Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 343 (всего у книги 348 страниц)

2

Потрескивали в лесу короткие автоматные очереди. Словно где-то там, за осинничком, разгорался гигантский бездымный костер…

Невидимое его пламя уже опалило лицо разведчика Левушкина, потемнело оно, сжухлось от предчувствия близкого и тяжелого боя, и лишь глаза светились, как всегда в минуту опасности, хмельно и дерзко.

Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног Андреева и Левушкина.

– А ведь егерьки и нас, как этого зайца, куда-то гонят, – сказал старик. – Вытесняют! Куда, спрашивается! – Он вдруг настороженно застыл. – Слышишь, Левушкин? Что это?

Равномерное позванивание примешалось к сухим строчкам автоматных очередей. Оно приближалось. Это был пасторальный чистый звук, он противоречил панике, охватившей лес, он казался нереальным.

– Будто на урок сзывают, – прошептал Андреев.

– Мне не надо, – сказал Левушкин и сплюнул. – Я целых пять классов окончил. Мне хватит.

Все сильнее и ближе звонили колокольцем. И вот, выламывая осинничек, прямо на партизан выбежали две черно-белые «голландки».

– Глянь! – изумился Левушкин. – Мясо!

Передняя корова, огромная, с подпиленными рогами, с колокольчиком-«болтуном» на ошейном ремне, остановилась и дружелюбно замычала, словно при виде хозяев, готовых отвести ее в безопасное стойло.

– Видать, от стада отбились… – сказал Андреев. – А может, пастуха убило… Всех война губит. Пойдем!

Они поспешно зашагали по мягкому вереску. Выстрелы приближались. «Голландка», покачивая полным выменем, потрусила за партизанами, следом побежала и телка.

Все глубже в лес загоняли партизан егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, скрученными от своего древесного ревматизма. Появились мохнатые и высокие, как папахи, кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.

Лошади, напрягая ноги, тянулись вперед всем телом, выдирали телеги из болотной липучки.

А позади – уже не по флангам, а позади – широко, километровым фронтом, растекался треск большого военного костра, зажженного егерями: та-та-та-та!

Остановился Гонта – почти под ступицы подобралось болото, по лоснящимся темным бокам лошадей сползали, как мухи, крупные капли пота, и пена запекалась на шерсти.

Топорков о трудом выдирал свои болтающиеся на тонких ногах сапоги из черного месива. Лицо его оставалось сухим и бледным, но он задыхался, и кашель бродил в нем, клокотал и рвался наружу холодным бешеным паром.

– Вот куда гонят нас егеря! – Гонта посмотрел на свои утонувшие в болоте ноги. – Ловко!

– Да, – сказал майор, отдышавшись. – Хотят притопить в болоте, а после выудить без потерь.

– А виноват я! Это я загнал обоз в Калинкину пущу!

Топорков взглянул в затравленные, глубоко ушедшие под брови глаза Гонты.

– Виноват тот, кто учил вас, что горшки обжигать – это очень просто, – сказал майор безжалостно.

3

Лесной следопыт Андреев первым увидел за жалкими, скрюченными прутьями ольховника, за пожелтевшей осокой, за зарослями черной куги плотные кроны сосен.

Сосны не растут на болоте! Там, в трехстах метрах, начиналась песчаная сушь, земля обетованная, жизнь!

– Туда, товарищ майор! – закричал Андреев, барахтаясь в болоте.

…Последнюю упряжку, с ослабевшими лошаденками, партизаны втащили на песчаный бугор, находясь в полном изнеможении, с ног до головы выпачканные в грязи, блестя зубами и белками глаз. Они победно оглядели сосны над головой и повернулись назад: там, в болоте, потрескивало, приближаясь, автоматное пламя. Бугор меж сосновых стволов густо зарос ежевикой и папоротником. Ежевика впивалась в тело, царапала. Пустяки! Под ними была плотная песчаная земля!

Сверху партизаны увидели, что за бугром им предстоит преодолеть необозримо гладкое пространство, ковер из похожего на снежные цветы белокрыльника, багульника, трав и мхов. Это пространство казалось прочным и незыблемым, как и та твердь, на которой они стояли.

