Текст книги "В движении вечном (СИ)"
Автор книги: Владимир Колковский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
Круглова, Анцыпина, Ходорович.
Имена эти многое значили на университетском физфаке. Преподавали они разные предметы и на разных курсах, и горе тому, кому выпадала в течение пяти лет учебы в полном составе эта "свирепая" троица. Студенту Игнату Горанскому в этом смысле вроде и подфартило, волей судьбы досталась лишь единственная представительница, однако и этой дамочки хватило с лихвой. Тут уж, как говорится, одна за всех постаралась.
Впрочем, о Ходоровиче как о преподавателе у Игната осталось некоторое личное впечатление. Читал тот электродинамику на третьем курсе параллельному потоку. Как и учителя в школе, лекторы порой подменяли друг друга в случае необходимости, подобным образом случилось подменить парочку раз и Ходоровичу. Важно отметить, забегая вперед, что на третьем курсе студент Игнат Горанский представлял собой уже совершенно не то, что на первом, соответственно и впечатления у него остались самые прекрасные. Ходорович был мужчина лет сорока, высокого роста, плотного телосложения, обаятелен, улыбчив, с густой пепельно-серой шевелюрой на вихрах, да и лектор он был из тех, что слушаешь на едином дыхании. За что же, спросите, при таковых достоинствах был зачислен в свирепую троицу? Однако здесь как раз и понятно, ясное дело, от каких ребятишек пошло. Их критерии известны, а вот зацепить на холяву заветную "удочку" у Ходоровича было как раз почти невозможно.
Здесь небольшое пояснение.
Если нынче система оценки знаний может отличаться в разных университетах, то в советские времена она была законодательно единой. Высшая оценка "отлично", средняя "хорошо", низшая "удовлетворительно" или по-студенчески та самая "удочка".
Анцыпина вела практические занятия по высшей математике на втором курсе. В отличие от единственного мужского представителя свирепой троицы случая познакомиться с ней в деле Игнату так и не представилось, однако на длинных факультетских коридорах он встречал ее часто. Внешне это была дама миниатюрной комплекции, возрастом ближе к шестидесяти, с нескладной фигурой и сухощавым желтоватым, крайне неулыбчивым личиком. Говорили не без ехидства факультетские всезнайки, что она никогда не была замужем, была бездетна, но о каких-то "коронках", деталях характерных настолько, чтобы особо запомнились, рассказывали немного. Зато непременно рассказывали один случай и случай почти анекдотический:
– Старая дева! – бормотнул в сердцах однажды кто-то из записных оболтусов, получив вновь на руки зачетку без желанной росписи.
И, уже ступив в коридор, из открытой настежь двери с изумлением услышал вослед:
– Старая, но...не дева!
Теперь о Кругловой.
Так уж вышло, что об этой представительнице свирепой троицы мы говорим в последнюю очередь, однако называлась она факультетскими оболтусами всех времен непременно первой. И это было отнюдь не случайно. Ведь даже хронологически Анцыпина и Ходорович, если и случались студенту, то случались позже – Круглова Людмила Петровна возникала с самого первого семестра. Она возникала с первых шагов за чертой, за порогом в новую загадочную жизненную реальность, которую еще только предстояло познать. Представала сурово первым и наисерьезнейшим испытанием в этой новой незнакомой жизненной рощице, когда вчерашний школьник, а нынче студент не успевал даже слегка оглядеться среди незнакомых "деревцев".
Как и Анцыпина, Круглова также вела практические занятия по высшей математике, но на первом курсе. Впрочем, помимо предмета преподавания, эти две представительницы свирепой троицы и типом внешности виделись весьма схожими Игнату. Необходимо подчеркнуть, что речь здесь идет именно о типе внешности, ведь лица различались заметно, да и возрастом Анцыпина была лет на двадцать постарше, но неказисты фигурой, сухощавы, желтолицы и крайне неулыбчивы были обе. В дополнение к этому, что неизменно подчеркивали с особым ехидством факультетские всезнайки, Круглова также никогда не была замужем, точно также была бездетна. Но если какую-то кроху, пускай и немаловажную о взаимоотношениях Анцыпиной с мужским полом мог открыть лишь тот самый почти анекдотический случай, то у Кругловой здесь было куда как романтичней. Странные, темные слухи ходили о ней на физфаке.
