Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 270 (всего у книги 348 страниц)
– Пожар на седьмом участке! – коротко сказал, как скомандовал, начальник заставы. – Забрать топоры, лопаты, весь инструмент, какой есть. Бегом!
Теперь и совсем все стало ясно. Ясно и спокойно. Недаром еще Суворов говорил: каждый воин должен понимать свой маневр. Понимаешь – значит, знаешь, что делать, значит, ты смел и инициативен. Мы разбежались по двору и через пару минут все уже были в кузове машины, вооруженные, словно какие повстанцы, кто чем. Но это, наверное, только со стороны так показалось бы, каждый из нас знал свое противопожарное оружие не хуже боевого и был полой уверенности в окончательной победе.
Машина вылетела за ворота и помчалась по знакомой дороге к вышке. Мы вытягивали головы в надежде увидеть впереди огонь и дым, но ничего не видели, разве только белесый туман над дальним сосняком.
Остановились неподалеку от того места, где накануне искали гильзу.
– За мной! – крикнул начальник заставы, выскочив на дорогу.
Мы побежали за ним привычным темпом кросса, бежали молчаливой толпой, лавируя между сосенок и колючих кустов и недоумевая: где же он может прятаться, этот пожар, если не видно ни огня, ни дыма?
Но оказалось, что были и огонь, и дым, что во всем виноват ветер, гнавший их в другую сторону – под обрыв. Правда, и того, и другого было настолько мало, что казалось, один пограничный наряд, с остервенением топтавший дымившуюся землю, вполне с ними справится. Но и после того, как мы все кинулись на поляну, дыма не убавилось, он все сочился из сухой травы, из-под кустов. Мне даже показалось, что его стало больше, и я крикнул об этом старшине, который топал рядом, не жалея своих хромовых сапог.
– Дыма больше – огня меньше, – крикнул он. – Глядите за струйками, которые без дыма!
Я не понял, о чем он говорит, и остановился с очередным вопросом. И тут сам увидел огонек, струйкой метнувшийся к ближайшей сосне. Он был настолько мал, что я не придал ему значения. Но, вспрыгнув на сосну, огонек тотчас превратился в огонь, побежал по сухой коре. Я сбивал его сапогами, бил по коре лопатой, но он был проворней меня, ускользал на другую сторону ствола и там забирался выше. И тут я почувствовал настоящий страх. Подумал, что вот сейчас огонь вспорхнет в крону, и тогда его не достать никакой лопатой – побежит по верхушкам, не догонишь. И, совсем не отдавая себе отчета, кинулся на сосну, сбивая огонь, чем только мог, даже рукавами своей мигом почерневшей куртки. Я прыгал возле сосны, удивляясь тому, что никто не бежит ко мне на помощь. Мне казалось, что тут у меня самая главная позиция.
Уже потом, когда мы, черные, неузнаваемые, покуривали в стороне и, поглядывая на обгоревшую поляну, радостно вспоминали эпизоды этой короткой схватки, до меня вдруг дошло, что у каждого была своя главная позиция. Поэтому мы и справились с пожаром, что каждый осилил его на своем месте. Так, наверное, бывает в бою: побеждают только тогда, когда побеждают все. Нет в бою не важных позиций, потому что, через любую может просочиться враг.
Всходившее над морем солнце румянило все вокруг. Даже лицо старшины, с грустью оглядывавшего наше обмундирование, выглядело в розовом утреннем отсвете вполне жизнерадостным.
– Ох уж этот седьмой участок! – вздохнул старшина.
И только тут до меня по-настоящему дошло: не слишком ли много событий для одного места? Случайны ли совпадения? Я встал, оглядываясь, и вдруг увидел за обгоревшим кустарником у подножия большого камня черное пятно ниши. Раздвинув кусты, заглянул внутрь. Ниша была неглубокой, в ней лежала россыпь сухой пыльной щебенки. Хотел полезть туда, в эту нишу, да посмотреть. Но тут услышал команду:
– Застава, строиться!
