Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 348 страниц)
– Давай, да побольше, – сквозь зевки кидает Гамалий.
Спустя несколько минут мы вместе со всеми едим горячее варево с плавающим в нем мелко накрошенным мясом. За ним следует каша – крутая, густо посоленная пшенная каша, поджаренная на свином сале. Она хрустит на зубах. Есть не хочется. Но мало ли чего не хочется! Перед выступлением полагается хорошенько наполнить желудки, и мы поедаем наш «обед», поданный в три часа ночи.
«Эх, накормить бы пару раз вот так, среди ночи, обедом из котла всех этих окопавшихся при штабе бесчисленных трутней в генштабистских мундирах и сверкающих аксельбантах!» – со злостью думаю я.
Палатки уже скатаны, тюки навьючены, кони заседланы, люди накормлены. Пузатый кашевар разливает по котелкам кипяток. Казаки, неторопливо пьют чай. Гамалий смотрит на восток. Горы посветлели, звезды тают одна за другой и гаснут на сером небе. Красноватое зарево медленно поднимается за Асад-Абадским перевалом. Четкие контуры деревьев прорезают серую мглу. Шеверин просыпается. Лают бродячие собаки. Скрипит проезжая телега, и пофыркивают кони.
– Пора! – говорит Гамалий и коротко, негромко командует. – Сотня, готовс-с-сь!
Люди приходят в движение. Засовываются за голенища ложки, прячутся в сумы недоеденные куски хлеба и сахара.
– По коня-ам! – снова прорезает тишину голос командира.
Мы идем по своим местам. Сотня, ведя коней в поводу, тянется к оголенной площадке. Обоз – вернее кухня, пулеметы и вьючные кони – проходит вперед и скрывается за деревьями. Сотня выстраивается. Звенят шашки, фыркают кони, и тускло поблескивают винтовки.
– Сотня, сади-ись!
Движение, небольшая возня – и мы на конях.
– Ша-а-гом ма-а-арш! – нараспев тянет Гамалий.
Снова плывут улицы, снова мелькают дома, глиняные стены, лужи, базары, и опять мы качаемся в седлах. Горы уже не в силах заслонить солнце. Оно поднимается над ними и, молодое, могучее, смеется над усилиями убегающей ночи. Яркие брызги рассыпались по долине. Они скачут, сверкая и отсвечиваясь на зубцах мрачных утесов Асад-Абада, играют в зеленой листве и, скользят по стали наших винтовок и кинжалов.
День наступил. Мы выходим на Керманшахское шоссе и, поднимая пыль тянемся ровной лентой вперед, к крутым отрогам чернеющего вдали Асад-Абада. Асад-Абад – это грозный, горный хребет, на вершину которого, змеясь, кружась и петляя, поднимается наше шоссе. По сторонам на утесах лежит снег. Вершина хребта – на высоте трех с половиной верст, и там, за облаками, лучи солнца бессильны растопить эти белые глыбы. В голубой дымке прячутся ущелья. Дорога все время поднимается в гору. Холмы и сады Хамадана остаются далеко позади. Какие-то птицы с звонким чириканьем носятся над нами.
– Стрижи? – спрашивает меня Гамалий.
Его лицо бодро. Он весел и доволен. Или, может быть, это только так, перед казаками. Но они не обращают на нас внимания, они заняты своими обычными разговорами. Сбоку, в ложбине, прячется маленькое селение. Оно окружено садами и выглядит таким уютным. Мы проходим мимо. На повороте дороги я замечаю, как двое казаков отрываются от хвоста колонны и скачут к деревушке. Я останавливаю коня и посылаю за ними вестового. Через несколько минут все трое подъезжают ко мне.
– Куда вы?
– Воды попить, вашбродь, – говорит один из них, кузнец Карпенко, вор и забияка, неоднократно произведенный за храбрость в урядники и столько же раз за пьянство и грабежи разжалованный вновь в рядовые.
– Попьешь на пункте, – обрываю я. – Марш к сотне!
Он усмехается и беззлобно говорит:
– Уж вы, вашбродь, завсегда мне не верите. Ей же богу, воды попить захотели, а не что-нибудь там…
– Ну, ладно, ладно, – говорю я, и мы на рысях догоняем ушедшую вперед сотню.
