Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 348 страниц)
– Русским? И… они брали его? – с плохо скрываемым оттенком недовольства спрашивает генерал.
– Очень охотно. Наше золото высокой пробы, и население прекрасно отдает себе отчет в его ценности. Деньги майора Робертса не понадобились ни разу. Мешочки так и остались опечатанными печатями майора. Разрешите моему офицеру сдать эти деньги штабному казначейству.
Генерал с минуту молчит, недовольно покусывая губы.
– Вы поступили неправильно! – наконец говорит он. – Здесь и в Курдистане – сферы нашего влияния. Население не должно знать иного золота, кроме наших гиней. Ничего, вы исправите ошибку на обратном пути.
– Ваше превосходительство, на возвращение у меня еще сохранилась половина денег, полученных мною в Хамадане. Золото майора Робертса является для меня лишь обузой. Поэтому я настоятельно прошу распоряжения о принятии его от меня.
Генерал сухо бросает: «Хорошо» – и жестом приглашает нас выпить и освежиться.
За бокалом вина генерал, видимо, желает загладить сухость официальной встречи и «осчастливить» своей благосклонностью союзных обер-офицеров, которых он удостаивает гостеприимством.
– Сейчас, господа, – переводит нам Джекобс, – мы беседуем с вами, так сказать, в частном порядке. Могу вам сообщить, что уже с момента вашего выступления в поход наша пресса восторженно описывала предпринятый вами рейд и о нем до сих пор шумят все союзные и нейтральные газеты. Вы стали, таким образом, мировыми знаменитостями.
То, что рассказывает генерал, ошеломляет меня.
– Простите, ваше превосходительство, – с трудом сдерживая себя, говорит Гамалий, – но ведь противник также читает эти газеты. Такая «реклама» могла стоить жизни нашему небольшому отряду.
– Ну, турки не настолько оперативны, чтобы успеть предпринять меры для вашего перехвата. Зато известие вызвало тревогу и растерянность их командования, неспособного вообразить себе, что в рейд двинулся всего небольшой эскадрон. Оно, несомненно, решило, что русские перешли в наступление крупными кавалерийскими силами через неприступные дебри Курдистана. По сведениям нашей разведки, с нашего фронта южнее Кут-эль-Амары уже оттянуто на север несколько полков сувари и пехотных частей. Нажим на наш фронт ослабел. Таким образом, вы видите, что в общих стратегических интересах газетные сообщения о вашем рейде сыграли известную роль. Кроме того, ваш приход взбодрил наши войска. Они воочию убедились, что русские близко.
Гамалий молчит и отставляет бокал с вином, к которому он едва прикоснулся. Генерал продолжает тем же олимпийским тоном:
– Надеюсь, вы знаете обстановку, сложившуюся в Месопотамии. После наших временных неудач у Ктезифона и Кут-эль-Амары нам нужна передышка для перегруппировки армии и для отдыха уставших войск. Сейчас к нам перебрасывают крупные силы, вполне достаточные для будущего наступления, которое, я ни минуты не сомневаюсь, завершится полным успехом. Ваше командование, – генерал принимает сугубо конфиденциальный тон, – предложило помочь нам, организовав совместное наступление на Багдад. Но ваши войска должны наносить туркам удары на севере – в Восточной Анатолии. Мы восхищены их успехами – взятием Эрзерума, Битлиса, Вана, Трапезунда. Турецкая армия получила сокрушительный удар, от которого ей уж больше не оправиться, что бы ни предпринимали Энвер-паша и Джемаль-паша. Но Багдад, Мосул и все области долины Тигра и Евфрата мы будем брать сами. Для этого у нас достаточно сил. Вы видели на реке мониторы. У турок их нет, а у нас – одиннадцать штук, и через некоторое время к ним прибавятся другие. Багдад будет нашим! – тоном, в котором звучит властная уверенность, повторяет генерал Томсон.
Он осушает бокал, и все английские офицеры следуют его примеру.
