Текст книги "В движении вечном (СИ)"
Автор книги: Владимир Колковский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Исходя из этой аналогии, делаем вывод, что и в глобальном Начале не было равных условий. И потому мы все такие разные, и вне наших теперешних личных желаний "я" это я, а "ты" это ты.
– Ну и где справедливость? – кто-то снова захнычет, а кто-то засетует. – Вот так гармония! Он на жестянке блестящей, а я на "Оке".
Однако отнюдь не жестянки решают в глобальных критериях. Истинный путь твой к гармонии в Книгах Прописан, здесь ты его и ищи. В Книгах законы прописаны четко и прямо, волю и совесть имеешь? – исток за тобой.
На любом этапе глобального Бытия нам подвластна гармония с Миром, ну-ка, ну-ка, пошарь там внутри.
Что, братишка, дружок задрожало ретивое?
Нет, не сердечко, ты понял о чем. Вижу, чувствую, знаю, ведь здесь я с тобой заодно. Сразу ай, да Бог с ней с гармонией этой, в скверне, братишки, послаще живем. Вот если б то вместе с этим!.. Да только так не бывает, чтоб то вместе с этим, в скверне послаще? – тогда и не сетуй, не хнычь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПО СТУПЕНЯМ СУДЬБЫ
1
Времена едва памятные
Замысловатых изгибов было предостаточно и в жизни главного героя романа. Тем более изумительно ему сейчас видеть внутри своей житейской канвы главную стержневую линию, то очевидное предназначение, для которого он был и послан в жизнь.
То же можешь сделать и ты, достигнув достаточно зрелого возраста, взяв свою жизнь, как "прозрачный кристалл на ладонь" для детального рассмотрения. Теперь тебе вовсе не нужно думать-гадать как повернется, как сложится, потому что главные действа из жизненной пьесы уже позади. Ты можешь сделать это, поскольку у тебя нет особых причин для неискренности, с самим собой, хотя бы.
Зато быть в этом смысле искренним с другими, а уж тем более со всем миром дело весьма щекотливое, за которое возьмется не каждый. Но в случае Игната Горанского, главного героя романа дело это давным-давно начато, вино разлито по бокалам, а это значит, в соответствии с известным высказыванием, оно должно быть и непременно выпито.
* * *
Вспомним, вернемся в начала. Скажем снова о том, о чем уже говорили, но теперь скажем иначе, потому как сейчас наша цель другая. Тогда целью был выбор главным героем жизненного поприща, будущей профессии; теперь же нашей целью является детальное исследование поворотов его судьбы.
Вспомним:
С первых памятных дней с амым важным для него б ы ло претендовать на высокое , словно это было наиважне й шей и неотъемлемой частицей его д у ши.
Детские мечты, что тогда представлялось наиболее отвратным натуре самой?
Рутина.
Вроде петли удушающей с первых лет представлялось заниматься черновым, однообразным, шаблонным, пускай даже за и хороший кусок хлеба.
Жизнь!
Единственную, целую жизнь, и вот так?
Нет! – он жаждал высокого, он жаждал того, что возносило вдохновляюще, значимо над суетной мишурой. Возносило бесспорно, захватывало дух, представлялось достойным того, чему стоило посвятить самозабвенно земные годы.
Именно это неодолимое стремление явилось важнейшей скрижалью его судьбы, той главной ступенью, что и определило в итоге дальнейшее. Из этой первичной изначальной основы, с которой он явился в этот Мир – как следствие отлучились ступеньки поменьше.
Отлучились непосредственно жизненные мечты и планы, отлучились ответы на вопросы, кем быть.
Мы появляемся в этот Мир, на этот особый базисный уровень глобального Бытия как бы заново, ниоткуда. Мы проходим свой отмерянный век как бы спонтанно, без продиктованной явственно заданной цели, словно случайно, бессвязно.
