Текст книги "В движении вечном (СИ)"
Автор книги: Владимир Колковский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
ДЕТСКИЕ ЗАБАВЫ
А у нас вчера в школе мальчики мальчика головой обмакнули..."
ИЗ СЛУЧАЙНОГО РАЗГОВОРА МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ
1
Коронация
По натуре своей Игнат скорее «сова», чем «жаворонок», он всегда обожал поваляться в кровати всласть, под завязочку. Но в их малочисленной почти сельской школе была только одна утренняя смена, и вставать каждый раз приходилось очень рано. Потому первых два-три урока он был как «заторможенный», словно еще не до конца проснувшись. Зато после возникали сразу, нарастали стремительно бодрость, энергия, и точно также с какой-то неулержимой жеребячьей силой влекло позабавиться.
В особенности, когда учитель на уроке был нестрогий. Англичанка "Танечка", например, миниатюрная, круглолицая, тоненькая, с виду совсем как девчушка, или трудовик, лысоватый усмешливый говорунок "Лыска". А всего наиприкольней, когда новая учительница "Биологиня".
Именно тогда многие одноклассники, добрые друзья, приятели и надежные соратники в час конфликтов между классами превращались внезапно в безнадежных "пацанчиков". И вот теперь их незавидная роль заключалась в том, чтобы стать объектом насмешливых забав со стороны изнемогающего от скуки диктатора и его верных гвардейцев.
– Как там наши пацанчики? – даже встрепенувшись для бодрости, вопрошал Игнат в самом начале. – Тихо что-то в нашем школьном лесу... Неужто заснули?
Спрашивал нарочито с ехидной усмешечкой, приглушенным, будто бы озабоченным полушепотом. Спрашивал так, чтобы было слышно на полкласса вперед, но не учителю. Спрашивал так, чтобы пацанчики знали, что забавы вот-вот непременно начнутся, почему-то именно в этом всегда было какое-то особое, сволочное удовольствие.
– За-аснули, как пить дать заснули! – тотчас же и в тон своему шефу радостно отзывался рядом Лешка Антольчик.
А впереди через парту уже быстренько прятал в карманчик свое любимое зеркальце, улыбался чуть заметно в чернявые усики головастый верзилистый Зэро. Улыбался рядом и лопоухий сосед его Лось; оба они тоже не знали, куда подеваться от скуки и, вот дождались, наконец, пускового сигнала от своего шефа.
Услышав такой характерный диалог сзади, Михаська и Петрик уже знали, что самыми первыми жертвами станут они.
– Хорош, хорош вам! – оборачивался иногда, выговаривал почти безнадежно кто-нибудь из них.
Но одно лишь кривые ухмылки в ответ. И едва отвернулся обратно, как тотчас следовал могучий жесткий удар в плечи.
Толстячок неповоротливый Михаська с начала вздыхал тяжко и только потом оборачивался. Шустрый худенький Петрик вертелся ловчее, но и ему было очень непросто засечь своего настоящего обидчика. Первое время еще можно было отличить: один бил быстро, резко, упруго, второй медлительней, мягче, с оттягом. Но Игнат первым и очень удачно выучился перенимать манеру своего соседа, и забавнее всего получалось тогда, когда бил он, а ярые бочки справедливого гнева катились неистово на Лешку Антольчика.
– Я-а?! – вытаращившись дико, горячо и неистово подхватывался тот сразу. – Я-а?.. Ну-у, теперь держитеся!
Вскоре и он очень ловко выучился перенимать манеру своего шефа.
Гвардейцы Зэро и Лось помимо этой любили другую забаву. "Работали" они неспеша, кропотливо, с ювелирной точностью. Как вдруг! – шум, грохот, взрыв смеха в классе.
– Где, где мои книжки? – внезапно вскакивал с места кто-нибудь из пацанчиков спереди.
Копошился шумно, шарил, высматривал по сторонам и под партой.
– Моя сумка! А почему она пустая? – вопрошал раз за разом.
И опять только хохот в ответ:
– По кругу запустили...