– Кстати, – спохватывается генерал, – вы говорили, кажется, о потерях вашего эскадрона. Велики они?
– Восемь человек, в том числе мой младший офицер, – насупившись, отвечает Гамалий.
– Ну, это совсем небольшие жертвы, – говорит, генерал почти веселым тоном. – Зато вы прославились. Корреспонденты всех представленных при ставке газет только и ждут разрешения проинтервьюировать вас. Между прочим, я вас очень прошу, не забудьте сказать, что вы лишь передовая часть движущихся за вами, крупных русских сил.
– Ваше превосходительство, вы только что сами сказали, что ваше командование отказалось от русского плана совместных операций в этих районах, следовательно, других наших войск вы не ждете.
– Хе-хе-хе, – смеется Томсон. – Вы прекрасный офицер, сэр, но вы плохой политик. Такое сообщение необходимо, чтобы наши войска наступали увереннее, в убеждении, что русские окажут им помощь в критический момент. Но, конечно, сюда ваши войска не придут. По существующим соглашениям, каждый из союзников воюет на своих фронтах.
– Кто знает будущее? Русские солдаты обошли весь мир. Они были и во Франции. Орлы Суворова перешли Альпы. Наконец, как видите, мы же пришли сюда. Казаки поят своих коней водами Тигра.
Генерал молча и внимательно всматривается в лицо Гамалия.
– Похвально, когда солдаты любят так свою армию. Но русские сюда не придут. Ваш рейд – исключение, и свою роль он уже сыграл. Это был ход в игре. Другого такого хода не понадобится.
– Хода русским конем? – тихо, но четко выговаривает Гамалий.
Генерал Томсон минуту молчит, переставляя по скатерти пустой бокал, затем усмехается.
– Оказывается, я ошибался. Вы не только отличный офицер, но и хороший политик.
В комнату входит пожилой военный в генеральской форме и протягивает Томсону телеграмму.
– Генерал-майор О’Коннор, начальник штаба отряда, – сообщает Джекобс, представляя ему нас.
Томсон бросает взгляд на телеграфный бланк, который он держит в руке, и передает его Джекобсу.
– «Решением Георгиевской Думы и приказом Главнокомандующего Кавказским фронтом, – переводит по-русски майор, – есаул 1-го Уманского полка Гамалий за проявленное мужество и храбрость награждается орденом Георгия 4-й степени. Офицеры сотни – золотым георгиевским оружием, все нижние чины – георгиевскими крестами. Генерал-лейтенант Баратов».
– Телеграмма только что получена, – присовокупляет Джекобс.
– Поздравляю, господа, с заслуженной высокой наградой. Надеюсь, что уже завтра вы узнаете и о другом награждении, – говорит генерал Томсон, намекая на то, что нам уже в частном порядке сообщил Джекобс.
Аудиенция окончена. Генерал встает и протягивает нам руку. Вытягиваемся, отдаем честь и покидаем штаб. Майор Джекобс провожает нас.
– Завтра у вас будут представители прессы, не забудьте указания генерала, – напоминает он. – Кроме того, офицеры штаба просят вас пожаловать вечером на обед, чтобы отпраздновать ваше благополучное прибытие.
Прощаемся. Я иду в палатку сдавать «кавалерию святого Георга», а затем наметом догоняю уехавшего вперед Гамалия. Аветиса Аршаковича с ним нет. Он возвращается в Аль-Гушри часа через два, достаточно разрумяненный.
– Представьте себе, господа, – сообщает он нам, – я встретил своего старого коллегу, бывшего английского консула в Багдаде. Он очень обрадовался мне и пустился в откровенности за стаканом доброго шотландского виски. Между прочим, он посмеялся, когда я высказал ему свое удивление по поводу того, что Томсон даже не поинтересовался содержимым нашего сверхсрочного пакета. Оказывается, все то, что в нем было, Робертс передал уже по радио, за исключением двух своих личных писем, за доставку которых он будет вам, вероятно, очень признателен.