И уходим, словно чтобы просто уйти, ускользнуть в никуда. Само появление в этом Мире видится нам сказкой волшебной в самые юные годы. Что-то где-то решилось, неизвестно, как и зачем, словно кто-то просто взмахнул всемогущей чудной палочкой. Легкий взмах, и вот тебе наяву удивительный Мир, и вот тебе все, что имеется в нем.
С первых мгновений так ново вокруг, необъятно, загадочно... Все вокруг как чудо волшебное, и потому, наверное, в первые годы так искренне верится в чудо.
Летчик, путешественник, астронавт межгалактический. Это были "детские" мечты, и так уж вышло по ходу сюжета, что мы начали именно с них. Но можно было начать и раньше. Начать как раз со времен едва памятных, когда еще "так искренне верится в чудо". Ведь тогда также была мечта, и мечта не случайная, ведь она также вполне соответствовала инстинктивному, неотъемлемому стремлению главного героя. В едва памятные годы, когда взрослые спрашивали Игната:
– А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
– Волшебником! – всегда отвечал он.
Да, да, тогда он на полном серьезе мечтал стать волшебником. Обладать всемогущей волшебной палочкой, творить чудеса в необъятных полетах фантазии – именно это в его младенческих представлениях означало подлинно высокое, подлинно грандиозное.
Взрослые улыбались понимающе, и не пытались разъяснить. К чему было? – в жизни нашей есть вещи, которые не стоит разъяснять слишком рано. В жизни нашей есть вещи, о которых стоит говорить в нужное время, и время это неизбежно приходит.
И вот однажды, решив, что время пришло, мать об ъ яснила с обеск у раживающей откровенностью, что чудес на свете нет.
В это невозможно было поверить поначалу. Это казалось несуразным, нелепым, несправедливым. Ну как же, такой Мир! – огромный, таинственный, разноцветный Мир, и... без чудес.
Это казалось подлинно нелепым, несправедливым, но время неспешно двигалось далее своим чередом. Время с каждым днем приучало к самостоятельности, к своему собственному анализу того, что наблюдаешь вокруг. С каждым новым днем время убеждало, что мать говорит верно, а значит этот младенческий сказочный мир, где любое желание можно свершить по мановению волшебной палочки – этот мир безвозвратно уходит.
Мир этот уходил навсегда, оставшись навсегда миром сугубо младенческим. Оставшись навсегда одним из первых и впоследствии бесчисленных по нашей жизни "параллельных" миров, которые с нами были когда-то, останутся навсегда, но... никогда не вернутся.
В любом возрасте, на любом из этапов жизненного пути нас покидают такие миры. Приглядись и ты вспомнишь: вот, вот! – это было, и этим всецело ты жил, но это уходит и никогда уже не вернется, оставшись навеки лишь там на «волнах твоей памяти», где-то в заветных твоих «параллелях»...
2
Ступень детства
Нет в нашей жизни волшебной палочки. В нашей жизни надо творить чудеса своими собственными руками, в нашей жизни надо делать конкретное дело. И это дело необходимо выбрать основательно на целую жизнь.
Какое?
Тогда в раннем детстве Игнату казалось, что все н е обозримое колич е ство людских профессий и занятий можно разделить только на два вида: романтические и неромант и ческие. И интересовали его исключительно первые.
В этом всегда была полная ясность и ясность вне компромиссов. Романтика поиска, романтика нового: открыть, обнаружить, увидеть нечто "такое", что никто и никогда еще не видел. Только в этом ему виделся вполне равноценный эквивалент младенческой волшебной палочке – и эта уже вторая ступень, второе, строго прослеживаемое ответвление от главной судьбоносной магистрали
Это была ступень детства.