Едва мы вернулись на заставу, как началась обычная наша круговерть, еще ускоренная тем, что старшина определил коротко и ясно: «Привести себя в порядок». Дома такое событие, как тушение лесного пожара, каждого из нас на неделю выбило бы из колеи. Свалив испачканную, порванную одежду на многотерпеливых мам и бабушек, мы ходили бы в кино, пили лимонад или еще что-нибудь, пропускали уроки в школе. Здесь на всё старшина дал два часа. А кому, согласно боевому расчету, надо было на службу – и того меньше.
А потом пришла Таня, подозвала меня к калитке, сказала обиженно:
– Вы что же, заб-были?
– О чем? – взволновался я. Не столько тем, что мог что-то забыть – это со мной бывало, – сколько ее тоном, заставившим меня судорожно соображать: не пообещал ли вчера чего лишнего.
– Там уже м-мальчишки начали к-копаться, а вы все тянете.
– Я тяну?!
Мне хотелось сказать, что сегодня такой день – не до раскопок, но устыдился: ведь и в самом деле не вспомнил о них. К тому же меня обеспокоили эти мальчишки. Разве их теперь остановишь? Найдут старый окоп, разроют, расхватают все…
– Погоди, Танюша, – сказал я, с нежностью погладив ее по плечу. И, даже не обратив внимания на ее округлившиеся от такой фамильярности глаза, побежал в канцелярию.
Начальник и теперь оказался на высоте. Ничего не сказал, только поморщился, когда я напомнил об обещанных на сегодня раскопках. Посмотрел какие-то свои записи и махнул рукой:
– А, ладно, зовите прапорщика.
Через четверть часа мы, все еще неотчищенные, стояли в строю и слушали вдохновенный рассказ начальника заставы об Игоревом письме, без его концовки, разумеется, о наших поисках Иванова окопа, о необходимости произвести раскопки.
Скучать на заставе никому не приходится, но я не знаю ни одного пограничника, которого не мучила бы жажда приключений. Желающих теперь же взяться за лопаты оказалось даже больше, чем лопат. Начальник заставы сам отобрал шестерых, как он сказал, менее занятых по службе. Игорь Курылев тоже оказался в числе «незанятых», что меня вначале удивило – ведь говорил же о его боязни. Но, поразмыслив над этим решением начальника, я согласился с ним: что за анахронизм – боязнь у пограничника?! Боишься или нет, будь добр, если надо, взять себя в руки.
Мы принялись копать, окруженные кольцом поселковых пацанов. Девчонки вместе с Таней и Ниной сидели поодаль на небольшом курганчике, выделявшемся на пологом склоне, боязливо посматривали в нашу сторону. День был совсем уж по-весеннему жаркий, и мы, с разрешения старшины, осуществлявшего, так сказать, административное руководство нашими археологическими изысканиями, разделись до пояса, с удовольствием подставив солнцу свои белые спины. Падкие до подражаний пацаны тоже принялись раздеваться, и вскоре наша толпа на склоне начала напоминать цыганский табор. Старшина походил вокруг, все более хмурясь, и вдруг сердито прикрикнул на пацанов, чтоб отошли подальше.
– Разыгрались, – обращаясь уже к нам, ворчал он. – Это вам не праздник-субботник.
Он явно был недоволен тем, что с самого начала не оценил траурной торжественности момента.
– Это вам не яму копать, – поддакнул я. – Надо осторожно, не торопясь.
Старшина обрадовался поддержке. Как-никак, а я в этот день был кем-то вроде научного руководителя.
– Точно, – сказал он, по-своему поняв мои слова. – Всякое можно выкопать, даже гранату. – И сделал неожиданный вывод: – Всем одеться!
Грунт был слежавшийся, каменистый. Из-под лопат летела белая щебеночная пыль. Но это был все же не скальный монолит, и сразу чувствовалось: здесь когда-то копали.
Еще в школе мне приходилось участвовать в раскопках. Как-то наш историк, раздобыв в музее разрешение, повел нас раскапывать древнее захоронение. Помню, первый штык мы снимали смело, потом перетирали в пальцах каждый комок, чтобы не выбросить с землей чего-либо ценного, а потом и вовсе стали ковыряться щепочками. Помню, как холодели при виде серых человеческих костей и как постепенно этот холод перерастал в нетерпение, в неистовое любопытство. И сознание того, что мы впервые за десять прошедших веков брали в руки найденные черепки и браслеты, наполняло нас ощущением почти мистической важности совершаемого. Будто разрытая могила была окном и мы, минуя бездну веков, заглядывали через это окно в давно минувшее.