– Я был в этом уверен, – спокойно говорит Гамалий, хотя я вижу, как все кипит и негодует в нем. – И знаете что: хоть на сегодня забудем игру. – Горохов! – кричит он. – Чайкю! Да вытащи из сум весь остаток моего шоколада. Завтра я куплю себе здесь новый запас.
Ночью я долго не могу заснуть. Передо мною, как живые, стоят бедный юный прапорщик Зуев, старик Пацюк, умолявший за минуту до смерти о «шматочке льоду», другие дорогие товарищи, оставленные в одиноких могилах на нашем пути. Зачем высшее русское командование послало их на смерть? Затем, чтобы вот эти лощеные, надменные бритты стали твердой ногой на берегах Тигра, не тратя слишком много «драгоценной английской крови».
«Видно, им своих жальче», – неотступно стоит у меня в уме.
Спустя много дней вдесятеро раз сильнейшая английская армия перешла, наконец, в наступление на слабые, разрозненные турецкие полки и вытеснила их из долины Тигра.
Через Ханекин и Каср-и-Ширин мы вернулись к полку, поджидавшему нас у границ Месопотамии.
Так закончилась одна из славных страниц русской военной истории, память о которой хотелось бы сохранить для потомства.
ТРИ СУДЬБЫ
В середине марта 1919 года в станицу Мекенскую приехал окружной атаман. Несмотря на то что время было рабочее и ранняя вспашка уже началась, несмотря на то что отдохнувшая за зиму земля властно звала к себе истосковавшихся по ней казаков и каждый рабочий день был на счету, – несмотря на все это, сырая, кое-где покрытая еще не высохшими после дождя лужами станичная площадь была переполнена казаками и казачатами всех возрастов. Невысокая бледно-розовая колокольня, украшавшая бедную, неказистую церковь, стонала от гулких протяжных ударов тяжелого колокола, настойчиво звавшего из станицы и двух лежавших за речонкой Кузявкой небольших хуторков всех казаков и иногородних на сбор по случаю приезда атамана полковника Титаренко. Из дверей белых приземистых, крытых камышом и соломою хат с достоинством выходили пожилые, бородатые казаки, на ходу затягивая ременные пояса и оправляя сбившиеся на бок кинжалы и мягкие ватные бешметы. За ними, стрекоча, словно воробьи, и шлепая по лужам, выскакивали и неслись через дворы босоногие, белоголовые, озорные казачата.
Звон медленно плыл в воздухе, разливаясь над встревоженной станицей, и тихо угасал на другом берегу Терека, уходя в широкий простор.
– Кажись, атаман приехал. Сходить бы в правление, на сход, – отставляя в сторону вилы и переставая сгребать навоз, раздумчиво сказал небольшой с седенькой всклоченной бороденкою казак, следя за полетом обеспокоенных шумом ворон. – Ишь, карги, испужались. Не любят звону, – и, продолжая следить за птицами, старик удивительно добрым и вместе с тем беспомощным голосом крикнул кому-то, скрытому стенами хлева: – Миколка, а Миколка. Подь сюды-то. Звонят будто на сход.
Из-за стены глуховато донеслось:
– Сейчас, папаня. Вот только трошки подмажу.
Сухое, изъеденное заботами и временем лицо старухи показалось из-за дверей.
– Чего ты возишься, прости меня господи, не слышишь звону? С полчаса гудит. Вся станица на сходе, одних вас нечистая дома держит.
– Но, но, не серчай, мать. Не откроют сходу без нас. Давай лучше кинжал да папаху, – добродушно ответил старик и, повернувшись к стене, вновь постучал в нее: – Ну, Миколка, бросай свою канитель. Вон, мать-командирша заругалась.
За стеной что-то задвигалось, зашумело, и через перелаз перескочил совсем юный, с добродушным круглым лицом казачонок в синей исподней рубахе, рваных широченных шароварах и сбитых на бок чегах[76]. Обтирая о плетень густо вымазанные в навозном месиве руки, он почтительно, но вместе с тем и недовольно спросил:
– Чего нам на сходе делать-то? А то без нас там не хватит народу. У меня полплетня домазать осталось.