Очевидно было сейчас, что волшебных чудес нет и быть не может в этом Мире, но ведь у слова "чудо" имеется и другой возвышающий смысл. Чудом мы именуем и нечто необыкновенное, исключительное, то, что поражает искренне, восхищает до изумления, возвышается зримо, блистательно над будничной гранью повседневщины. И вот отсюда как раз и открывается прямой, вполне приемлемый мосток на романтику. Увидеть, открыть, обнаружить нечто необыкновенное, воплотить в жизнь самые смелые фантастические сюжеты! – здесь никакая волшебная палочка и не нужна. Здесь целиком ты сам решаешь, твоя воля, желание, твои собственные возможности.
Итак, ступень младенческую сменила решительно ступень детская. Место младенческой волшебной палочки всепоглощающе заняла детская «романтика», а отсюда уже непосредственным следствием истекали новые ответвления, ручейки и речушки мечтаний и грез.
Эти детские мечтания и грезы по мере взросления также проходили через временное сито, равнодушное жесткое горнило существующих реалий. И то, что поначалу казалось подлинно романтичным при более детальном, взрослеющем рассмотрении представало уже совершенно иным, прозаичным, представало обычным и будничным.
Летчик?
Но то, что есть за облаками, сейчас знают даже дети. Зачем летать за облака регулярно по службе, когда можешь слетать пассажиром единственный раз и увидеть. А можешь и вовсе не выходить из квартиры, наблюдать однообразный заоблачный арктический пейзаж по телевизору.
Путешественник?
Да только чего откроешь на родной планете значительного, когда оно это значительное давным-давно и так открыто.
Космонавт-исследователь околоземного пространства, планет солнечной системы?
Ладно, положим, сбылось. Да только слетали на Луну, и что? Только пыль да камни. И где гарантия, что на других планетах солнечной системы дела идут позанятнее?
Вот другие созвездия, галактики – это да! Там в нескончаемых далях среди мириадов миров непременно отыщется нечто "такое". И бесчисленные фантастические сюжеты, которые тогда запоем поглощал Игнат, утверждали на каждой странице, убеждали и звали, манили неудержимо в эти бездонные звездные дали.
Межгалактический астронавт-исследователь. Это была последняя и самая долгая детская мечта, и она так же осталась лишь где-то там в "параллельных мирах". Осталась незабываемой памяткой звонкой весны, памяткой нашей детской наивности, которую мы должны обязательно пережить.
3
Новый тупик
Пришло юношество.
Пришли новые знания, пришли новые взгляды на Мир. И с высоты этих куда более глубоких знаний было совершенно очевидно, что время межгалактических путешествий еще не пришло. И не пришло безнадежно, слишком уж крохотны пока наши возможности, крохотны настолько, что не видится даже малейшей зацепочки. В смысле космических путешествий наши возможности пока лишь на уровне родной солнечной системы: овладев скоростями порядка первой космической, мы в состоянии достигнуть самых далеких планет и Солнца, но вот дальше... Дальше в дело неумолимо вступают световые годы, тысячи и миллионы парсек, то есть расстояния для нас совершенно невообразимые. Так, к примеру, что бы добраться до ближайшего Сириуса, добраться на привычной первой космической нужен почти миллион лет! Но ведь и это невообразимое сейчас для нас расстояние всего лишь начальный шажок, лишь жалкая миллиметровая кроха для убогой медлительной пиявки в ее многокилометровой непознанной старице.
Как достигнуть световых скоростей?
Сейчас это так же совершенно невообразимо. Попробуем, например, разогнать обыкновенный нынешний космический корабль приблизительно до этой самой, до ее величества недостижимой скорости света. Сколько нужно топлива? Размеры топливного "бака" должны быть сотни километров! Впечатляет? – но это всего лишь элементарный подсчет, простая арифметика. Отсюда яснее ясного, что для межзвездных путешествий нужны совершенно иные космические корабли, нужно совершенно иное топливо.
Потом, при световых скоростях даже столкновение с атомом становится катастрофическим, что уж тогда говорить о вездесущей межзвездной пыли, и это тоже, тоже нынче простая арифметика. Как избежать столкновения с межзвездной пылинкой, тем более с томом, или другой элементарной частицей? Вот-вот, здесь снова речь заходит о главном: на нашем нынешнем уровне научного знания это даже вообразить толком невозможно.