Но в десяти метрах от берега, утонув почти по самые плечи в серо-зеленом ковре, как бы с обрубленным телом, стоял Андреев, и от него тянулась к холму зарастающая на глазах полоска черной воды.

– Все! – крикнул Андреев. – Дальше топь. Нету нам ходу с бугра. Остров это, товарищ майор.

Со стороны только что пройденного партизанами мелкого болота тявкающим голоском простучал автомат, и пули с характерным шлепающим звуком ударили в сосновые стволы, да так гулко, что показалось, будто выстрелили сами деревья.

– Распрягай! Коней, телеги – под бугор! – скомандовал Топорков. Он задохнулся в кашле и хриплым голосом закончил команду: – Окапывайся! – И, взяв лопату с телеги, полез на вершину холма, под сосну; следом за ним, с пулеметом на плече, отправился Гонта.

– Может, отсидимся, сдержим егерей? – сказал Гонта вопросительно. Как ни хмурил он брови, ему не удавалось скрыть виноватый, растерянный взгляд.

– В болотах наша сила, – заметил Левушкин с иронией и принялся ожесточенно работать лопатой, отрывая окопчик.

Лицо Гонты еще больше поскучнело. Они замолчали и прислушались к движению, происходящему на мелком болотце. Оттуда в промежутках между автоматными выстрелами долетали перекличка егерей, ругань, позвякивание металла и… мелодичное равномерное треньканье колокольца.

Блаженная улыбка заиграла на губах Бертолета.

– Слышите?.. Словно на челесте играют! – сказал он, вслушиваясь в звон колокольца.

– Чего, чего? – переспросил Левушкин, скривив рот. – Какая челеста? То наши с Андреевым коровки пробиваются.

И верно – из кустарника вышла крупная пятнистая «голландка», а за ней телка. Выпуклые глупые глаза животных отражали муку и полное непонимание всего, что происходит на белом свете. Спасаясь от загонщиков, коровы бросились на песчаный остров.

– К своим жмутся, – сказал Андреев. – Нет, животная не дура.

Гонта поставил на сошки свой трофейный МГ, а майор взвел затвор автомата. Длинные, тонкие его пальцы заметно дрожали. Майор вытянул кисти, посмотрел на них внимательно и прижал к груди, успокаивая, как если бы они существовали отдельно от него, жили особой жизнью.

Двое «загонщиков» с похожими на короны остролепестковыми эдельвейсами на рукавах курток подходили к песчаному холму, выдвинувшись из широко растянутого пррядка. Они часто оглядывались, стреляли без всякой надобности и вытирали потные лица. Им было страшно, они боялись загадочного, ускользающего обоза, боялись болота, черных коряг, которые хватали за сапоги и за шинель, боялись топляков, показывавших из воды лоснящиеся спины; здесь все было чужим и враждебным. Звонко заржала лошадь в партизанском обозе. Егеря остановились, переглянулись и осторожно подались обратно. Замерла и цепь егерей, охватившая остров полукольцом.

4

Зябко, тоскливо было на островке среди сизой сумеречной хмари, среди неизвестности. Партизан бил озноб, и они с надеждой посматривали на крохотный очаг, упрятанный глубоко в песок: там, в красной от угольев пещере, грелся казанок с чаем, и один вид этого прокопченного казанка согревал охрипшее горло.

Под соснами раздавались странные ритмичные звуки: цвирк… цвирк… – будто пел жестяной сверчок. Быстрые руки Галины скользили по коровьим соскам. И били из переполненного вымени «голландки» по ведру тугие струи: цвирк, цвирк…

И тут же, чуть выше, сторожа непрочный уют этой странной, случаем сложившейся семьи, чернел пулемет. Привалившись к нему, Гонта набивал ленту.

– Смолкли егеря, – проворчал он. – Комбинируют… Чего комбинируют?

– Небось не отстанут, пока с нами обоз, – сказал Левушкин, прервав заунывную песню. – Мы свою долю при себе держим, как горб.

