Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 261 (всего у книги 348 страниц)

Так он и шел по отмели, как по коридору, между мокрой полосой прибоя и гладкой, оглаженной ветрами скалой. Как ни было тошно Гаичке, он все же попытался представить себя со стороны – мокрого, встрепанного, ссутулившегося от боли, с пистолетом в одной руке, с ножом в другой – и усмехнулся представившемуся образу.

«Чем страшнее, тем лучше. Этих волков культурным видом не прошибешь».

Он увидел их уже через десять шагов – две раскорячившиеся на скале фигуры.

– Назад!

Гаичка выстрелил вверх, в черную грудь горы. Пуля цокнула о камень и, жалобно ойкая, унеслась в море. Маленький, коренастый нарушитель, в мокрой шапке-ушанке, сразу же сполз на отмель. Другой, худощавый, черный лицом, в блестящей нейлоновой куртке с «молниями», затравленно оглянулся и продолжал карабкаться вверх. Гаичка снова нажал на спуск, но затвор только сухо щелкнул. Перезарядив обойму, он прицелился и выстрелил в растопыренную на камне ладонь. И поразился выдержке этого черного: даже не вскрикнул, мешком свалился вниз и скорчился, зажав руку полой куртки.

– Лицом к стене! Не двигаться! – приказал Гаичка. И расслабленно опустился на камни.

Оглядевшись, он понял, что стрелял напрасно: бежать нарушителям было некуда. Постепенно сужая отмель, скала обрывала ее и отвесной стеной входила в воду. Плыть? Но в такую погоду на первом же метре волны трахнут головой о камни. Да и сколько надо плыть? Пытаться залезть на этот стометровый отвес можно было только сгоряча, обалдев от страха. Здесь нарушители были, как в мышеловке. А там, сзади?

И вдруг Гаичка вспомнил. Однажды, разглядывая карту на штурманском столе, он обратил внимание на странное название небольшого берегового мыса – Колодец. И старший лейтенант Росляков рассказал ему, что тут и в самом деле как колодец – ни на шлюпке с моря, ни пешком с суши нет подхода. Вспомнив это, Гаичка даже улыбнулся, решив, что ему здорово повезло, если их выбросило именно в этом месте.

– Эй ты, – сказал он. – Да нет, другой, в шапке. Как тебя?

– Понтий Пилат, – зло усмехнулся нарушитель.

– Понтий так Понтий. Возьми-ка нож у своего приятеля да кидай сюда. И свой тоже. Та-ак. Все? Ничего больше? Смотри: обманешь – пристрелю, не задумываясь.

– А мне все едино. Была бы пушка, тебя бы уж не было. Все повыкидывали еще в море.

– Не тре-пись! – глухо сказал другой нарушитель злым, придушенным болью голосом.

– Теперь иди, тащи сюда третьего. Иди, иди, – добавил Гаичка, заметив насторожившийся взгляд нарушителя. – Бежать тебе все равно некуда. Это – Колодец, выхода отсюда нет.

Он нарочно сказал это, хотя и сам толком не знал, где находится. Однако встал, проследил, чтобы нарушитель не кинулся в какую расщелину.

– Теперь сидеть, не разговаривать и не двигаться. Буду стрелять без предупреждения, – сказал Гаичка, когда все трое оказались у стены.

Тучи на западе совсем погасли. Горизонт пододвинулся до соседних рифов. Фигуры нарушителей быстро таяли, сливались с черным фоном камней.

Гаичка начал последовательно вспоминать свои действия и остался доволен собой. Ему понравился и жаргонный тон, невольно взятый в разговоре с нарушителями. Он даже удивился этой своей способности, ибо прежде, сколько помнил, никогда не умел разговаривать так вот зло и небрежно.

Ночь упала быстро, как волна. То было еще видно пену у камней, а то вдруг пропало все – и небо и скалы. Гаичка полулежал на каких-то острых выступах и слушал ночь. Бестолково носился ветер над берегом, шумел в неровностях скал. Гремело море у рифов, монотонно вздыхало на отмели и всхлипывало галькой, словно человек, мучимый во сне одышкой. Гаичке чудился то стук камней под ногами, то движущиеся тени. Несколько раз он готов был стрелять в темноту, но сдерживался, подолгу ждал, затаив дыхание. Ветер трепал давно просохшую куртку, забирался за шиворот, ознобливо щекотал спину. Непрерывно и остро болела грудь. Боль ползла по плечам и скулам, ударами отдавалась в висках.