То есть, отсюда снова следует, что нужны космические корабли на совершенно иных, неведомых пока физических принципах, но!.. Но и это отнюдь не спасает. Дело куда безнадежнее, потому как даже самая, что ни есть недостижимая скорость света – лишь черепаший шажок с точки зрения межзвездных космических путешествий.
И это куда страшнее.
Ведь это значит в прямом соответствии, что для масштабных полетов по Вселенной нужен совершенно иной уровень знания о самом пространстве-времени, и вот здесь не годы решают. И даже, может быть, не столетия.
Мечтать! – мечтать можно сколько угодно о межгалактических путешествиях, но вот нам простые реалии. А отсюда и ясное понимание гого, что и эта "окончательная" большая мечта есть следствие той же наивности, пускай и не младенческой, а уже именно детской.
И снова, как и в случае принципиальной невозможности волшебных чудес возник новый тупик, возникла новая неодолимая каменная стена. Да только тупики и стены в этой жизни могут быть для кого угодно, но только не для Игната Горанского – и, как естественный отклик, появление новой мечты. И это была снова мечта на переходе, мечта следующей жизненной ступени, мечта юношеская.
Это была мечта, опять же, была как бы в обход. Яснее ясного, как не перемахнуть на Луну через космос на летающей "этажерке" времен первой мировой, так и нет сейчас никакой возможности размахнуться всерьез по Вселенной. Межвездные космические путешествия есть реалии иных поколений, но!.. А почему бы тогда эти реалии самому и не приблизить?
Приблизить хоть как-то? Почему не посвятить этому свою жизнь, посвятить в наивысшем смысле? Посвятить себя тайне этого Мира всецело, погрузиться до самозабвения, творить и искать, и "эврика!" – снова и снова магической вспышкой... Однако уже не вследствие решения стандартной школьной задачки из обычного учебника, а именно "Эврика!" с большой буквы, погружающее подлинно в глубины материи, указывающее человечеству прямо пути.
Почему и нет?
Великие открытия делают люди, и он человек. Возможно другим, так почему невозможно ему? Ему, максималисту душой, от которого многого ждут, пускай и в захолустном провинциальном мирке?
Почему невозможно, когда идейная атмосфера вокруг с тобой заодно?
4
Розовые очки
В эту уникальную эпоху "развитого социализма" с первых мгновений ты слышал набатом в миллион голосов: ты нужен! – ты нужен стране, и ты нужен такой.
Тебе выпало счастье явиться на свет в великой и могучей стране, и ты должен быть ее достоин, ты должен себя заявить. Да, пока ты еще мал, и тебе предстоит многому научиться, но пройдут скоро годы, и ты вольешься в большие стройные ряды строителей заветной мечты, и здесь ты нужен такой, и тебе открываются прямо пути.
Так говорили учителя в школе, об этом взахлеб писали газеты, "вдвое-втрое выше нормы, вот девиз страна моя!" –такие песни ежечасно звучали по радио, питая юный весенний задор.
И он этому верил. Он верил потому, что он хотел, он жаждал этому верить. Он верил потому, что был молод, силен, и верил, что иначе нельзя.
– У вас свет еще в розовых очках! – говорила частенько мать, слушая его мечты.
Мать говорила, вздыхая как-то особенно, может с печалью, а может и вспоминая о чем-то своем. Мать говорила всегда с видимым пониманием, но и взглядывая так, будто ему неведомо очень многое, неведомо нечто очень важное, определяющее. Мать говорила, вздыхая, но он не хотел ей верить. Он хотел верить учителям, газетам и книгам.
– У вас свет еще в розовых очках!
