Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 347 (всего у книги 348 страниц)
Ох и повезло же уссурийскому старичку Максиму Дорофеевичу Андрееву под занавес нелегкой походной жизни!..
Перед ним на столе – огурчики, капустка свежайшего засола, но без горечи, старинный лафитничек с довольно прозрачной жидкостью и – чудо после партизанского неуюта! – трезубая мельхиоровая вилка. Как известно, огурчик, надетый на вилку, имеет неоспоримые вкусовые преимущества перед тем огурчиком который приходится хватать грязными лапами…
Но самое большое чудо – сама хозяйка, чистенькая гостеприимная старушка свояченица Мария Петровна. Она стояла по ту сторону стола со скрещенными на груди руками, с почтительно-внимательным выражением лица, как перед уважаемым и редким гостем.
В углу – лампадка неугасимая пред образом Черниговской божьей матери; чисто, ладно в доме. И плошка на столе. Не очень яркая, но достаточно света, чтобы разглядеть огурчики.
И сам Андреев преобразился: снял свой звенящий дождевик, снял ватник я остался в стареньком, узкоплечем грубосуконном пиджаке, седые сосульки, свисающие с головы, причесал кусочком старой гребенки, обнаруженной в необъятных карманах, бороду выжал во влажной пятерне, отчего получился задиристый калининский клинышек – и вот, пожалуйста, отличный вышел старичок, уютный, аккуратный, не стыдно было бы и в колхозном президиуме посидеть…
Мария Петровна отошла к печи и ловко вынесла на ухвате дышащий паром горшок.
– Это с чем же у вас кандер, Мария Петровна? Похоже – со шкварками? – спросил, шевеля ноздрями, Андреев.
– Со шкварками, Максим Дорофеевич, – ответила хозяйка чинно.
– А у нас больше с комбижиром готовят, – сказал Андреев и придвинул к себе миску.
– С комбижиром какой кандер!
– И то! – согласился Андреев и погрузился в миску.
В окошко, затянутое вышитой чистенькой занавесочкой, тихо стукнули три раза. Стукнули со значением: два удара подряд, частя, а третий – в отрыве.
Мария Петровна выглянула, кивнула, и в избу, внеся струю холода, в комбинезоне и шапке, вошел Стяжонок. Вслед за Стяжонком один за другим вошли в узкий дверной проем, щурясь на плошку и снимая шапки, восемь человек, в лаптях и сапогах, возрастом под стать Андрееву и Стяжонку.
Вошли и сели рядом на лавку, вдоль стены, и руки сложили на коленях, и твердые сухие лица обратили на Андреева.
– Значит, насчет баркасов, – сказал басом самый белый и рослый. – Насчет баркасов – пустое дело.
– Сявкун, – шепнул Андрееву Стяжонок. – У него Щиплюк внучонка стрелял. Голова всей бригады.
– Надо переправу делать, – заключил Сивкун.
Он осмотрел «бригаду», выжидая.
И посыпались реплики, как картошка в чугунок.
– Эго, конечно, не шутейное занятие. Очень даже…
– Сночь – дурная река, не гляди, что тихая.
– Наплавной мост надо делать.
– А с чего?
– Ниже Крещоток двенадцать верст комли сложены для сплава.
– Верно. С-до войны еще. Для школы, для стройки.
– Как сбрасывать будем?
– Накатом, там под горку. Желоб подроем, чтоб не шуметь.
– А плотить?
– Вязать на берегу, внахлест и заворачивать потом, с оттягом.
– Естественно вполне… Вам сколько переправлять?
– Четыре телеги, – ответил Андреев, напряженно слушавший стариковский переговор. – Груз не тяжелый.
– Ну, значит, внахлест. Веревкой и проводом. Не рассыплется.
– Чтоб потом топором тюкнул – и нет моста. На живую. А то немцы за вами могут вдарить…
– Позвольте, товарищи сплавщики, узнать, – почтительно спросил Андреев. – Какой будет установлен, значит, срок?
Сивкун вздохнул, отчего заколыхалось пламя плошки и заметались кудлатые тени стариковских голов на стене.
– Ну, если б в мирное время ты, дорогой товарищ, был, скажем, председатель колхоза и сделал бы, как положено, наряд, и пообещал бы выставить ведро казенной, то скажем… за неделю управились бы… – И, глядя в осунувшееся лицо Андреева, добавил: – Ну а раз ты есть неимущий партизан, то за десять часов, я думаю, управимся. Только вы нам защиту обеспечьте, чтоб не постреляли наших хлопцев.