«Только не спать!» – твердил себе Гаичка. И старался думать о приятном – о друзьях-матросах, о теплом кубрике на самой корме под закутанными в брезент глубинными бомбами.

Однажды к ним в кубрик пришел мичман Сотник, принес альбом с надписью на толстой коленкоровой обложке – «Боевой путь корабля». Гаичка листал его, читал подписи под снимками и все ждал, что вот сейчас, на следующей странице, пойдет речь о настоящих шпионах, о том, как перехватили вражескую подлодку, вторгшуюся в наши воды, или поймали живого диверсанта, или хотя бы спасли судно, разбитое штормом… Но в альбоме были только рассказы об отличниках боевой и политической подготовки, сфотографированных на своих боевых постах, у Знамени части или просто на палубе. И Полонский тоже был в этом альбоме, стоял на мостике с биноклем, приставленным к глазам. Подпись гласила, что благодаря его бдительности была обнаружена унесенная в море прогулочная лодка с двумя курортниками. И курортники были тут, на соседнем снимке, точнее, один курортник и одна курортница – веселая, радостно улыбающаяся молодая пара.

– И эти удрать хотели? – насмешливо спросил кто-то из матросов.

– Ага, подальше от любопытных…

Гаичка пролистнул еще пару страниц и вдруг открыл чистый серый лист. Он даже потрогал шершавую поверхность бумаги и пролистнул еще, не веря, что этим и кончается история части и что никаких шпионов не будет.

– Это – ваши страницы, – сказал мичман Сотник.

Гаичка озорно улыбнулся тогда, быстро положил ладонь на чистую страницу:

– Чур, моя!

Он открыл глаза и ужаснулся, поняв, что задремал. Черная ночь подступала вплотную. Там, где шумел прибой, призраками метались тусклые зеленоватые огни, то извиваясь длинными лентами, то взрываясь фейерверками искр.

«Море светится», – догадался Гаичка. И вдруг похолодел от мысли, что так вот сидеть на одном месте, может быть, совсем не безопасно. Он встал и согнулся от боли во всем теле. Осторожно ощупывая ногами камни, сделал несколько шагов. Его знобило, то ли от боли, то ли от холода. Прижимаясь спиной к скале, нащупал выбоину, втиснулся в нее и стал ждать, вглядываясь в ночь. Прибой все играл тусклыми огнями. Тяжелые тучи висели над непроглядной морской далью. До Гаички дошло, что, раз видно тучи, значит, взошла луна. От этой мысли прошло беспокойство, давившее грудь ознобом.

И вдруг он услышал тихие голоса.

– Чертово место! Никакого прохода.

– Ты до конца дошел?

– Все прощупал. Видно, и в самом деле Колодец.

– Придется через скалы.

– С одной-то рукой?

– Как-нибудь.

– Свалимся в щель, костей не соберем. А тут хоть найдут.

– Из тюрьмы да в тюрьму?

– Лучше, чем подыхать.

Голоса звучали где-то совсем рядом. Осторожно, чтобы не щелкнуть, Гаичка поставил пистолет на боевой взвод.

– И матрос куда-то пропал. Может, спит?

– Плохо ты их знаешь. Раз ушел, значит, раскусил.

– Раскусывать нечего. Что он, дурак – сидеть на одном месте?

– Значит, следит за нами?

– Темнота для всех одинакова.

– Надолго ли темнота? Того гляди, луна выскочит.

– Пристукнуть его…

– Только без мокрых дел. За нарушение пограничного режима – срок и будь здоров, а за пограничника – сам знаешь. Да и не больно-то возьмешь его. Стрелять умеет, убедился…

И тут вдруг посветлело. На какой-то миг тучи разбежались, освободив край висевшей над горизонтом желтой луны.

– Руки вверх! – крикнул Гаичка. – Бегом на свое место!

