Текст книги "В движении вечном (СИ)"
Автор книги: Владимир Колковский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
В мире элементарных частиц (микромире) ярко выражен так называемый «корпускулярно-волновой дуализм». На языке более простом это означает, что каждый объект микромира (электрон, протон и т.д.) представляет собой нечто среднее между волной и твердой частицей.
В "Связующей нити" мы уже говорили, что это свойство есть всеобщее свойство единого Мира, как следствие некоего единого основополагающего фундамента. В микромире это свойство ярко выражено (преломление фундамента!), а на нашем привычном уровне (макромир) совершенно незаметно. Так, например, даже у лежащего перед нами камня имеется определенная длина волны, но она столь ничтожна, что ее невозможно наблюдать даже с помощью самых сверхчувствительных приборов.
Однако камень в нашем мире есть предмет неодуше в ле н ный.
Принципиально преображает ситуацию наличие д у ши, то есть наличия в человеческой личности частички н е коего при н ципиально иного. Наличие загадочной частички, уходящей корнями в иные Миры, наличие важнейшей ле г чайшей невидимой связочки с иными базисными уровнями глобального Б ы тия.
Наличие души делает нас обладателями весьма заметного дуализма и в нашем привычном Мире. Делает нас помимо обладания твердым материальным телом еще и обладателями особых волн, волн душевных. Делает присутствие душевных волн в сферах людского бытия жизненно важным, а подчас и вовсе определяющим.
Наличие души делает человеческую личность полноценным качественным отображением глобального Бытия в целом. Так, свойство корпускулярно-волнового дуализма в материальном Мире может проявляться где-то контрастно (микромир), где-то не очень (мир молекулярный), а может быть и совершенно незаметно, как в нашем привычном мире.
В аналогичном соответствии Мир нашей души. Можно легко представить ее спокойное "твердое" состояние, крайне беспокойное "волнительное и некое среднее "дуалистическое".
В этом смысле даже возможно и принципиальное разделение людских характеров. Легко выделить среди нас характеры столь "твердые", что трудно даже представить в "волнительном" состоянии; есть наоборот непоседы неисправимые, а есть и нечто среднее, или те самые душевные "дуалисты".
И примером ярчайшим последних является ни кто иной, как главный герой романа Игнат Горанский.
* * *
Первый блин комом утверждает народная присказка. И присказка эта в целом неплохо характеризует происшедшее вскоре на первом экзамене. Ведь первый блин в данном смысле есть дело новое, отладки требующее, и потому редко когда удается на вкус нужного качества. И, тем не менее, качество это частенько вполне приемлемо.
Делом принципиально новым, совершенно неизученным была и задуманная Игнатом "психологическая заготовка". Впоследствии, проанализировав детально происшедшее, он без труда выделил главное, вследствие чего едва не случился ужасный конфуз, и вследствие чего стало яснее ясного: впредь за подобного рода авантюры лучше и не браться! И причина тому его, изначально присущий, неискоренимый в принципе, ярко выраженный душевный "дуализм".
В этом смысле Игнат практически не знает за собой некоего среднего состояния, для него характерно предельно контрастно лишь два краевых. Во-первых, безразличие исключительное, расслабуха, дофенизм полнейший, мертвый штиль, когда, кажется, уже ничто на свете не может из этого состояния вывести. И наоборот, лихорадка, сумасшедший мандраж, не владение собой полное в моменты решительные, поворотные, что подчас кажутся нам жизненно определяющими.
Впрочем, именно в такие моменты как раз и понятно. Необходимо иметь воистину железные нервы, чтобы не дуть в ус в подобной ситуации, но ведь знал Игнат за собой и множество других случаев. Когда событие, вроде бы, со всех сторон пустяковое, малозначащее, даже легко предсказуемое в положительном исходе, а все равно будоражит на полную.