И теперь, сказав, чтобы не больно спешили копать, перебирая рассыпающийся щебень, я, как тогда на могильнике, чувствовал волнение и нетерпение и трепетал душой от странного ощущения близости эпох. Будто не три десятилетия назад, а только вчера обрушило взрывом этот окоп, и мы должны, непременно должны найти засыпанного в нем человека.
Пришел Чупренко, остановился на бруствере рядом со старшиной. Волька тоже явилась вместе с ним, постояла, поковыряла ногой землю и пошла к девчонкам, молчаливо сидевшим на холмике. Я смотрел ей вслед и старался угадать: сказала она про револьвер или, как всегда, отнекалась. Я догадывался, почему так поздно пришел Чупренко: видимо, был у него начальник заставы, расспрашивал.
– Чи здесь, чи не здесь? – задумчиво сказал он, разглядывая кучу щебенки. – Тогда ведь тут гильз было, что гальки на берегу.
И сразу пропало мое мистическое предчувствие чуда, и я понял, что волновался главным образом потому, что в этом старом окопе, разрытом уже по грудь, ничто не напоминало о бывшем бое.
– Конечно, не здесь, – сказал Игорь Курылев. Я понял его. Ведь если окоп тот самый, а следов боя нет, значит, Иван попал-таки в руки фашистов. И что бы ни говорил Чупренко, это не снимет тяготевшего над всеми нами обвинения.
– Не было такого длинного окопа, только ячейка, – сказал Чупренко. – Точно помню, Иван коленками в стены упирался. Может, это потом выкопали? Меня-то не было, но, говорят, в сорок четвертом, после освобождения, в поселке наши солдаты стояли.
Мы перестали копать, вопросительно посмотрели на старшину. А старшина уставился на меня, словно спрашивал: что, мол, научный руководитель, обмишурился? Трудно сказать, сколько бы мы вот так играли в гляделки, если бы от курганчика, на котором сидели девчонки, не послышался, взволнованный говор. Мы все повернулись туда и вдруг вздрогнули от леденящего душу вопля.
Я давно заметил, что человек лучше всего определяется его отношением к крику другого человека. Эгоистичные пацаны тотчас кинулись врассыпную. Все мы, стоявшие с лопатами, застыли на месте, не зная, что делать. И только старшину как ветром сдуло – кинулся туда, на крик. Поймал, грубо схватил за плечи бежавшую навстречу Нину.
– Там! – Нина спряталась за старшину, как за столб.
Я сразу подумал, что тоже мог бы побежать и так же вот схватить Таню. Но бежать было уже поздно: паника опадала, как грунт, вскинутый взрывом.
– Там! – твердила Нина. – Ремень…
Смущенная, подошла к старшине Таня. Из ее взволнованного рассказа стало ясно, что произошло. Они спокойно сидели на своем бугорочке, ковыряясь в земле. И вдруг Нина вытянула странный плоский корешок. Наклонилась поближе, чтобы рассмотреть, а Волька как раз в этот момент в сказала, что это ремень того самого пограничника, которого ищут, что он тут и лежит мертвый.
Мы подошли, быстро разрыли остатки ремня и выкопали совсем зеленую, почти черную командирскую бляху со звездой.
– Точно, тут и было, – сказал Чупренко обрадованно. – Еще я подумал: хорошая позиция у Ивана, вся дорога как на ладони.
И в самом деле, с этого места дорога просматривалась лучше. А вот бухту совсем не было видно, только море. Это, наверное, и смутило меня в прошлый раз: как же выбирать позицию, если не видно самого главного – бухты. Но у тех, довоенных, пограничников, должно быть, имелся еще и другой окоп, специально для наблюдения за бухтой. И бугор меня смущал: кто ж на таком пупе окоп копает? И только теперь я подумал, что это не окоп вовсе, не боевая позиция, а прежде всего наблюдательный пункт. А ему самое место – повыше.