– Да. Прижали нас. Ну ничего, – успокоил Андреев товарищей мудрым своим старческим шепотком. – Мы в своем краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля – это, брат, не просто слова, живого она греет, а мертвому пухом стелется.

– Прибауточки, утешеньица поповские твои, – вскипел вдруг Гонта и сорвался на шип, как котел со сломанным клапаном: – Ты скажи прямо: считаешь меня виноватым, что на болотах сидим? Я вас в Калинкину пущу направил или нет? Прямо скажи!

Андреев поднял на Гонту зоркие, смышленые глаза:

– Виноват, Гонта. Взялся командовать, так прояви свойство. Ты тогда не на месте оказался, а сейчас ты на месте. При пулемете твое место, Гонта, а не в генералах. Для каждого человека точное место приготовлено, где душа с умом сходятся, как в прицеле, и дают попадание. А то бывает, что душа в небо рвется, а ум, как тяжелая задница, привстать не дает. И человеку одно мучение. Все-то он готов силой переломать.

– Не ваша философия! – оскалился Гонта. – Вредный твой взгляд, дед. Человек все может. Были бы преданность да воля!

И он поднял свой литой кулак.

– Не может… Командовать-то каждому лестно. Но не каждый может, – сказал Андреев. – Ох-хо-хо… Мне бы маслица лампадного или камфорного достать. Мучает ревматизм – ну, не военная хвороба!.. Ты, Гонта, не казнись, ярость прибереги на немца.

Галина, склонившись над раненым ездовым, поила его молоком из дюралевой кружки. Зубы Степана дробно стучали о металл.

– Попей, попей тепленького, – приговаривала Галина. – Ты крови много потерял… Вот довезем тебя до отряда, – утешала она ездового, как ребенка, – а там в самолет – и на Большую землю, в госпиталь. Там хорошо, чисто, тепло… Все в белом ходят, и всю ночь огонь у нянечки горит…

Ездовой слушал, и лицо его успокаивалось, и страх смерти, отвратительный, липкий страх, беззвучно стекал с него в песок, в болото, как болезненный пот. Немудреные, знакомые уже Степану слова утешения звучали как внове, как сказанные только для него, раненного, и был в них непонятный и властный смысл, была в них тайна, которой владеет лишь женщина – милосердная сестра, жена, мать.

Неожиданно Степан приподнял голову.

– У фашистов кони заржали, – сказал он. – Ох, Галка, чтоб минометов не подвезли!..

5

Партизаны настороженно примолкли. Со стороны окутанного сизой дымкой болота неестественно громко, как будто принесенное горным эхом, до песчаного островка докатилось откашливание. Это было до того странно, что Гонта взялся за рукоять МГ.

– Partisan! – металлический гулкий голос пронизал туман над болотом и, отражаясь от отдаленного леса, вернулся слабеющими откликами: – san… san!..

Это в мегафон, – пояснил Топорков и подался вперед. И снова зазвучала усиленная рупором немецкая речь:

– Das Kommando läßt einen eurer Kameraden mit euch reden![297] 297
  Командование разрешило одному из ваших товарищей поговорить с вами!


[Закрыть]

«…den… den…» – пропело болото.

Казалось, голос исходит от черных коряг, окруживших песчаный остров и выставивших паучьи лапы.

– Переводи, Бертолет! – подтолкнул Левушкин подрывника.

– «Командование дает возможность обратиться к вам вашему товарищу!» – перевел Бертолет добросовестно, но чужим, бесстрастным голосом, как будто зараженный интонациями немецкого офицера.

И из сумерек донесся знакомый голос Миронова.

– Партизаны, товарищи! – прокричал он своим округлым, ладным, бойким тенорком. – Положение ваше безвыходное! Ведут вас начальники советские Гонта и Топорков. Им на ваши жизни наплевать, они свое задание выполняют, от энкавэдэ!

Слова сыпались из рупора легко, как шарики из ладони, и прыгали по болотцу дробно, и эхо рикошетило их во все концы.