Наиболее показательными здесь видятся спортивные примеры, и потому столь принципиально важно иметь для стабильных результатов в спорте характер твердый, отнюдь не "дуалистический". И кому это не знать, как не чемпиону района Игнату Горанскому. Так вот, в юности он участвовал во множестве спортивных соревнований, и уже тогда был поражен внутренне одним совершенно необьяснимым обстоятельством.
Итак.
Предстоит завтра соревнование мелкое, проходное. Колхозная спартакиада. Это не область, не республика, ну кому, кому с ним соперничать? Там мужики больше по другому виду "спорта" спецы, в высоту через планку они на школьных уроках физкультуры последний раз прыгали. А он на тренировках в спортзале регулярно, его результаты выше на голову, итог вне сомнений – иначе чудо, сенсация.
Но.
И все равно перед началом соревнований неизменно дикий мандраж, лихорадка, всякий раз невладение собой полное. "Смысл? – в изумлении порой и впрямь вопрошал Игнат себя внутренне. – И зачем, ну к чему эти нервы, ты ведь сто пудов выиграешь!" И он действительно неизменно выигрывал, выигрывал с громадным запасом, но, тем не менее, каждый раз повторялось по-прежнему. Он мог говорить себе, убеждать, сколь угодно приказывать внутренне, но, тем не менее, каждый раз повторялось по-прежнему.
Тоже самое повторялось и впоследствии множество раз. Тем более было, когда он попадал в ситуацию важную, но когда уже настолько достало, измучило, что более всего желал просто отмахнуться рукой, послать к чертям, плюнуть на любые исходы, просто спокойно уснуть до утра, если бы! – если бы это от него хоть как-то зависело.
Кто управляет нами в таких ситуациях?
Наука скажет "подсознание" или отыщет еще какое-нибудь подходящее слово, но это всего только хитрый ответ для отвода в тупик. Ведь тогда:
– А что такое "подсознание?" – в свою очередь спросим и мы.
Ответ, возможно, получим весьма пространный, наукообразный, но по сути своей лишь следующий:
– Это то, что управляет нашими чувствами.
Или масло есть то, что масляное.
А иначе и нельзя, потому что наука вновь попытается свести дело лишь к молекулам-атомам, то есть к физическим законам материального Мира. И здесь снова тупик, потому что мы здесь снова касаемся сути иной.
Душа – есть суть уходящая за грани сугубо материальные, уходящая легчайшими нитями за невидимый "квантовый" барьер. Говоря о душе, мы касаемся сути Мира иного, призрачного. И... Мира тоже реального, родного.
И родного потому, что его неотрывными частичками, посланцами в Мир привычный являемся мы.
5
Была не была
Окончательное решение было принято за несколько дней до начала сессии. Курс теперь был начитан полностью, что-то новое исключалось в приципе, а, следовательно, и была полная ясность в основе. И как раз эта основа виделась нынче прочной безукоризненно, ведь Игнат по-прежнему строго, последовательно держался принятого ранее решения.
Когда выяснилось, что первым экзаменом в объявленном расписании значится "сам" Гуров, Игнат начал готовить с особым упором именно этот экзамен. Причем готовить почему-то именно в свете задуманной им рисковой психологической заготовки, хоть и окончательное решение тогда еще и не было принято. Тем не менее, весь последний перед сессией месяц он прорабатывал гуровскую "молекулярку" с особенной тщательностью, разбирая, прокручивая досконально новое и возвращаясь постоянно к старому.
Когда же окончательное решение было принято, необходимым стало добиться полного автоматизма в предполагаемом на скором экзамене реальном воспроизведении.
Как это должно было произойти в его представлениях?
Вот!
Вот, наконец, и тот долгожданный тревожно день. Он в первой пятерке, волнуясь, подходит к столу. Открывает случайный билет из разбросанной стопки, общий взгляд на вопросы: знакомо! – знакомо стократ. И тотчас самое главное по пунктам-ступенькам, как по отправным полочкам мгновенно предстанет в по-утренни свежем мозгу.
