошколята еще, они тогда охотились вместе на огромных стрекоз в старинном парке, что на окраине поселка. Охота эта неизменно представляла собой и азартнейшее соревнование, и чаще всего побеждала она, расчетливая осторожная соперница. Тогда Игнат не понимал и даже не задумывался, что у него не так, как с другими девчонками, и что оно это "не так", но оно, безусловно, было. Будто жаром вспыхнуло ало лицо его, когда однажды Витька, тогда еще белобрысый въедливый мальчуган вдруг звонко ляпнул прилюдно, смешливо таращась и тыча на сторону пальцем:

– Вон, гляньте, девка пошла, что Игнатик бегает!

В школе они учились в одном классе, несколько лет сидели за одной партой. Потом она как-то сразу пошла в рост, вытянулась вскоре на голову выше, словно ссутулилась даже. И вообще стала казаться вовсе не такой красивой.

Тогда он полюбил Наташу.

Та напротив маленькая была слишком уж веснушчатая, худенькая, с тоненькими смешными стебельками-ножками, но, подрастая из года в год, все хорошела и хорошела. Веснушки почти исчезли, в высокой стройной фигуре появилась очаровательная округлость.

– Классная фигурка у Наташки! – не раз замечал теперь повзрослевший Витька. – Голливуд.

Ее улыбки, ее случайные взгляды ловил теперь в тайне Игнат. Потом, когда выросли, летними теплыми вечерами они часто сидели на низкой дощатой лавочке под старой раскидистой яблоней возле ее дома. Он то тихонько подсаживался ближе, то словно случайно касался руки, то что-то говорил, рассказывал... Но думал только об одном.

Как бы ее поцеловать.

А когда, наконец, лишь коснулся губами ее белоснежной щечки, то она даже не шелохнулась. Она только прошептала чуть слышно: "Не надо...", – но словно для того лишь, чтобы что-то сказать.

И он стал целовать ее еще. У нее были холодные губы, холодное лицо, холодные руки, она глядела на него широко раскрытыми глазами, которые тоже казались холодными, и так было всегда. Прежде Игнат думал, что именно с поцелуев начинается большая любовь, но тут получилось как раз наоборот. У них закончилось быстро и как-то совсем незаметно.

Каждый год к ним в поселковую школу в девятый класс прибывало пополнение из окрестных деревень, где были восьмилетки. Каждый год первый школьный вечер с участием «новеньких» был самым интригующим, о нем говорили задолго, предвкушая знакомства, загодя выглядывая себе самых симпатичных. Игнат присмотрел себе сразу двух. Они были подружки и похожи, как сестрички-близнятки, обе были невысоки ростом, стройны, с живыми улыбчивыми личиками. Они всегда ходили под ручку вместе, и совершенно одинаково улыбались ему при случайных, но почему-то очень частых встречах.

"С которой пойти?" – решал и никак не мог разрешить Игнат такую вот сложную задачу. Наконец, придумал самое простое: с той именно, что на предстоящем школьном вечере улыбнется ему первая. А чтобы не волочиться назад одному пустынной дорогой ночью из соседней деревни, да еще возле старого кладбища, уговорил дружка Витьку пойти со второй за компанию.

Дорога за поселком была не широкая, брусчатая, усаженная по сторонам молодыми стройными тополями. Шли скоро, Игнат немного поодаль и сзади. С самого начала он говорил много, говорил о кино, музыке, книгах, называл знаменитые имена.

– А кто это? – несколько раз переспрашивала она и снова молчала.

Тогда он решил действовать смелее.

– А вот это не надо! – сказала она строго, однако руки его с плеч, все же, не сбросила.

Далее почти всю оставшуюся дорогу шли почти молча. В молчании Игнат порой, словно в украдку заглядывал в близенький профиль, но она лишь серьезно, вдумчиво смотрела вперед. И тогда вдруг казалось, что его здесь и нет, и это вовсе не его рука томится уже довольно долгое время непонятно зачем на ее худеньком плечике. Вскоре рука так слежалась, примлела, что он бы охотно и сбросил, однако и это сейчас было сделать как-то очень неловко, не нарушив при этом невзначай ее тех самых, неведомых дум.