На уроках, все же, какой-никакой, а был учитель, но вот звенел долгожданный звонок, и продолжалось в открытую. Во всех трех строениях старой школы не было общего гардероба, в каждом классе у задней стенки стояла своя отдельная деревянная вешалка.
– Расстилай бархотку! – кричали громко гвардейцы, заприметив, что кто-нибудь из пацанчиков надолго вышел из класса.
Становились дружно в цепочку и по очереди старательно, шутовато переступая и подпрыгивая, изо всех сил терли ноги.
– Что надо бархотка! – приговаривал при этом Антольчик, поглядывая на жирноватый отлив тупоносых ботинок и на измятую в тряпку, распластанную на полу куртку пацанчика. – Бархоточка клевая, и вакса теперь до утра не потребуется.
– Блискают как лаковые! – улыбался ему в тон карикатурно лопоухий Лось. – Ну хорош, хорош, тормозни. Дай теперь и другому сдоволиться.
Наконец, где-нибудь на коридоре находили хозяина.
– Вам, сударь, може ботики чистить? – хохотали с издевкой в лицо. – Там на полу, между прочим, имеется....
Пацанчик уже знал, и стремглав несся в класс. Но не так-то и просто было вызволить свою "бархотку". Крепкие, рослые, как на подбор гвардейцы становились непроницаемой стеной в кружок, хохотали, швыряли, перебрасывались, а среди них, как беспомощный птенчик в захлопнутой клетке суетился, цеплял руками, отчаянно прыгал злосчастный пацанчик.
Знаменитого на всю округу грибника Малько Славика однажды забросили на высокий трехстворчатый шкаф в математическом кабинете.
– Тудысь, туды его! – тяжело дыша, усаживал малявку вверху среди плакатов, кубов и параллелепипедов высоченный Зэро. – Лады, вот теперь можешь и ножки свесить.
Все вокруг помирали со смеху, наблюдая, как беспомощно вертится там, дергает ножками, копошится малявка, и только где-то на передних рядах было слышно, что он там отчаянно пищит с верхоты:
–Звонок, звонок!.. Дикий, сейчас Дикий!
Как вдруг в класс вошел Дикий.
Пацанчик проговорился, и на переменке его «короновали». Коронация это была уже не забава, а кара, кара жестокая и памятная за серьезную провинность. «Заложить» гвардейца было именно такой провинностью.
– Короновать, короновать! Короновать его, ябедника! – кричали на переменке во весь голос гвардейцы Зэро, Лось и Антольчик.
Схватили безжалостно и, подняв за ноги высоко над полом, швырнули головой вниз прямо в пластиковую черную урну, куда обычно сбрасывали классный мусор – и опять кувыркнули на ноги. Со слезами на глазах, с оторванной живьем металлической пуговицей пыхтел, тужился, рвался изо всех сил на свободу злополучный пацанчик, но двое крепко держали с обеих сторон.
– Почтение, почтение, ваше величество! – повторял и повторял вблизи шепеляво, выпячивая в ухмылке колбасные губы мурластый лопоухий Лось, поправляя спереди непослушно болтающуюся, шаткую "корону".
– А теперь скипетр монарху! – заорал, наконец, кто-то, вставил грубо в руки короткую лысую швабру. – Дер-ржать...
Наконец подтащили нарочито торжественно старое учительское кресло с красной матерчатой спинкой, так назывемый "трон".
– Готово, стандарт-комплектация! – хором загремели гвардейцы.
"Стандарт-комплектацию" весьма живописно дополняли порыжевшие яблочные огрызки, смятые комки бумаги, грязная шелуха и еще что-то длиннючее, вялое, махристо зависшее на бордовых ушах у "монарха". Гвардейцы прыгали вокруг, выписывали мудреные вензеля, хохотали, тыкали дурковато пальцами. Подбегали раз за разом, шаркали, били поклоны низко:
– Почтение!.. Почтение, ваше величество!
2
Биологиня
Впрочем, Игнату и его верным гвардейцам было совершенно «без разницы», над кем позабавиться: над одноклассниками, своими ровесниками или же над взрослыми, учителями, если только это было возможно.