"А далее только слова, беллетристика! – уверял себя Игнат как в чем-то бесспорном. – С этим уж как-нибудь справлюсь, язык всегда был неплохо подвешен. В разбавку словес накручу, сколько хочешь. И так вот от полочки к полочке первый вопрос излагаю, и на второй без проблем захожу на едином дыхании!"
Вот так это виделось в ежедневных воображаемых представлениях. Виделось просто, естественно, прочно и так до конца... Как наяву сладостно представало в глазах изумление Гурова, звучали в награду слова. И, как желанный итог уже слова собственные где-то там внутри на победных волнах: как оно! – знай наших, Олег Витальевич...
Все ли вопросы виделись полностью ясными?
Нет, были в общей массе и вопросы скользкие, неприятные, что ли. Но таковых в относительной массе было очень немного. И потому он верил в удачу, и потому далее он рассуждал: "Ну и сколько их всего? Раз-два и обчелся, на пальцах руки. А коли пресловутый закон очередную подлянку выкинет... Ну и ладно, была не была, и тогда посражаемся!"
А довершал ежедневные рассуждения решающий аргумент: на трояк я и спросонья отвечу, прибавляем то самое "правило", и! – нормалюк полюбому.
Практическое же осуществление задуманной идеи требовало некоторых специфических особенностей. Во-первых, заходить необходимо было в первой пятерке, тянуть билет первым, иначе как-то не соответствовало масштабу предстоящего "вызова". Все-таки, дело было задумано особое, это был действительно вызов, вызов "самому Гурычу", и заявить его виделось необходимым прямо сходу.
Во-вторых (и эта деталь нынче виделась не менее существенной) надо было привести в порядок свой внешний вид. Здесь, прежде всего, имелась в виду прическа, хотя с точки зрения самого Игната прическа у него была самая подходящая.
6
Прическа
Это был 1976-год, время заката одной из самых примечательных исторических эпох в мировой молодежной культуре. Эпохи подлинно бунтарской, однако по широкому взгляду на мировую цивилизацию эпохи откатной.
Ведь что есть мировая цивилизация по широкому взгляду?
Это есть некий единый общечеловеческий дух, "социум", направляющая действенная сила над слепыми материальными законами. Эта сила стремится обуздать грубые, жесткие законы, повернуть осознанно в необходимое "цивилизованное" русло. Как следствие, неуклонный уход от первобытной дикости, грязи, неряшливости, а вот тут-то, как раз, и наметился некий откат.
Грянула эпоха "хиппи" в мировой молодежной культуре, эпоха длинных волос и молодых бунтарей-оборванцев, "уже своим внешним видом бросивших презрительный вызов респектабельному буржуазному обществу". Так об этом писалось в тогдашней советской прессе, но в чем же еще состоял этот вызов, помимо "длинных волос и неряшливости"?
Откуда это было знать здесь в советской стране за железным занавесом? Впрочем, этот вызов своей внешней неряшливой атрибутикой наверняка не нравился и здешнему народу постарше, народу в любой стране властвующему. Возможно, поэтому говорилось и писалось в Союзе о глубинной сути движения "хиппи" крайне мало. Мол, протестует молодежь столь вызывающе против общества капитала, но это и естественно, это и надо, коли общество это в тупике, тупике, "загнивающем" безнадежно и прочно.
В общем, идейная подоплека (если она и была) так и осталось в стране невостребованной, а сюда докатилась лишь чисто внешняя атрибутика в виде длинных волос у парней, распущенной джинсовой бахромы, да некоторых собственных доморощенных импровизаций в виде подвешенных живых кур на ручных металлических цепях и т.п.
Впрочем, сама легенда о происхождении, а вернее о возвращении в очередной раз длинноволосой моды была хорошо известна Игнату. Оказывается, один из четверки битлов как-то так захворал, что было не до стрижки, а когда болезнь отступила... Это был тот облик, о котором уже успело позабыть человечество за несколько промелькнувших десятилетий, это было, опять же, одновременно и новое, и хорошо забытое старое. Но друзья подхватили с восторгом, а дальше кумиры, кумиры, миллионы кумиров, цепная реакция – и снова новый старый имидж вечно юной планеты на целые десятилетия.