Зато впереди беседа не утихала.

– Как хоть звать-то тебя? – спрашивал бойко тоненький девичий голосок.

– Иоганн Кеплер! – каким-то не своим, возвышенным голосом отвечал Витька.

– Гм...а почему ты пошел провожать именно меня?

– Ты меня интересуешь чисто как женщина!

Такой ответ, по-видимому, весьма озадачил, потому как и впереди на некоторое время наступило молчание. Однако вскоре беседа продолжилась, хоть и на прежний манер: она говорила, расспрашивала серьезно, а его дружок отвечал так, словно решил лишь попрактиковаться в какой-то своеобразной шутовской оригинальности.

– Ты, Кеплер! – смеялся Игнат, когда, наконец, все закончилось. – Тебе хлеба не дай, а...

– Простецкие девчатки! – лишь отмахнулся в ответ Витька. – Расскажи-ка лучше, как там вчера в футбол сгоняли.

Летом с началом памятных антоновских танцевальных вечеров Игнат сразу стал их постоянным посетителем. Всякий раз с охотничьим азартом выглядывал себе среди приехавших на каникулы городских девчонок «новенькую», приглашал на танец, знакомился, провожал. А далее...

– Неужели они все, как одна? – говорил он вскоре с изумлением другу. – Знакомишься: как в первый раз! Голову кружит, волнения, мысли, а погулял вечерок, вечерок-другой потерся на лавочке в парке...

– ... и только привет-привет, и финиш! – договорил за него быстренько Витька. – Кажись, с кем хочешь пошел бы, да только не с ней.

– И где оно высокое, светлое?

– Романтика любви?

– А хоть бы и так. Сам-то хоть веришь, есть ли на всем белом свете?

– Зря, что ли, столько написано? Вечная тема, поэзия.

– Так что же выходит... поэты? Выходит, поэты придумали?

Витька слегка призадумался, дернулся было что-то сказать. Но, как это частенько с ним случалось, в итоге не выдержал "серьеза". Изменившись внезапно лицом, он усмехнулся вначале, а затем и рассмеялся в ответ:

– Так им же за это денежку платят!

* * *

У Игната были другие, «конкретные планы» в тот памятный вечер. И приглашать он было двинулся в противоположный уголок танцевального зала. И вдруг в какой-то неуловимый миг...

Не раз он замечал и впоследствии.

Бывает так, что не веришь и говоришь: никогда. И вот в безысходно тоскливом углу, в безнадежно застуженный холод, в мучительно тягостный пик на краю – один маленький эпизод, одно едва заметное событие, одна, казалось бы, совершенно случайная встреча.

Кто он, таинственный сеятель нашей веры?

Кто мы в его замысле строгом?

4

Снова был вечер

Снова был вечер тихий, теплый, уютный, и снова Игнат шел на свидание. Жил он в самом центре поселка, а она на далекой окраине в конце длинной темной улицы. Столбовые фонари здесь никогда не горели; их, затеяв суматошное соревнование на меткость, разбивали в первый же вечер местные задиристые пацаны. Дома, обычные деревенские бревенчатые хаты, подступали здесь так близко к брусчатой дороге, что можно было легко вскочить на невысокий рубленый заборчик и просто тихенько постучать в окошко.

Но Игнат бросал камешки. Почему-то всегда казалось, что где-то рядом в соседнем дворе кто-то притаился, выглядывает, сейчас окликнет грубо, поэтому редко когда сразу удавался точный бросок. Вот и сегодня первый, наугад выбранный камешек, легкий и плоский, вильнул размашисто вниз перед самым окошком и резко спикировал далее, глухо скользнув по бревенчатой домовой стенке. Второй камешек, выбранный тоже весьма неудачно, отнес в сторону случайный порыв шаловливого неманского ветерка. В третий раз Игнат уже почти не сдерживался, и стекло дзынкнуло так будто треснуло.