Мать говорит эти слова так, бкдто ему неведомы колоссальные препятствия, препятствия даже неодолимые. Препятствия! Что ж, они могут быть, и даже должны быть, с этим кто спорит, но ведь суть-то в другом.
Суть совершенно в другом.
Может для кого-то эти неведомые препятствия и неодолимы, но только не для него! Ведь он – это он, и нет мире того, что ему не по силам.
Мать всякий раз избегала какой-то конкретики. Она только говорила неизменно с пониманием, но с видимой ностальгической грустью, слушая его мечты:
– У вас у всех свет еще в розовых очках!
Мать избегала всякой конкретики потому, что иногда никчему разъяснять, иногда в жизни есть то, что нужно просто пережить. И даже! – в самом конце:
– Учись, сынок, и дерзай! – говорила она напоследок уже совершенно другим тоном, словно сдаваясь под неодолимым напором его непоколебимой веры.
– В добрый путь! – говорила она в конце даже уважительно и уже как бы в поддержку. – В жизни надо, надо стремиться.
* * *
Игнат не верил матери, когда она говорила о «розовых очках», но именно этот ласковый цвет заложен в основе наших первоначальных жизненных устремлений. Мы появляемся на свет с преобладающе розовым цветом, что влечет, побуждает и манит, что уходит, порой, не спеша, словно балуя, подготовив к грядущим большим переменам. Но! – иногда и обрывом фронтальным, повергая в растерянность, страх и даже отчаяние.
Именно розовый цвет лежит в основе наших изначальных жизненных устремлений, зачастую ошибочных. Ошибочных в том широком смысле, что лежат они как бы вне нашей судьбы, то есть вне той главной стержневой линии, во имя которой мы и посланы в жизнь.
Вглядись пристально, и ты увидишь мечтания, помыслы юные, которые так и остались вдали. Ты увидишь этапы, когда слишком много решалось, когда ты мечтал и желал, что бы вышло вот так, но сложилось совсем по-другому. И теперь ты ведь можешь сказать – почему, ты увидишь причины, так как сплошная цепочка ушедших в былое событий теперь у тебя на виду.
Ты спросишь, к чему? Мечталось вот так, а сложилось совсем по-другому.
Ушло в никуда?.. Значит, было и зря?
Но стоп, приглядись, приглядись повнимательней, и ты увидишь в судьбе отражение этого Мира, в неохвате вселенском которого – так много лишь кажется "зря".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПОСЛЕ КАНИКУЛ
1
Особое обстоятельство
Игнат частенько говорил с Лебединским Андреем о великих ученых-физиках, об этапных в истории науки открытиях. И одно обстоятельство Анлрей выделял всякий раз неизменно.
Память, феноменальная память.
Андрей утверждал однозначно, что у всех великих физиков прошлого обязательно была феноменальная "профессиональная" память. Более того, он говорил так, словно для выдающихся научных открытий феноменальная память была обстоятельством важнейшим и даже незаменимым. И точно также, как некогда в их "сокровенном" разговоре, он порой прибавлял с прежней и как бы устоявшейся грустью:
– А вот у меня нет, и я гляжу трезво. Конечно, в принципе, у меня неплохая память, но...ничего выдающегося. Допустим, прочитав внимательно книжную страницу, я не перескажу наизусть ее сходу, слово в слово. И ничего, ничего тут не поделаешь, коли так уж дано от природы. Улучшить непринципиально, обострить специальным тренингом механическую память можно, но... никак не выше своей планки. Надо! – знать ее трезво, свою реальную планку по жизни.
Сам Игнат никогда не изучал биографии великих физиков в таких детальных подробностях. Сведения его были случайны, отрывочны, как раз без какой-либо конкретики насчет особенностей памяти. Отсюда и недоверие, причем недоверие прочное, несмотря на то, что в одном-то теперь была полная убежденность: кто-кто, а уж Лебединский Андрей не станет говорить зря. И уж если он какое-то конкретное обстоятельство выделяет неизменно, значит, это очень серьезно.