Игнат также отпустил длинные волосы, потому что было модно, и потому казалось единственно приемлемым. И само словечко "хиппово" было тогда модным. Так говорили не обязательно в случае характерной неряшливой атрибутики, так говорили тогда, когда теперь говорят "клёво".
Хиппово, а значит и клёво; ты молодой, ты бунтуешь, и какие сомнения! – да вот только народу постарше это виделось совершенно иначе. Так было и будет, и потому вечно зреет конфликт. Однако на сей раз конфликт разгорелся всерьез, полыхая огнем неустанно. Молодость стремилась изо всех сил отпустить волосы длиннее, переплюнув даже битлов, а вот те, кто постарше любыми учительско-родительскими страшилками пытались хоть как-то свою юную поросль постричь.
Власть коса серьезная, а в иные времена на наших просторах и ломовая, когда на любые приемы статья. Но времена-то теперь были другие. На сей раз коса нашла на кремень в монолит сплоченный, причем сплоченный на некоем бессознательном уровне. Ведь не собирались же вместе, не создавали союз, не произносили пространных речей, мол: "Надо держатся ребята! А то дашь слабину ты да он, облапошат машинкой, а тогда и до всех доберутся".
Таких собраний не было, об этом даже не говорили между собой много. Зато каждый в отдельности в своем кружке старших держал оборону железную. И, как итог, несмотря на любые страшилки, через несколько лет даже в самой захолустной деревеньке местные парни говорили с гордостью городскому залетному моднику:
– Думаешь, один такой делавой будешь?.. У нас тут тоже хипаки есть!
Молодость победила в итоге, и как казалось тогда навсегда. Но... нынче моды другие, и где, где вы теперь "хипаки"?
Длинноволосая мода пришла в поселок, когда Игнат в восьмом был. Как и обычно, первым «напустил на уши» здешний всегдашний зачинатель моды Генка-Артист, и тотчас подхватили другие. И сходу старшие начали бой; с первых мгновений и все последующие годы каждый юный житель поселка ощущал незримо этот бой, это постоянное давление старших. С самого начала было видно, что длинные волосы в представлении старших есть очевидное внешнее доказательство глупой желторотости юной: ага, мозгов еще нет, ничего и придумать умнее не могут, как только волосы на уши напустить. Но ведь и молодость видит себя наверху, потому как оценки с грядущих высот, и каждый отыщет в два счета, что и конкретно своим «старичкам» предъявить. Вот если ты умный, положим, тогда почему... в дурачках? Кто ты и что ты, и где твои башли, машины, дома?
Молодость смотрит грядущим, потому что в руках ее время, и много, так много еще предстоит! А, значит, есть шанс сделать лучше, умнее, есть верный шанс превзойти далеко этих ныне таких деловых старичков. Молодость верит, и молодость знает – мы сделаем лучше, так было и будет, нам видятся сути в делах поважнее, но только не в волосах.
С самого начала этой моды Игнат чувствовал постоянное давление взрослой половины поселка. Косые взгляды на улице, в школе, и дома, и «беседы, беседы»... Начиналось всякий раз, опять же, со взглядов, более пристальных, потом мать молвила, как бы, между прочим:
– Вчера на собрании школьном. Кто в классе волосатик первейший?.. Горанский! Игнат, ну сколько?.. Сколько можно твердить?
А дальше снова угрозы, вздохи, и просьбы до слез.
И точно так у каждого дома, также каждый у себя дома был "волосатик первейший", и ребята назавтра, посмеиваясь, говорили об этом друг дружке. Казалось, старшие на все готовы, только достичь, словно это и впрямь было в наиглавнейшем ряду. Однако... оставалось по-прежнему.
