Текст книги "В движении вечном (СИ)"

Строки эти тоже привез в поселок Антон бирюзовым летом.

Весна, лето любви... И зима, осень.

Еще неделю назад казалось, что бесконечное свидание и впрямь никогда не закончится. Бархатистой порой, в хороводе чудесном неповторимых мгновений – разве можно было тогда даже думать об этом?

Но...

Порывистым ветром, дыша остужено сырыми рассветами, разорвал отчаянно августовский домашний уют серый промозглый сентябрь. А вместе с ним явился и дружок неразлучный на пару, тревожный, поворотный десятый выпускной.

* * *

Снова был вечер сырой, зябкий, ветреный – обычный для этой осени. Частый обложистый дождик моросил два дня и две ночи подряд, и лишь сегодня после обеда слегка распогодилось.

"Ну вот, надо же и ему хоть чуток отдохнуть! – тотчас понадеялся Игнат. – Может хоть к ночи чуток успокоится".

В прошлую субботу дождь был весь день и весь вечер. Они погуляли немножко по безлюдным улицам, и, прощаясь, снова приютились привычно возле своего старого приятеля колодца, пусть хоть и под ненадежно широким брезентовым куполом игнатового зонтика. Но дождь секанул внезапно колючей россыпью, студеный сивер подхватил отчаянно, словно оживший в руках, неудержимо взлетающий зонтик, остервенело мял и комкал его без конца в осклизлую мокрую онучу.

Сегодня к вечеру дождь как бы и стих, но мглистый рассеянный воздух был насквозь пропитан мельчайшей водной пылью, которая внезапно накатывала пронизывающими волнами промозглой расплывчатой непогоди. Под призрачным светом столбовых уличных фонарей сизовато мерцала крупчатая плоская кукуруза дорожной брусчатки; забияка-сивер потрясал разъяренно костлявыми пальцами оголевших придорожных каштанов. Так и сидел бы, казалось, в домашнем уюте весь вечер, сонливо взирая в голубые эфирные дали или витая где-то далёко средь заковыристых изгибов невероятных сюжетов... Но сегодня была суббота, и это был единственно возможный на неделе их вечер свиданий.

Нежная июльская ночь... и хмурый, растерзанный ветром, промозглый октябрьский вечер. Теперь все вокруг, словно на перегонки поспешало вмешаться, не дать прикоснуться, обнять и хоть немножко вобрать такого желанного и трепетного тепла. Пронизать насквозь зябкой сыростью и покинуть одну лишь постылую безнадежность, мучительную ностальгию по былым "бирюзовым" денькам.

Дружка-ветра застенчивый шепот, ароматы цветущих лугов, и прощальные отсветы зорь... Тогда он и думать не мог, он знал, что услышит в ответ, и он слышал это. И вот теперь, как чужак непрошенный, буйный сквозистый октябрь прямо с порога плеснул в лицо почти позабытое, жгучее, что так щемило занозисто в их самые первые дни.

Сначала кто-то из одноклассниц попросил Игната ответить на вопросы в своей традиционной девичьей тетради. Первым делом он глянул ответы других и с особенным любопытством ее ответы (тетрадка, оказывается, уже побывала в ее руках).

Ее любимый артист был Чубин! – это сразу и как-то особенно больно кольнуло Игната, совершенно "непохожего" в отличие от Генки-Артиста. И вот впоследствии, когда они часами молчаливо блуждали по мокрым безлюдным улочкам, будто кто-то чрезвычайно настойчивый снова и снова посылал в память ту самую, когда-то случайно услышанную фразу.

– О чем ты все думаешь? – снова тревожно вглядывалась она ему в лицо.

– Ни о чем.

– Нет, скажи.

– Ни-о-чем.

– Я же вижу.

– А я говорю ни-о-чем! – повышал он голос. – И вообще, тебе нету разницы!

А далее была снова молчаливая пауза.

Но еще более в той выпускной девичьей тетрадке ударил обескураживающее ее ответ в графе "Твое любимое стихотворение".