– Следи за ними! – наказываю я вахмистру. – Не упускай никого из виду.
– Да разве за ними, за дьяволами, уследишь! – с отчаянием восклицает Никитин. – Им бы, жеребцам, плетей надавать, тогда послухали бы. Разве они, окаянные, хорошие слова понимают!
Карпенко и Скиба переглядываются, в их глазах дрожит затаенный смех. Я обскакиваю сотню и нагоняю Гамалия.
– Что там? – спрашивает он.
– Пустяки, отстали двое, я их подогнал.
Дорога становится все круче, ее белая лента вьется зигзагами по зеленым выпуклым склонам горы и снова прячется в ущелье. Воздух свеж и густ, как парное молоко. Время бежит…
С каждым поворотом Хамадан все далее уплывает из глаз. Позади остается обширная равнина с живописно разбросанными по ней деревнями, белыми пятнышками озер, причудливыми изворотами рек. Зеленеют квадратики пашен. Там и сям темнеют сады. Людей внизу не видно, глаз не может различить их – так далеко, под самые небеса, уходим мы. Мимо проплывают хлопья зацепившегося за скалы утреннего тумана. Шоссе в приличном состоянии, видно, что его чинили совсем недавно. Мосты крепки и еще не расшатаны артиллерией и грузовиками. Иногда попадаются по пути трупы павших коней и верблюдов. Падаль уже разодрана шакалами, возле костей грызутся бездомные, одичавшие собаки, с глухим ворчанием, нехотя отходящие в сторону при нашем приближении. Огромные орлы или, может быть, беркуты с оголенными змеевидными шеями парят над нами. Те, что сидят на ближайших утесах, косым, стерегущим взглядом следят за нашим шествием, не пугаясь нас и не трогаясь с места. Мы поднимаемся все выше. Часто сокращаем дорогу по тропкам напрямик. Тогда мы слезаем с коней и цепляемся за их хвосты и гривы. Кони храпят и осторожно карабкаются по камням и утесам.
Несмотря на горную прохладу, мы обливаемся по́том, а перевал через эту проклятую гору все еще далеко. Гамалий смотрит на часы. Идем уже пять с половиной часов.
– Голова колонны, сто-о-ой! – кричит он.
Передние ряды останавливаются. Казаки спешиваются. Кто лежит, кто сидит, кто крутит цигарку. Сзади подтягиваются отставшие.
– Полчаса роздыху, – говорит командир.
Сейчас же кое-где начинают куриться и дымить маленькие костры. Кони тянутся в сторону от дороги, к траве. Я лежу на спине и смотрю на плывущие надо мною облака. В руках у меня плитка шоколада, которую сунул мне Гамалий. Как ни странно, этот бравый боевой офицер – сладкоежка и обожает шоколад, который всегда у него в запасе. Однажды я, смеясь над ним, насчитал в его сумах около десяти фунтов шоколада самых разнообразных сортов. Зуев прикорнул и дремлет. Химич грызет белые сухари, которые ему прислала из станицы жинка – простая казачка. Говорить лень. Хочется долго лежать и вот так, не отрываясь, глядеть в это ясное, голубое небо и не думать ни о чем, решительно ни о чем. Ни одна мысль о том, что нас ждет дальше, не приходит в голову.
Гамалий вырывает меня из моей ленивой истомы:
– По ко-оням, са-а-адись!
И мы вновь идем вперед.
Наконец добираемся до перевала. Оглядываемся и не можем оторвать глаз. Какая красота! Отсюда, с высоты трех с половиной верст, открывается непередаваемо прекрасный, в полном смысле этого слова – сказочный вид на лежащие внизу равнины. Далеко вперед уходит широкая, ровная, изумрудная степь, прочерченная десятком рек и множеством дорог. Еле видимые селения, с минаретами и башнями, кажутся плывущими в тумане. Голубая даль сливается с чуть зримыми на горизонте горами. Под нами с ревом и грохотом рушатся в бездну водопады. По склонам и скатам прилепились убогие деревушки. А у самого подножия Асад-Абада стоит Маньян – врачебно-питательный пункт, где мы должны пообедать и сделать недолгий привал.
Начинается спуск в Керманшахскую долину. Дорога становится лучше. Идти под гору совсем легко. Казаки повеселели.
