Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 346 (всего у книги 348 страниц)

6

И снова медленно вращались колеса. Проплывали пустые осенние леса.

Как будто ничего и не произошло. Но…

Впереди обоза на добром карем коньке ехал Левушкин, стиснув гладкие бока шипастыми крепкими подошвами немецких сапог.

Тарахтела легкая бричка с Андреевым и Топорковым, и ствол ручного пулемета торчал из нее, напоминая о невозвратной эпохе тачанок.

Второй карий конек брел в паре с трофейным тяжеловозом.

И шагали по пыли кургузые, подбитые шипами немецкие сапоги, надетые Бертолетом взамен разбитых старых.

Ленивое осеннее солнце уже зависло над лесом, и длинные тени пересекали дорогу…

Топорков, сидя в бричке рядом с Андреевым, развернул карту.

– Пожалуй, к утру они нас и встретят, – сказал он. – Полицай молодой, должен бегать прытко.

– Уж постараются не упустить, – отозвался Андреев.

День одиннадцатый
САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ1

Упряжки были подогнаны одна к другой, а лошади подвязаны вожжами к задкам телег: не хватало погонщиков.

Левушкин, как всегда, был в дозоре. Он то устремлялся вперед, то останавливался, замирал среди холодной тишины. Очевидно, чутье подсказывало ему близость противника.

И Андреев, таежный охотник, брел с особой осторожностью, таясь, соснячком. Неприметный его дождевичок мелькал среди блеклой хвои. Солнце уже укатилось за лес, светились лишь высокие барашковые облака…

Коротко, с металлическим звоном, будто молотком дробно отбарабанили по наковальне, прозвучала очередь пулемета с мотоциклетной коляски.

Обоз остановился. Дремавший Топорков сбросил с глаз тонкие, воскового оттенка веки, привстал и с усилием спрыгнул с брички. Беззвучно, как лист, опустилось на землю сухое тело. Подбежал вездесущий Левушкин:

– На развилке – разъезд: два мотоцикла… и собака.

– Собака?

– Овчарка. В коляске. Заметили меня, – видать, собака почуяла.

– Виллó, Левушкин, гоните обоз в лес, вдоль посадки! – крикнул майор и взял с телеги трофейный ручной пулемет, оставленный мотоциклистами, подстрелившими Степана у Чернокоровичей.

Обоз – телега за телегой в подвязи – стал медленно, как эшелон, поворачивать, и лошади, разбив усыпанный хвоей песок, зашагали вдоль молодого, рядами посаженного соснячка. Уже слышалось знакомое тарахтение мотоциклов. Моторы то ревели, преодолевая песчаные преграды, то приглушенно, басовито постукивали на холостых оборотах.

Партизаны залегли в соснячке на хрустящем мху.

– Осторожно подъезжают, – прошептал Андреев. – Ученые!

Топорков ладонью сдерживал судорожное дыхание.

– Собака – это очень плохо, – сказал он.

– Ясно, – кивнул бородкой Андреев и протер чистой тряпицей линзы оптического прицела.

Из-за сосновой ветви Топорков видел, как на лесной дороге, глубоко просев колесами в песок, остановился мотоцикл. Позади колясочника колыхался штырь натяжной антенны. Показалась и вторая машина.

Несколько соек, перелетев дорогу впереди, прокричали что-то сварливыми голосами. Пепельная, отменной породы овчарка, важно сидевшая в коляске второго мотоцикла, повела ушами и проворчала. Влажно блеснули фиолетовые десны.

…Коротким видением пронеслась в памяти майора концлагерная сцена: упавший заключенный – руки его прикрыли затылок – и овчарка, которая, брызжа слюной, наклонилась над ним, готовая вцепиться в шею. Этим заключенным был сам Топорков. Это над его головой хрипела овчарка, роняя жаркую слюну…

Мотоциклисты подъехали к тому месту, где свернул обоз. Песок здесь был взрыт копытами, а железные ободья колес проложили четкую колею в сторону, к соснячку.

Солдат, сидевший позади второго мотоциклиста, слез и позвал собаку, придерживая длинный поводок. Овчарка легко, пружинисто выпрыгнула из коляски и уперлась широко расставленными лапами в песок. Она злобно косила глазами в сторону соснячка и ворчала. Мотоциклисты переглянулись.

– Los, Adolf, los du! – сказал водитель солдату. – Da gibt’s auch ein Mädel.[298] 298
  Смелей, Адольф. Среди них девчонка.


[Закрыть]

2

Андреев выстрелил. Винтовка в его руках подпрыгнула, и из ствола потянулся дымок.