Он выстрелил куда-то им под ноги. И чуть не засмеялся, увидев, как три фигуры торопливо запрыгали по камням.

«Почему три? – подумал он. – Третий очухался?»

Снова упала темень, но ненадолго. Луна, поднимаясь, все чаще подсвечивала кромки туч, лохматых, как море, и над берегом разливался прозрачный серый свет. Его было достаточно, чтобы видеть три неподвижные, похожие на камни фигуры у отвеса скалы. Скоро луна совсем выкатилась в большой просвет неба, и стало видно каждый камень на отмели. Уступы скалы словно бы заострились, длинные тени исчертили ее резко контрастными полосами. И эти тени, и белое от пены море, и желтый глаз луны в черном провале неба – все казалось нереальным, как сон.

– Ложись! Лицом вниз! Не шевелиться! – приказал Гаичка, подойдя к нарушителям на несколько шагов.

Он встал в тень, спиной к скале, и так и стоял, боясь задремать.

Когда рассвело, понял, что сделал ошибку. Надо было заставить нарушителей тоже стоять, а то вышло, что они отдохнули, выспались, лежа на животе, а он обессилел, простояв всю ночь на ногах.

– Встать! – приказал Гаичка. – Лицом к стене! Руки на голову!

Нарушители встали быстро и, казалось, даже с удовольствием. А Гаичка сел на камень и вытянул ноги. Но тут ему вспомнилось, что на стенде в клубе бригады на какой-то фотографии пленные арабы тоже стояли с руками на голове. Он даже привстал, обеспокоенный этим воспоминанием.

– Руки за спину! Не шевелиться! – приказал он. Прошелся немного, посмотрел на застывших у стены нарушителей и, удовлетворенный, снова опустился на холодный камень.

Солнце вставало розовое, веселое, обещавшее перемену погоды. Ветер был уже не таким холодным и свирепым. Только море с прежней силой кидало крутые валы на прибрежные рифы.

Через час нарушителей стало покачивать.

– Долго так стоять? – не выдержал тот, что называл себя Понтием Пилатом.

– Не разговаривать! – потребовал Гаичка. И тут, же подумал, что разговор помог бы ему не задремать. – Дураки вы, дураки, – сказал он. – Чего дома не сидится? Думаете, за границей вас только и ждут?

И вдруг он услышал смех, судорожный, как плач.

– А ну тихо! – Гаичка выкрикнул это неожиданно громко и тут же застонал от резкой боли, подступившей под самое горло.

– Потому и не сидится, что сидеть приходится.

– Много сидеть-то? – спросил Гаичка, стараясь не менять интонации голоса.

– На наш век хватит.

– Бандиты, значит?

– Это как поглядеть. Хавкин вон к дяде собирался.

– К дяде мог законным путем поехать.

– Значит, не мог…

– У-убью! – зло сказал сухощавый нарушитель, блеснув белыми пуговицами на черной нейлоновой куртке.

– Все равно сдохнем. Никто нас тут не найдет.

– На границе такого не бывает, – сказал Гаичка.

И вдруг сквозь шум прибоя он услышал рокот мотора. Из-за отвеса скалы вынырнул вертолет, быстро пересек узкий просвет неба и скрылся из виду.

Теперь Гаичке надо было глядеть еще и вверх. Он приказал нарушителям отойти друг от друга, пригрозив пистолетом, запретил им разговаривать между собой и вообще шевелиться, отошел подальше на открытое место и стал ждать. Шумело море, плевалось пеной, но Гаичка не уходил с освещенного солнцем пятачка, боясь пропустить вертолет. Брызги долетали до него, хлопали по тугой ткани спасжилета. Было душно, нестерпимо хотелось пить. А то вдруг подступал холод, знобкой болью сдавливал грудь. Тогда начинали качаться скалы, и Гаичке казалось, что он падает куда-то медленно и долго. Плыли воспоминания: мать с неизменной авоськой, набитой до отказа, Марина Сергеевна, идущая в солнечном луче, орущие матросы на трибунах стадиона. И звучали в ушах позывные футбольного матча, не веселые, как обычно, а тревожные, заставлявшие очнуться от забытья.