Говорили, например, что эта дамочка постоянно приближала одну из хорошеньких девчонок из числа своих студенток, приближала в такой степени, что их потом даже называли подружками. Какая здесь могла быть дружба в чистом смысле этого слова, учитывая двойную разницу в возрасте? Девчушка прямо с порога из школьного детства и взрослая дама под сорок с набором известных реалий... Явно, явно разил интерес, отсюда и слухи ползли грязноватые.
Так, на полном серьезе рассказывали, что обеих "подружек" впоследствии неоднократно наблюдали вечерами в веселых заведениях столицы и даже возле центральных гостиниц с преобладанием иностранного контингента. Более того, за эти похождения, тогда крайне малопонятные вчерашнему провинциалу Игнату Горанскому, даже прозвище имелось у подружек в определенных кругах, прозвище странное и также малопонятное:
– Глянь, глянь! Вишь, Кругловой подружка пошла! – указал однажды Игнату пальцем один из числа всезнаек, что есть непременно на каждом курсе. – Слыхал, небось?.. "Ловцы жемчуга"!
Указал, прервав разговор внезапно на полуслове, и закончив приглушенным возгласом, смешливо таращась вслед проходившей мимо особе.
"Подружка" была высока ростом, приметна статью и личиком. В одежде, походке, внешности явно сквозило нечто особое, взрослое, что выделяло ее из общей студенческой массы обычных "домашних", по сути, еще мальчишек и девчонок.
"Ладно, с подружкой понятно! – невольно подумалось тотчас Игнату. – С ней и понятно, но у кого ж на крючок такой гнутый поднимет?"
Такой вот вопрос возник тотчас при мысленном сопоставлении внешних достоинств обеих "подружек". К тому же любая представительница женского пола под сорок вне зависимости от внешности представлялась тогда семнадцатилетнему юнцу не иначе, как полной старухой.
Вследствие этих двух обстоятельств подобные мысли возникали и после, когда Игнат в очередной раз слышал рассказы о "ловцах жемчуга". Вследствие этих же двух обстоятельств он и слушал эти рассказы с большой недоверчивостью, но вот когда однажды Мишке Кошелкину свои сомнения высказал, то рыжий пройдоха в ответ только коротенько хмыкнул, тряхнув густой жесткой чуприной:
– В делишках таких и без водочки! А там после пятой-шестой, глядишь, и крючок василисой покажется.
И, все-таки, странными, удивитедьно странными казались тогда эти слухи вчерашнему провинциалу-мальчишке. Но вот в чем ему пришлось вскоре убедиться на собственной шкуре, так это в слухах совершенно иного рода. А говорили еще вот что.
Утверждали на полном серьезе факультетские всезнайки, что каждый год Круглова непременно избирала из числа новых студентов, причем исключительно мужского пола, несколько особенных экземпляров. Избирала, словно жертв на заклание, избирала с вполне определенной целью. И впоследствии к этой цели стремилась последовательно, жестко, безжалостно, с этой целью впоследствии только давила и гваздала, давила и гваздала. И вот роль такого "избранника" в первый студенческий год выпала именно главному герою романа.
И поделом.
Пришло время ответить за старое.
3
Бывшее и бывшие
Лишь Лебединский Андрей, тот самый всезнайка с залысинами в семнадцать годков да несколько прилежных девчонок выделялись в тринадцатой группе из общей массы бывших школьных «рационалистов». Рационалистов в подходах к учебе подобно главному герою романа, также успешных в школе, также преодолевших успешно абитуриентский барьер. Однако успешное поступление представляло собой факт ныне свершившийся, а школьное бывшее было теперь прежним и безвозвратным.