А вот что наверняка было ведомо Игнату из биографических сведений, так это о феноменальной рассеянности великих. Впрочем, это дело известное, и даже в одной из народных присказок утверждается однозначно: "Все великие люди рассеянны!" – и вот в этом неприятнейшем природном свойстве своего организма Игнат мог запросто поспорить с любым из великих. Как раз рассеянность свою он на все сто процентов мог назвать феноменальной.
Здесь было соответствие полнейшее, а что касается остроты памяти... Пересказать, например, наизусть целую книжную страницу, прочитав лишь однажды – подобные экстремальные свойства человеческого организма были всегда вне его понимания. И потому даже коротенький из нескольких куплетов стишок в первых классах приходилось заучивать наизусть трудно и подолгу. Что-то, а чисто механическая память у него была от природы самая ужасная.
Сугубо в этом качестве он даже и близко не мог равняться с будущим профессором. Так, например, Андрей мог легко и просто вести длинную шахматную партию с затяжным эндшпилем "в слепую", то есть, не глядя на доску – у Игната же памяти хватало только на несколько первых ходов, а затем он начинал бить свои же собственные фигуры.
К слову, они оба любили сыграть партийку в шахматы, поскольку по манере игры были абсолютные антиподы. Как и во взглядах по жизни, Андрей был игроком рациональным, закрытым, расчетливым, из тех, что где-то как-то пешечку выиграет, а потом непременно дожмет. Для Игната же такая мелочишка, как шахматная пешка никогда ничего не значила, его стихией была атака, мат королю, полеты фантазии, нетривиальность подхода к любой позиции, и надо сказать ему частенько удавалось превосходить рационалиста-соперника, добиваться выигрышных позиций. Но импульсивность, несобранность (а, по сути все та же рассеянность!) рубила и здесь на корню. Вдруг на ровном месте глупейший зевок, подстава нелепая, и тотчас твой выигрыш к чертям собачьим, хоть ты сразу вали короля на доску.
Убежденность в том, что Лебединский Андрей не станет говорить зря была полная, однако и проверять факт непременного наличия особой памяти у великих физиков особого смысла не виделось. Несмотря даже на авторитет будущего профессора никак не желалось верить, что именно это отсутствие губит высокие помыслы безоговорочно, напрочь. И потому, хотя бы, невозможно было поверить, что это означало признать полное отсутствие своих собственных шансов, а вот принципиально невозможным для главного героя романа было согласиться именно с этим.
* * *
Да, в юные годы смириться, поверить в отсутствие собственных шансов единственно вследствие каких-то механических природных особенностей своего организма было совершенно невозможно. Но спустя много лет, когда судьба во многом свершилась, и главное жизненное предназначение вполне очевидно – теперь, вроде бы, можно вполне однозначно сказать: кто же был прав.
Сказать-то можно, но именно "вроде бы", потому как здесь далеко не так просто. С одной стороны Андрей вышел безоговорочно прав, великих переворотов, открытий в физике не получилось, однако! – стремление к этому видится нынче только как веха, некая нужная ступень на стержневом магистральном пути.
Истинное предназначение оказалось иным.
И самое удивительное здесь то, что для этого судьбоносного предназначения память оказалась как раз самая подходящая. Память в своем роде именно феноменальная, другое слово здесь и не подходит.
2
Память
Память есть сложнейшая, загадочная функция нашего организма. И слишком уж парадоксальная функция, чтобы давать ей превосходные эпитеты лишь вследствие наличия единственно самой "механики", то есть некоего единственного выдающегося свойства. Примеров тому множество по жизни нашей, так даже и в самой обычной студенческой тринадцатой группе первого курса физфака был в этом смысле весьма примечательный студент.
Внешности он был самой заурядной, высокий, худощавый парнишка, пожалуй, лишь нежностью кожи лица выделялся девической. И потому, наверное, между собой ребята его прозвали Сашенька.