Но лишь только в класс зайдет Дикий – звенит звоном мертвая тишь. Он только изредка мог прикрикнуть, да и то лишь для профилактики; невысокий он был, коренастый, морщинистый, всегда словно наэлектризованный; казалось, ткни иголкой и взорвется. Было в его суховатом, насторженном нервно лице что-то такое, что мгновенно и напрочь отбивало всякую охоту позабавиться.
Или вот еще, "Живёла". Могучая она была учительница, красная, надутая. Только глянешь, и сразу поймешь... Лешка Антольчик, впрочем, однажды попробовал "рыпнуться" – пулей вылетел вместе с портфелем растерзанным, сам он в одну сторону, а книжки-тетрадки в противоположную.
Совсем другое дело англичанка Танечка, миниатюрная, тоненькая, трудовик Лыска, колобок-коротышка потешный, и особенно новенькая учительница Биологиня. Заходят в класс, а гром гремит, и вопли стонут, веселья кипень не стихает и далее. В эти первые минуты урока мафиозная цепочка особенно старалась:
– Надо задать тон уроку! – говорил задорно Игнат.
Необходимо и важно отметить, что тут к ошалевшим от скуки гвардейцам по-компанейски присоединялись и пацанчики. Они ведь также ничуть не меньше любили позабавиться, когда это было возможно. И вот теперь они были едины опять, теперь снова это был дружный единый "Б"– класс.
Уже во время подъема, приветствуя живо приход учителя, кто гикнуть успевал басисто, кто пяткой польку об пол сбарабанить, кто крышкой парты грохнуть что есть силы – важно было на общем фоне особо не выделиться, но так богато дополнить ералашно гремящую полифонию звуков, чтобы вышла в итоге настоящая вакханалия. И вовсю балдели после, глядя, как мечется, разрывается криком учитель, пробуя навести хоть какой-то порядок.
А вот новенькая даже крикнуть толком не умела. Только однажды вдруг пискнула тонко с нежданной отвагой:
–Тиха-а!!
От неожиданности в классе и действительно наступила мертвая тишь. Но секунды спустя громом взорвалось многоголосое "О-о-о!" – и, как по команде, аплодисменты.
Когда она впервые вошла в класс, Лешка Антольчик как-то дурашливо хихикнул, таращась:
– И что эт-та за совушка к нам пожаловала?
Что правда то правда, многое в ее круглом бледноватом лице с короткой, поднятой на вихры, пепельно-серой укладкой волос вызывало именно такую ассоциацию. В особенности глаза, огромные, малоподвижные и нос, немалый, острый, с заметной родинкой. В общем, навряд ли кто-либо назвал бы ее красавицей.
Преподавала она биологию, и между собой в классе ее называли Биологиней. Впрочем, на передних рядах возможно и слышали, как она себя представила, а сзади единственно видели, как немо шевелятся ее губы, словно в старом испорченном телевизоре без звука. И так было всегда, от первого урока до последнего.
А когда на задах уже кто-то отважно распевал веселые куплеты, а из угла в угол непрерывно мельтешили пикирные самолетные баталии, тогда она прекращала даже губами шевелить, и просто молча смотрела на класс с растерянной, едва заметной усмешкой.
– Ну-у и... что? Что еще такого придумаем? – казалось, вот-вот сейчас спросит.
Голову она не поворачивала, только молча смотрела, медленно переводя бледные зрачки глаз из одного угла класса в другой.
"Интересно, а что будет дальше?" – думали все, и на некоторое время даже тише делалось в классе.
Но мафия не позволяла классу серьезно расслабиться.
Зэро всегда держал под ногой наготове твердый граненый карандаш, едва лишь затишье, гулко, размашисто шугал по дощатому полу. Рядом с ним каменным истуканом низким нутряным басом мычал похоронно Лось. Это была его любимая коронка.
– И кто это у нас готовится в консерваторию сесть?! – заслышав знакомые "арии", подхватывался с места учитель и куда более опытный, чем Биологиня.
Однако пухлые колбасные губы лопоухого умельца сами по себе выпячивались далеко вперед, естеством маскируя. В скором времени к соседям-приятелям присоединялись дружно со своими придумками прочие, и в классе опять становилось очень весело.