Настоящее было иным кардинально.
Теперь в отличие от школьных уроков ежедневный лекционный поток информации захлестывал с головой до подлинного умопомрачения, захлестывал с неодолимым напором. И чтобы удержаться на плаву в этих безудержно нарастающих потоках информации, нужны были соответственно и кардинально иные подходы.
* * *
Детские мечты.
Детские розовые мечты об великих открытиях, грезы о "грандиозном", жажда собою подвинуть миры.
Где, где это было теперь?
Теперь и это казалось бывшим. Казалось далеким, детским и розовым, что упорхнуло мгновенно тотчас вслед за реализовавшейся мечтой, упорхнуло растаявшей радужной дымкой.
Грянуло время больших испытаний, отодвинув далёко романтические грезы высоких стремлений. Теперь на первый план вышли жестокие реалии, когда не до высших материй, когда на кону определяющее значится лишь устоять на ногах, зацепиться и выжить в этой новой реальности, не захлебнуться в разящих потоках на первой могучей волне.
Кем, кем он будет там за абитуриентским барьером среди толпы вундеркиндов, золотых медалистов и победителей всевозможных олимпиад?
Вопрос этот восставал раз за разом еще совсем недавно в решающий выпускной год. Вопрос этот был естественным следствием прежнего завидного статуса в данной Свыше первичной жизненной миниячейке, однако статуса по меркам ячейки подлинно "мини", затерянной в провинциальной, почти деревенской глуши.
И вот желанный скачок удался.
Скачок за поворотную черту, за абитуриентский заветный барьер. Скачок в принципиально иное, а именно в столичный город, престижный ВУЗ, где вместо обычного школьного класса с обычным набором предстояло соперничать в компании избранных, преодолевших жесткое сито вступительного конкурса..
Кем, кем он здесь будет теперь?
И вот ответ предстал.
Ответ предстал с обескураживающей ясностью. Куда! – куда там вундеркинды и победители, куда там золотые медалисты плюс Лебединский Андрей. Равняться теперь приходилось лишь исключительно на таких же, как некогда сам, бывших школьных "рационалистов".
* * *
Вот Серега Гончар, например. Новый приятель из группы, с которым теперь они вместе «глазами по аудиторной доске оторопело ворочают». Явно тот случай, парень из «бывших». Из разговоров за жизнь это прямо следует, и нынче он также сачок и двоечник.
А внешне весьма приметный парнишка. Ростом повыше среднего, худощав и строен, симпотяга с усиками. И голос, голос у него редчайший, вот где отметина главная. Очень чистый сам по себе голос, особой приятности, с как бы слегка надтреснутым тембром. Даже в разговоре обычном тотчас отметишь, но ведь Серега еще и на гитаре мастак. Когда вечерком в компании новых знакомых выдаст на исполнение бардовскую, то даже и припевов особых не требуется, вдумчивым голосом да интонацией, перебором струн переливчатым за душу тронет и ввысь... Внешность приметная, голос, гитара – и без дальнейших добавок завидный набор для девчонки, и Серега здесь парень не промах. В амурных делишках своего не упустит, девчонки, девчонки! – есть и здесь что поведать в компании. Что же касается физики, призвания избранного, то сугубо приземленный в этом смысле человек Серега Гончар, отнюдь не романтик, отнюдь не мечтатель.
Что ж тогда на физфаке?
Знакомая песня в ответ, чисто житейская. Отмазка от армии та самая, плюс тот же "серьезный" диплом. Выпускник престижного ВУЗ-а, с этим диплом по жизни большая дорога. Это и наука в первую очередь, это и преподавательство институтское, это и инженерство на многочисленных НПО, это и в оборонке нужда, это еще и еще. Спрос на выпускника-физика колоссален в эпоху развитого социализма, в эпоху НТР, спрос превышает предложение, а значит и непременно найдешь, где пристроиться.