Начав копать, мы сразу поняли: точно тут. Вместе со щебенкой с лопат посыпались гильзы, большие, с узким горлышком, довоенные. Мы складывали их горкой на подостланную газету. Скоро рядом с гильзами легли несколько колец с чеками от гранат. Потом нам попался пустой диск старого дегтяревского пулемета и порванная осколком алюминиевая фляга с ясно различимыми, глубоко выцарапанными инициалами «И. К.».
Было странно и страшно держать в руках наши находки, потому что уже не оставалось сомнений, что все это – следы боя. С каждым найденным предметом росла уверенность: не мог человек, вставший один против целого гарнизона без каких-либо надежд на победу, не мог он живым попасть в руки врага.
Нашли мы и ствол пулемета, бесформенный, тяжелый, как палица, с приросшими к нему окаменевшими комьями земли. А вот невыстреленного патрона не было ни одного. Это убеждало: Иван дрался до последнего. Но это же наводило на тревожную мысль: а что было потом, когда патронов не осталось? Тревога росла по мере того, как мы углублялись в землю, потому что никаких останков человека в окопе не было.
Игорь, не спрашивая разрешения, отошел в сторону, сел там и мучился в одиночестве, стараясь не смотреть в пашу сторону и поминутно взглядывая на нас. Копали мы по очереди, осторожно кроша землю, выбрасывая ее руками, потому что с длинной лопатой в узкой ячейке было не развернуться. Старшина и Семен Чупренко коршунами нависли над ячейкой, растирая каждый ком земли. Поодаль терпеливо сидели поселковые ребятишки. Мы копались в земле уже четвертый час, а они все ждали чего-то, не расходились.
И снова подошла моя очередь лезть в ячейку. Я спрыгнул в нее и почувствовал под ногами словно бы подвижный гравий. Копнул лопатой и выложил на бруствер сразу пригоршню гильз. Стало ясно, что это дно ячейки и дальше копать бессмысленно. Я машинально ковырял сразу уплотнившийся грунт, все не веря, не решаясь вылезти из ячейки. Но тянуть дальше было уж совсем нелепо, я выпрямился, огляделся последний раз и увидел в стенке небольшую осыпавшуюся ямку. Покопавшись в ней, понял, что это была ниша, в какие солдаты обычно складывали боеприпасы. Я и копался в расчете найти именно боеприпасы. А нашел массивный потемневший портсигар. Потер его о рукав, а потом, скорее из любопытства, чем на что-то рассчитывая, потянул створки в разные стороны. Портсигар неожиданно легко раскрылся. В нем, сложенная вчетверо, лежала толстая вощеная бумага. Не говоря ни слова, я протянул раскрытый портсигар наверх и выпрыгнул из ячейки. Старшина присел на щебенку, принялся разворачивать ломкий лист.
– Бумага? – оживился Чупренко. – Кажись, та самая, та самая, кажись. Погоди-ка, очки достану.
Он засуетился, шаря по карманам. Краем глаза я видел, как оживились пограничники, сидевшие в стороне, как насторожился Игорь, начал уже вставать, чтобы подойти, посмотреть. А старшина тем временем осторожно приоткрыл листок, чтобы не сломался на сгибах. Но он все равно сломался, раскрылся широко, и я не то чтобы прочел, а как-то сразу охватил взглядом трудно различимые карандашные каракули.
Старшина тут же снова сложил бумагу и захлопнул ее в портсигаре.
– Ничего не разберешь. Надо экспертам отправить. – И подозрительно посмотрел на меня. – Верно говорю?
– Так точно! – машинально ответил я. И лишь после этого удивился странному поведению старшины, потому что написанное на листке было ясным и понятным.
«Любый Иване зачем зря погибать сдавайся немецкому командованию они с нами обращаются хорошо гауптман Кемпке обещал простить тебя и отпустить ко мне твоя Анна Романько».
Ну и денек выдался на мою долю! Не было таких в моей жизни и, наверное, не будет. С утра – пожар, потом – раскопки и эта проклятая записка. А потом и еще чище…
Едва мы вернулись на заставу, как меня вызвали в канцелярию. Там был уже старшина, что-то горячо доказывал начальнику заставы. Когда я открыл дверь, они оба повернулись и посмотрели сурово, осуждающе. И долго молчали, словно придумывали, что со мной делать – поощрить или наказать.