– Бросайте обоз с оружием, переходите сюда… – торопился Миронов. – Условия хорошие… четыреста грамм белого… крупу…

Он уже говорил взахлеб, давясь слюной, как будто бы спеша прочитать заранее составленный для него текст, и слова стали долетать отрывками, как из испорченного репродуктора:

– …пачки сигарет… сахар натуральный… селедка…

Оглушительно грохнуло над ухом Топоркова. Горячая гильза выпала на песок из снайперской винтовки Андреева.

– Не слушайте командиров, которые пулей глушат правду! – выкрикнул Миронов.

– Эх, не умею на слух, – сокрушенно вздохнул Андреев.

Затем рупор снова проскрипел по-немецки и смолк. Мертвенная тишина воцарилась над топью.

– Ну, чего язык закусил? – Левушкин ткнул Бертолета.

– Они подвезли минометную батарею, – пояснил подрывник с усилием. – Утром откроют огонь на уничтожение.

– С этого бы и начинали, – проворчал Левушкин. – А то: «селедка, сахар натуральный…» Жалко, нет у нас такого «матюгальника», в который кричат, я бы им пояснил…

– Наша задача – продержать здесь егерей как можно дольше, – сказал майор. – Будем рыть окопы.

– Сколько мы сможем продержаться под обстрелом? – спросил Бертолет.

– Если у них батарея батальонных минометов калибра восемьдесят один, то около часа, – ответил Топорков четко и сухо, словно справку выдал. – Если ротные пятидесятки, то несколько больше… Но обстрел они начнут с рассветом.

Андреев, спустившись под бугор, к обозу, принес большую ковшовую лопату с длинным черенком. Первым, поплевав на ладони, взялся за работу Гонта.

– Эх, судьба-индейка, ладно! – Левушкин махнул рукой, как бы окончательно смирясь с неизбежностью того, что должно было произойти на рассвете. – Одного только жалко: этот гад Миронов жить останется!

– Не останется, – успокоил разведчика Топорков. – Если нам удастся выполнить задание, ошибки с обозом ему не простят.

– Уж я тогда постараюсь продержаться, – сказал Андреев.

Партизаны лежали у очага тесной группой, курили, пили чай из дюралевых кружек и котелков, и был у них вид людей, которым некуда спешить.

Только Гонта сидел особняком, мрачной глыбой, на гребне холма, у пулемета.

Левушкин вдруг как-то беспокойно заерзал на песке, кашлянул в кулак и, поморщившись, как от оскомины, отстегнул под ватником карман гимнастерки, достал небольшой, сложенный вдвое листок с каким-то замысловатым, расплывшимся от пота и дождя рисунком.

– Вот, товарищ майор, все хотел вам отдать, да минутки свободной не было… Схемка тут какая-то нарисована… Раньше еще… ну, до того как выяснилось, вчерась… – Левушкин не поднимал глаз, – вы придремали, а схемка торчала из кармана. Сами понимаете, мы на вас грешили, любопытно было, что за схемка… Прощения прошу! – неловко закончил он монолог и отдал бумажку майору.

– А у вас какая была до войны профессия? – спросил Топорков, щурясь.

– Да нормальная… Нормальная профессия. Ну а в детстве беспризорничал, так что, сами понимаете, схемку было нетрудно прибрать…

– И разобрались в схемке?

– Нет. Чего-то тут такое. – И Левушкин нарисовал в воздухе извилистую линию. – План местности или чего…

– Эту схемку заместитель командира отряда Стебнев нарисовал, – пояснил Топорков, разворачивая листок и поднося его к огню. – Во время разработки… Так сказать, символ операции… А я в карман положил. Пускай, думаю, если в живых никого не останется, фрицы полюбуются, как мы их одурачили с обозом. С болота снова взлетела ракета, тени побежали по острову, вспыхнул туман, и Топорков показал всем рисунок:

– Расплывчато чуть-чуть… Это кукиш, Левушкин.

– Кукиш? – переспросил разведчик, и светлые его брови изобразили сразу два взведенных курка.