Она писала:

Умей смеяться, когда грустно,

Умей грустить, когда смешно,

Умей казаться равнодушной,

Когда в душе совсем не то..

Многое, очень многое, казалось, объясняли тотчас эти коротенькие четыре строчки. Ведь теперь она на его прямой вопрос никогда не отвечала также прямо и искренне, теперь она только отмалчивалась или в ответ были смешки да глупые шуточки. А вот сегодня, став вдруг необычайно серьезной, она ответила тихо с загадочной вдумчивостью:

– Можно любить, а можно... можно только позволять себя любить.

И словно в порыве откровения поведала, что в той маленькой деревеньке, откуда они переехали в поселок, "был тот, кто нравился ей по-настоящему".

– Только он и не знал об этом. И не догадывался... может. Мы ведь тогда совсем дети были. Вряд ли и увидимся когда еще! – немного помолчав, прибавила она.

И, как показалось Игнату, с явной грустью.

Вот так неожиданно из дней давно минувших вдруг вынырнул еще один, совершенно незнакомый объект неспокойных дум. Объект, впрочем, такой же нереально-абстрактный, как и Генка-Артист, который еще в конце августа уехал в город на учебу и почти не появлялся в поселке.

– Его Виталик звали. Глаза у него были синие-синие! – продолжала далее, как по живому резать Юля.

– А как же я? – удивился Игнат. – А мы... наше лето?

– Лето, лето... оно было как сон, наше лето. Но ведь сны непременно когда-то кончаются.

– Так что же выходит, сон закончился? – уже почти зло спросил Игнат. – Может, пора и завязывать?

– Ну, если тебе так хочется. Если я тебе так наскучила.

Новый и далеко не первый разлад, достигнув стремительно своего эмоционального пика, сменился очередной молчаливой паузой. Она, явно обиженная его последним вопросом, смотрела молча, надув щечки, только вперед. Он, окончательно сбитый со всякой логики ее последним ответом, безуспешно пытался хоть немного унять, весь вдруг возникший внутри невообразимый сумбур. С чужими застывшими лицами, вглядываясь молчаливо в туманную мглу неширокой улицы, подошли они незаметно к своему старому молчаливому другу-колодцу.

Теперь можно было прощаться. Теперь можно было бросить последнее слово, бросить просто и коротко, как он хотел, как он приказывал себе без устали в эти бесконечно долгие мгновения. Но... напоследок был взгляд, тоже один и почти бесконечный.

И вслед за ним далеко бесконечно были туманная мгла и злобный сивер, стихший дождь и зябкая сырость, чуждые лица, и все до единой "нереальные абстракции". И снова так близко-близко были ее губы, трепетный отзыв бархатистой ладошки, ландыш хмельной шелковистых волос... И сердца стуков созвучье в объятьях тепла, тепла их бирюзового лета.

* * *

И были еще коротенькие встречи в школе, волнующие мимолетные мостики от свидания к свиданию.

Каждый раз, едва ступив за порог класса, он ощущал себя так, словно каждая мгновенная, неприметная остальному миру, случайная встреча могла стать и чрезвычайно важной для них, может быть, поворотной.

Он замечал ее издали. Вот-вот, под ручку с подружкой выступают задорно, щебечут или шепчутся о своем; вот-вот, промелькнет и не глянет... И вдруг карий блеск и усмешка! – как это было тогда в первый раз, как это было много раз после.

И снова сердце на взлет: на минутку, на день, до нечаянной встречи.

2

Лусточка черного хлеба

А Витька...

Теперь он был за тем заветным барьером, который только предстояло штурмовать Игнату следующим решающим летом.

Теперь Витька был студент, он жил в большом городе, он победителем наезжал по выходным в поселок. Сенсационным триумфом своим он совершил почти невозможное.

* * *

Ссоры и конфликты порой лишь укрепляют дружбу, подчеркивают ее значимость в глазах каждого. Совершенно противоположный случай был у Игната с Витькой. Своим чрезвычайным самолюбием и жаждой первенства они ничуть не уступали друг другу и не потерпели бы взаимно даже некого подобия превосходства в своей мальчишечьей дружбе. По-видимому, где-то на каком-то подсознательном «шестом» уровне они очень тонко чувствовали эту особенность своих характеров, отчетливо сознавая, что даже единственный и не очень серьезный конфликт может привести к разрыву, и навсегда.