– Записку читал? – наконец спросил начальник. – Что в ней?
Я слово в слово пересказал содержание. Всю ведь дорогу думал об этой записке, и если вначале улавливал только смысл, то потом она вся восстановилась перед глазами. Как фотоснимок, который видел мельком и который после долгих воспоминаний врезался в память единым цельным образом. Восстановилась до каждой запятой. Впрочем, ни запятых, ни вообще каких-либо знаков препинания там, не было. Из чего можно было заключить о «высокой» грамотности «соблазнительницы Анны».
– Во глаз! – восторженно сказал старшина. – Пограничный глаз. Я и прочесть как следует не успел, а он – сразу.
– Ну, что скажете? – спросил начальник. – Ведь она приходится теткой вашей Тане.
Вот те на! Я пришел сюда выслушивать, а мне высказываться велят. Что я могу сказать?
– Кто еще знает о записке?
– Товарищ прапорщик.
– Только вы двое?
Я понимал деликатность начальника. Верняком, хотел спросить: не проболтался ли? А я, честно говоря, вовсе и не думал секретничать, просто не успел никому ничего сказать.
– Никому ни слова, ясно? – сказал начальник и, задумавшись, посмотрел в окно.
За окном было солнечно и тепло, и я видел, как сержант Истомин, раздевшись до пояса, крутил на турнике свое коронное солнце. Воскресный день давно перевалил за середину, а мне еще предстояла уйма дел. Надо было стирать и зашивать – устранять последствия «героической борьбы с пожаром». И письмо домой собирался написать, на которое уже две недели не мог выкроить минуты. И еще поспать следовало, и за прошлую ночь, и за будущую, поскольку вечером предстояло идти в наряд на ПТН. И еще подумать надо было, хорошенько подумать о Тане и ее тетке Анне.
– Вот что, – после некоторой паузы сказал начальник, – от службы я вас сегодня освобождаю. Опять пойдете в поселок.
Я затосковал. Идти в поселок значило встретиться с Таней. А как с ней разговаривать? Легкой болтовни, к какой я привык, сегодня бы не получилось, а быть с Таней серьезным я просто не умел.
– Задание вчерашнее, – сказал начальник. – Попытайтесь еще поговорить с этим… Волчонком. Она к вам относится… не как к другим. Ясно?
Мне ничего не было ясно. Но я не стал спрашивать, потому что думал о том, как теперь спасти самолюбие гордой Тани. Лучше всего бы взять да сжечь проклятую записку. Зачем ворошить прошлое?! Но мне казалось, что это невозможно. Прошлое уже взяло нас за горло, и просто зажмуриться, не замечать его никак было нельзя. Оно жило, это прошлое, оно надвигалось, словно танк, и единственное, что нам оставалось, – встретить его как подобает – с открытыми глазами.
– Товарищ капитан, – сказал я, – а может, показать Тане записку? Она найдет какие-нибудь старые письма. Сравним почерк, докажем, что это не Анна писала записку.
– А кто ее мог писать?
– Мало ли… Полицай какой-нибудь. От имени Анны. Весь же поселок знал об их отношениях.
– Та-ак! – Он с любопытством рассматривал меня. – А если не докажем? Разворошим поселок, как улей, а ничего не докажем? Ведь ей жить тут, Тане…
Я был подавлен аргументами. Поселковые такие: никто ничего не скажет, но никто ничего и не забудет. И в первую очередь не забудет сама Таня. Как ей тогда жить с этой памятью?