– Слава те, господи, прошли… Намаялись добре… – слышатся голоса.
Изредка из-под копыт срываются камни и катятся с шумом вниз. Шоссе делает последний поворот, и Асад-Абад остается позади. Его седые утесы хмурятся и поглядывают на нас с высоты.
Подходим к Маньяну. Это – полувоенный, полуштатский этап, организованный здесь «Союзом городов». Его штат немногочислен: прапорщик-комендант, два врача, три пожилые, но кокетливые сестры и десятка полтора санитаров из «крестиков». Такие пункты разбросаны здесь через каждые двадцать-тридцать верст. Накануне, по телефону из Шеверина, мы заказали горячую пищу на всю сотню, и теперь нас ждут. Нам навстречу выбегают солдаты. Они радушно машут руками, как бы завидя званых гостей. Открываются деревянные ворота, немилосердно скрипя немазаными петельными крюками. Мы останавливаемся, сотня спешивается. Коней заводят во двор, и люди тотчас же разбредаются по селу.
– А ну, кто хочь куренка тронет, – попробует плетей! – несется вслед зычный голос Никитина.
Но здесь мудрено найти даже куренка, ибо до нас прошло немало и казачьих и пограничных полков, и куренок стал редкостью.
На крылечке суетится комендант. Маленький, кругленький человечек, прапорщик запаса, призванный на войну из акцизного ведомства, он выглядит типично штатским. Но хозяин он, несомненно, хороший. На пункте всюду чистота и порядок, имеются большие запасы отличного фуража, мяса, солонины, сахара, овощей, медикаментов – словом, всего, в чем нуждаются проходящие части.
Гамалий прежде всего идет посмотреть, чем будут кормить сотню. Война научила его, что любезные коменданты этапов, готовые потчевать всякими изысканными блюдами офицерский состав, кормят солдат из рук вон плохо. Но его подозрения на этот раз не оправдались. Казаков угощают великолепной солониной с кашей, в которую не пожалели масла. Довольный, есаул присоединяется к нам.
Комендант сам разливает чай, вливая в него по четверти стакана ароматного французского коньяку. Между делом он интересуется, не играем ли мы в «трынку», но партнеров себе не находит. Входят врачи, появляются сестры. Нам подают какой-то странный суп – зеленый, густой, с разварившимся горохом, вкусным мясом и длинными кислыми, напоминающими щавель, овощами.
– Пити! Местное блюдо. Я научился готовить его, – с гордостью объявляет бывший акцизный.
Мы одобряем его искусство. Гамалий сияет: ни один казак не отстал, кони, несмотря на трудный горный переход, здоровы, нет ни одной набитой спины, настроение у людей бодрое. Словом, пока все идет как по маслу.
– Еще бы стаканчик чайкю, – благодушно говорит есаул, выпивший уже не менее пяти стаканов.
Сестры гостеприимно потчуют нас. Зуев и Химич лениво любезничают с ними. Самой молодой из этих обольстительниц не менее сорока лет, самой пожилой – под пятьдесят, но, тем не менее, здесь, на этом заброшенном пункте, они, как видно, пользуются не малым успехом. Помимо наших прапорщиков, около них увиваются драгунский корнет и пара застрявших на день проезжих земгусаров. Эти последние выглядят по-опереточному ярко на фоне боевого, прошедшего окопные и походные мытарства офицерства. Невольно мне вспоминается сочиненная недавно где-то на фронте песенка об этой специфической фауне войны:
С биноклем, шашкой, револьвером,
Алла-верды, алла-верды,
Казался каждый офицером,
Алла-верды, алла-верды,
Расшили золотом погоны,
Алла-верды, алла-верды,
Пусть трусы носят цвет зеленый,
Алла-верды, алла-верды…
Сестры довольны. Нам же от долгой тряски, сытного обеда и коньяка хочется спать. Словно угадывая мою мысль, Гамалий говорит:
– А не соснуть ли нам часок?
– Когда же тронемся дальше? – спрашиваю я.
– Вечером, часов в пять.
– Добре!
Мы идем в маленькую прохладную комнату и заваливаемся спать на железных койках, покрытых соломенными солдатскими тюфяками.