Здесь видится главная суть, а то, что именно данная научная дисциплина вышла в итоге по выбору, так больше дело случая. Может родители, а может кто из друзей насоветовал, может соображения конкурсные, а так вполне могла быть и химия, и математика. И институт технологический, и политех.
А Павлуша Сальников?
Этот парнишка словно анекдот ходячий на физфаке. С этим студентом физфака даже разговоры могли быть о чем угодно, только не о физике. Но и о чем угодно разговоры были лишь по самой малости; говорить же бесконечно он мог об одном. И он говорил ? говорил так, что хотелось слушать, внимать, даже если ты ранее видел в музыкальной классике, оперных ариях нечто далекое, малопонятное и "не твое".
Так бывает частенько, когда встретишь по жизни такого фаната. Словно частичка его увлеченности переходит к тебе, и с тех пор остается с тобой навсегда, и на прежде далекое и "не твое" ты теперь смотришь другими глазами. И ты узнаешь, например, что у оперного солиста, когда исполняет, столб воздушный в груди, и что если дать иному басу эстрадный микрофон в руки, то стекла в оконных проемах полопаются, и что эту арию так исполнить может только Юрий Мазурок, и только он во всем мире.
Павел и сам не один год занимался оперным вокалом. Человек он был некомпанейский, и в отличие от Сереги Гончара лишь однажды по некому случаю исполнил для новых знакомых. Но невозможно было даже представить ранее, как это может голосина могуче дрожать, послушно в раскатах вибрируя: не издали и не с телевизионного экрана, а рядышком.
Но вот когда это был подлинно артистический номер, так это когда Сальникова вызывали к доске на практических занятиях. Только это была уже не музыкальная классика, а нечто в стиле так называемого оригинального жанра. Всегда казалось, что Пашку выдернули из другого привычного мира, мира неизмеримо далекого от всей этой интегро-дифференциальной мути, выдернули без спросу, силком.
– Вы значок производной забыли поставить, – замечал вскоре преподаватель.
– Значок, значок, – повторял в ответ Павлуша с каким-то непередаваемым озабоченно-шутовским выражением. ? А, значок! Это такой апострофик?
– А теперь значок интеграла забыли, ? подсказывал спустя время преподаватель.
– Интеграла? ? переспрашивал снова Павлуша комично. ? Интеграл...а! Это вот такая оглобелька?
– В ряд разложить математический? ? хохотнул он однажды. ? Лучше уж в колхозе на картошке ряды!
– Что ж так?
– Там хоть понятно с чего начинать...
В ответ на это преподаватель только улыбался, разводя широко руки, а студенческая аудитория прямо покатывалась со смеху.
Павлуша Сальников, он-то что забыл на физфаке? По слухам его отец был человек видный, директор завода союзного значения. Наверняка мог продвинуть и в "конс". Но, может быть, тут и обратное, может быть, как раз отец и "отодвинул". Отодвинул к своему восприятию ближе, как производственник, человек практический, как человек, в представлениях которого музыка и серьез есть вещи совершенно несовместимые.
Данный вопрос остается без ответа и ныне, но нам здесь важнее другое. А именно то, что такой студент физического факультета, как Павлуша Сальников мог мечтать о чем угодно, но только не о великих научных открытиях.
4
Мечты и реалии
Впрочем, их и не было в тринадцатой группе, не было вовсе этих самых мечтателей и романтиков. Мечтателей и романтиков именно в том возвышенном смысле, в котором главный герой романа видел себя изначально.
При первом знакомстве ребята из группы частенько интересовались друг у дружки:
? А ты почему на физфак?
Разные были ответы, однако высоких мотивов в стремлении подвинуть Мир не называл никто. Не называл даже и Лебединский Андрей.
А ведь этот семнадцатилетний юноша с профессорской внешностью был словно из мира иного в тринадцатой группе. Вот, положим, зачитывает преподаватель условие новой задачи, на лицах по ходу вокруг: "И что за муть, и как подступиться?" – и только один серьезнолицый парень в овальных очках незамедлительно правую руку вверх, и пошел вслед за тем выводить на доске интегральные ряды как под диктовочку.