– Ну ничего. Вернемся со сходу, домажем. Ты у меня, Миколка, до работы спорый.
– Так то ж, папаня, не грех.
– Кто говорит, грех… Не грех, сынок, да в твои годы грех себя обижать-то. Вон, гляди на хуторских, всю ночь с девками под гармошку веселятся. И верно, пойдут в полк, начнут служить, кто его знает, что и будет-то. Время ноне, сынок, вишь какое.
– Ну, развозился, черт старый, нету на тебя удержу. Одевай кинжал, да на сход. А ты, Миколка, мой руки, и так, поди, полсхода пропустили, – сердито забормотала старуха, снова показываясь из сеней с кинжалом и папахою мужа.
– Ух ты боже мой, – закатывая глаза и деланно испугавшись, зашептал старик, – командует, ровно атаман али сам Ермолов. – Ну, ладно, не лайся понапрасну. Вернемся, так уж все как есть тебе перескажем.
– Нужны вы мне с вашей брехней, – отплюнулась, закрывая за собой дверь, казачка.
Перед крыльцом правления прямо на площади был поставлен стол, покрытый серым сукном, с грудой чистых и исписанных бумаг. За столом сидел скуластый полковник с седой, надвое расчесанной пышной бородой, справа и слева от него – несколько немолодых казачьих офицеров с сонными лицами и скучающими глазами. Они молча оглядывали собиравшихся казаков, и по их равнодушным, односложным репликам чувствовалось, что все это они уже не раз видели в других оставшихся позади станицах и что все это им до чертиков надоело. Тем не менее важность и начальственная углубленность в себя, необходимые, по их мнению, в каждом серьезном деле, не оставляли их. Атаман станицы, отставной вахмистр, участник русско-японской войны, по случаю приезда начальства надевший на грудь запрятанные при большевиках в землю георгиевский крест и серебряную «романовскую» медаль, еще раз осмотрелся по сторонам и, видимо робея, пригнулся к уху полковника и что-то зашептал.
– Уже? Очень рад! Ну, в таком случае начнем. Не так ли? – спросил полковник офицеров, поведя на них своими косыми, калмыцкими глазами.
– Конечно давно пора, – с усталым вздохом согласился пожилой есаул.
Остальные вяло поддакнули, с нетерпением ожидая окончания этой скучной процедуры; потом предполагался сытный обед на квартире станичного священника и долгий спокойный сон. Атаман встал и, пригнув голову, как бы исподлобья оглядел собравшуюся толпу, чуть задержавшись взглядом на почтительно стоявших впереди бородатых стариках. Шум сразу стих. Еще несколько секунд по инерции кто-то возился и пыхтел, нарушая тишину.
Атаман станицы настороженно приподнялся на носки и ищущим обеспокоенным взглядом осмотрел людей. Настала тишина, только издалека доносился заглушенный плач ребенка да все еще не угомонившиеся птицы резким карканьем нарушали тишину примолкшей площади.
– Станичники! Как вам уже всем, наверно, известно, наш войсковой атаман и войсковой круг назначили новую мобилизацию по области. В полках не хватает людей. Сотни обезлюдели. Есть дивизии по две тысячи человек… Надо послать сынам и братьям помощь из станиц. Так порешил круг, так то и будет. Дорогие станичники, теперь, когда враг разбит и почти все казачьи области освобождены от него, все фронтовое казачество, вся молодежь Терека, Дона и буйной Кубани, а если надо, то и старики отцы обязаны поддержать святое дело казачества… Войсковой круг постановил теперь же из станиц каждого отдела[77] собрать по три сотни молодых казаков и немедленно послать их на фронт для пополнения. На вашу станицу выпала обязанность приготовить два конных отделения и не позже как завтра к обеду выслать их в отдел… По низовым станицам это уже сделано, очередь теперь за вами…
Атаман передохнул, широко глотнул воздух и, заканчивая речь, произнес:
– Сейчас вам прочтут список, в котором обозначены казаки, подлежащие отправке в полк. Читай список, Краморенко, – отдуваясь закончил он.