И потому, наверное, в течение всего столь продолжительного времени их детской дружбы они почти инстинктивно избегали каких-либо серьезных попыток выяснить окончательно – "кто кого". С самого начала, бесследно исчезающего где-то в необозримых глубинах памяти, они, не сказав ни единого слова, словно договорились между собой раз и навсегда: мы равны, равны во всем, и выяснять тут совершенно нечего.

По сути, так и оно было в раннем детстве.

Тогда за порогом своего дома было совсем не важно – кто ты, из какой ты семьи, кто у тебя "батька-мати". Они, мальчишки, учились в одной школе, выбегали на одну и ту же улицу, и вот там ты был совершенно один со своими кулаками, характером, умением постоять за себя, и именно это в первую очередь определяло твой авторитет, твое достоинство, твое конкретное место в классной и уличной иерархии.

Как и в хоккее, Витька здесь также первенствовал среди ровесников:

– Бутовец пацан резкий! – говорил так уважением о своем однокласснике Генка-Артист, будучи уже обладателем статуса "самого здорового" в классе. – Сам не полезет, а прыгни... Долго не думает: даст-не даст, сразу в пятак!

Но шли годы.

И с каждым годом очевиднее было, что всеобщее "равенство-братство" среди взрослых в советской стране – это тоже, скорей, где-то там в реальности "виртуальной", реальности книжной и телерадиогазетной. А вот в реальности подлинной, той, что за порогом дома, среди взрослых также существует очевидная иерархия со своими, совершенно непохожими на детские, критериями и приоритетами.

Однажды в конце зимы друзья катались на лыжах с замковой насыпи в парке, любимейшем месте юного поколения посельчан. Очень уж нравилось, что здесь было одновременно как бы две горки сразу по обе стороны окружного желоба бывшего заливного рва. С одной стороны рукотворная оборонительная насыпь возвышалась почти втрое, и, скатившись удачно с ее высоты на самое дно, ты по инерции снова взлетал молниеносно наверх, и в этом была своеобразная, захватывающая дух, двойная интрига.

Кое-где с более низкого "берега" рва вниз вели раскосые торные стежки, здесь было уже не так круто, потому горку на вкус и по силам могли выбрать и самые маленькие лыжники. С восхищением и завистью поглядывали они, как мимо стремглав проносятся их старшие товарищи –приземисто согнувшись, с ветреным посвистом, с лыжными палками-крыльями за спиной.

Утром в тот день небо было полностью затянуто в облачный серый покров, выпал пушистый снежок, но еще до обеда распогодилось солнечно. Яркие стрелы лучезарно выблеснули в небесных прогалинах, щедро рассыпавши книзу переливчатые искристые блики. Морозный воздух затрепетал радужно прозрачною свежестью – чаровница-зима, своенравная пани торжествовала опять в самоцветах роскошных, в ослепительно-синей лучистой короне. И вместе с нею командой заирделощекой звонкогласо и шумно ликовало в заснеженном парке все юное поколение посельчан.

Замысловатая лыжная мозаика живописно опоясывала вкруговую замковую насыпь. Кое-где обрывистый спуск падал вниз близким к вертикальному градусом, кое-где он вначале стремился полого и только ближе к середине после бугорчатого выгиба обрывался резко вниз также почти вертикально. А кое-где лыжню прокладывали наискосок, и по свежевыпавшему пушистому бархату лыжи катили чрезвычайно долго, словно смакуя тем самым без устали свою любимейшую утеху.

В тот день деликатный морозец так и не осилил к обеду шершаво занастить бархатистую белую скатерть, и лыжи катили с игривой и мягкой охотой. В такую погодку невозможно накататься вдоволь, и время тоже, как с крутой горы на лыжах, мчится совсем незаметно.