– Да, кукиш. Иначе говоря, фига или дуля. Вот!

И майор, неожиданно озорно усмехнувшись, продемонстрировал наглядно изображенный на бумаге предмет.

– А я думал – план, – охнул Левушкин.

Он посмотрел на майора, насупившись, затем вдруг открыл в улыбке все тридцать два безукоризненных зуба и неожиданно заливисто рассмеялся:

– Вот дурак я!

И самое неожиданное – поддержал его майор, этот сушеный гриб. Его улыбка, бледно расцветая на лице, вдруг расширилась, и майор, обнаружив концлагерную щербатость, рассмеялся – вначале разбавляя хохот сухим покашливанием, а затем уже, не сдерживая себя, в полную силу.

Они смеялись впервые за все время походной жизни. Смеялись, потому что сейчас, перед последним боем, ничто не разделяло их.

Не потеря страшна, а неумение смириться с ней. Они смирились с самой страшной потерей. И – смеялись.

И только Гонта мрачно сидел у пулемета и смотрел на топь, и смех обтекал его, как речная вода обтекает темную сваю…

6

Сумерки заползли в лес и забрали болото. Съели постепенно, начиная снизу, стебли куги, поглотили корявые, черные, убитые – топью кусты и вывороченные корневища с протянутыми кверху острыми крючковатыми пальцами, подрезали ольховник, оставив лишь голые прутья-вершинки…

…Месяц, яркий до боли в глазах, выкатился и завис над песчаным островком.

– Вы не спите? – спросил Бертолет.

– Нет, – ответила Галина.

– Жалко спать…

Они сидели рядышком под сосной, нахохленные, как заблудившиеся дети.

– Ковш уже ручкой книзу. Значит, три часа… Знаете, мне вспоминается: у нас во дворе печь стояла летняя. Отец, когда трезвый бывал, блины любил печь. На воздухе. И обязательно, чтобы «крест» – вон то созвездие – над печью висел. Осенью это в пять утра бывало.

– Галя, я вам вот что хотел сказать. – И Бертолет шумно вдохнул воздух. – Иначе некогда уже будет… Помните, я впервые в отряд пришел, вы мне руку перевязывали, утешали, в госпиталь обещали отправить, где «светло и чисто»…

Глаза Галины приблизились к Бертолету.

– Так вот я хочу, чтоб вы знали, Галя: с той минуты я вас люблю. Я не хотел говорить… потому что… потому что всем нам плохо и не время…

– Чудак, ох, чудак! – Смеясь и плача, она прижалась к нему и ткнулась в протертый воротник его нелепого учительского пальто. – Какой чудак! Что ж вы хоронились… ну зачем?

Ракета, затмевая сияние месяца, зажглась над ними, и пулемет ударил трассирующими, задев сосну и осыпав их хвоей.

– Эй, разговорились! – раздался сердитый шепот Левушкина. – Болтаете, а люди спят!

– Я не сплю, – со старческой хрипотцой ответил Андреев, который, вероятно, тоже слышал Бертолета и Галину. – Жалко спать. Хоть и старый хрен, а жалко…

Кряхтя, с трудом разгибая ноги, он встал и присел рядом с разведчиком.

– Ладно, Левушкин, ты не сердись, ты жизни не мешай… Она ведь как река, жизнь-то, сама выбирает, где русло пробить, а где старицу оставить, кого на стремнину вынести, а кого на бережок бросить… Вот мы с тобой на бережку оказались. Ну что ж. Посидим, подождем. Что делать? Махорочкой давай подымим.

Жесткая хвоя под месяцем отливала серебром. Темные тени причудливо переплетались на земле, на ветвях, стволах, и нельзя было понять, где действительно ветви и стволы, а где их тени.

И в этом переплетении теней были растворены люди, лошади, телеги – весь маленький обоз, не везущий ничего и потому обреченный на гибель.

Переливающийся, стеклянный звук долетел откуда-то сверху До Андреева и Левушкина, словно бы загомонили сотни жалостливых, невнятных голосов.