И снова был вечер, снова я шел в поселок, не шел – тащился, больше всего опасаясь встретить по дороге Таню. Прежде я думал, что балагурить и балаганить – мое призвание. «Соврешь – недорого возьмешь», – говорила моя бабушка. И еще: будто мне обмануть – раз плюнуть. Но оказалось, соврать – это одно, а обмануть – совсем другое. Я вдруг с удивлением понял, что обманывать просто не умею. Получалось, что я в своей жизни еще никого и никогда не обманывал…
Поселок был пустынен. Несмотря на воскресенье, все взрослые находились в поле: в наших местах день прозевать – год прозевать, так быстро пересыхает земля. По улицам слонялись одни пацаны того счастливого возраста, когда ходить хвостом за папами и мамами уже совестно, а бегать за девчонками еще неохота, когда все заботы сводятся к борьбе со свободным временем. И снова, глядя на эти группы слоняющихся без дела мальчишек, я подумал, что неплохо бы почаще проводить с ними занятия в группах ЮДП. И нам польза, и родители спасибо скажут. И решил, как разделаемся со всеми заботами, серьезно поговорить об этом с начальником заставы. Пусть хоть мне поручат пацанов, уж я бы им показал, почем грамм солдатского пота…
Встречавшиеся по дороге мальчишки сворачивали ко мне так уверенно, словно я бесплатно раздавал конфеты. Я болтал с ними и посматривал по сторонам. И все больше утверждался в мысли, что надо не убегать от Тани, а искать ее. Проследить, когда она придет домой, и сразу постучаться. И оглядеться там: может, удастся найти образец почерка Анны, ничего не говоря Тане.
Потом я увидел Вольку. И обрадовался, решив выспросить ее и заодно использовать в качестве прикрытия. Сказав, что нужно серьезно поговорить, я провел Вольку на улицу, где жила Таня, выбрал поодаль от ее дома укромную скамеечку, сел и задумался. Надо было сказать Вольке что-то посущественнее. Иначе глупышка глупышкой, а и с ней можно было себя перехитрить.
Волька стояла рядом, колючая, настороженная, глядела мимо меня.
– Эх ты, Волчонок, – сказал я как можно ласковее. – Садись, чего стоишь?
Она передернула острыми плечиками и ничего не ответила. Стояла в двух шагах от меня, тоненькая, стройная. И мальчишечьи джинсы, вытянутые на коленках, и тесноватая в груди куртка, которые, мне казалось, так уродовали ее, теперь были полны изящества и какой-то берущей за душу бравады.
– А ведь ты, наверное, красивая будешь, – сказал я, любуясь ею.
Снова она дернула плечами и вдруг покраснела так, что мне самому стало неловко. И тут же я испугался, как бы она не убежала и не оставила меня одного в этой дурацкой засаде у Таниных ворот.
– Почему ты в ЮДП не состоишь? – спросил я.
– А девчонок берут? – заинтересованно спросила Волька.
– Еще как берут! Во всяком случае, прими мое персональное приглашение.
– А разве вы… с ЮДП занимаетесь?
– С тобой буду заниматься только я.
Черт знает, чего меня понесло. Но уже не мог остановиться, принялся разрисовывать ей прелести занятий в группе юных друзей пограничников, как я сам покажу ей учебный городок, и устрою экскурсию по границе, и свожу на вышку и на наш пост технического наблюдения, где стоит чудо из чудес – прожектор, и покажу место, где обнаружил нарушителя, и сосну, которую спасал от огня…
Как ни был я увлечен рассказом, все же заметил ее встревожившиеся, забегавшие глаза. И сам насторожился.
– Можно тебя спросить кое о чем?
– Ну.
– И ты нукаешь? – изумился я.
– Все так говорят.
– А ты не говори, ладно?
– Ладно, – глухо ответила она, словно это был заговор между нами.
– Скажи, ты в лесу, там, над берегом, когда была последний раз?
– А сегодня утром.
– Утром? – машинально переспросил я. И спохватился: – Никого посторонних не видела? Утром кто-то лес поджег.
– Я не поджигала! – с вызовом ответила она.
Меня кинуло в жар от ее слов.
– Да? – сказал я как можно спокойнее, боясь спугнуть минутную доверчивость. – А от чего он загорелся?
– От газеты.
– От какой газеты?
– От «Пионерской правды». Я хотела пещеру поглядеть…
– Какую пещеру?
– А у камня.
– У камня? Ниша такая за кустами?
– Вы в нее лазили?! – почему-то с испугом воскликнула она.
– Куда там лезть? Она ж неглубокая.
– Да-а, неглубокая. Там дыра такая сбоку, конца не видно.
– И ты туда лазила?
– Не, не лазила. Хотела посмотреть, а газета упала и траву зажгла. Я испугалась и убежала.