– Кажись, по третьему кругу! – говорил отрывисто разогретый в пар, раскрасневшийся Витька. – Теперь с которой махнем?.. Давай вон с того горбыля!

– Поехали! – согласился также раскрасневшийся, рубаха-шарф нараспашку, вспотевший Игнат.

И вдруг, и для себя неожиданно, он предложил:

– А-а, может... с Лысой попробуем?

Предложил так, словно хотел испытать, как отреагирует на это предложение Витька. Дело в том, что знаменитая Лысая гора до сих пор так и оставалась для друзей единственной непокоренной лыжной вершиной в старом парке.

Наиболее крутой и высокой замковая насыпь была с речной стороны, однако здесь не позволял проложить лыжню трехметровый нижний гранитный отвес. Лишь в одном месте с самого краешка, где он только заканчивался, было свободно от молодых подросших деревьев и кустарника. Вершина здесь почему-то никогда не зарастала дерновой травой, чернея уже издали земляной округлой плешью, поэтому эту гору и назвали в какие-то незапамятные времена Лысой. В раннем детстве, когда Игнат подбирался украдкой к ее краешку, даже голову кружило от такой высоты.

– Может лучше в другой раз...а?.. со свежими силами? – помолчав немного, в свою очередь предложил Витька.

И уже с огромным облегчением Игнат кивнул головой:

– Давай так.

– А сегодня так съездим, просто глянем. Давненько не бывал на Лысой.

– Погнали!

Резко оттолкнувшись деревянными палками, мальчишки легко скатились с невысокого берега заливного рва. Далее, как по широкой частой лестнице, боком и наискосок энергично двинулись вверх на замковую насыпь.

Лысая гора располагалась метрах в двадцати правее бывшего панского дома, а теперь главного школьного корпуса. Пуская лыжи плавным накатом, Витька подъехал к самому краешку первым. Опираясь всем телом на лыжные палки, он постоял так, словно раздумчиво какие-то секунды и... не отталкиваясь, резко пригнувшись, вздернув палки под мышки, молниеносно скользнул вниз.

– Айда за мной! – слышалось через мгновения уже далеко снизу счастливо. – Так классно...

Все случилось столь быстро и неожиданно, но... теперь уже иного выбора не было. "Равные во всем", они, тем не менее, с величайшим вниманием следили ревностно за мальчишечьими достижениями друг друга, и спасовать трусишкой теперь, отдать такой очевидный увесистый козырь в Витькины победные руки Игнат просто не мог.

Точь-в-точь как в самые важные ответственные минуты с волнующим холодком защемило в груди. Страшно было даже глянуть вниз, но теперь самым главным было и не глянуть вниз. Отчаянным волевым усилием Игнат отодвинул лихорадочный страх куда-то на самый бесчувственный краешек своего подсознания и, присев на лыжах пониже обычного, прижмурившись почти дослепу, бездумной лавиной ринулся в бездну.

... Съехавшего удачно, сначала налетом выбрасывало на пологий пригорок, верховину покатого здесь неманского берега. Повернув легчайшим усилием лыжи немножко влево, можно было еще долго скользить наискось по заснеженной ледяной речной поверхности.

– Вот спроси меня, как съехал? Ведь никак не скажу, только картиночки разные вертятся...

Витька говорил навстречу взахлеб, торжествующе, но как показалось Игнату и разочарованно также, словно аналогичная удача друга значительно понизила в его глазах всю несомненную значимость такого внезапного подвига.

– ...помню только самый верх, и что сразу духи заняло. Дернуло вниз, покатило, только-только падать собрался, пронеслось дрободаном по памяти, а уж и на берег вынесло!.. Неужто съехал? – и ура сразу! – передавал точь-в-точь взахлеб Витька и игнатовы ощущения во время молниеносного спуска.

Он ведь также устоял на ногах благодаря лишь каким-то загадочным инстинктивным резервам своего организма.

– Так может еще по разику?

– Ты что, а как носом?.. С Лысой съехать! – дай хоть денечек порадоваться.

– Тогда айда на ту сторону, с пологой потешимся. Что возле башни.

– Я за!

Между тем уже вечерело.