Вертолет снова появился только под вечер. Гаичка поднял обе руки и стал неловко махать ими. Хотелось звать, но на крик сил уже не хватало: боль поднималась к голове. Вертолет прошел над самыми рифами, едва не касаясь колесами пенных брызг, потом взмыл и завис над обрывом. Вверх больно было глядеть, так светилось небо. Но Гаичка все же заметил крошечную точку, оторвавшуюся от вертолета. Послышался смачный, чавкающий звук, словно кто ударил по голой спине мокрой ладошкой, и Гаичка увидел на камнях расколовшуюся смятую флягу. Он наклонился, пососал мокрый засаленный чехол. Потом разобрал наскоро написанное слово: «Держись!»

– Держусь, что мне остается! – сказал он и помахал рукой.

От вертолета снова что-то отделилось. Но это «что-то» булькнуло в воду в пяти метрах от берега. Вертолет еще раз прошелся над морем и завис над волнами, сбросив веревочную лестницу. Ветер качал ее, казалось, совсем близко. Но войти в прибой было немыслимо, да и доплыть до лестницы, Гаичка понимал, он не сможет.

Вертолет повисел так несколько минут, резко взмыл вверх и исчез.

«Опять прилетит», – успокоил себя Гаичка. И все же ему стало очень обидно. Захотелось тихо заплакать, как бывало в детстве, когда мать уходила вечером в кино, заставляя его одного засыпать в страшной, пустой квартире. И хоть он понимал, что сесть на узкую отмель, опуститься под отвес скалы вертолет никак не мог, обида не проходила. Ему снова вспомнилась карта, коричневые жгуты горизонталей, обозначавших непроходимые кручи, черные ленточки троп, далеко обходившие это проклятое место с безнадежным названием Колодец. И тогда он понял, что ни с воздуха, ни с суши ему спасения нет. Только разве с моря.

Море темнело, на высокие тучи ложились багровые мазки заката. Шторм заметно ослабел, но волны, казалось, совсем не опали, все вскидывали у рифов пенные гривы.

И вдруг Гаичке стало ясно, что вертолет сегодня больше не прилетит и что ему предстоит еще одна бессонная ночь. Он посмотрел на нарушителей. Те сидели под скалой сгорбившиеся и неподвижные, похожие на камни.

– Встать! – сказал Гаичка. – Лицом к стене!

Положение было хуже некуда. Выдержит ли он эту ночь? Ведь если кинутся… Правда, бежать им все равно некуда. Но какого бандита удерживал здравый смысл?

«Перестрелять их. И уснуть, ни о чем не думая, – мелькнула мысль. Он даже усмехнулся – такой нереальной она ему показалась. – Как это – взять и убить? Чтобы мне было легче?..»

– Вот что, – сказал Гаичка. – Если не хотите мерзнуть и эту ночь, собирайте топливо.

Нарушители переглянулись.

– Не все. Вот ты, который здоровый.

Эта идея с костром пришла к нему внезапно. Да, нарушители будут греться, а он – мерзнуть. Зато они будут на виду и костер – как маяк. А ночной холод ему только на руку – легче не спать.

На отмели много валялось всяких палок, обкатанных камнями, белых, как кости. Через полчаса Понтий насобирал их большую груду и остановился, разводя руками:

– Чем разжигать?

– Спичками.

– Кисель, а не спички. Впрочем, огонек будет, коли надо. Фитильком попробуем.

Он полез рукой под полу телогрейки, вырвал несколько клоков ваты, сложил их друг на друга, скатал в ладонях серый жгутик, похожий на сигарету. Потом положил фитиль на гладкий валун, нашел плоский камень и начал катать им свой фитиль по поверхности валуна. Минут через пять он разорвал вату, подул на тлеющий внутри огонек.

– Ловко! – удивился Гаичка.

Понтий помахал фитилем и засмеялся:

– Тюрьма всему научит…

Ночь подступила с моря черной стеной. В свете костра тускло взблескивала пена прибоя. Желтые блики танцевали на оглаженных уступах скалы. Гаичка сидел на холодном камне и жестоко завидовал тем троим, сидевшим возле огня. Теперь его трясло от озноба. Дрожь, катившаяся от шеи к ногам, судорогами сводила мышцы, вызывая мучительную пульсирующую боль. Он уже не мог понять, где болит. Казалось, ноет все тело – от затылка до колен, наливается холодным давящим свинцом.