В университет Игнат также явился в числе самых заметных волосатиков. Здесь чисто внешне атмосфера предстала иной, однако именно чисто внешне. Школьных учителей и родителей рядом не было, что же касается преподавателей... Чувствовалось, чувствовалось однозначно по их взглядам, да и на том же бессознательном уровне, что их мнение относительно нынешней «волосатой» моды вполне совпадает с мнением поселковых старших. Однако говорить об этом напрямую здесь было не принято. Все-таки, студент это не школьник, студент в глазах старших есть человек уже взрослый, пускай и на первоначальной ступени, а указывать напрямую в лицо взрослому человеку на его прическу... Впрочем, людские взаимоотношения представляют из себя сферу весьма специфическую, когда можно ничего не говорить, но при этом очень много сделать, особенно если ощущаешь почти полное всевластие.
Так, в одной из доверительных бесед, описанных в предыдущей книге, в которых Круглова Людмила Петровна "представала совершенно с другой стороны", она вдруг спросила очень вежливо, вкрадчиво, но как об обстоятельстве чрезвычайно важном:
– И вот что, давно хотела спросить. Когда же вы, наконец, пострижетесь?
Конечно, здесь речь не идет о глубинной первопричине. Глубинная первопричина "избрания" таилась в другом, и мы об этом говорили в предыдущей книге. Но ведь любая реальная житейская основа не состоит из единственно глобального фактора, она имеет устойчивость, прочность только вследствие наличия определенного числа более мелких соединительных сопутствующих деталей.
– Когда же вы, наконец, пострижетесь? – спросила тогда вдруг очень вежливо Круглова, но спросила как об обстоятельстве чрезвычайно важном.
И мгновенно охватила значимость, и тут же явились, как следствие, паникерские мыслишки. Но даже тогда, скользя стремительно в пропасть, находясь, по сути, в критическом положении, Игнат устоял. Тем более просто это ему было сделать впоследствии, когда на "механике" добрейший Валентин Дмитриевич, изумленный его прекрасным ответом (после каникул сдает, считай, пересдача та самая!), уже выставив в зачетку хорошую оценку, как бы в припадке деликатного любопытства спросил:
– А скажите-ка, молодой человек. И впрямь интересно! Когда, ну когда же вы, наконец, пострижетесь?
Тогда это было уже и вовсе плевое дело пропустить мимо ушей. Сорвавшись вниз, но, уцепившись попутно за тоненький кустик отчаянной хваткой, он выкарабкался, и жертвовать столь значимым уже не имело никакого смысла. Игнат продолжал "хипповать", но вот незаметно подкатило время очередной сессии, время первого экзамена.
Предстоял экзамен самому Гурову, экзамен, решавший нынче в глазах Игната так много. Ему, "дуалисту" душевному сейчас виделось просто необходимым добиться желаемого, заполучить прямо сходу победный кураж, заполучить как отдачу за труд и упорство завидный, вдохновляющий заряд. Теперь в глазах Игната представлялась важнейшей любая деталь, теперь необходимым виделось положить на алтарь будущей победы абсолютно все.
Г ЛАВА П Я ТАЯ
АВАНТЮРА
В юные годы события происходят впервые, происх о дят впервые на этом некоем базисном уровне глобального Бытия. Потому они и кажутся нам совершенно случайн ы ми, происх о дящими как бы вне какой-либо внятно осязаемой системы. Однако с годами, хорошенько осмотревшись в этом изначальном "незнакомом лесу", а впоследствии и о с новательно его позна в ши, мы начинаем отчетливо видеть во множестве, казалось бы, совершенно разноплановых с о бытий некое принципиальное еди н ство.
Игнат принял решение, и полетел как на лыжах с горы. Это случилось точь-в-точь, как тогда в школьные годы впервые с Лысой, наивысшей горы в старом помещичьем замке. Он грянул вниз без оглядки, зажмурив глаза, грянул отчаянно в неизвестность.