Станичный атаман молодцевато протиснулся вперед и вполголоса, откашлявшись, скороговоркой стал читать:
– Со станицы Мекенской определены в полки нижеследующие казаки: Артюшков Степан, Вертепов Тимофей, Рубаник Павел…
Толпа жадно глотала слова атамана.
Бабы, слыша имена близких, жалобно взвизгивали и скорбно склонялись, затаив слезы, видя, как злобно оглядываются и цыкают на них обеспокоенные казаки.
Атаман скороговоркой выговаривал фамилии назначенных в отправку казаков: Суховой, Степан Глинка, Недоля, Чечель Порфирий, Слюсаренко Павел…
Его голос зычно перекатывался через площадь и бился в окна притихших, опустевших хат. Казаки сумрачно слушали и покорно молчали, переступая с ноги на ногу. Они тревожно покачивали головами, боясь услышать собственные имена. О том, что новая мобилизация на носу, знали все, и этот несколько поспешный сбор не очень удивил и огорчил их. Те старики, дети которых не попали в список, обрадованно молчали. Каждый из них отлично знал, что вслед за этой отправкой последует большая, почти поголовная мобилизация. Но это было где-то впереди, а сейчас, вот в эту минуту, им и их сынам можно было оставаться в спокойной станице и с деланным участием смотреть на тех, кого через день должна была провожать в поход опечаленная родня.
– … Стеклов Терентий, Чугай Василий, Бунчук Никола…
– Чего, чего? Бунчук Никола? – открывая широко глаза и словно не веря ушам, переспросил низенький старик. – Я ровно недослышал, неужто моего Миколу! – растерянно оглядываясь на хмурых соседей, продолжал он.
– Ну да, Миколу, чего там недослышал. Ну да, записали… – вполголоса подтвердили казаки.
– Да как же так, господи… Как же Миколку можно? Да разве есть такой закон, чтобы одного сына забирать? – растерянно повторял старик.
– Тсс, не мешай, не мешай слушать… не один ты на сходе, – зашумели негодующие голоса.
– Да неправильно же, господи ты боже мой, – плачущим голосом забормотал старик.
– Папань, а папань, помолчи чуток. Дай всем дослушать, тогда и пойдем к атаману! – наклонился к его уху Никола.
– Ну да, я же, сынок, то и говорю, к атаману. Нехай рассудит, разве же так можно, одного-то забирать, – покорно сказал старик.
Выкрикнув последнюю фамилию, атаман сложил бумагу и приказал:
– Все, кого назвал, айда по домам да приготовить до завтрева коней и седловку. С утра чтобы были готовы. Ну, господа старики, сход словно бы и кончен, – и, кивнув головою, спрятал список.
Полковник и офицеры с облегчением поднялись и стали медленно пробираться среди почтительно расступавшихся перед ними казаков.
Толпа неохотно расходилась. Разделившись на группы, у плетней, у колодца и просто на площади стояли казаки и перепуганные казачки, обсуждая события.
– Вашскобродь, а вашскобродь, – несмело останавливаясь перед полковником, проговорил старик, подталкивая вперед сконфуженного Николу. – Дело до вас есть… не откажите, – на полковника умоляюще глядели слезящиеся старческие глазки.
Офицеры, сопровождающие атамана, с неудовольствием повернулись к человеку, внезапно остановившему их и мешающему им пойти отдохнуть после трудного дела и неудобной тряской дороги.
Есаул исподлобья глянул на сморщенного, в тоске и страхе стоявшего перед полковником старичонку и тихо, наставительно сказал:
– Верно, насчет мобилизации. Тут их теперь не оберешься. Не стоит канитель разводить.
Полковник, тронутый жалким видом просителя и уже хотевший было остановиться и поговорить с ним, переменил решение, тем более что окружившие его казаки, как видно, не прочь были также попросить о чем-то подобном.