Небо на горизонте у лесной кромки багровобоко залиловело. На смену лучистому пышному яблоку бледнолицым лимоном вальяжно выступил его элегантный флегматичный приятель. Нетерпеливыми искорками любопытно выглянули первые звездные глазки. Подмораживало. Вечернее луговое пространство переполняло грудь бодрой озонирующей свежестью.

– Вишь, стемнело! – будто только сейчас и заметил Витька. – А ты гонял на лыжах в притемках?

– Было дело. Духи и не так забирает, летишь с той горки как в протьму.

– Погоняем еще?

– Я за!

– Эх, вот если бы еще пе-ре-кусить немножко!

– Ага, и я с удовольствием, аппетит зверский. А знаешь, есть идея. Сгоняем ко мне быстренько? Тут Немном пять минут, куснем по хлебушку с маслом и назад.

– Поехали! – охотно согласился Витька.

По лыжне прямой и укатанной, проложенной по берегу реки, мальчишки мигом домчались к невысокому деревянному крылечку игнатовой хаты.

– Жди здесь, я мигом!

Игнат быстро скинул лыжи; уткнув глубоко в снег алюминиевые палки, взбежал вверх по скрипучим заиндевелым ступенькам. Вначале была дощатая веранда, летняя пристройка. Тут Игнат вытер ноги, обил аккуратно соломенным веником налипший снег; не разуваясь, заскочил прямо на кухню. Достал там впопыхах из навесного шкафчика свежую ржаную буханку, от души резанул ее на широкие пахучие лусты.

– И куда ты ище? – выйдя из зала на беспорядочные стуки, прислонившись к дверному проему кухни, говорила озабоченно бабушка. – Расхлистаны, гойсаешь где-то, заре ноч на дворе. И куда ты ище, буде!

Но, взглянув на его полные руки, уже удивленно спросила:

– А хлеб?.. И куда тебе столько?

– Я с хлопцем, мы еще покатаемся, можно? – словно не спросил, а сообщил в ответ скороговоркой Игнат, и не дожидаясь ее ответа, выскочил снова на улицу.

– Держи! – прямо с порога протянул другу, обильно намазанную маслом, душистую ржаную краюху.

– Быстро ты! А хлебушек пахнет как, смакота! – с такими словами потянулся тот живо за своим бутербродом. – Эх, покатаемся еще!

И он уже снимал торопливо свою толстую вязаную варежку.

Как вдруг на веранде выразительно скрипнули входные двери. Отвернув слегка легкую матерчатую занавеску, кто-то чрезвычайно внимательно вглядывался в освещенный уличным столбовым фонарем маленький приусадебный дворик.

"Бабка! – пронеслось тотчас и почему-то очень тревожно. – И повсюду ей надо..."

И Витька вздрогнул. Изменившись в мгновение ока лицом, словно испуганно отдернул он руку:

– Я... я... знаешь. Знаешь, мне расхотелось, что-то совсем расхотелось кататься. Давай лучше завтра, а?.. После школы, давай?

Молча, с ненужным бутербродом в руке, провожал Игнат растерянным взглядом в густеющих сумерках унылый, будто сгорбленный, мальчишечий силуэт. Они не сказали больше ни слова, но несказанные слова эти и так с предельной ясностью прозвучали в ушах у Игната:

– А назавтра ведь скажут: "У Бутовца Петрухи, слыхали?.. Дожился мужик, хлеба лусточки черной нема хлопцу в хате!"

* * *

И с того вечера многое, казалось бы, совершенно нелепое стало куда понятнее Игнату.

– Эй, ты, мерзлячишка, зиму встречаешь? – так и подмывало его спросить шутливо, повстречав друга прохладным октябрьским днем почти во всем зимнем.

И тут же на ходу придумывал он другой вопрос. Глянув внимательно в лицо Витьке, вспоминал он сразу тот зимний вечер, намазанную маслом, ржаную краюху черного хлеба.

– А зато и не скажут: "Одеть-обуть нету, голодранцем по холоду гойсает!"

3

Вино

Вино.