Видел, видел он восхищение всеобщее, видел и чувствовал. Отсюда частенько исходят "манеры" в общении, но не понтило Андрей был, не задавака. Как-то случилось Игнату разговориться с ним о внеземных цивилизациях, и с тех пор они частенько беседовали о различных высоких материях. Говорили иногда и о будничном. В этом юном всезнайке сквозила явственно глубоко устоявшаяся интеллигентность в беседе без снисходительных кивков и свысока улыбочек, интеллигентность в подлинном смысле, когда чувствуешь, что говорят искренне и на равных. И потому, несмотря на нынешнюю несопоставимую разницу, говорить с ним было также легко и искренне.
И вот однажды в порыве искренности Игнат поведал о своих детских мечтах. Поведал, казалось бы, в самый нелепый момент, когда на кону значилось "лишь бы не вылететь", поведал легко и без робости.
В ответ Игнат ожидал услышать нечто подобное. Ему казалось вне всяких сомнений, что такой уровень знаний просто невозможен без высших мотивов, но...
– А я вот реалист насчет собственных перспектив, – выслушав внимательно, ответил Андрей.
Он ответил с немного грустной улыбкой, может быть, именно вследствие этого "реализма". И продолжал далее:
? Эйнштейна из меня не получится. Я изучил биографии многих великих. Не хватает... мне не хватает, ну например, феноменальной памяти. Я изучил биографии многих великих, и здесь исключений нет. Профессиональная память обязана быть феноменальной.
И еще. Время нынче совнршенно не подходящее для грандиозных открытий. Как в географии, помнишь? Кому-то выпало открыть целые материки, но их всего пять! Кому-то выпало открыть большие серьезные острова, но и они-то закончились. Короче, другим на планете просто не осталось серьезных открытий.
Нечто подобное по нашему времени и в физике. Теория относительности, молекулярный мир, квантовая механика... Переворотные открытия только что сделаны, общая база исполнилась. Эту общую базу веками готовили, создавая критическую массу, и вот!.. Грянули взрывы один за одним, и кто-то исполнил свой шанс. Накопленные за многие годы базовые резервуары оказались прорваны, и пришел час пополнить их заново. Кто-то судьбой явился на сцену ко времени, и открытия сделаны, но для нас это время ушло. Поезд прогрохотал десятилетиями прежде, сейчас налицо время спокойных течений, время подводки к новому уровню базовых знаний. А это работа черновая, кропотливая и... дюже нескорая. Наверняка и после Ньютона были эйнштейны, но теорию относительности создали лишь через сотни лет, когда подошла база.
? Так что ж получается, ты на рутину согласен? ? спросил прямо Игнат.
? Я просто стараюсь мыслить трезво, ? услышал в ответ. ? Я трезво оцениваю свои личные возможности, да и революции в физике только что грянули... Но вот стать просто доктором наук, профессором дело другое. Это дело мне по силам, и здесь я уверен.
В его словах с налетом грусти могла заключаться природная скромность, но говорил Андрей серьезно и вдумчиво. Эта серьезность и вдумчивость плюс нечто еще на бессознательном уровне прямо указывало на полную искренность.
Лебединский Андрей видел жизненную планку в профессорской должности, и кто же в тринадцатой группе хоть чуток сомневался в таких перспективах? Конечно, конечно! Вне всяких сомнений доктор наук и профессор будущий.
5
Бороться и верить
Столь неожиданная, но реалистическая оценка своих перспектив, казалось, должна была подвигнуть главного героя романа осмыслить трезво и свои собственные стремления. Мол, стоп, постой и подумай, взгяни на себя без прикрас. Вне замков воздушных, и кто ты есть нынче в сравнениях? В сравнениях кто, а прешь-то куда? Ведь для него эта «высшая» муть, что в детсаду арифметика, семечки, а у тебя на кону – как не вылететь.
Таковы представали сравнения, но! ? то, что есть от судьбы изначально, оно было и будет всегда.