"Ну вот, сейчас и батька выскочит!" – даже втянул он голову в плечи, и быстренько переметнулся на другую сторону улицы. Там, словно гигантский круглый пень, торчал приземисто из-под земли низкий колодец с широким кольцевым бетонным срубом. Присев вплотную за ним, можно было спрятаться.

Юля всегда собиралась долго, но и ожидать ее было усладой, неизменно волнительной, хоть он давно уже научился угадывать в беспорядочных сполохах за занавешенным окном ясные приметы того, что она дома и собирается. Он никогда не уговаривался с ней наперед, да и попробуй-ка с ней договориться! – другой раз никак расстаться не могут, уже и заполночь давно, уже и мать не раз выйдет из дому, покличет, а заговори он только про новую встречу... Всегда у нее дела неотложные, всегда проблемы вселенские, всегда она "не может никак", хоть ты дни перебери на неделю вперед.

– Так когда же мы свидимся? – только почесывал затылок сбитый с толку Игнат.

– Когда сердце подскажет! – искрились в ответ ее карие глазки.

"Хочешь придти – приходи. Нет? – что ж, дело твое, не особо и ждали!" – чудилось неизменно ему в этом. И снова казалось, что она с ним лишь "так" для забавы, и что никак не может забыть "его"...Того, кто был с ней прежде.

"Ладно, буду и я просто так. Буду и я просто так!" – говорил и говорил он себе снова, что бы хоть немного унять эти жгучие, ранее неведомые ощущения.

... Мягко скрипнули двери, и Юлька легкая тоненькая, в светленьком с короткими рукавчиками ситцевом платьице живо сбежала с невысокого крылечка. Возле калитки и на дороге никого небыло.

– Игнат... ты где? – спросила она в растерянности.

Он не ответил и, поднимая высоко ноги, опуская их до предела медлительно, начал осторожно, как кот-охотник в густой траве незаметно подкрадываться сзади. Даже и сам не слышал своих шагов и было занес к ее глазам широко разведенные в стороны ладоши, как вдруг она оглянулась испуганно... и оказалась тотчас в его объятиях.

Так молчаливо они и простояли с минутку.

– И куда мы сейчас? – словно бы озабоченно спросил он затем.

И махнул рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

– Мне без разницы.

– И мне.

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была даже очень большая "разница", какую из двух возможных сторон выбрать. В той стороне, откуда он только что явился, возможно было отыскать уютный уголок, например, в центральном сквере, но идти туда было далековато, да и все затишные лавочки наверняка были давным-давно заняты. И тогда придется двигать еще далее в старый парк, что на противоположной окраине поселка.

Нет-нет, куда более привлекала его другая сторона. Там, всего через несколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле по обе стороны дороги. А далее метров через сто у самой обочины пугающе бугрилось большое темное пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее ольховым кустарником, крапивником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом бору росли вековые ели и сосны, дряхлеющие шершавые тополя. На их громадных косматых верхушках суетливое воронье соорудило настоящий гнездовой город, обитатели которого раз за разом всей своей несметной стаей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил враз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

На кладбище в сумерках было тихо, безлюдно, да и кто бы на трезвую голову полез сюда наночь. Кусты и деревья сливались в сплошную массу, и только старинные памятники выплывали из темноты причудливыми угловатыми силуэтами, и звуки порой можно было услышать самые жуткие... Но они ничего не слышали.

Трепетный отзыв бархатистой ладошки, призывная амбра горячего юного тела, пропасть хмельная первого прикосновения губ... И через мгновение сосны и ели, кресты и памятники, земля и небо, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то далекое, внешнее, совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

– Юленька, милая, скажи..., – горячо, еле слышно шептали его губы.

И также чуть слышно, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном целовал он ее милую ладошку, теплоту приоткрытых глаз, душистую прелесть густых шелковистых волос. И говорил, говорил бесконечно неповторимые... те же слова.