Гаичка отодвинулся подальше в тень и затих там, прислушиваясь к разговорам у костра.

– …А у меня все с козы началось, – говорил Понтий. – В войну еще увел соседкину козу и сел на год. Страшно вначале показалось. В камере рыжий один был, все издеваться норовил. Ночью «велосипед» мне устроил. Проснулся я от страшной боли, словно ногу в кипяток сунули, ору, не пойму ничего, а зэки хохочут, сволочи. Потом увидел: меж пальцев ноги – ватка горящая. Ревел вначале, о воле думал, о мамке. Потом понял: с тоской да одиночеством в тюрьме не проживешь. С волками жить – по-волчьи выть, это закон. И когда в колонию попал, уже соображал: не дашь сдачи – сожрут.

Колония уютная такая была, для несовершеннолетних. Окна без «намордников», турник во дворе, брусья железные, вкопанные. И пруд посередине, карасики плавают. А возле пруда березы. Одна изогнутая да корявая, точь-в-точь как та, что возле моего дома росла. Я все к этой березе ходил. Однажды доходился: у блатного пайку из тумбочки сперли и все подозрения на меня – выходил ночью. Особенно Сова бушевал – «шестерка» этого блатного. Мордастый такой, глаза холодные, как у собаки, когда раздразнишь. «Ты, – говорит, – сожрал пайку, больше некому». А я еще глупый был. «Подумаешь, – говорю, – у него этих выигранных паек целая тумбочка, зачерствели, поди». Ну и взялись за меня. Обступила шпана с дрынами, чтоб признавался. Вижу, дело плохо, заорал на Сову, что сам он и украл пайку. Не знал ничего, а понимал: обвиняй другого, пока не поздно. Когда бить начнут – не оправдаешься.

Надоело блатному наше орание – шмон устроил, перетряс всю комнату и, надо же, нашел пайку зашитой в подушке у этого самого Совы. Ну и окружили его пацаны с дрынами. Только слышно из середки: «А-а!» да «У-у!».

Вырвался Сова, кинулся по лестнице. Да на чердак. Да на крышу. А крыша голая, только трубы и торчат. Да Сова меж ними. Сидит, глаза рукавом вытирает. А шпана на дворе кричит. Большинство и не знает что да как, а тоже орут. Никто Сову не жалеет. Потому что когда все против одного, то никому этого одного не жалко. Даже если его бьют зазря. Как в стаде.

Потом догадались камни кидать. Спрятался Сова за трубу. Но кто-то залез на крышу и выгнал его на середину. И опять – камнями. От одного бы увернулся, а когда десять или все двадцать летят?! Потом стащили его с крыши, раскачали и – в пруд. Чтобы остыл, значит. Вроде как примочку к синякам сделали. А синяков да ссадин, сам видел, – счету нет…

Гаичка слушал с интересом и страхом. «Черт знает что, – думал, – звери какие-то». И вдруг ему пришла в голову мысль, которая и прежде беспокоила. Еще дома его удивляла эта несуразность: откуда берутся такие разные люди, когда в школе всех учат по одной грамматике? И одни заповеди висят во всех коридорах: «Пионер готовится стать комсомольцем. Пионер настойчив в учении, труде и спорте. Пионер – честный и верный товарищ, всегда смело стоит за правду…» Когда попал во флот в жесткие рамки распорядка и дисциплины, понял, что в жизни существует не только та школа-десятилетка. И вот снова пришли эти мысли. Может, есть и другие какие школы, в которых, если попадешь, научишься чему-то совсем-совсем другому?.. Тогда кто же тот наставник, который поможет разобраться в уроках жизни?