Она попробовала сыпать двойки направо и налево, но, как заметил однажды Антольчик:
– Больше одной за раз все равно не поставит!
И хохотнул вдобавок, прекрасно осознавая особые обстоятельства недавно объявленного в стране "всеобщего среднего":
– Ерунда эти двойки. Что за год главное, и свои три балла на финиш мне по-любому отломится.
Забавнее всего получалось, когда Биологиня пробовала выставить кого-нибудь за двери, в особенности, если попадался тот же Лешка Антольчик. Она становилась рядом, одной рукой слегка опиралась на парту, другой часто и быстро дергала вверх-вниз:
– Давай-давай! По-одъем, по-одъем...
"Давай-давай!" – произносилось решительно, быстро, а "подъем, подъем...", – протяжно, с иронией.
– Я-а, опять я?! – в ответ орал на весь класс как невиноватый Лешка, хоть и сам частенько не мог удержаться от смеха.
Эта концертная всякий раз процедура изгнания продолжалась довольно долго, и в какой-то момент совершенно самопроизвольно происходила диаметрально противоположная перемена декораций: теперь уж "подъем-подъем!" произносилось решительно, быстро, а "да-авай, да-авай" – протяжно, с иронией. Наконец, махнув безнадежно рукой, Лешка Антольчик поднимался уныло, вразвалочку плелся к дверям под гомерический смех всей остальной компании.
– Представители оппозиции демонстративно покидают собрание! – бросал он напоследок, громко хлопая дверями.
Однажды, когда Биологиня только начала свою канитель, шустрый лилипут Малько Славик осторожно подкрался сзади и прицепил на шерстяную кофточку большого майского жука. Жук был действительно на редкость велик, громоздок на вид, с крепкими уцепистыми лапками. Его Славик на переменке отобрал у одного первоклассника ради идеи, что мелькнула внезапно у него в голове.
Вначале насекомое держало себя солидно, уверенно, словно оценивая обстановку вокруг. Наконец:
– Пошел, пошел! – толкнул легонько Игнат соседа.
Жук осторожно, медлительно двинулся вверх. Не добравшись немного до белоснежного полотняного воротничка, выступающего жесткой каймой из-под шерстяной кофточки, он внезапно приостановился. Оставаясь на месте, с достоинством начал расправлять розоватые жесткие крыльца.
– Стоять, стоять! – наблюдая, шептал на своей "камчатке" Игнат. – Рано в полет, еще рано...
И тот словно услышал. Снова аккуратно заправил наружные крыльца, натужно, как альпинист на последних метрах восхождения, торжественно взобрался на белоснежную вершину полотняного воротничка.
– Н-на вершине стоял хмельной! – пропел Игнат полушепотом, и почти полкласса полегло со смеху.
Она резко обернулась – жук пошатнулся, будто и вправду "хмельной", задрожал и... И провисев лишь мгновение на тоненькой лапке, розоватым комочком соскользнул стремительно вниз.
– Ой, что это?! – испуганно вскрикнула Биологиня.
И быстро-быстро заводила рукой по спине.
– Вам паук за шиворот свалился! – деликатным голосом сообщил Игнат.
И тут же прыснул со смеху, потому что глаза у Биологини подпрыгнули чуть ли не вдвое, а сама она пулей вылетела из класса.
Вернулась она заплаканная, с директором.
Игнат, как всегда, под репрессии не попал, зато досталось многим приятелям за прежние грехи, а Славику в особенности. И вот что он вскоре в отместку придумал.
Однажды на переменке в случайной возне сломали учительский стул. Треснул стул громко, пошел в перекос, но Славик старательно его выровнял, что-то там незаметно подладил, и на вид стул стал совершенно как целенький. "Держись теперь, Биологиня!" – потирал руки Славик, с нетерпением ожидая начала урока.
Прозвенел звонок.
Она, как вошла, так сразу и села: спинка-ножки во все стороны, а сиденье шершавым тряпичным трассиром до самой стены. Сидит, сидит Биологиня на полу среди разметавшихся по классу деревянных обломков и морщится, морщится так, словно капризная плакса-малышка посреди своего разбросанного суматошного хозяйства.