– Это будет, – пообещал Андреев.
– Будьте любезны, – добавил довольный Стяжонок.
Старики один за другим выходили, сгибаясь под низкой притолокой.
Андреев тоже встал, надел ватник, дождевик.
– Позвольте, Мария Петровна, вас поблагодарить, – сказал он смущенно.
– Та что там, – махнула она рукой и внимательно посмотрела на Андреева ясными своими глазами: – Хочется и мне с вами, Максим Дорофеевич, чистосердечно поговорить. Времени на обходные беседы нету.
– Нету, – эхом отозвался Андреев.
– Куда вы торопитесь?.. Не в ваши годы войну воевать, Максим Дорофеевич, это дело молодых.
– Оно-то верно, – согласился Андреев.
– А мне вот в хозяйстве одной очень трудно. По двору, скажем, за курями или за телкой посмотреть – это ничего, а уж в лес за хворостом, это не для моих сил, тут какой-никакой, а мужчина нужен…
Она не сводила с Андреева чистых, прозрачных глаз.
– Уж извините, что я так откровенно, да ведь мы люди немолодые, нам чего уж… Знаем, что такое лихо и какая штука жизнь человеческая!..
Борода Андреева сделала несколько кругообразных движений, что означало усиленную работу мысли.
– Спасибо на добром слове, Мария Петровна, – сказал он наконец. – Слова ваши от души, и слышать их мне было лестно. Да не могу я, Мария Петровна, от военного дела уходить… – Тут старик изменил ровному дипломатическому тону и сказал с жаром: – Гибнут молодые, Мария Петровна, и такого человека я вчера схоронил, что до него, хоть триста лет проживи, не дорастешь и сердцем, и умом… Мне ли бояться, мне ли от судьбы своей уходить? Нет такого у меня права, беда большая пришла, а руки оружие еще держат, и глаз видит…
Старушка молчала.
– Совесть не позволит, Мария Петровна, при всем почтении к вам и любови… Вы откровенно говорили, и я скажу: в своей жизни против совести не ступил. Одно, по правде сказать, имею на душе. Смешной, конечно, случай, но чем больше старею, тем больше имеет на душу воздействие… До революции еще, молодым, до деревни нашей казацкой путейского инженера сопровождал – тогда чугунку строили на Владивосток. Инженер был сильно выпивши, да и я был не тверез, и через речку вброд зачем-то стал того инженера нести на спине, ну, и не туда занес, уронил… Давай вытаскивать. Вода холодная была, он протрезвел. Вытащил его, а он, что было, не помнит и стал полагать, что это я его спас – как проходящий, значит, случайный человек. И – нате! – вручает мне золотой червонец за спасение.
– Николаевку! – ахнула Мария Петровна.
– Именно. И не хватило мне сил отказаться. Смешной случай, а как вспомню – скулы от стыда сводит… Вот и война, и всего насмотрелся, а не забываю. Вот, Мария Петровна, как на исповеди, мой ход против совести…
Надвинув на голову капюшон, Андреев замешкался на минуту и сказал смущенно:
– Позвольте спросить, Мария Петровна… не найдется ли у вас лампадного маслица для моей хворости… Ревматизм мучает.
– Это можно, – спокойно сказала хозяйка. – Это можно, Максим Дорофеевич.
Она достала из-за иконы, с неприметной полочки, пузырек из-под духов, пригасила пальцем огонь, теплившийся у печальных глаз богородицы, и из темно-коричневой лампадки долила пузырек доверху.
– Думаю, не обидится бог, – сказала она с улыбкой.
– Благодарствуйте, – сказал Андреев, и бородка его дрогнула. – И за добрые слова ваши, и за гостеприимство – большое вам спасибо… – И он тихо вышел из горницы.
На песчаной кромке, под обрывистым берегом реки Сночь, стоял обоз: четыре телеги с ящиками. Лошади фыркали, пили темную воду.
А в двадцати шагах ниже по течению реки кипела работа: летели с откоса, взрывая песок, бревна, глухо били в береговую кромку, поднимали фонтаны брызг, и бесстрашные сплавщики, а с ними с десяток подростков, стоя по колено в воде и ворочая баграми, вязали длинный и узкий плот.
Полоса связанных сосновых комлей, похожая на лестницу, уже протянулась вдоль берега, и Андреев, прыгая с бревна на бревно, поторапливал:
– Давай шустрей, сплавщички!