И вспомнился, как наяву, эпизод из раннего детства.
Неман, жаркий солнечный день. Песчаный ровный пляж, безветренно, голубая зеркальная речная гладь. Время ближе к вечеру, но народу прилично. Картинка вокруг обычная: кто в волейбол, кто в картишки режется, кто на золотистом песочке пригрелся, а кто, не спеша, вперевалочку, снова к воде.
Игнату лет семь, он только что выскочил, наплескавшись до упоения, но не вприпрыжку бегом, чтобы всем телом в горячий песок, а коленками грянул в прохладный и мокрый песок у воды рядышком с береговой кромкой. Сейчас, сейчас он выроет крохотный ямчатый водоемчик, пустит вдоволь речной воды, а после в сторонку. Застыв на коленках, запрятав азарт: пускай заплывают мальки, те, что крупней и беспечней.
Опустив низко голову, Игнат резво заработал пальцами, выгребая прохладный песок, складывая рядом в рыхловатую влажную кучку на подобие низенькой башенки. Он увлечен, он весь в работе, он целиком вне того, что сейчас окружает, как вдруг! Внезапно он слышит звонкий плеск речной воды, резвый перестук босых ног, приближающийся стремительно вдоль песчаной береговой кромки. И голос врывается резко, высокий фальцетный распев:
– Я профессор, я профессор!
Незнакомый белобрысый пацан в синих хлопчатых трусиках пробегает вприпрыжку мимо, в руке он держит длинный крепкий лозовый прут. Время от времени он размашисто лупит по мелкой воде, лупит со смаком и звонкой россыпью брызг, аккомпонируя звонкий распев:
– Я профессор, я профессор!
Пацану также лет семь, и ему также едва ли понятно это мудреное слово. Это мудреное "взрослое" слово, показавшееся почему-то вдруг примечательным настолько, что вот теперь так и нужно выкрикивать без конца в полный голос высоким фальцетом, враспев. Может быть, это слово просто послышалось в отголосках случайных, примкнуло, легло на язык вместо песенки в ликующий солнечный день? В божественный день у волшебной реки, когда юн и от этого счастлив, когда каждая клеточка тела звенит и упруго ликует, когда просто хочется петь от души! Да и мало ли в детстве кричим потому, что услышали вдруг, и легло на язык, как случайная звонкая песенка.
Впрочем, дело здесь не в этом, а именно в слове "профессор".
Тогда, тогда. Тогда, когда Мир представал как великая тайна, когда неудержимо мечталось о непознанном, дальнем ? слово это пахнуло тоской и рутиной. Слово это пахнуло очками, седой бородой, канцелярскими стенами. Слово это тогда прозвучало чем-то вроде бухгалтера.
Так оно прозвучало тогда, но и спустя многие годы, когда пришло юношество, когда прояснились ранжиры, и взрослое слово «профессор» взошло на вершины «сермяжных» советских житейских реалий ? это «рядовой профессор» снова представилось душно в тоскливом рутинном ряду. Как рядовой инженер, рядовой космонавт, рядовой первооткрыватель очередной инфузории.
Стоит ли жить на мечтах о рутине? – вопрос этот вновь представал стержневым, всеохватным, первичным, исконно питающим силы, надежды и позывы.
И ответ был однозначен по-прежнему. Нет, нет, никогда, это вне его жизненных линий. Надо держаться за жизнь, а значит бороться и верить. Бороться и верить, несмотря ни на какие нынешние "соотношения". Суть-то не в них, не в безликих оценочных цифрах, и Эйнштейн был вовсе не вундеркиндом в учебе, скорей наоборот, и факт сей известен, не на безликих оценочных цифрах стоит креатив. Эйнштейн стал Эйнштейном великим, он увидел громадину первым и смог разъяснить, а всезнайки и умницы рядом ? остались. Рядом остались, однако не в том же ряду.