Показалось тогда всем в классе, что она сейчас и вправду захнычет. Однако же нет, совсем наоборот тогда вышло. Засмеялась она, беззвучно, глядя вниз, и... рукой махнула.
После больше никого не выгоняла из класса. На последних уроках навесит множество учебных плакатов на всю ширь классной доски, отступит подальше от первых рядов, и водит, и тычет указкой, лишь изредка вздрагивая от вперебой непрерывного гулкого фона. И говорит, говорит себе снова неслышно, как в испорченном старом телевизоре без звука... Словно позади уже класс, а заодно и все то, что в нем было.
* * *
Ну вот и конец.
Наверное, самая тяжкая из всех глав. Тоскливей всего ковыряться в чернухе тогда, когда в памяти только иное. И рад бы не трогать, и пожалел сотню раз, что ввязался. Но иначе нельзя, коль задача поставлена прямо, задача понять и увидеть причины начал.
Мы имеем две сути внутри, и мечтаем о том, чтобы было красиво всегда. Но объять этот Мир лишь одной красотой не получится, хочешь-не хочешь, а нужно взглянуть и с другой стороны.
И, взгромоздясь, наконец, на пригорок, кинем взгляды с его высоты.
ГЛАВАПЯТАЯ
"ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ"
1
Особые черты
Когда Игнат читал книги, смотрел кинофильмы, он всегда всей душой своей переживал за персонажей положительных, «добрых» и ненавидел отрицательных, «злых». То же самое он может сказать и о всех своих друзьях, приятелях, знакомых детства с которыми обсуждал книжные и киносюжеты, даже о таких как Зэро, Лось и Антольчик. Тоже самое он может сказать и о всех тех, кого знал в будущем, когда стал взрослым.
Наверное, с того самого мгновенья, когда человек стал человеком, он, вместе с тем, приобрел внутренне и некоторые общие особые черты, животным вовсе несвойственные. И потому Игнат теперь непоколебимо уверен, что каждый на этом свете, даже самый отпетый злодей и преступник всей душой своей болеет за доброе и ненавидит злое, когда читает книги или смотрит кинофильмы.
Вместе с тем, с того же самого неуловимого мгновения человек приобрел внутренне и некоторые совершенно иные черты. И эти черты проступали наружу вне книг и кино, проступали всевластно в действительном мире, и потому почти каждый день наблюдал Игнат где-то там, в своем внутреннем "я" внезапную и необъяснимую перемену. Будто кто-то пинком нахальным и властным распахивал с грохотом настежь невидимую перегородку, и оттуда, потирая усмешливо лапки, а то и просто хохоча во все горло, выпрыгивало нечто ему совершенно несвойственное, циничное, безжалостное ? то, что до поры до времени таилось там тихо и незаметно, наверняка понимая, что суетиться особо и не нужно, его час и так непременно наступит.
И если бы Игнат, как некоем воображаемом реалити-шоу вдруг пристально глянул на себя со стороны, то убедился бы тотчас, что иногда в чем-то он даже и переплюнул с запасом тех самых "злых" отрицательных персонажей, которых так ненавидел – когда читал книги, или смотрел кинофильмы.
Тем более, что вообразить ему это тогда было совсем нетрудно. Ведь он и сам в те годы не раз становился объектом самых различных и самых обычных в мальчишечьей жизни забав. "Гвардеец", "пацанчик" – все это было так относительно за порогом своего класса, там за порогом класса был другой мир, была улица.
– Эй ты, пацанчик, послушай сюда! – обращались частенько к нему в этом мире.
Там в этом мире была своя иерархия.
Неизменным чаще всего было другое.
Даже в своем классе определенное место в иерархии, завоеванное в сотнях борцовских поединков на школьном дворике, необходимо было подтверждать постоянно. И не все здесь зависело только от себя самого. Тот же Славик Малько, например, в первом классе мог с любым из ровесников смело поспорить, и причислялся бесспорно к гвардейцам. Но потом он словно приостановился в росте. Через несколько лет Славик Малько был более, чем на голову ниже наиболее рослых ребят – так вот совершенно неожиданно по какому-то внешнему фатуму он вдруг превратился в пацанчика, пацанчика безнадежного, забавляться над которым, как над весьма опасным прежде соперником было теперь для многих еще более в охотку.