Бревно к бревну подвязывали старички, и лестница росла, увеличивалась, чтобы, развернувшись, ткнуться к тому берегу и перегородить реку временной, но прочной связью.
– Как там ваши, много их, удержат? – опасливо спросил кудлатый сплавщик.
– Удержат, – сказал Андреев.
Близ переправы гудела земля под ударами падающих с обрыва бревен. Сплавщики наращивали плот.
Длинная лента связанных бревен лежала вдоль берега. Теперь эту ленту предстояло поставить поперек реки, чтобы соединить оба берега.
Четверо старичков взялись за прочный пеньковый трос, прикрепленный к дальнему краю плота, а остальные принялись баграми отталкивать настил.
Река медленно разворачивала бревенчатую ленту. Наконец плот, удерживаемый туго натянутой веревкой, перегородил реку, но несколько метров темной воды все еще отделяли край шаткого настила от дальнего берега.
– Вот бес, вода осенняя, ширит реку, – пробормотал Андреев. – А ну подгоняй, наращивай! Не бойсь портки промочить, на печи будем греться! – И он, подталкивая багром бревно, пошел по колеблющемуся настилу.
– Идут, – прошептал Бертолет.
Тяжело лязгало, грохотало и гудело за краем лощины, и глаза партизан округлились от напряжения. Казалось, еще немного – и на перевале дороги покажется нечто чудовищное, неодолимое, гигантское, как бронтозавр.
…Темным резным силуэтом вырос мотоцикл. Но он не мог издавать такого грохота, и Бертолет с Левушкиным проводили его спокойными взглядами. Мотоцикл, ворча мотором на малых оборотах, спустился в лощину, а за ним на фоне белесого хмурого неба вырос угловатый и громоздкий, как башня средневекового замка, броневик.
Он не спеша стал спускаться по неровной дороге, и колеса его ходили вверх-вниз под тяжелым кузовом.
– Вот это да! – сказал Левушкин, и глаза его захмелели в охотничьем азарте. – Зауважали нас фрицы! Сильно зауважали! Надо же!..
Броневик вел за собой под прикрытием своей брони два грузовика с солдатами. Замыкал колонну связной мотоцикл. Облачко гари повисло над дорогой.
– Броневик фирмы «Даймлер», – сказал Бертолет и положил свою неспокойную руку на замысловатый подрывной механизм. – Два мотора, два водительских места – впереди и сзади. Для лесной местности…
– Завалить бы его, – прошептал Левушкин.
Мотоциклисты ехали не спеша, рассматривая дорогу. Над ними плыл ствол крупнокалиберного пулемета, установленного в башне «даймлера».
Грохот броневика сотрясал землю. Колыхались ряды касок в грузовиках. Бертолет взялся за шатун велосипедной зубчатки и что есть силы рванул его. Зубчатое колесо пришло в движение, и зажужжало, вращаясь, магнето.
Но взрыва не последовало. Переваливаясь, броневик преодолевал низменный участок, где был заложен фугас.
– Ну чего ты! – взмолился Левушкин.
– Крути! – крикнул ему Бертолет и тонкими дрожащими пальцами прижал к магнето отошедшую проволоку. – Говорил же, без паяльника…
Левушкин, перекосив лицо, привстал, забыв об осторожности, и бешено закрутил зубчатку.
Облако земли встало над колонной и закрыло ее, пошатнулась, побежала куда-то земля, дохнуло огнем, и Левушкина отбросило в сторону, вырвав из его рук подрывную машинку. Разведчик приподнялся, ошалело глядя на подползавшего к нему Бертолета. У обоих были черные, в ссадинах лица.
– Пошли, – простонал подрывник, выплевывая песок и траву.
Падая, задыхаясь, они взобрались на пригорок. Оглянулись. Левушкин протер запорошенные песком глаза, раскрыл рот и в восторженном порыве хлопнул Бертолета по вихрастому затылку.
– Даровитый ты парень, – прошептал он, не отрывая глаз от лощины, взбухавшей черным дымом. – Вроде мешком пришибленный, а даровитый… Вот девки, наверно, за это и любят, – добавил он неуверенно. – Они чуют…
– Пошли, пока фрицы не опомнились, – потянул его за рукав Бертолет. – Чего там смотреть… Удовольствия мало.
Наплавной мост из колышущихся бревен, тонкий и прямой, вел к тому берегу.