На практических занятиях изложение нового, даже самого сложного материала Сашенька схватывал на лету, схватывал впереди всех и, конечно же, в огромной степени благодаря великолепной механической памяти. И когда преподаватель вызывал его вскоре к доске для решения закрепляющей задачи, он справлялся успешно с легкостью для остальных ребят даже изумительной.
И особо изумительной как раз на фоне того, что всего лишь через недельку-другую Сашенька справиться с подобной задачей уже не мог. Более того, он не мог справиться и с задачей куда более легкой, словно в кратчайший срок непостижимым образом "забывая" уже усвоенный алгоритм решения. К сессии он уже помнил только лишь крохи из пройденного ранее материала, а поскольку и особым усердием не отличался, то мечтал на экзаменах исключительно об "удочке", добывая, впрочем, и эту оценку далеко не всегда. Как итог, за все пять студенческих лет случилось лишь единственное исключение, причем исключение в нашем случае глубоко показательное.
Был предмет такой на втором курсе, предмет весьма актуальный и ныне под названием "Основы программирования на ЭВМ". И снова на практических в тринадцатой группе в решении новых задач блистал Сашенька, блистал как никто, выделяясь скорой смекалкой в глазах преподавателя на фоне остальных студентов. А лектор по этому предмету был издавна известен на физфаке тем, что лучшему в группе на практических занятиях неизменно проставлял автоматом "отлично" за экзамен. Неудивительно, что в тринадцатой группе такой вот шикарный "автомат" в зачетку получил именно Сашенька.
– Свалилась холява хоть раз чуваку! – посмеивались между собой еще долго записные оболтусы. – Гляди ты, Андрюху самого обскакал. Но ведь тому по любому пятак, а этому... Вот пришлось бы сдавать, и на трояк еще как почесался.
И будущее, хоть и достаточно отдаленное эти насмешки подтвердило вполне. Знаменитым и вовсе на физфаке Сашенька стал по окончании учебы, когда единственный из всех студентов завалил выпускной госэкзамен по родимой физике, и не получил тем самым диплома. Такой редчайший итоговый результат, конечно, был возможен лишь в особо выдающемся случае, и как раз такой случай наблюдала наяву целая экзаменационная комиссия. Выпускник физического факультета не знал (забыл!) что такое импульс (см. школьный учебник за восьмой класс).
Таковы изумительные парадоксы реальной человеческой памяти. То есть, в данном случае налицо великолепная механическая память, но какая-то уж очень коротенькая.
Этот полуанекдотический пример нам очень важен. Пример этот приведен для контрастного сравнения, потому как именно такого рода память была бы совершенно неприемлема для главного героя романа. Неприемлема именно с точки зрения стержневой линии его судьбы, главного жизненного предназначения.
И потому у него была память другого рода, память с прямо противоположными свойствами. И в этом смысле его память можно твердо назвать не иначе, как феноменальной, потому как людей с такого рода остротой памяти ему почти не довелось повстречать в своей жизни.
2
Неимоверно сложная задача
Именно такой сорт памяти оказался бесценным с точки зрения конкретной, строго поставленной цели.
– Зачем ты туда приехал? – спросил с предельной прямотой отец за субботним столом, прервав тем самым решительно затянувшийся "свободный полет".
И тотчас появилась цель, цель всеобъемлющая, достижение которой теперь виделось жизненно необходимым. Безоговорочно встало взобраться любыми силами снова на "гребень", но уже в этой новой реальности. В реальности "за поворотом", на принципиально ином базисном жизненном уровне.
Появилась цель взойти на гребень волны, пускай и не высшей по здешним меркам, в этом сейчас была трезвая оценка возможностей, но, по крайней мере, взойти на ту промежуточную ступеньку, с которой было возможно в будущем покорение куда более высоких вершин.