Наоборот, одноклассник дружка лучшего Витьки по прозвищу "Генка-Артист" всего лишь за лето так вытянулся, что даже не узнать было.
– Знаешь, кто у нас в классе теперь "самый здоровый"? – поведал однажды как о диве каком-то тоже заметно повзрослевший Витька.
– ... ?
– Генка-Артист. А помнишь, рассказывал, как его дрючили!.. Зато теперь, психопат какой-то, кто б раньше подумал. Вчера вот об Сережку Матвеева в ощеп указку сломал.
– Задаст он теперь вам перцу! – заметил на это уверенно Игнат. – Еще и не то увидишь.
И действительно, он уже не раз примечал, как бывший объект насмешливых "детских" забав, повысив и для себя неожиданно свой незадачливый статус, далее словно изо всех сил поспешает сполна компенсировать прежние мытарства... Нечто подобное, впрочем, Игнат наблюдал неоднократно впоследствии и в мире взрослых, когда "взрослые" забавы внешне, вроде бы и совершенно другие, но по своим первородным причинам и по сути глубинной те самые... Те же самые, "детские".
2
КРАСИВО, ВЕЛИЧЕСТВЕННО... и про свиней.
"Время, когда люди не будут убивать друг друга и животных, рано или поздно настанет, иначе и быть не может, и он воображал себе это время и ясно представлял самого себя, живущего в мире со всеми животными, и вдруг опять вспомнил про свиней, и у него в голове все перепуталось.
...ведь если их не резать, то они размножатся, знаетели, тогда прощайся с лугами и огородами. Ведь свинья, ежели пустить ее на волю и не присмотреть за нею, все вам испортит в один день".
А.П.ЧЕХОВ. «ПЕЧЕНЕГ»
Небо, солнце, звезды. Земля, вода, воздух и еще многое, многое... Все это было до него, было сейчас, и должно было быть, должно было быть еще неведомо сколько.
Появился на свет он почему-то в огромной могучей стране, где вот уже больше, чем полстолетия "строили коммунизм". Так было до него, так было сейчас, так оно и должно было быть. – так беззаветно и искренне он тогда верил.
То, что говорили о коммунизме в школе, то, что писалось о нем в книгах было красиво и величественно, Красиво и Величественно, как сама Правда.
Его беззаветная детская вера была естественным откликом юной, чистым листом выброшенной в "незнакомый лес", настежь открытой души на простые и понятные идеалы и лозунги. Его беззаветная детская вера была ясным отзвучием, пламенным следствием главной "особой" черты, той главной особой, доброй и светлой черты, что появилась у человека именно тогда, когда он стал человеком.
Красота и Величественность так завораживают, уносят подчас в ослепительный мир, уносят подчас в гипнотический радужный транс, зовут за собой на решительный праведный бой без оглядки. Красота и Величественность уносят настолько в блистательный ангельский мир, что даже и вспомнить порой на ходу неуместно, что помимо доброго и светлого в нашей душе притаилось властительно и нечто с другой стороны.
Красота и Величественность уносят подчас беззаветно настолько в мечтательный солнечный рай у волшебной хрустальной реки, что даже и вспомнить никак неуместно в душевных порывах прекрасных про безнадежно немытые рыла каких-то "свиней", пускай они даже и рядышком с чистой парадной лужайкой. Пускай они рядышком так, что и ближе нельзя, в своем собственном хлеву, самых разных мастей и размеров.
Мог ли Игнат хоть чуть-чуть сомневаться тогда?
Тогда в своем детстве?
В "лесу незнакомом, в оглядке растерянной"?
Он ведь если и верил когда-нибудь, верил вот так, по-настоящему искренне и беззаветно, то лишь тогда в своем детстве. И потому, наверное, теперь эта светлая райская музыка с кровавой отметиной ада на календарном октябрьском листке видится ему в чем-то по-настоящему "детской", а гениальные ее создатели, романтики света от детства и до последних минут ? в чем-то и детьми в тиши кабинетных домашних теплиц, но вне кабинетов всевластвуют тени.