– Отходи! – сказал майор и нажал на гашетку «ручняка».

Мотоциклисты мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Серая овчарка лежала на дороге недвижно, как груда пепла, и пули поднимали возле нее фонтанчики пыли.

Андреев, не задевая деревьев, чтобы не шевелить ветвей и не выказывать своего положения, бесшумной змейкой прополз между рядами сосенок.

Достав гранаты, двое мотоциклистов под прикрытием пулемета перебежали дорогу и залегли для нового броска. Топорков дал еще одну длинную очередь и пополз, волоча «ручняк», следом за Андреевым. Он хрипел, задыхался, но полз, ставя острые локти в трескучий мох и подтягивая сухое тело.

Мотоциклисты переглянулись и разом, как по команде, далеко и мощно бросили гранаты. «Колотушки», описав высокую траекторию, затрещали в ветвях в том самом месте, где только что лежали Топорков и Андреев. Желтым и красным вспыхнул песок, оглушительно громыхнул сдвоенный разрыв, и солдаты, едва успели просвистеть осколки, бросились вперед, стремясь использовать ту победную долю секунды, пока враг еще ошеломлен и не в силах сопротивляться.

Но Топорков, угадавший этот бросок мотоциклистов, снова дал очередь сквозь соснячок, не целясь. Один из солдат упал. Второй, приткнувшись к нему, зашелестел перевязочным пакетом.

Топорков побежал, клонясь вперед туловищем.

Он перебежал полянку, взрывая песок сапогами, и упал. Несколько секунд он лежал неподвижно, короткие, судорожные вздохи сотрясали тело. Наконец он поднял слезящиеся глаза. Поляна расплывалась, качались деревья, и тело отказывалось повиноваться. Палец никак не мог нащупать спусковой крючок.

На противоположной стороне поляны мелькнули серо-зеленые шинели, и белый прерывистый огонек возник среди кустов и низких сосен. Снова заныли, рикошетя, пули.

Майор уткнулся лицом в песок, набрал побольше воздуха в легкие и закусил губу, пытаясь привстать. Серо-зеленые, осмелев, перебегали по поляне.

– Держись, майор! – гаркнул где-то неподалеку за соснами Левушкин.

Разведчик вылетел на поляну, распластался и тут же несколькими длинными очередями опустошил обойму, вставил новую и, перебежав в сторону, исчез.

С поляны застучали по нему автоматы, затем сухо заговорил ручной пулемет, но Топорков уже пришел в себя и, приникнув к прикладу, отжал упругую гашетку. Очередь прогремела и резко оборвалась: затвор, отброшенный силой отдачи для нового выстрела, так и остался взведенным. Коробка была пуста.

Но серо-зеленые, не дождавшись прибытия главных сил, стали отползать… Отбились! Хоть на час, хоть на четверть часа, но отбились!

Майор с надеждой посмотрел на барашковые облака, прикрывшие розовое закатное небо: они несли с собой сумерки.

3

Левушкин вышел из соснячка и огляделся. Перед ним был пологий; спускавшийся к оврагу луг, он густо зарос высокой блеклой травой и пестрел последними осенними цветами: одуванчиком, ромашкой и белой ясноткой.

За оврагом, под тополями, стоял обоз, и светлела там, как створный знак, макушка Бертолета.

По лугу шел, не оборачиваясь, безразличный ко всему Топорков. Пулемет, бесполезный уже, без коробки, он нес в правой руке, изогнувшись от тяжести и приподняв острое левое плечо.

Чуть в стороне от Левушкина показался из сосняка Андреев. Бородка его воинственно торчала, и заскорузлый дождевик звенел, как кольчуга.

– Отбились, дед! – крикнул ему Левушкин радостно и пошел за Топорковым.

Осенние облака-барашки висели высоко над пестрым лугом, цвели последние, прибитые уже морозами цветы, и Левушкин насвистывал весело: он был прирожденный солдат, он радовался лугу, белым облакам, тишине. Ну а что будет через час?.. Кто из нас знает, что будет через час?

Сапоги Топоркова шелестели в жухлой траве, приминая ромашки и яснотку.

Все медленней и неуверенней становились его шаги. Он закусил губу, прикрыл глаза, преодолевая метр за метром. Он слышал слова, отбивавшие ритм и ставшие уже привычными для его сознания: «пятый!.. пятый!.. пятый!..», и подчинялся этим словам, шагал, и кровь стучала в артериях, барабанно повторяя ритм движения: «пятый!.. пятый!..»

Но все медленней становились шаги.

Трофейный пулемет сполз, и Топорков волочил его за раструб пламегасителя. Приклад чертил по лугу борозду, стебли цеплялись за спусковую скобу.