Наука подлинная, захватывающая дух, поиск, неудержных мыслей полеты ? вот его главная линия жизни. Это вернется, заявит, заступит всецело на путь, необходимо лишь время. А сейчас необходимо зацепиться за студенческую скамью, держаться изо всех сил, пока есть хоть малейшая возможность, пока не истрачена последняя, пускай самая призрачная попытка.
Пять лет впереди, время серьезное. Это время в друзьях, и укажет подходы.
6
Через пять лет
Разговаривать искренне с Лебединским Андреем было легко и вполне безопасно. Ведь с иным «товарищем» порой побеседуешь вот так искренне, душу откроешь ? вроде с глазу в глаз он к тебе с пониманием, а назавтра... Гуляет назавтра твоя «душа» на публичных просторах в пикантных подробностях, а публика она и есть публика, ведь народ там, как правило, вне этой самой, «глубоко устоявшейся интеллигентности».
Тот разговор так и остался лишь для двоих сокровенным, иначе вот бы смешков и зубоскальства случилось среди бывших школьных рационалистов, а нынче точно таких же сачков и двоечников:
– Гляди ты, разгильдос махровый, кандидат на вылет первейший, а туда же, в эйнштейны с дираками... Сперва сессию сдай.
Смеху, конечно, случилось бы предостаточно среди таких же оболтусов, да вот только смеху не больно веселого. Новая страшилка нагрянула бесцеремонно еще на волне эйфории недавней абитуриентской победы, вновь захлестнула безжалостно непредсказуемым будущим. И не только ближайшим будущим в виде математического анализа в первую сессию, но и будущим куда более отдаленным.
Сейчас ведь главная задача какой виделась? – как бы первую сессию "спихнуть", утвердившись в студенческом звании. Оставить позади этот жуткий барьер, преодолеть любыми способами, хоть на данный момент и совершенно непонятными.
Зато было понятно железобетонно, что выше мечтательной "удочки" сачку не подняться никак! Не добиться приличного балла даже с помощью Высшей... Но ведь сплошные "удочки" на университетском физфаке есть палка о двух концах. С одной стороны, вроде, тот же диплом на руках, а с другой... Нет слов, перспективы завидные с университетскими синими картонными корочками, здесь не поспоришь, однако с одной оговоркой существенной: корочки эти не должны быть под мизерной цифоркой. Ведь пять бурных лет промелькнут незаметно, распределение встанет ребром, и вот тут-то отметки ты вспомнишь, потому как распределение напрямую от среднего балла дипломной зачетки зависит. В верхах ты, и заслужил, и место выбирай соответствующее в списках повыше, место согласно желаниям, вкусам; остатки – для тех, кто внизу.
Понятное дело, что и при развитом социализме, когда всеобщее равенство-братство объявлено строго, для обладателей "лапы" с известной растительностью и на физфаке проложен особый подход. Приходит в комиссию персональная заявочка с завидным местечком, и тотчас до фени трудовая цифирь за пять лет. Ну а простому оболтусу с зачеткой всплошную на "удочках" одно лишь в итоге прозрачно высвечивается:
– Эх, братец Игнат, загремим сто пудов в педпоток! – только месяц прошел, а уже и сейчас раз за разом приятель Серега нудит.
Вот он тот самый кошмар. Педпоток или "бедпоток", как его предыдущие братишки характерно переиначили. Братишки те самые, которым хоть и посчастливилось доковылять до заветных дипломовских корочек, но только на мизерной циферке. Самых низкоуспеваемых студентов физфака объединяли на последнем курсе в отдельный поток, читали наскоро педагогические дисциплины, а по окончании ? всех поголовно в село на учительство. Вот тебе, бабушка, и юрьев день!
Вот тебе и наука, вот тебе и грандиозные открытия. Иные картинки встают пред глазами.
– Вот дурень-то дурень, что ж я батю не слушал? ? запоздало сетовал новый приятель. ? Говорил сколько раз, подавай в политех! На метрострой, говорил, подавай...
? Говорят, там зарплата.