– Вот что, голубчик, сейчас мне некогда, а ты ступай переговори со станичным атаманом, – договаривая последние слова на ходу, полковник и офицеры направились дальше по улице к выглядывавшему из-за ветвей гостеприимному поповскому дому.
– Это как же! Извиняюсь… вашскобродь, мне с вами требуется, – растерянно проговорил старик, делая невольное движение вслед за уходившими офицерами.
– Иди, иди, нужно им с тобой балакать, – хмуро бросил один из казаков. – Им что, нажрутся теперь поповской курятины, да и айда дальше…
– Тоже служба! – негодующе поддержал другой.
– Собирай, Федот, своего Миколку, нечего зря размусоливать. Чем он не казак? И справный, и гладкий. Вишь, рожа – что твое колесо, – пошутил подошедший к ним станичный атаман.
– Степан Семеныч, да как же это можно, иль тебе не грех такое с нами делать? – сбиваясь от волнения, говорил старик.
– А что сделали? – спокойно, словно недоумевая, переспросил, нахмурив брови, атаман.
– А то, зачем моего Миколку не в черед записали. Неправильно это. Нет такого закону, чтобы одного сына от стариков забирать. Моему Миколке года еще не вышли!
– Чего там года. Теперь годов много не надо, не старый режим. Так-то, а что насчет другого, так это брось, казаку законов нету. Хоть один сын, хоть шестнадцать. Казаки усе должны в полку служить, – закончил атаман.
– «Усе должны служить». А чего твой не служит? Думаешь, раз атаманский сын, так мы и не бачим? Неправильно это, Степан Семеныч, бога в тебе нету, стыда-совести не имеешь, – взволнованно, почти плача, выкрикивал старик.
– Ну, хватит, ишь, раскричался. С кем говоришь-то? Что, я выбирал, что ли? Пойди вон с ним и толкуй. А наше дело маленькое, прикажут, и Федьку пошлю, – и, расталкивая угрюмо молчавших и откровенно сочувствовавших старику казаков, атаман важно пошел, прижимая списки к груди, туда, где уже расположилось начальство.
– Брось, папаня, что с ними, с бугаями, говорить-то. Хиба они слово людское понимают? Идем до хаты, – ласково поглаживая, спутавшиеся волосы отца, осторожно и почти насильно увлекая его за собой, говорил Никола, надевая на голову старика старенькую, облезлую папаху, снятую при разговоре с полковником.
– Идем, идем, сынок, – устало и безнадежно согласился старик и, понуро опустив голову, пошел, поддерживаемый сыном.
Оставшиеся посреди улицы казаки сочувственными взглядами проводили их, сокрушенно поматывая головами.
– Отец, а отец, что же с нами теперь будет? Ведь Миколка-то у нас один. Уйдет в полк, с кем мы, старые, останемся, а? Ты вот об чем подумай. – Старуха горько опустила седую голову. – У людей хоть девки в хате. У соседа пес на дворе брешет. А у нас что? Вдвоем с тобой, старым, маяться будем поджидаючи. Ох-ох! Миколушка, сыночек мой родной. – С сухим прерывистым, похожим на кашель рыданием старуха крепко обняла сына, молча гладившего ее худую костлявую руку.
– Смотри, сыночек, береги себя. Не для нас береги, для себя. Да и старуху матерь пожалей, – глотая подступавшие к горлу слезы, говорил старик.
– Небось, папаня, что люди – то и я. Нам больше других не надо…
– То-то, сынок. Смотри сторонись худых людей-то, служи честно, как деды твои и отцы служили, – старик всхлипнул и, подавив волнение, продолжал: – Чужого не бери, Микола, чужое добро руки жжет. Мужиков да баб не трогай. Свои они, сынок, не чужие. Не обижай, сыночек. Бог-то он все видит…
Никола почтительно, но так, как взрослые говорят с детьми, поддакивал, слушая советы отца. Ему было тяжело видеть, как через силу храбрился старик, боявшийся расстроить уходившего в поход сына. Никола обнял отца.