Он подумал и не нашел другого ответа: этот наставник – ты сам. Надо уметь защищать себя, как своего самого близкого друга. Защищать от всего, что ты презираешь, чего не желаешь. А то ведь как бывает: начинаешь курить не потому, что хочешь, а из боязни выглядеть хуже в глазах какого-нибудь идиота из соседнего подъезда. И с выпивкой так, и мало ли еще с чем…

– …А потом Сова на меня с ножиком полез. Я и драться-то не умел, схватил кирпичину, машу перед собой. Ну и тюкнул его по башке. Сову – в санчасть, а меня – в кандей. В карцер, значит, – сказал Понтий, оглянувшись на Хавкина. – Запомнился мне тот кандей. Особенно первый день. Камера маленькая, влажная штукатурка. Табуретка посреди камеры. Дверь железом обитая, как в тюряге, глазок в двери. Квадрат серого неба в крупную клетку. Подставил я табуретку к окну, выглянул на волю, увидел стену в трех метрах и крапиву под стеной в рост человека. Помню, крапива больше всего испугала. Как, думаю, убежишь отсюда? Обожжешься весь…

Он захохотал хрипло, с придыхом. Но никто больше не засмеялся, и он тоже затих, задумчиво пошевелил головешки короткой и толстой палкой.

– Помню, больше всего страдал от безделья, слонялся от стены к стене, читал надписи. Прочел возле параши «Не забуду мать родную» и решил сам написать такое же. Оторвал пуговицу, нацарапал «Не забуду маму». И попался. Надзиратель заставил стирать, а я ни в какую. Чего бы другое, а «маму» как сотрешь? Глуп был. Вот и получил добавки – трое суток.

– Как ты тут оказался?. – зло сказал Черный. – С твоими-то нежностями?

– А черт вашу маму знает! – Понтий помолчал. – Вон Хавкина действительно не понять. Интеллигент. С деньжонками. Чего бы ему?

– Ему тут не дают стать миллионером. Таков у него аппетит. А тебе простых харчей довольно.

– Это уж точно, – засмеялся Понтий. – Сам, бывает, удивляюсь: чего надо? И тогда ведь закаивался, когда освободился. А даже до дому из колонии не доехал. Шел по улице, людей обходил. А может, они от меня шарахались: лагерные ботинки на автомобильном ходу, одежонку драную казенную ни с чем не спутаешь. Или глаза жадные да щеки впалые выдавали? Непонятно было, почему так похудел. Паек в колонии сносный был. Должно, истосковался. Прежде знал одно: толщина – от брюха. Да, видно, бывает и по-другому…

Шел, значит, слышу, зовут: «Эй, шкет, давай сюда!» Гляжу: двое пацанов в окошке, таких же, как я сам. И одеты почти в то же, будто только из колонии. «Чего вы тут?» – спрашиваю. «А где нам быть?» – «Дома бы». – «А мы и есть дома». Один из них вынул из кармана пряник, белый, сладкий, прямо довоенный, протянул мне. На пряник-то я и купился.

Потом они меня от пуза накормили. Целую банку консервов слопал. Вкуснющие, мясные, американские. Ну и остался. Два месяца королем жил. Потом снова в колонию попал. Только не в детскую, поскольку из возраста вышел…

– Иди к теплу, все равно ведь! – крикнули от костра.

Так мог позвать Понтий. Но звал не он. И не Хавкин, совсем обалдевший от пережитого. Черный? Тот, что сипел ненавидяще «убью»? Кто этот Черный? Почему он вдруг подобрел?

Гаичка не отозвался. Сидел неподвижно, глядел в темную даль. Море бесилось у рифов, но не остервенело, как вчера, а монотонно, успокоенно. С берега казалось, что это и не шторм вовсе, так – свежая погода. Он говорил себе, что это только видимость, и все же не мог освободиться от уверенности: в такую погоду корабль службу несет. А раз так, то он придет, может быть, уже на подходе и вот сейчас, сию минуту, начнет мигать в темноте своим сигнальным фонарем. Только до утра он все равно, пожалуй, не подойдет к рифам. А днем? Ведь тут и днем не высадиться на берег – любую шлюпку расколет о рифы.

От этих мыслей Гаичке становилось тоскливо. Но все равно хотелось, чтобы корабль пришел побыстрей. Пусть хоть рядом будет – все легче.

Он представил себе, как их «Петушок» прыгает по волнам, едва не выкидывая матросов из коек. Полонский небось все глаза просмотрел на мостике. Все-таки он ничего мужик, этот Полонский, хоть и ехидна порядочная. Да ведь кто из старых матросов не ехидничает? Это, видно, тоже как наследство, передается по традиции.