Что будет?
В тот зимний лыжный чудный день он этого не знал, и знать не мог, но иначе было нельзя. Мотивы предстали мгновенно в жестких бесповоротных рамках: вот он, дружок Витька замахнулся, не сдрейфил, и он победил! А ты? Вот ты повернулся, положим, спиной, и что?... Что говорить, что здесь могут слова? – здесь слова только звуки, младенческий лепет, насмешки во взглядах исподтишка, любые слова только жалкий постыдный итог.
Теперь Игнат также принял решение, и далее так же был прыжок в неизвестность. Мотив был схож, мотивом был взлет, пускай в данном случае и почти наверняка предсказуемый, когда в любом случае рисовался на выходе вполне приемлемый результат. Но, несмотря на видимую предсказуемость, в обоих случаях это была авантюра подлинно, полет во что-то неизведанное, и, как следствие, с совершенно непредсказуемым результатом.
Тогда в чудный зимний день результат вышел в самую точку. Теперь же... и как оценить? – оценки того, что случилось впоследствии, разительно менялись со временем, парадоксально менялись чуть не в самую противоположную сторону. И потому уместнее всего назвать итоговый результат именно так, как прозвучит сейчас название следующей статьи романа:
1
Относительный конфуз
– Я буду отвечать без подготовки! – заявил Игнат твердо, лишь взглянув мельком на только что открытый билет.
Вот он!
Вот он и грянул "час пик". Билет на ладони, и что? Что теперь впереди?
Однако Игнат произнес свои слова твердо и внешне уверенно, хоть слегка и вздрогнув при этом внутренне. Все-таки, первый вопрос был не из самых приятных. Кольнуло тревожно опять, но теперь и это было из разряда обстоятельств незначащих, позади давно принятого решения. Ноги были уже полусогнуты, глаза сожмурены в невидь, лыжи соскользнули безвозвратно вниз.
Гуров ответил не сразу. Его большие, увеличенные за овалами очковых линз глаза моргнули несколько раз и, как показалось Игнату даже не столь удивленно, сколь вызывающе:
"Как без подготовки?.. Мне?!. погоди-ка, дружок, погоди".
Впрочем, возможно это лишь показалось Игнату, потому как вслед за этим экзаменатор улыбнулся деликатно, едва заметно, проговорил негромко своим приятнейшим мягким баритоном:
– Что ж, решение весьма ответственное. Однако, ваше право. Прошу.
И он не лишенным радушия жестом указал Игнату на место напротив.
И началось..., началось.
О, сколько раз он прокручивал это мысленно, и как это было! Всякий раз это было едино настолько, что всякий раз в его мысленных представлениях происходило даже некое своеобразное раздвоение личности. Один Игнат говорил без малейшей запиночки на едином дыхании гладко, а второй при этом, восторженно слушая, от души восхищался:
– Во парень дает, классно! Без листка перед собой, а как по писаному.
Так было неизменно в его мысленных представлениях. Однако в реальности дело с первой же секунды двинулось совершенно не так.
"Дуализм!"
Дуализм душевный, неподвластный, волнительный тотчас сокрушительно двинул наружу. Дуализм этот и прежде не давал покоя, а в последние дни перед экзаменом превратился и вовсе в великий неуправляемый мандраж. Причем этот мандраж тоже имел ярко выраженный волновой характер, временами снисходя куда-то на задворки сознания, как бы позволяя чуток перевести дух, но затем внезапно вновь воспаляясь до бессонницы ночью и непрестанных дневных дум.
И вновь более всего на свете Игнат желал забыться, избавиться, приказать себе настрого думать лишь о легком и воздушном, но это было явно вне зоны его доступа. Это было явственное воздействие сил "призрачных", сил Мира иного.
Сил Мира того,что за гранью.