? Хорошие деньги там платят... И! – без вариантов работа в больших городах. Любая зачетка деревней не пахнет, хоть на одних пересдачах тяни до диплома.
Подобно Сереге Гончару и другие братишки-оболтусы, нынче сачки да двоечники, словно спохватились в одночасье, когда деревенская глушь вдруг предстала так живо, конкретно. Предстала пускай и через пять лет, но неотвратимой реальностью.
– Запрут на три года в село, отрабатывай годики! ? говорили теперь многие уже почти с безысходностью. – На картошке засядешь да свиньях с курями.... Глядишь, и застрянешь на целую жизнь.
Причем, если недавний армейский кошмар маячил уничижительным салажным статусом лишь над парнями, то новый не признавал никакого разделения полов. Однажды в ноябре случился плановый культпоход всей группой в Художественный музей. Игнат пристально всматривался в привлекший его внимание живописный сосновый пейзаж, как вдруг совсем рядышком послышалось шепотом и с неподдельным ужасом:
– Какой кошмар, какой кошмар!
Две девчонки из группы Ирочка Харсова и Аллочка Кирильчик тоже всматривались, всматривались еще пристальней, но в другую картину, что висела неподалеку.
Картина эта называлась "Приезд учительницы".
Полотно было довольно велико по формату, однако в центре тотчас бросалась в глаза молодая дама в шляпе и платье еще дореволюционных фасонов, присевшая то ли с усталостью, то ли с какой-то очевидной безысходностью на большом дорожном чемодане. Вокруг было просторное крестьянское подворье, резвились на ярком солнышке куры и гуси, и даже небольшой поросенок, суетилась рядышком старушка-крестьянка в паневе и платочке наглухо. День вообще был изображен весенний, веселый, и все сущее вокруг ликовало, резвилось, но в глаза почему-то мгновенно бросалась именно сама "учительница" среди своей небрежно брошенной дорожной клади, бросались в глаза ее усталость, некая явственная дремучая безысходность.
– Какой кошмар, какой кошмар! ? снова и снова с неподдельным ужасом шептали рядом девчонки.
И в последствии с изумлением наблюдал Игнат растерянность почти паническую у совсем недавно счастливых победителей, каким был и сам, а ныне таких же сачков и двоечников. Растерянность эта бередила уже сейчас, она требовала выхода, нуждалась в новых надеждах, побуждала решительно новые поиски, планы, разрешающие возникшую проблему кардинально, разом.
Так, теперь почти все братишки мечтали перевестись в другой ВУЗ, причем не откладывая это дело в долгий ящик, перемахнуть сразу же после первого курса. И главным критерием нового выбора сейчас был тот самый, чтобы "при любой зачетке деревней не пахло".
– А что, Михаил, если и впрямь попробовать? ? поинтересовался однажды Игнат у Мишки Кощелкина, третьекурсника. ? Что-то у нас в группе слишком много желающих. Ты вот как скажешь, перевестись в другой ВУЗ... это реально?
– Что, братва-холява, видать, бедпоток замаячил? ? рассмеялся в ответ рыжий Мишка явно со знанием дела. ? Счас, так бы тебе табунами сигали! Перевестись в другой институт... Эх,, мы ведь тоже прошли. Тоже было, кто и куда заявлял после первого курса, даже и в Питер, Москву, а и теперь тут как тут.
Один чудик, правда, дернулся.
– Ну и куда ты? ? ему умные люди. ?Через двояк на трояк.
– Попытка не пытка, попробую.
Тоже, видишь, поумнел через годик парнишка. Снизошло озарение. Мол, толку с этих умных наук, ближе к пище по жизни верней! Вот он и двинул в нархоз. Заходит в деканат, так и так, мол, хочу в ваши ряды, желаю стать вашим студентом. Его выслушали внимательно, вежливо, а потом деликатно под ручку, и на коридорчик прямиком к самой почетной Доске:
– И у вас на такой же имеется фоточка?
– Не-ет, – отвечает чудик с понятной улыбочкой. ? У нас на другой... немножко.