А может, другой корабль придет? Может, нет уже «Петушка» – перевернуло шквалом?

«Нет! – испугался Гаичка. – Три бандита выплыли, а чтобы хорошие люди потонули!..»

Он вспоминал о своем корабле, задыхаясь от любви к нему. Теперь он любил все – и теплую палубу, и грохот якорных цепей, такой желанный, освобождающий от долгого напряжения вахт, и запахи его любил – сложные букеты сурика, солярки, масла, камбузного чада, непросыхающих матросских ботинок и еще чего-то, свойственного только своему кораблю, и никакому другому.

«Что такое корабль? Как передать это понятие, которое для моряка заключает в себе целый мир? Корабль – это его семья, близкие ему люди, связанные с ним боями и заботами, горем и радостью, общностью поступков и мыслей, великим чувством боевого товарищества.

Корабль – это арена боевых подвигов моряка, его крепость и защита, его оружие в атаке, его сила и его честь… В каждом предмете на корабле моряк чует Родину – ее заботу, ее труд, ее волю к победе…»

Потом Гаичка часто вспоминал эти слова. А вначале спорил. Служил у них в учебной роте один странный парень – все жалел, что не попал на заставу. Матросы удивлялись:

– Чего на заставе? Сапоги носить?

А тот свое:

– Застава – главная единица на границе.

«Старики», те прямо на переборки лезли, слыша такое:

– Корабль – вот это единица!

А Гаичке было тогда все равно, сказал невпопад:

– Футбол – вот это да! Стадион – это вам не корабль!

Матросы даже опешили. Потом по простоте душевной чуть не надавали ему по шее, чтобы не святотатствовал. Но кто-то сказал снисходительно:

– Битие не определяет сознание. Всякому мальку нужно время, чтобы научиться плавать.

В той «дискуссии» Гаичка впервые и услышал слова о корабле, воплощающем в себе и дом, и семью, и Родину. И, подумать только, продекламировал их не кто иной, как Володька Евсеев.

Все даже рты поразевали.

– Неужели сам сочинил?

– Это сочинил писатель Леонид Соболев. Может, слыхали?

– Еще бы!

– То-то, что слыхали. А надо читать.

Крепко уел тогда «стариков» Володька Евсеев. Гаичка даже зауважал его, как, бывало, своего тренера.

– Ну, голова! – сказал восхищенно. – Прямо в ворота! Отличный бы из тебя нападающий вышел.

Но если говорить честно, тогда Гаичка еще не очень понимал этих слов о корабле-доме. А потом они часто вспоминались. И не просто так, а по-хорошему, будто сам сочинил.

В дальней дали вдруг блеснуло и зачастило короткими всплесками морзянки: тире, три точки, тире – знак начала передачи. Огонек промигал что-то. Гаичка попытался прочесть, но читалось неожиданное: «Я – «Петушок», я – «Петушок» – золотой гребешок». Недоумевая, он напрягся, чтобы получше разглядеть огонек. И опять ему почудилось невесть что: «Ты не спи, ты не спи, – писал далекий фонарь. – Спать тебе – не дома!»

Смутная тревога ознобом прошла по телу. Гаичка понял, что это во сне, и затряс головой, и пополз из какой-то ямы с ватными, мягкими краями. Должно быть, он пошевелился во сне, потому что заскользил спиной по камню и начал падать. Сразу в грудь клещами вцепилась боль. Гаичка застонал, открыл глаза и увидел желтую луну в просвете туч, желтый огонь костра и высокую фигуру возле, стоявшую в рост.

– Сидеть! – торопливо крикнул Гаичка.

– Иди ты! – выругался нарушитель и, придерживая на весу руку, пошел вдоль полосы прибоя.

Гаичка подскочил, забыв о боли, кинулся наперехват.

– Назад! – хрипло сказал он. – Буду стрелять!

– Много ли у тебя патронов! – усмехнулся нарушитель.

– Вам некуда идти.

– Я и не хочу идти. Я поплыву.

– Разобьет о скалы.

– Все едино. А ну отойди! – Он наклонился и поднял камень.