В чем его магия, сила? Чем оно так манит, привораживает взрослых, превращает порой во что-то непонятное, на себя не похожее?

Вопросы эти с раннего детства чрезвычайно интриговали Игната, в особенности во время домашних, праздничных, гостевых застолий.

– А мне попробовать? – спрашивал он иногда несмело.

Ему никогда не отказывали:

– Пробуй!

Зная наверняка, что будет дальше, наливали с усмешкой несколько горьковато-кислых капель. И всякий раз он мог лишь пригубить, даже содрогнувшись от одного мерзкого запаха.

– Ласый напиток? – смеялись тотчас взрослые.  – Так может еще и беленькой?

Очень просто было понять, почему взрослые краснеют лицом, "хакнув", вертят головой, морщатся. Но вот почему так самозабвенно полнят ту самую рюмку вновь и вновь... Этот вопрос так и оставался загадочным многие годы.

* * *

Впервые это случилось весной... А может и летом, после восьмого класса.

Точно Игнату теперь не вспомнить. Он лишь помнит, что уже задолго до того дня вдруг заметил, что многие взрослые теперь кажутся ему непривычно маленькими, по ночам стали сниться волнующие трепетные сны, и было ощущение перемен, перемен неизбежных, что наплывали незаметно, неспешно, но неотступно.

Как раз в этот день случился один маленький эпизод, который, однако, разъяснил очень многое. Мостовым в поселке работал низенький ростом старичок, сморщенный, словно иссушенный временем, но еще весьма шустрый. Детвора прозвала его "Шухер" – только размотаешь удочку, наживишь, забросишь в азарте с бревенчатого мостика, как он уже семенит, несется неизвестно откуда:

– Прочь! Прочь! – еще издали махая руками, верещит пронзительно ржавым голосом милляровской бабы-Яги.

– Шухер! – фальцетным разноголосьем отзывалась детвора, горохом сыпнувши с моста на речной берег.

К счастью, шустрый старичок любил кимарнуть часок-другой в своей маленькой дощатой сторожке, только тогда удавалось натаскать немного окуньков и плотвичек с невысокой мостовой поренчи.

В то самое утро Игнат так увлекся непрерывным клевом, что ничего уже не замечал вокруг. Как вдруг сзади треск, шорох! – оглянулся мгновенно... Шухер!

Снова привычно екнуло сердце, снова с привычной стремительностью завертелась в мозгу задачка: в какую сторону ловчей утекать. Но старик в этот день не обращал на него никакого внимания, он только копошился неспешно, лязгая молотком и ломиком где-то в подгнивающих толстых бревнах.

Шухер никогда не прогонял взрослых с моста.

В тот день была суббота. И как раз в эту субботу Терешко, колхозный главбух, отдавал старшую дочь замуж. Каждое такое событие было в поселке праздником всеобщим.

– Ну и субботка двадцатого! – высчитав первым, торжественно сообщал кто-нибудь. – Пять свадьб сразу.

– Ого! И у когой-то?

– Ивановича сын, агрономкин, Жерносек старшую дочку...

– Ленку? Двадцать хоть е?

– Летом буде.

– А я-то гляжу: ты уже целый месяц по пятам! Небось, не один бидон допомог вылакать?

– Не боись, тебе на похмел еще хватит.

Сама торжественная церемония регистрации происходила в поселковом совете, небольшом тогда каменном здании с высоким деревянным крыльцом. Родня и приглашенные гости поздравляли молодых под традиционный бокал шампанского, а в это время въездные ворота у дома, перегородив длинным широким столом, уже старательно украшали отборными цветами, яркими воздушными шариками, разноцветными лентами; обвивали еловым лапняком. На самом видном месте крепили большой лист бумаги с выразительно вычерченной, круглой цифрой.

– Смех один, десять литров! – не мог порой удержаться кто-нибудь из бывалых. – Тот год за Немном гулял, там за проход тебе сотня в стандарте.

В ответ на это ему замечали резонно:

– Намалевать нам и тут целую бочку запросто, а коли по реальности глядеть... Что тут что там, добро коли с полведерка отломится.