* * *
А где-то далеко-далеко за непроницаемым «железным занавесом», словно на другой планете еще существовал совершенно другой мир.
Там и теперь было то, что было когда-то и здесь. Там и теперь были "богатые" и "бедные", там и теперь "человек человеку был волк".
– Бедных так много. Неужели они там не могут прогнать своих богатых? – никак не мог тогда понять Игнат. – Неужели они не хотят быть счастливыми и тоже строить коммунизм? Чтобы у них тоже человек человеку стал друг, товарищ и брат?
КНИГА ВТОРАЯ
БИРЮЗОВОЕ ЛЕТО
Лето, лето!
Пылкого солнца горячие ливни,
Шелест полуденный вольных ветров,
Далей безоблачных хмель шаловливый,
Таинства звуков малиновый звон.
Сойди к детства реке желто-рыжим знакомым проселком. Брызги свежести отрадной, буйных нив изумрудный ликующий жар... Песка золотистого пышное пламя – босоногим мальчишкой проворным погрузись, приумолкнув и робко в обжигающую его нежину, по крупице заветной вбери с бережливой украдкой роскошный, рассыпчатый бархат... И вдруг отчаянно, разом, сорвись на бегу с трехметрового выступа в ядреную звонкую синь, резвым «дельфином» стремительно вынеси струною упругое, ловкое тело на величаво послушную, плавную ширь... И там лишь на самой шири, скользнув невесомо на спину и раскинув раздольно руки, обнимая наотмашь бескрайние выси, словно растворись навсегда безмятежно в струистых животворных водах.
Иволги певучий праздник, голосов в зазеркалье игривом перламутровый трепетный звон. С наплывного бревенчатого мостика загляни снова в даль, переливчатой дымкой манящую... Будто выглянул в радужных бликах растерянно, приоткрыв потайное окошко, белесый застенчивый листик заливного песчаного островка; глянцевой искрою ласково дышит голубая ленивая гладь, а на бескрайних просторах ее, на самой шири – детство русоголовое словно застыло навек заворожено по коленца в воде: сорванцом загорелым, в задумке неведомой, с прозрачной удочкой в руках.
Загляни снова вдаль, в дней минувших святые страницы. Там есть и твое бирюзовое лето. Золотистою кистью, неповторимой палитрой расписал прозорливо, усердно его навсегда всемогущий и щедрый живописец.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОЭТЫ ПРИДУМАЛИ?
1
Антон
1976 год.
Эпоха развитого социализма.
Расцвет ее... и конец почти самый.
Вскоре назовут ее "эпохой застоя".
В самом начале июля появился в поселке серьезнолицый, так, особо ничем не примечательный с виду студент-дорожник. По старому большаку вели тогда магистральную бетонку, и студентов часто присылали на практику.
Иногда ведь бывает, как ни глянь и где ни глянь, все одно в одно у человека; у Антона же было как раз наоборот. Невысокий, худощавый, остроплечий как мальчуган двенадцатилетний, он, вследствие ранней седины, выглядел значительно старше своих двадцати. Наряди его в приличный костюм, рубашечка-галстук, и перед вами тотчас вылитый инженер, интеллигенция, но одевался он всегда в вытертую до бела жинсовку. Учился на дорожного строителя, закончил три курса политехнического, а сам не раз признавался с усмешкой своим новым знакомым в поселке:
– Кто в сорочке на свет, а я так, видать, с гитарой!
– А что ж твои дороги? – поинтересовался однажды Игнат.
– Шаблон, технология. Такие дороги еще лет сто штамповать под линеечку будут, – услышал в ответ.
– Что ж пошел тогда в политехнический?
– Серьезный диплом в жизни никогда не помеха. Да и армия... не хотелось, пацаны, загреметь. Сей институт, по-моему, лучше всего пройти заочно.
Творческий люд, в особенности под хороший бокал непрочь по-рассуждать на эротические темы ? Антон же, напротив, не пил даже шампанского, а из поселковых красавиц за целое лето так и не присмотрел ни единой, хотя приглянулся своей деликатной серьезностью, по их же признаниям, многим. Казалось, он здесь вообще не обращает никакого внимания на женский пол, как, впрочем, и на все остальное за исключением своего ансамбля, хоть и не имел здесь с него ни копеечки.