5

«О чем ты все думаешь?»

Поселок их небольшой, компактный. За часок-два можно обойти вкруговую. И древний, ему уже под тысячу.

Но здесь в центре все на современный лад, просторная асфальтированная площадь. Повсюду, где только приметное место, плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными звонко в различном порядке: "Ленин–партия, коммунизм–светлый путь, советский народ–ударный труд...". Казалось, они тут были всегда и будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два скверика, один напротив другого. В том, что побольше, бронзовый Ленин на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше, некогда точно также монументально возвышался над округой еще один культовый вождь. Тогда его священным именем еще чаще и звонче пестрели плакатные лозунги, тогда представлялось незыблемым, что и он божественным сакральным идолом застыл здесь навсегда. Как грянула вдруг нежданно "эпоха разоблачения", и тот же самый танкист, что с его грозным именем поднимался бесстрашно в атаку и провожал со слезой в вечный путь – тот же самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу его с постамента, грохоча в пыли, проволок по дорожной брусчатке и тяжко плеснул в речную глубь с отвесного берега.

Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока что все "эпохи". И теперь возвышается он непоколебимо над поселком – одна рука призывно выброшена в сторону известного магазина.

– Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! – посмеиваются частенько местные выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она обычная бревенчатая, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий рубленый заборчик, а за ним по обе стороны Немана до леса неоглядные заливные луга.

Большинство в поселке "гаварыла" на обычной для белорусской деревни т.н. "тросянке". Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские слова на белорусский лад: "хватить", "видзев", "прывет"... Так говорили люди пожилые, семейные, минувшие "кавалерский" возраст, так говорили и совсем юные посельчане, которые до этого возраста еще не доросли. Как-то летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских – когда же вернулся, то сыпал сплошь чисто по-русски.

– Нешта ты, хлопец, савсем другим голоском запел! – долго еще потом дразнили его малолетки-приятели.

Но вот шло время, и подходила по жизни черта, за которой были совершенно иные реалии, изменявшие прежнее резким скачком вплоть до противоположности. И вот за этой чертой каждый из поселковых ребят уже не только не прятал своих, еще недавно стыдливых симпатий, а, наоборот, изо всех сил старался приобрести славу молодцеватого удачливого кавалера. Точно такая же поразительная метаморфоза происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый юный посельчанин не только модной прической, "фирмовым прикидом", но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.

Вот только Юлька могла вдруг сказануть такое словечко, какого Игнат вообще никогда не слышал в родном поселке, ведь до своего недавнего переезда она жила в крохотной деревушке в десяток хат, что по минской дороге. Рассказывает он, например, что-нибудь увлекательное, с мудрено закрученным сюжетом, она только слушает внимательно, потом вдруг приостановится, стрельнет проницательно в лицо глазками, да как сказанет:

– Ты гэдыки интярэсны!

Наверное, он бы от души рассмеялся, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки, но вот когда говорила она, голоском мелодичным и скорым, тогда она казалась ему еще более привлекательной.

– Ты расскажи, из какой глухомани приехала? – все же, иногда спрашивал он под хорошее настроение.

– Ты уже... гарядской! – в ответ кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.

Только вот что в момент вспоминалось. Он, ее бывший, однажды рассказывал:

"На днях вечерком гуляем в парке, она смотрит-смотрит не понятно так, как будто в первый раз и увидела. Потом как сказанет:

– Генка, яки ты пригожий!"

Рассказывая об этом, Генка-Артист весь сиял и светился, а Игнат, тогда с ней незнакомый, слушал с обычным, не совсем доверчивым безразличием. Он ведь и сам частенько не скрывал от приятелей свои амурные похождения, как то, что бывало в действительности, так и то, что лишь в его богатых фантазиях. Зато теперь! – как легко, как явственно было представить ее лицо, голос, интонацию в эти самые мгновения.