– Ми-ми-мико-лушка, родненький мой, сыночек… – беспомощно разрыдался старик. Из его глаз покатились мелкие старческие слезы, сморщенное лицо сразу обмякло и посерело.
– Помолчи, помолчи, отец, не надрывай ты нам сердца, и без тебя тошно, – заплакала старуха, вытирая ладонью слезы.
Никола обнял родителей и притянул их к себе…
– Здорово булы, ребятки!
– Здорово и вы!
– Ишь, сопляки, и до вас добрались. Довольно дома калганы[78] салом набивать. И вас скрутили…
– Эй, казачок! Нету промеж вас ищерских?
– Ищерцы подале будут. Здесь все павлодольцы.
– А-а, козлодеры, значится.
– Ну, вали, вали, тоже смехун выискался. Не задерживайся.
– А ну вылазь там, вылазь, хватит прохлаждаться, не на свадьбу приехали! – обходя вагоны, зычно выкрикнул вахмистр.
Эшелон стал медленно разгружаться. Из полуоткрытых теплушек вылезали казаки, таща за собой переметные сумы и холщовые мешки, набитые домашней снедью: салом, копченой рыбой и сухою вишней, среди которой лежали вкусные станичные коржи и кругляши.
– Ну, скорей там шевелись, черти не нашего бога! – напрягая голос, снова заревел вахмистр, – выводи людей с конями, жив-ва!..
Сотенный горнист заиграл сбор, и казаки, один за другим, стали медленно сводить по сходням коней. Трехдневная поездная тряска и частые паровозные свистки напугали коней, и теперь, несмотря на понукание, казаки с трудом выводили их.
– Н-но, иди, черт, тю, скаженный. Балуй у меня, – ругались казаки, вытягивая за чумбуры испуганных коней.
Высадка шла медленно. Казаки, все три дня провалявшиеся на сене, с опухшими от сна глазами, неловко и не спеша проводили коней мимо проверявшего эшелон командира.
Когда наконец эшелон выгрузился и длинная лента красных теплушек медленно поползла обратно, пополнение стало строиться на небольшой полянке. Вокруг прибывших сновали чужие казаки, ища среди них одностаничников и однополчан.
– Ста-ановись. Равняйсь. Смир-рна-а-а!.. – сердито скомандовал есаул, недовольно оглядывая лениво исполнявших команду казаков.
– По три – рассчитайсь, – снова проговорил он, медленно обходя фронт эшелона.
– Какой станицы? – внезапно остановился он, тыча пальцами в усиленно пялившего на него глаза Николу.
– Мекенской, господин есаул, – моргая глазами и краснея от натуги, выпалил Никола, не сводя глаз с офицера.
– Низовой? – раздумчиво переспросил есаул.
Ему, собственно говоря, не о чем было спросить Николу, и он просто задал первый попавшийся вопрос. Остановился же он только потому, что добродушное, круглое, безусое лицо Николы и его ласковые, ребяческие глаза так хорошо смотрели, что есаул, помимо своего желания, почувствовал, что ему надо сказать что-нибудь пареньку с таким приятным лицом:
– Низовой? – еще раз переспросил есаул. – Красногуз, значит, – и засмеялся.
По шеренге пробежал легкий услужливый смешок.
– Так точно, господин есаул, из них, из самых, – довольным голосом подтвердил Бунчук, провожая глазами уже удалившегося есаула.
– Ишь, Миколка, подвезло тебе. Гляди, теперь в холуи к себе возьмет, будешь за его конем дерьмо убирать, – сыронизировал один из казаков, стоявших рядом с Бунчуком.
– Поговори у меня в строю, собачья душа! Я тебе поговорю! – зашипел неожиданно откуда-то взявшийся вахмистр. – Что тебе строй, гулянка, что ли?!
– Тише там, на правом фланге! – недовольно поморщился есаул и, не оглядываясь, спросил: – Ну что, вахмистр, все готово?