Когда впервые взял в руки гитару, наверняка, и не вспомнит. Бренчал до самозабвения в школьном ансамбле, потом в институтском. Множество друзей и знакомых появилось у него вскоре среди городских музыкантов, некоторые работали в веселых заведениях столицы, и не раз просили выручить, подменить на вечерок кого-нибудь из приятелей.
– В кабаках класс лабануть! – рассказывал Антон в первый же вечер своим новым знакомым в поселке. – Четвертак за вечер всегда есть, а уж как пошла на больных холява, так, глядишь, и степуха целая.
– Каких таких... "больных"? – переглянулись между собой неопытные провинциалы.
– Н-ну, нормальный человек, работяга обычный ведь не будет музон за мани-мани заказывать, вот мы их и зовем "больными", – охотно и как-то уж очень просто прояснил Антон их очевидное недоумение.
У него была весьма своеобразная манера говорить и рассказывать: медлительно, почти без эмоций, разделяя отдельные слова и фразы коротенькими паузами, с легкой усмешкой человека уже немало повидавшего на своем веку. Ему нельзя было не верить, и даже самые авторитетные "бойцы" в поселке слушали его рассказы с какой-то удивительной для них деликатностью.
– Раз в конце подваливает один нерусский, сует двадцатник, – продолжал он далее. – Да-а-рагой, хачу "Сулико"! А я-то, мне что за фишка, без разницы, "Сулико", так пускай "Сулико". Пожал-ста, и рад бы, одно только режет на голом корню: саму мелодию знаю прекрасно, а ни словечка бум-бум. И как исполнять, без понятия, руки вверх, и уже на обратный червонцы, а тут мои пацаны как угледят! И давай меня все разом на уши ставить... Облом бы приснился, кабы не впервый раз! Только, что в первый раз и выручило.
– А сами они что, разве все песни знают? – удивились посельчане.
– Э-эт запросто! – улыбнулся в ответ как-то уж очень интересно Антон. – Давай мани, и хоть японский гимн тебе слабают.
– Как так, по-японски?!
– А коль бутылёк уж на душу плюс стопарик на грудь? Любые слова по болтам, хоть по-японски, а хоть... Я после и сам точно так навострился.
Тут все присутствующие почти хором стали упрашивать его продемонстрировать свое умение.
? Пожал-ста, а что вам желательно?
? "Клен"! ? первым выкрикнул кто-то.
? Запросто.
И Антон без всякой паузы, "запросто" затянул ладком задорным знакомый припев этого очень популярного тогда советского шлягера. Что бы подумал англичанин, внезапно услышав столь невообразимо оригинальную связку из ненароком запрыгнувших под мелодийную ритмику слов, то оно так и останется навсегда неизвестным, а вот посельчане, знакомые с английским лишь по двум школьным урокам в неделю ? они тогда только слушали да переглядывались... Познее Антон повторил свой лингвистический фокус на танцах в клубе и перед всей остальной местной публикой.
– Ну и как тебе песенка? – поинтересовался Игнат у своего дружка Витьки, который не присутствовал на первом "показе" и тогда только вернулся домой со вступительных.
– Песня как песня, – пожал тот в ответ безразлично плечами. – Нормальная песенка... А ты че так лыбишься?
Танцевали тогда в поселке под простенький бобинный магнитофон в тесноватом зале-фойе местного Дома культуры или по-народному ДК.
Заходишь впервые и сразу: "Аврора", былинный крейсер на полстены, той, что справа. Вот уже с полвека он был здесь, показанный неизвестным доморощенным живописцем на своей вечной стоянке посреди неоглядной синевы невских вод. На фоне его трех знаменитых величественных труб поначалу едва и приметишь небольшой пестрый бумажный лоскут в тонкой рамке под стеклом. Подходишь ближе... а! ? поселковая "Колючка", традиционный и обязательный тогда повсеместно в советских госучреждениях орган настенной газетной сатиры.