Крещотские мастера, тревожно поглядывая на косо выгибающуюся под ветром полосу дыма, укладывали между крупными комлями жерди, чтобы не сбились телеги.
– Спасибо, сплавщички! – крикнул Левушкин. – И дуйте кто куда. У кого ноги слабые, возьмите там бричку. И побыстрей!.. Думаю, свидимся еще!
Он подхватил под уздцы первую пароконную упряжку и вывел ее к мосту.
Лошади упирались, они боялись колышущегося настила, но сзади подталкивали телегу Андреев и Бертолет, и упряжка взобралась на бревна.
Настил дышал, он ходил волнами, оседал под тяжестью лошадей и телеги, через несколько метров колеса уже глубоко ушли в воду и прыгали на горбатых комлях, поднимая брызги.
– Счастливого пути, будьте любезны! – крикнул с обрыва Стяжонок и исчез вместе с бричкой и сплавщиками.
Растворились в лесу крещотские старички и мальцы.
За высоким песчаным берегом черной дугой стлался дым.
…Упряжка медленно двигалась по прогибающемуся деревянному полотну. Бревна скакали, как поплавки, под копытами лошадей и колесами, мост играл, но – держался, держался! И упряжка, громыхнув, соскочила с настила в осоку, и лошади, осмелев, почуяв землю, рванули телегу из грязи так, что влажные комья полетели с колес.
И вторая и третья повозки прошли по наплавному мосту. Партизаны вели их, черпая голенищами воду, чертыхаясь и скользя на уходящих в темную речку бревнах.
Когда последняя упряжка прыгнула с горбатых сосновых комлей в осоку, Бертолет с Левушкиным, щелкая кнутами и крича, погнали обоз дальше, за деревья, куда не могли долететь пули преследователей. Андреев же, подхватив топор с телеги, бросился по наплавному мосту обратно.
Опережая застрявшие в лощине грузовики, егеря в касках и пилотках, в полном боевом снаряжении, с бьющимися о бедра коробками противогазов, бежали между соснами к реке. С высокого берега они заметили переправу. Они кричали, показывая руками, и сапоги их, подбитые шипами, гулко топали по земле.
После неожиданного и страшного взрыва фугаса на дороге они были полны ненависти. Одним из первых бежал, неся на плече МГ, как некогда делал это Гонта, огромный егерь, загорелые руки которого торчали из рукавов френча, как из детской курточки.
Под сухоньким стариковским телом Андреева настил не прогибался – только мокрые бревна прыгали в ногах, упругие, как мячи.
Оказавшись под обрывом, на самом краю моста, он несколькими резкими ударами топора перерубил веревки и проволоку, связывающие крайние комли, и настил, подталкиваемый течением, крякнул, заскрипел, стал медленно уходить одним концом от берега. Постепенно обозначилась полоса черной воды, отделившей настил от песчаной кромки под обрывом, куда спешили егеря.
Все круче изгибалась бревенчатая лента под напором реки, и Андреев побежал обратно, высоко подбрасывая ревматические колени и взмахивая руками, чтобы удержать равновесие на скользких бревнах.
На середине реки он остановился, обернулся, увидел каски и пилотки егерей над обрывом… Согнувшись, как будто опасаясь удара в спину, он еще быстрее пустился по настилу.
Близ низменного берега, поросшего осокой, он снова принялся рубить веревки и провод, часто взмахивая топором и кряхтя при каждом ударе. Он не оглядывался. Он спешил. Но по его фигуре, съежившейся, нарочито невнимательной к тому, высокому, берегу, чувствовалось, что он понимает, как близки егеря.
Раздался треск, скрип, и бревна начали расходиться.
И тут с обрывистого берега равномерно татакнул станкач. Высокий немец, обхватив пулемет своими огромными лапами, дал нескончаемую, веерную очередь по реке, и была в этой очереди вся его злоба и все его бессилие.
Андреев сел на бревно. Словно бы отказали вдруг стариковские ноги. И сидя, закусив губу от боли, уткнувшись бородкой в грудь, среди кипевшей от пуль воды, среди взлетающих фонтанчиками щепок и кусков коры, он продолжал рубить последнюю проволочную нить, соединяющую разошедшиеся звенья настила.
Плотно, глухо ударили пули в брезентовый плащ. Андреев откинулся назад. Пальцы его последней жизненной хваткой вцепились в бревна.