– Так точно, господин есаул, все в порядке, – подтвердил тот.
Тогда есаул привычным голосом, звонко и весело, словно на параде, подал команду:
– Эшело-о-он, по коня-а-ам!..
Казаки быстро разобрали своих коней и в несколько секунд снова построились.
– Эшело-о-он, са-а-адись! – снова скомандовал есаул и тяжело, по-стариковски, взгромоздился на седло.
– Справа по три, правое плечо вперед, ша-а-а-гом марш!.. – выкрикнул он и, пропуская мимо себя голову колонны, коротко бросил вслед: – Прямо-о-о…
Затем он, еще раз оглядев проезжавших мимо него казаков, дал повод своей застоявшейся и начинавшей нервничать кобыле и, сопровождаемый вахмистром, широкой рысью стал обгонять растянувшийся эшелон.
К вечеру пополнение дошло до местечка Березовое, где на отдыхе стояла 2-я Терская дивизия, сильно поредевшая и измотавшаяся в последних боях.
На другой день эшелон был разбит на шесть одинаковых частей, которыми должны были пополнить сотни.
Никола Бунчук и все казаки из станиц, расположенных от Мекеней и Галюгая до Наура и Ищерской, попали в третью сотню есаула Ткаченко, почти сплошь составленную из казаков низовых станиц.
– Ну шо ж, Миколка, чего ты привез мне из дому? Небось полны торбы добра понаслали, – пошутил молодой статный казачина, протискиваясь сквозь толпу станичников, окруживших Николу и прибывших вместе с ним мекенских казаков.
– Ой, так то ж Скиба, – даже присел от удивления Бунчук, радостно глядя на приятеля.
– Ну да ж, я. Ну здоровочки, друже, здоровочки, – и Скиба, обняв Николу, стал энергично целовать его, затем, держа друга за рукав, отвел в сторону. – Ну, как дома поживают?.. – присаживаясь на седла и закуривая крученку, спросил он. – Как отец с матерью, жена? – он слегка закашлялся, делая вид, будто поперхнулся дымом.
– Дак, живут, слава богу. Ничего худого, кажись, и нету, – сказал Никола, – честь честью, как полагается, все справно…
– Та-ак, – протянул Скиба, – ну а к бабам, к жалмеркам, небось парни захаживают?
– Ну, кому там, на станице никого из казаков и не осталось, одни старики да слепые. Вот после нас, гуторят, всех девятисотого году забирать станут, начисто уметут…
– Оно так, – со вздохом согласился Скиба и, помолчав, уже с надеждой добавил: – Значит, говоришь, все в справе?
– Это точно, не сомневайся. Против твоей жены никто сплеток не кинет. – И уже смеясь и похлопывая друга по плечу, Никола сказал: – Ну, ладно, принимай подарки, жинка у тебя дюже добрая, чего хошь наслала – и вишенья сухого, и кругляшей, и сала…
– А письма нема?
– Нема, – покачал головой Никола, но, видя, как потемнело лицо Панаса, по-детски добродушно рассмеялся и, ткнув в бок приятеля, полез в потайной карман, где лежали его деньги, 60 рублей, и смятое письмо для Скибы.
Через некоторое время оба друга, веселые и довольные, развалившись на разостланной бурке, с аппетитом уничтожали молочные домашние кругляши, приятно хрустевшие на зубах. Около них стоял потемневший от нагара котелок с горячим чаем, лежало несколько обгрызанных, замусоленных кусочков сахару.
Скиба, довольный письмом жены и особенно рассказами Николы, блаженно улыбался, поминутно забрасывая приятеля вопросами:
– Ну, а леваду починили?
– Кубыть, да, – подтвердил Никола.
– Ну, а жена по мне соскучилась?
– Да что я тебе, цыганка, что ли?
– Ну, а как письмо Парасковья тебе отдавала, ничего, окромя, сказать не велела? – несколько раз переспрашивал Скиба.
Друзья еще долго беседовали, вспоминая родную станицу.