«Пятый…» Но вот замерли шаги, сапоги запутались в цветах. Пулемет упал на землю. И следом, с таким же глухим, неживым стуком, лицом в траву упал майор.

– Кто стрелял? – закричал Левушкин.

Ствол его автомата, готовый блеснуть огнем, описал полный круг – от луга к соснячку и снова к лугу. Но сосняк был недвижен, и луг был пуст, и стояла осенняя тишина, особенно разительная после острой пороховой молотьбы, как будто загустевшая, подобно клею.

– Кто стрелял?! – сорвавшимся голосом на весь луг еще раз крикнул Левушкин, так что эхо метнулось испуганным зайцем и пошло прыгать над травой.

Андреев нагнулся и перевернул Топоркова на спину. Сухая, тонкая рука с большими часами на запястье перекатилась через грудь и упала в траву.

Часы продолжали идти, пульсирующими толчками двигалась секундная стрелка под треснутым стеклом.

– Кто стрелял? – сиплым шепотом повторил свой вопрос Левушкин.

Чувство мести клокотало в нем, и губы дергались.

Андреев припал ухом к груди майора, привстал, отвел тонкое веко. Над ним, ссутулившись, тяжело дыша, навис Бертолет.

– Сердце, – сказал Андреев. – Сердце у майора не сдюжило.

– Какое сердце? – прошипел Левушкин, схватив Андреева за плечо и повернув к себе лицом. – Какое может быть сердце? Как может человек в войну от сердца помереть? Ты что!

– Не сдюжило, – повторил Андреев. – Срасходовало себя, пережглось.

Он встал с колен. Рука Левушкина медленно потянулась к пилотке. Лицо Топоркова, белевшее в густой траве, казалось спокойным, почти счастливым.

– Предел свой перешел, – вздохнул Андреев. – Эх, майор!..

Часы на тонком запястье, откинутом в заросли ромашек и одуванчиков, продолжали идти, и двигалась, прыгала секундная стрелка.

4

Белые барашковые облака стали пепельными. Левушкин финским ножом вырезал последнюю дернину и уложил ее на могилу: на краю луга, под вербами, где стоял обоз, высился теперь аккуратный зеленый холмик. И на нем цвели попавшие сюда с дерном одуванчики и ромашки – нехитрые осенние цветы.

– Первого по-человечески хороним, – сказал Андреев, счищая бугристой желтой ладонью комья, прилипшие к лопате.

– Как напишем? – мрачно спросил Левушкин. И сам ответил: – Так и напишем: «Пал смертью храбрых в борьбе с фашистскими захватчиками…» Всего не скажешь, что надо.

– Про партейность положено, – вставил старик.

– А он партейный был?

– Партейный не партейный, а коммунист, – ответил Андреев. – Всамделишный!.. Как его по имени-отчеству, знаешь?

– Топорков… Майор… В самом деле, а как его звали? По имени ни разу… Он и сам всегда на «вы», без никаких.

– Командир, – пояснил старик. – Положено.

Разведчик расстегнул внутренний карман шинели, достал сложенную, протертую на сгибах карту и блокнот, в котором было несколько коротких и аккуратных записей.

– Вот и все бумаги.

– Надо написать коротко: Топорков! – предложил Бертолет. – Чтобы полицаи не разрушили. А после войны, кто из нас выживет, поставит памятник.

– Э! – простонал Левушкин. – После войны! Сколько ж их, таких могил, будет после войны! Что уж… Неси какую-нибудь доску, Бертолет.

– Вот так, – сказал Андреев, поправляя дерн. – Когда беда приходит, один ничего на себя не берет, другой – столько, сколько сдюжит, а третий – все на себя валит… А сердце, сердце, оно у каждого махонькое…

Дощечка, прибитая к сосновой палке, была вставлена в дерн. И надпись на дощечке: «Топорков». Из-за сосняка донесся гул моторов. Партизаны тревожно посмотрели друг на друга.

– Надо идти, – сказал Бертолет. – Принимай команду, Левушкин!

– Нет, – ответил разведчик. – Ты распоряжайся. Вот. – Он протянул Бертолету карту, листок с рисунком, блокнот и – поверх бумаг – карандаш и часы с расстегнутым ремешком.

– Верно, – поддержал разведчика старик.

– У меня характер не командный, – возразил взрывник. – Не умею я людьми распоряжаться.

– Ничего, зато башка на месте, – сказал Левушкин. – А характеру я добавлю. Пусть только кто тебя не послушается!