Жуткий неистовый мандраж властвовал целую ночь и перед экзаменом, не давая толком уснуть. Мандраж этот властвовал и с самого утра перед экзаменом, и только когда Игнат мельком взглянул на открытые вопросы билета, несколько схлынуло.
Ушла окончательно неопределенность, определилось то, что виделось наиважнейшим, и он почувствовал себя несколько увереннее. Но лишь несколько, волнение и впрямь стало менее осязаемым, но, будучи и ныне действенным, именно оно не позволяло сейчас отвечать так, как это виделось в прежних мысленных представлениях. Не позволяло отвечать бойко, четко, уверенно, на едином дыхании.
Случалось ли Гурову прежде встречаться с такой формой ответа в своей преподавательской практике?
Вопрос этот так и останется без ответа, а вот применял ли сам хоть единожды в свои студенческие годы?
Вот как раз об этом можно сказать почти наверняка: нет и нет, конечно! – иначе он никогда не стал бы прерывать во время ответа, разве что только в случае крайней необходимости.
Здесь просто необходимо отметить, что в своих бесчисленных мысленных представлениях Игнат исходил исключительно из непрерывности своего ответа. То есть отмолотил, "оттарабанил" на едином дыхании первый вопрос и только тогда услышал от преподавателя какие-то вопросы для пояснений. А, может, даже и вовсе без них, просто получает немедленное разрешение перейти прямо ко второму вопросу билета.
Так и только так это почему-то виделось ему ранее, а вот наяву... Проклятый мандраж хоть и заметно схлынул, но действовал по-прежнему четко, безостановочно, исподтишка, будто легчайшим молоточком без труда выбивая необходимые соединительные детальки из воображаемой бойкости. Как следствие, речь не струилась накатно, ручьем, она исходила с легкими как бы заиканиями, и даже подчас с коротенькими остановками.
И вот как раз во время одной из таких остановок Гуров внезапно и вставил первый раз деликатно, вкрадчиво своим приглушенным мягким баритоном:
– А позвольте-ка я вас сейчас перебью.
Сказал он это очень мягко, словно и впрямь испрашивая разрешения, но! И как же ты" не позволишь? Подобная роскошь в мини связочке "преподаватель-студент" весьма чревата для последнего... Пришлось тормозить, разворачивать. Ответ, разложенный внятно по полочкам памяти, разломился на части. Поневоле пришлось перейти к подробным пояснениям, и в первый раз чисто внешне это выглядело вполне убедительным. Выслушав внимательно до конца, не прерывая, Гуров любезно кивнул:
– Продолжайте далее! – и вот тут...
И вот тут впервые обнаружилось самое страшное.
Эта непредвиденная ранее в воображаемых идеалах внезапная остановка привела в итоге к убийственному результату. Не дуалист, человек уравновешенный с железной выдержкой и прекрасной механической памятью, конечно, легко бы справился, немедленно продолжил, однако Игнат... Полнейший антипод в этих смыслах, он вдруг осознал с непередаваемым ужасом, что просто не помнит! – не помнит, на чем остановился ранее.
В отчаянии он напряг до упора подвластную внутреннюю энергию, начал лихорадочно перебирать, восстанавливая по крупице сказанное ранее, однако проклятый дуализм, ехидно посмеиваясь где-то там внутри, легонько этому препятствовал. Пока! – пока еще очень легонько, после довольно продолжительной неприятнейшей паузы Игнат, все-таки, продолжил далее, но теперь как-то еще более неуверенно, с более частыми коротенькими остановками.
И уже очень скоро:
– А позвольте-ка я вас сейчас перебью, – последовало вновь теми же мягкими вкрадчивыми интонациями.
И это: "А позвольте-ка, я вас сейчас перебью", – продолжилось по ходу ответа и далее раз за разом с убийственной безжалостной ломкостью. С каждым разом отвечать уверенно становилось все сложнее, все сложнее с каждым разом было вспомнить, на чем же он остановился прежде. Все напряженней, отчаянней с каждым разом виделись в своем собственном представлении паузы. А когда во время одной из таких затянувшихся лихорадочных пауз Гуров вдруг резким движением раскрыл его зачетку...