Андреев выставил ухо из-под своего капюшона.

– Гуси улетают, – сказал он Левушкину. – Отдыхали где-то, или егеря спугнули…

И все партизаны – народ, умеющий спать даже под выстрелами, – вдруг проснулись и стали прислушиваться.

– Гуси летят…

7

На рассвете остров выплыл из темноты, как корабль. Туман волнами клубился над болотом.

Звонко хлестнул в уши разрыв. Кочки, черная вода, коряги – все это столбом взлетело в воздух.

– По укрытиям! – крикнул Топорков.

Он достал блокнот и к записи «25 октября. Окружены на болоте» добавил: «26 октября. С рассветом немцы начали мин. обстрел. Ждем атаки». Затем он аккуратно, трубочкой, свернул блокнот и запрятал поглубже под шинель.

Снова шумно выплеснулась к небу вода. Заржали, чуя беду, лошади.

Большая «голландка», порвав веревку, который была привязана к телеге, и звеня колокольцем, бросилась в топь в поисках спасения.

Началось!..

День восьмой
ЖРЕБИЙ1

Партизаны, забравшись в окопы, всматривались в плавающий над болотом туман. Гонта снял кожаную куртку и набросил на свой МГ, чтоб не засыпало землей.

– Наугад бьют, – сказал Топорков. – Вот туман разойдется, начнут накрывать.

– Торопятся, – буркнул Андреев. – В болоте сидят, в холоде.

Еще одна мина разорвалась перед островком, и комок мокрого мха шлепнулся прямо на пилотку Левушкину. Разведчик смахнул его ладонью, как надоедливую муху.

– Они там грелками греются, – сказал Левушкин. – Химическими. Такой пакетик, вроде бандерольки… – Он говорил, чтобы заглушить страх, а глаза оставались тоскливыми, злыми, ожидающими. – …Сядешь голым задом на такую грелку, воды в рот наберешь и кипишь, как чайник.

Снова грохнуло, на этот раз ближе. Бертолет, закусив губу, следил за болотом, за тем, как, освобождаясь от тумана, выплывают черные, с изломанными паучьими лапами коряги. Галина, поймав на секунду его взгляд, улыбнулась ему в ответ, но невеселой была эта улыбка.

Распряженные лошади сгрудились около телеги, на которой лежал Степан.

– Дед! – крикнул ездовой Андрееву. – Коней хоть в болото загнать, ведь одной миной забьют… А, дед?

Старик обернулся. Но внимание его привлекли не вздрагивающие лошади, а пегая корова, неумолчно звеневшая колокольцем-«болтуном». Андреев застыл с винтовкой в руке; он напряженно, приподняв бородку, всматривался в топь позади острова.

«Голландка», успевшая безошибочным инстинктом осознать, что встреченные ею люди не могут защитить от воющей и грохочущей смерти, барахталась теперь среди зыбкого травяного ковра, как раз в том месте, где вчера Андреев делал свои безуспешные промеры. Вытягивая мощную шею, отметая мордой листья белокрыльника, она рвалась вперед, а вслед за ней пыталась пробиться и телка.

Лесной житель, Андреев верил в звериное чутье и ждал, наблюдая за «голландкой», искавшей в топи спасительную тропу.

Снова просвистело в воздухе, и метрах в двадцати от коровы вырос черный столб.

Отчаявшаяся «голландка» метнулась, разорвав на клочки травяной настил, и нашла наконец твердую основу. Упираясь копытами, она выдернула свое ставшее черным, лоснящееся тело из топи.

И пошла вперед! Пошла, то проваливаясь, то снова выбираясь, пошла так, будто не впервые приходилось ей бродить по этой тайной болотной тропе. Инстинкт уводил ее от смерти, как опытный поводырь. Звенел, захлебывался и вновь звенел колокольчик.

Андреев сполз по песку вниз, ступил в не затянувшуюся еще ряской черную воду и побрел за мелькающими в тумане пятнистыми телами.

Он спешил. Расстегнув дождевик, он рвал на себе клетчатую рубаху.