Он повернулся, как бы намереваясь пригрозить кому-то, кто готов нарушить дисциплину, но рядом не было никого, кроме Андреева и лошадей. И Левушкин, опомнившись, махнул рукой:

– Чего там командовать! Невелика дивизия… Давай! В карте ты разбираешься. И не горяч, как я… А нам сейчас очень надо выкрутиться, неясно, что там фрицы удумали!

Бертолет надел на руку часы с треснутым стеклом и обвел товарищей застенчивым взглядом. Голос его, впрочем, прозвучал достаточно твердо, хотя в нем и не было командирских интонаций:

– Ну что ж… Главная наша задача – дойти до реки, переправиться и вытянуть немцев на тот берег. Как и приказывал майор.

– Вот! – сказал Левушкин удовлетворенно. – Все правильно. А говоришь, характера нет!

5

Дорога шла в гору, прямо в сумеречное небо, к угольно-черной кряжистой ветле. Ветер гнул ветви старого дерева, один за другим обрывал последние, случайно уцелевшие листья.

– Ползают, – сказал разведчик, когда обоз поднялся на пригорок: снизу, куда уходила цепочка ветел, доносилось негромкое тарахтение моторов.

– Это они путь к реке перерезали! – Левушкин зябко поежился. На пригорке ветер был особенно ощутим.

– Позади тоже гудит, – сказал Андреев. – И гарью доносит.

Бертолет водил хрящеватым носом по карте, высматривал что-то. Сумерки сгущались, и впереди лежала полнейшая неизвестность.

– Вот здесь минное поле обозначено, – сказал Бертолет. – Попробуем пройти?

– Я еще не ходил по минному полю, – ответил Левушкин. – Но видел, как ходят. Покойники были хорошие люди.

– С этой стороны нас сторожить не будут, – серьезно продолжал Бертолет. – Как раз успеем проскочить к реке… Единственный шанс, а?

– Ночью-то?

– Ночью самое время разминировать.

– Давай! – согласился Левушкин.

Дряблый свет располневшего месяца, который несся куда-то напролом в мутных облаках, освещал заросшее пахучей сурепкой и сорной травой поле. Бертолет лег на живот, заполз за межу и пошарил руками в сурепке. Затем, раскрыв перочинный нож, он поковырялся в земле, запустил пальцы куда-то вглубь, сдул песчинки с открывшейся перед ним деревянной коробки и вывинтил взрыватель.

– Левушкин! – прошептал он. – Это «два зет»!

И столько радости было в голосе подрывника, словно он ожидал, что Левушкин, услышав это сообщение, немедленно пустится в пляс.

– Они в работе легкие, Левушкин! – И Бертолет пополз дальше. Голова его, как гигантский одуванчик, торчала из желтого мелкоцветья сурепки, а тонкие руки работали проворно, словно лапы крота.

Тонким, заостренным прутом он осторожно покалывал поле впереди себя и, почувствовав сопротивление дерева, рыл ладонями землю, закусив губу и сдерживая тяжелое дыхание.

Он то и дело терся носом и щекой о плечо или рукав, отчего темное его, обтрепанное пальто стало мокрым, как от обильной росы. Но пальцы работали, свинчивали взрыватели, и потное лицо Бертолета светилось высшим творческим вдохновением, оно было самозабвенно.

Левушкин, ползший следом, втыкал прутики, обозначавшие границы прохода. Аллейка этих прутиков протянулась уже метров на сорок в поле, и груда деревянных коробок росла.

Время от времени в низине, где раздавался гул, взлетали ракеты.

Чуть-чуть посветлело небо на востоке, Андреев ввел первую Упряжку в узкую аллейку из веточек вербы. Колеса едва не сбивали эти ветки, и старик осаживал лошадь, чтобы не выехать за пределы прохода.

На последних метрах, в сурепке, копошился Бертолет.

– Сейчас, – сказал он осипшим голосом и извлек последнюю коробку.

Левушкин осторожно принял ее.

Изогнувшись, как сухой стручок, Бертолет склонился над промоиной и опустил в холодную воду израненные черные пальцы. Затем, похлопав озябшими ладонями по бокам, достал блокнот и карандаш. Пальцы, однако, не смогли удержать карандаш, он выскальзывал, и тогда Бертолет, взяв его в кулак, как это делают маленькие дети, крупными кривыми буквами продолжил записи майора: «29 октября. Нет Топоркова. Прошли минное поле».

Левушкин оглянулся. Преследователи остались позади. Перед ними был сумрачный и глухой лес – надежная защита от вездесущих мотоциклистов.