– Назад! – крикнул Гаичка, отступая к воде. Пятками трудно было нащупывать камни. Он оступился и чуть не упал. Снова оступившись, вдруг почувствовал, как небольшой камень знакомой тяжестью лег на носок ботинка. Еще не отдавая себе отчета, он поддел этот камень и отчаянным рывком ноги, словно бил штрафной, послал его в нарушителя. Удар пришелся по плечу. Нарушитель выронил камень, матерно выругался и снова нагнулся.

Гаичка качнулся от резкой боли, хлынувшей в грудь. Заплясало в глазах отдалившееся пламя костра, затянулось розовой дымкой. Он торопливо сделал несколько шагов назад и почувствовал холод волны, хлестнувшей по ногам.

Те двое, что оставались возле костра, вскочили на ноги, с настороженным вниманием уставились на него.

– Вам некуда бежать! – крикнул Гаичка.

– Стреляй, сука!

Гаичку поразила эта слепая ненависть, прозвучавшая в голосе. Не чувствуя ни злобы, ни страха, а только недоумение, он все отступал и думал, что ему теперь делать. Ведь если и те двое кинутся, то ему, ослабевшему от боли, не отстреляться, не отбиться. Он бы просто отплыл, чтобы дать возможность нарушителям опомниться, но понимал, что выбраться обратно на берег уже не сможет.

– Стреляй!

Гаичка отшатнулся от камня, шевельнувшего воздух возле самого уха, поскользнулся, упал и едва не выронил пистолет. И так, лежа в воде, он начал целиться в нарушителя, наклонившегося за другим камнем. А волна подталкивала в спину, норовила опрокинуть. И Гаичка все медлил нажимать на спусковой крючок, помня, что последние пули не должны пройти мимо цели.

И вдруг ослепительно вспыхнули скалы. Пламя костра сразу погасло в этом сиянии, и две стоявшие там фигуры вмиг упали, распластались на отмели.

И тут Гаичка понял, что это не очередной бред, что это – прожектор. Он поднялся на ноги, оступаясь на скользких камнях, пошел прямо на нарушителя.

– Брось камень! – приказал он хриплым, не своим голосом. – Шагом марш к стене!

Корабль стоял, казалось, возле самых рифов: сквозь шум волн доносились торопливые голоса, команды. Потом Гаичка увидел в луче бортового фонаря какой-то странный домик, порхающий на волнах. И понял, что это надувной спасательный плотик. И обрадовался сообразительности моряков: только такая мелкосидящая и гибкая посудина может пройти над рифами. Хочешь не хочешь – волна прибьет плотик к берегу. А обратно? Об этом не хотелось думать, «Боцман что-нибудь сообразит…»

Он не удивился ничуть, когда увидел именно боцмана Штырбу, выпрыгнувшего из плотика.

– Не ранен? Ах ты птичка моя синичка! – радостно говорил боцман, пеня воду грудью, как форштевнем. – А ты, оказывается, не один? Ну молодец! А с вертолета нарушителей-то не заметили…

Гаичка смотрел на боцмана и молчал.

– Взять этих! Обыскать берег! – могуче крикнул боцман матросам. И, повернувшись к Гаичке, заговорил тихо и ласково: – А у нас все в порядке, живы-здоровы… – Он помолчал, с беспокойством тормоша своего почему-то вдруг онемевшего матроса. – Да, ты же не знаешь. Мы ведь сами чуть богу душу не отдали. Руль заклинило. В такую-то штормягу, понимаешь?

Гаичка снова не ответил. Он смотрел куда-то поверх боцмана неподвижным взглядом, и глаза его в ярком луче прожектора даже не щурились.

Боцман оглянулся, посмотрел на огоньки, качавшиеся на волне, и махнул рукой:

– А, пока начальство разберется! Я сам тебе благодарность объявляю. И два внеочередных увольнения. Делай свой стадион. Ну что же ты? Говори что-нибудь!

Гаичка молчал. Он смотрел широко раскрытыми глазами на боцмана и не видел его. Перед ним было не море – стадион, шумящий ритмично, как прибой. И все громче гремели над этим стадионом зовущие, будоражащие душу, тревожные, словно корабельные звонки, позывные футбольного матча…