Средняя часть настила оторвалась и, медленно поворачиваясь, как льдина, поплыла по темной реке Сночи. На краю ее, выставив острый клинышек бородки из капюшона, лежал Андреев – потомственный уссурийский казак.
То ли от пуль, то ли от движения крайних бревен тело перевернулось, и из кармана дождевика выпал пузырек, закрытый стеклянной притертой пробочкой с «сердечком».
Все дальше уплывал мост. Лишь несколько куцых плотиков, наподобие мостков для полоскания белья, остались на обоих берегах.
Постепенно пальцы Андреева разжались, и тело тихо, без всплеска, соскользнуло в воду. Остался лишь пузырек с лампадным маслом, средством от «невоенной» болезни – ревматизма.
Левушкин с Бертолетом, оставив обоз в ивняке, бежали через кусты, увязая сапогами в сырой, чавкающей земле.
– Дедок! – кричал Левушкин. – Дедок!
Они выбежали на берег. Река была пуста. Не было ни моста, ни Андреева, только два куцых мостка из бревен напоминали о переправе.
На противоположном высоком берегу разворачивались, ворча дизельными моторами, два больших грузовика. Егеря на ходу влезали в кузова. Последним, забросив пулемет, влез рослый солдат…
– Дедок! – еще раз крикнул Левушкин.
Он побежал, поднимая брызги и путаясь в осоке, вниз по реке. И увидел за поворотом: медленно разворачиваясь, плывет по темной воде бревенчатый настил, который десять минут назад служил для них мостом. И настил этот был пуст.
– Дедок! – угасшим уже голосом крикнул Левушкин.
Бертолет, оставшийся у места переправы, нагнулся и поднял из травы снайперскую винтовку. Отвел затвор, и выпал на его ладонь один-единственный золотистый патрон, последний патрон, сберегаемый Андреевым для того, чтобы покарать предательство и зло.
Левушкин, с опущенной головой, подошел к взрывнику. Посмотрел на патрон, на винтовку.
– Ты дай мне, – сказал он, вставил патрон в казенник и забросил винтовку за спину.
Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он был крупным, мокрым, тяжелым и вмиг облепил деревья, кусты, одежду двигавшихся полем людей и повозки.
Снег налетел порывом, усыпал землю, и сразу высветлело вокруг, и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей: снег мгновенно стаял на их горячей шкуре, и она клубилась паром.
Скрипели сапоги, оставляя четкие следы на белом поле, и за обозом тянулась черная полоса взбитой колесами и копытами земли.
И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми сполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.
Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая алым и желтым низкие плотные облака.
– Это там… под Деснянском, – прошептал Бертолет. – Значит, тот обоз добрался…
– Дошел! – сказал Левушкин. – Дошел!
Они стояли, не в силах оторвать взгляда от красных сполохов за горизонтом.
Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и крикнул, смеясь и плача:
– Все, Бертолет… Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!..
Он вытер грязной ладонью лицо:
– А ну дай тот листок, что майор с собой носил!
И когда Бертолет достал и развернул листок с расплывчатым изображением кукиша, Левушкин прикрепил его к ящику.
– Нехай посмотрят, нехай!.. Нет, что мы наделали! – повторил он, и непонятно было, то ли снег тает на его щеках, то ли ползут слезы.
Бертолет машинально взглянул на часы майора. Под треснутым стеклом неутомимо двигались стрелки.
– Ну хорошо, – сказал Левушкин и вздохнул облегченно. – Значит, все не зря… – Он достал из кармана две лимонки, взвесил их на ладонях и одну отдал взрывнику: – Возьми.
– А ты куда?
– Я?.. Дедок велел тот патрон, что в винтовке, на Кольку Миронова израсходовать. Так я попытаюсь… А потом – туда. – И Левушкин махнул в сторону зарева. – Может, чем-нибудь я им понадоблюсь…
– Это да… Это конечно…
– А ты, Бертолет, дуй на кордон… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!
Они поцеловались.
– Да, черт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь как на печке…
– Прощай, Левушкин! – прошептал Бертолет.
Зарево в стороне Деснянска все разрасталось, оно пульсировало белым огнем, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.
– Аэродром подрывают, – констатировал Левушкин.
Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «30 октября. Переправились через Сночь. Приказ выполнен».
Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…
Ссутулясь, Бертолет трясся на широкоспинном тяжеловозе, и табунок партизанских коней бежал перед ним легкой рысцой.
Широкий темный след оставался от табуна.