После коротких каникул Игнат возвращался вовсе не в прежнюю, ошеломляющую своей новизной «незнакомую» жизненную рощицу. Едва не происшедшая катастрофа научила многому, заставила освоить, обжить, принять здешние реалии. Теперь была полная ясность, что прежний школьный вольготный «рациональный подход» здесь совершенно неприемлем. Нужны принципиально иные подходы, причем действовать необходимо немедленно, не уподобляясь шалопаю первокласснику в известной детской песенке под названием «С понедельника возьмусь». Действовать необходимо сходу, с порога, без раскачки, с первого же дня нового семестра.
И с самого начала судьба сделала важный шаг навстречу. Ушла навсегда Круглова, которая по счастливому стечению обстоятельств перевелась на работу в другой ВУЗ. И тотчас практические занятия по высшей математике стали совершенно другими в тринадцатой группе. Теперь их вела Семенова Анна Васильевна, женщина лет сорока пяти, крупного сложения, с движениями неизменно неторопливыми, плавными и широким, открытым материнским лицом. Именно, именно материнским, как раз эта характеристика наиболее точна в данном случае, потому как лицо ее всегда излучало явственно доброту и чуткость, ее лицо всегда было с легчайшим налетом доброжелательной улыбки и... именно материнства. Впрочем, эту характерную особенность можно было отнести и ко всей ее натуре в целом: всегда казалось, что она видит в каждом из них, еще мальчишках и девчонках, по сути, что-то свое, родное и близкое, достойное понимания и поддержки в любом случае.
Вторым важнейшим обстоятельством (хоть это выяснилось гораздо позже) оказалось то, что в предстоящую сессию, было две математики с отдельным экзаменом каждая, и читала их обе на потоке Галина Максимовна. Два сразу экзамена принимал человек уже известный, самой судьбой проверенный в смысле настроя на благо и справедливость. То есть, именно от такого человека сейчас напрямую зависело ровно половина успеха поставленной цели, поскольку всего экзаменов в предстоящую сессию значилось четыре.
И вот тут-то так явственно проступили, сработали определяющим образом особенности природной памяти Игната. Те самые особенности, благодаря которым его память можно смело назвать в своем роде феноменальной.
* * *
После прямого вопроса субботним вечером Игнат больше ничего не говорил, уйдя в себя полностью, оказавшись в одно мгновение как бы вне происходящего вокруг. Внезапный вопрос погрузил мгновенно в действительность вне мишуры, когда вместо прежних детских мечтаний обозначилась предельно отчетливо нынешняя постыдная балансировка над пропастью или жалкая, недостойная даже и близко его сил и возможностей борьба за выживание.
В оставшиеся вечерние часы и еще долго ночью его воспаленный мозг непрерывно проворачивал события последних шести месяцев. Его мозг теперь был сродни некоей мощнейшей ЭВМ, которая проворачивая огромное количество полученной извне информации, выдает в итоге необходимый алгоритм нужных действий.
Итак, нынешнее положение. Он разгильдяй, сачок, двоечник, в его зачетке сплошные "удочки".
Задача: в течение следующего семестра совершить кардинальное движение вверх, сдать предстоящую сессию на отлично.
Как воплотить? – иллюзий здесь не было. Игнат знал прекрасно, что задача им поставлена неимоверно сложная. Да и многие ребята-старшекурсники утверждали однозначно, что он задумал практически невыполнимое. Тот же Мишка Кошелкин так говорил:
– Здесь психология дюже большая заложена, зачетка твоя давит по-черному. Вот чуть запнулся ты, положим, на экзамене, препод он что? – он первым делом глядь в зачетку, мол, что ты за фрукт?.. А та-ам!.. И сразу, сразу к тебе са-а-всем другое отношение.
Психология!
Уж кого-кого, а только не его Игната Горанского требовалось убеждать нынче в важности психологического аспекта в деле оценки преподавателем уровня знаний студента. В чем-чем, а уж в этом он за последних полгода убедился сполна.