Ну вот, теперь все ясно. Так и знал, что это Волька набедокурила. Но, странное дело, я нисколько не сердился на нее. Надо же, такая она пронырливая! Настоящий волчонок…
Тут я увидел Таню с тетрадками, нырнувшую в свою калитку, и похлопал Вольку по плечу:
– Подожди меня здесь. Мы с тобой сходим посмотрим эту пещеру. Возьмем фонарь, хороший, пограничный, и посмотрим.
– Не, не надо.
– Почему?
– Сейчас не надо, – замялась она. – Потом.
– Почему потом?
– Так…
«Ну и Волька! – с неуместным восхищением думал я, направляясь к Таниной калитке. – Наши ребята узнают, по чьей милости сегодняшний недосып, они ей зададут. И так накопилось против нее, а теперь увидят на берегу – нарушила или не нарушила, – все равно задержат. На всякий случай. Чтобы опять чего не натворила».
Но мне не хотелось ее ругать. Она была моим пленным. Говорят, так было даже на фронте: солдат, взявший «языка», берег его пуще самого себя, даже гордился им.
– Вы? – удивилась Таня, увидев меня на пороге. – Проходите, раз уж п-пришли.
– Тань, – сказал я, чтобы только не молчать. – Как вы относитесь к сверхсрочникам?
– Хорошо. А чт-то?
– В мае мне домой. Может, остаться?
– Серьезный вопрос, – улыбнулась она, как мне показалось, насмешливо. И вдруг спросила: – А вам не п-попадет? За то, что ко мне зашли.
– Что вы, наоборот…
– Как это «наоб-борот»?
– Ну… – смутился я. – Меня на весь вечер отпустили.
– За что начальник к вам п-подобрел? Прежде ведь не отпускал.
– Все течет, все меняется. – Я пытался кинуться в стихию привычного трепа, но прежней легкости не получалось, на душе была какая-то тяжесть, словно я проштрафился и жду последствий.
– Ладно, разберемся, – многозначительно сказала Таня. – Давайте пока чай пить.
Я всегда говорил, что Таня – умница. Вот ведь взяла и выручила, пошла на кухню. Но мне тут же стало нехорошо от мысли, что она все поняла и сама за чаем хочет вытянуть из меня жилы. Я ее пытаю, а она меня? И будущая семейная идиллия, которую я не раз рисовал в своем воображении, вдруг представилась мне совсем в другом свете. Это ж вся жизнь как в аквариуме. Она со своим умом все мои мысли будет наперед знать, не спрячешься.
«Ну, это мы еще увидим, кто кого!» Я встал и принялся осматриваться. Комната была как комната, только что не в меру чистая. Посредине стол, покрытый белой скатертью, как во всех домах поселка, стулья, расставленные с точностью до сантиметра. В углу – Танина кровать, не кровать – кроватка, и коврик над ней совсем детский – с зайчиками. На стене в белой рамке – цветная репродукция «Девятого вала» Айвазовского, ничуть не тревожного, кажущегося просто красивой деталью, дополняющей одним-единственным беспокоящим штришком больничную аккуратность этой комнаты. И больше ничего на стенах – ни зеркал, ни фотографий, на которые я так рассчитывал и с которых намеревался завести разговор о тетке Анне.
Я внимательно осмотрел книжные полки в расчете найти какой-нибудь альбом. Взял бы тогда, не спрашивая. Рассердится Таня, да уж поздно, альбом-то раскрыт. «А это что за пупсик? Ах, это вы и есть во младенчестве? Ай-яй, как похожи! А это и есть тетка Анна? А что там на обороте? Интересно, как писали в стародавние времена? А может, и письма ее сохранились? Любопытно бы взглянуть. Может, она об Иване Курылеве пишет? Ведь он как-никак история заставы…»
Так я представлял себе дальнейшее. Главное, не робеть – и все будет в порядке. Женщины на смелость не обижаются, они не любят нерешительных. Я и сам не знал, откуда взялась во мне эта аксиома, во всяком случае, не из своего опыта, но я в нее крепко верил.
Альбома я не нашел и к тому моменту, как вернулась Таня, не придумал никакой другой программы действий.