"Ну вот, теперь и точно триндец! – пронеслось мгновенно в суматошном мозгу. – Теперь уже и трояки увидел".
Тут-то и начался сущий кошмар. Чаша самообладания внутри переполнилась, торжествующий дуализм опрокинул безжалостно последнюю препятствующую перегородку, неудержимо завластвовал. Сумбур и сумятица нахлынули яростно, превратили безвозвратно Игната в нечто совершенно неуправляемое, отражающее удары единственно на инстинктах, порой совсем невпопад, когда мысли, рассудок и всякая логика уже позади.
Игнат не в состоянии сейчас вспомнить подробностей дальнейшего. Он только помнит, как стремительно рухнуло вниз, когда казалось, что уже все позабыл, даже то, что отработал почти наизусть. Когда силы иссякли, и этих сил просто не было внутри более, чтобы вспомнить хоть что-то. Он помнит и полное безразличие, такой момент, когда обломилось с концами, когда хотелось единственно бросить к чертям, замолчать и... будь что будет, лишь бы поскорее закончилось.
Это был конфуз, это был провал, это было фиаско. Это теперь читалось явственно на бледном озадаченном лице Гурова. Мельтешило внутри и свое с раздирающим чувством:
"Раззявил рот! Замечтал сразу в дамки, а тут... фиг вам, извините".
Однако и окончательного решения еще не было. В тоже время Игнат видел и задачу на интеллигентном, умном, "ученом" лице напротив, и задачу весьма непростую:
"С одной стороны, вроде, с оценкой полнейшая ясность. Последние пять минут ответа настолько обрушили, смазали, что нет и малейших сомнений. Да и зачетка, что настежь теперь на виду любые сомнения рушит.
Но.
Во-первых, этот чересчур смелый студент постоянно был на лекциях. Он постоянно сидел впереди, частенько и очень толково подсказывал (Гурову тоже была свойственна подобная форма ведения лекции). У этого студента были прекрасные оценки на практических, листок с оценками этими также лежал на столе.
И наконец... наконец.
Он отвечал без подготовки.
Почему-то сейчас это обстоятельство виделось малозначительным, третьестепенным, но есть! – есть же правило. Пускай оно и неписано, но оно есть".
Итак, вроде все ясно с одной стороны, но... Что-то могуче поднялось с другой, опустилось решительно на чашу весов:
– Да, задали вы мне задачку, Горанский, – после заметной паузы произнес вдумчиво Гуров. – Как оценить? Сам ответ никак того не заслуживает, но...смелость. Ладно! Пускай будет за смелость.
– Ну что, что? – встречали за дверьми приглушенным разнобоем любопытствующих голосов ребята, едва лишь Игнат вышел из аудитории.
И на этом фоне громче всех:
– Не уж-то двояк?!
Это даже не спросил, а воскликнул один из прежних братишек записных оболтусов, который ранее частенько с ехидством подшучивал на предмет происходившей последние полгода в поведении Игната перемены. Так было ранее, но сейчас заданный вопрос не содержал и тени ехидства. На выходе лицо у Игната было таково, что шутить или злорадствовать ни у кого даже и язык бы не двинулся.
– Неужто и впрямь от винта? – подскочил откуда-то сбоку Серега Гончар. – Как же так, ты ведь...
И только теперь на беспределе расстроенных чувств, Игнат отмахнулся в ответ:
– Ай, четыре балла.
Игнат отмахнулся в ответ так отрешенно, будто отметка "четыре", прописанная только что словом "хорошо" в зачетке каллиграфическим почерком Гурова ничем не лучше этого самого двояка, а может даже и хуже. Отмахнувшись этой единственной фразой, Игнат, воизбежание дальнейших расспросов, быстрым шагом направился прочь. Сейчас просто необходимо было побыть одному.