Подрывник, усевшись на телегу среди деревянных начиненных взрывчаткой коробок и пустых ящиков, тут же уснул. Почерневшая его кисть с майорскими часами свешивалась с телеги. Вращались, вращались неутомимые колеса. Все дальше от егерей уходил обоз, оставляя на влажной земле глубокие росчерки колес.

Светало.

День двенадцатый
ПОСЛЕДНИЙ1

Перед ними была река. Она блестела под низко висящим над противоположным берегом солнцем.

Это была река лесная, спокойная, но глубокая, очень глубокая – вода в ней казалась черной. Течение чуть заметно шевелило ивовые кусты, и плыли по густой воде узкие белые листья ивняка. На той стороне виднелся вросший в низкий берег остов сгоревшего баркаса.

– Ничего, – успокоил товарищей Андреев. – У нас на Дальнем Востоке ширше… Ничего река. Если б не телеги, запросто можно…

– Без телег нам никак нельзя, – серьезно сказал Бертолет.

Тень командирской озабоченности легла на его лицо и провела две малоприметные бороздки у углов рта.

– Это я все понимаю, – сказал старик. – Как там Левушкин сказал: «Свою долю за плечами носим, как горб»?

– Может, до моста – и с бою, а? – спросил Левушкин. Бертолет заглянул в карту и сказал:

– До моста бы можно. Да только моста нигде поблизости нет.

– А может, сходить к тому старичку в Крещотки? – спросил Андреев.

– К какому еще старичку?

– «Танкисту», «будьте любезны…».

– Пустые хлопоты, – буркнул Левушкин. – То ж серьезное дело – переправа. Кто на это пойдет!

– Кому фашисты костью в глотке стали – тот и пойдет, – возразил Андреев. – Может, баркас помогут раздобыть. Или еще чего придумаем…

– Попытка – не пытка, – согласился Бертолет. – Выбирать-то у нас все равно не из чего.

– Одна только просьба к тебе, Бертолет, как к командиру, значит… – снимая с плеча винтовку и выгребая из карманов последние патроны, сказал старик. – Если даст судьба переправиться, обещай отпустить меня для наказания провокатора Миронова Кольки. Мучает меня эта мысль, что носит земля такого гада… Один патрон для него особо берегу…

– Обещаю, – сказал Бертолет.

И они еще долго следили за тем, как Андреев, нахлобучив капюшон, шел через поляну и скрылся затем за деревьями.

Бертолет сидел в своей излюбленной позе – по-татарски подогнув ноги и поставив рядом каску с металлическими деталями и велосипедную зубчатку.

– Опять мастеришь? – спросил Левушкин.

– Да… немного осталось.

– Легкий ты человек, Бертолет, – сказал Левушкин. – Всегда дело находишь. А я, как свободный час, весь извожусь. Или дай стрелять, или уж самогонки. Прямо не знаю, что я после войны буду делать.

Затем Левушкин долго лежал на телеге и смотрел сквозь белесые ресницы на облака. Приподнялся на локте и, обнаружив Бертолета все в том же положении, сказал:

– Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны?

– Именно о нас с тобой? – рассеянно спросил Бертолет, прилаживая велосипедную цепь к деревянной шестеренке, надетой на магнето.

– Ну, о майоре, о Гонте…

– Да как сказать… На фронте столько сейчас людей гибнет, представляешь?

– Да… А мне, если уж загремлю, хотелось бы, чтоб помнили. Вот был Левушкин, хороший парень, хотя и дурак. И чтоб всплакнула какая-нибудь… Ведь некоторым везет – их долго помнят…

– Что память? – спросил Бертолет, отрываясь от своего электровзрывного устройства. – Конечно, на миру и смерть красна. Да разве в этом дело? Вот пройдет лет сто, уйдут поколения, для которых война – это боль, и станет эта война историей. Ну, вот ты о войне тысяча восемьсот двенадцатого года много думаешь? Кажется, красивая была штука: гусары, кавалергарды, ментики, кивера… Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал свое дело, не думая о памяти. Это – забота других. Уж как получится. Вот как майор!

– Да, майор… – вздохнул Левушкин. – Ты как думаешь, что в нем такое особое было, а?

– Не знаю. Он был коммунист. Настоящий. Не на словах.

– Жалко, что в войну лучшие люди гибнут, – сказал Левушкин. – Очень жалко… Нет, Бертолет, насчет памяти ты не прав. Кто-то из нас должен выжить и о майоре рассказать. Нельзя о нем забыть, никак нельзя…

Река Сночь, черная, холодная река, несла последние ивовые листья.

Зябко подрагивали кусты, опустившие в воду тонкие ветви. И посвистывал в долине, на просторе, северный ветер, гнал ватные зимние облака.