– Так что же вы хот-тели мне сказать? – Таня расставляла на скатерти чашечки, вазочки, всякие ненужные розе-точки и, не поднимая глаз, лукаво улыбалась.
– Чистенько у вас, – сказал я первое, что пришло в голову. – Как в санчасти.
– Это – комплимент? Не густо для вашей фантазии. Ну, так что же вы хот-тели сказать?
– Что я хотел?
– Про сверхсрочную.
– А… Да вот, не знаю, как быть.
– И вам не с кем посоветоваться? Бед-дненький.
Тут до меня дошло, что она надо мной просто насмехается. И чтобы разом усерьезнить разговор, нахмурился и сказал:
– Не «не с кем», а «ни с кем». Ни с кем не хочу советоваться. Кроме вас.
Она опустила глаза, ожидая, что еще скажу. А у меня будто язык отсох. Разглядывал ее через стол, можно сказать, совершенно нахально любовался синеватыми, чуточку подведенными ее глазами, мягким локоном, падающим на плечо, сиреневой кофточкой, плотно обтягивающей грудь, немел от восторга, а сказать ничего не мог. Раньше и про любовь говорил, и даже про женитьбу. Но то была игра, хоть и не без намека. Теперь же все выглядело серьезнее. А сказать девушке всерьез: «Я вас люблю, чего же боле, давайте жениться», – сказать это, не выяснив ее доподлинных чувств, мне казалось, все равно что оскорбить. К тому же, если честно говорить, всерьез-то я еще и не думал об этом.
– А все т-таки, зачем вы п-пришли? – спросила Таня, прервав затянувшуюся паузу.
Я почувствовал себя так же, как было со мной четыре года назад, когда, убегая от парней с соседнего двора, с которыми мы то и дело дрались, вдруг оказался в тупике между заборами. Тогда я в злобном отчаянии кинулся на преследователей, и они, двое, побежали от меня одного. И теперь было такое же. Я зажмурился и решительно сказал самое главное:
– Тань, покажите мне письма вашей тетки Анны. Может, там есть что-нибудь от Ивана? Он ведь история заставы?…
Таня медленно поставила чашку, поднялась и ушла на кухню.
– Н-нету никаких п-писем, – крикнула оттуда. – В-все в в-войну сгорело, вместе с домом. Так и д-доложите.
– Тань! – позвал я нерешительно.
Она не отозвалась. Мне бы пойти на кухню, встать на колени или сделать еще какую-нибудь глупость, чтоб не обижалась, но я сидел как истукан, испытывая только неловкость. За окном уже посумеречнело, и я думал о том, что следовало бы пораньше лечь спать, потому что по опыту знал: если понадобится, начальник прикажет разбудить, даже не вспомнив про свое обещание не поднимать на службу. Граница есть граница, ее требованиям, на заставе подчинено все, – и личные страсти, и общественные заботы, и сама наша жизнь.
– Таня! – снова позвал я. Подождал немного, встал, походил по комнате и крикнул через закрытую дверь. – Тань, я пойду. Не обижайся, ладно?
Прохладный ветер на улице подбодрил меня. Вольки нигде не было видно, и я пошел домой, чувствуя необычайную усталость и мечтая лишь о том, чтобы поскорее завалиться спать.
– Товарищ! Погоди, эй!
Оглянулся, увидел Семена Чупренко, торопливо ковыляющего на своем протезе.
– Ну, что там, в записке? – спросил он еще издали.
– Не знаю, – сказал я. И спросил, чтобы только переменить разговор. – А чего вы… не отдыхаете?
– Да Волька пропала. Чертова девка, сладу с ней нет.
У меня защемило в груди.
– Куда пропала?
– Черт ее маму знает. Всех переспросил.
– Найдется, не иголка, – сказал я и заторопился к заставе, полный какого-то беспокойства. И остановился от новой неожиданной мысли, крикнул: – Семен Иваныч, вы ведь были тут в сорок первом. Не помните ли, куда перед немцами колхозные документы дели?
– Бумаги-то? В колодец кинули. В коробки из-под кино, помню, складывали, воском залепляли.
– В какой колодец?
– А что у сельсовета был. Теперь магазин на этом месте.