Снова в пути. Отдохнувшие кони идут крупным, бодрым шагом. Иногда сзади слышатся голоса: «Повод вправо!» Это нас обгоняют маленькие форды и тяжелые мерседесы. Тучи пыли, как завесы, вздымаются за ними. Часто навстречу попадаются двуколки, арбы, грузовики. Бредут пешеходы. Робкие персы спешат свернуть с дороги. Их способ передвижения прост и оригинален: три-четыре человека бегут за ишаком, сменяя по очереди трясущегося на нем всадника. Седло заменяет кусок войлока, а плеть – острое шило, которым седок время от времени покалывает круп упрямого животного.
– Давай наперегонки! Ты на ишаке, а я пешком! – кричит Востриков непонимающему и робко улыбающемуся персу.
Казаки смеются. Однообразие пути утомляет их, и они рады всякому случаю, отвлекающему их от монотонного, скучного покачивания в седле. Так проходит час, два… четыре.
На пути вырастает еще один пункт – такой же, как и в Маньяне, только с тою лишь разницей, что комендантом здесь молодой безусый прапорщик-инвалид, а вместо сестер – угреватый фельдшер. Пьем чай, звоним на Аб-Герм. Это следующий пункт, где предстоит ночевка. Просим приготовить обед и закупить фураж для лошадей. Прощаемся – и снова в седле.
Вечер незаметно сходит с темных вершин Асад-Абада и быстро нагоняет нас. Равнина погружается в молчание. За горизонтом погасает солнце и озаряет нас своими багровыми прощальными лучами.
В сгущающемся мраке показываются огоньки. Это Аб-Герм. Подходим, спешиваемся, располагаемся на ночь у дороги, на мягкой и густой траве. Казаки расседлывают и развьючивают коней. Они с увлечением растирают им спины жесткими щетками и чистят скребницами их запыленные ноги и животы. Через полчаса, напившись воды, кони с хрустом жуют сочный ячмень.
Пузанков разбивает походную кровать и стелет постель, но я решаю пройти на пункт. Мне, несмотря на усталость, интересно взглянуть на обитателей Аб-Герма.
Большая светлая комната. За столом Гамалий, комендант, несколько пехотных офицеров и человек пять сестер. На столе – коньяк, вино, закуски и неизменный шоколад есаула. Взоры сидящих останавливаются на мне.
– Мой старший офицер, сотник Н., – представляет меня командир.
Я жму с десяток протянутых рук и присаживаюсь к столу. Напротив меня сидит хорошенькая сестра с большими черными глазами. Она с любопытством разглядывает меня. На груди у нее рядом с большим красным крестом синеет маленький эмалированный ромб! Ого! Университетский значок! Это меня интригует. Я завязываю разговор. Через пять минут мы болтаем как старые знакомые. Оказывается, мое лицо очень напоминает ей лицо одного студента-технолога, с которым она когда-то ехала в поезде где-то между Варшавой и Минском. При этом воспоминании она смеется, показывая ряд мелких, ослепительно белых зубов. Зовут ее Ириной Петровной, она практикант-химик, окончила в этом году Харьковский университет и теперь работает здесь, при пункте, лаборанткой. За столом шумно, но мы не обращаем ни на кого внимания, занятые своими, исключительно своими разговорами.
Ой, казала мени маты,
Та приказувала,
Щоб я хлопцив у садочок
Не приважувала.
Ой, мамо, мамо, мамо,
не приважувала… —
раздается невдалеке, за дорогой. Это сотенные певцы вместе с доморощенным регентом, урядником Сухоруком, вспоминая станицу, поют родную, вывезенную дедами с Украины песню.
Мелодия трогает сидящую компанию. Звуки то растут, то затихают и льются волной в раскрытые окна пункта.
– Как хорошо, как чудесно! – тихо говорит, мечтательно глядя в черную ночь, Ирина Петровна.
В самом деле, казаки поют отлично. Они умеют несложными мелодиями дедовских песен вызывать глубоко западающую в душу сладкую грусть.
– Выйдем на воздух, – предлагаю я.
Мы поднялись и прошли во двор.
Луна бродила по облачному небу, проваливаясь в белесые хлопья облаков и так же внезапно выныривая вновь. Ее неровный свет падал на долину, на притаившийся пункт и на поющих казаков. Мы подошли ближе к ним. Кончив песню, Сухорук обратился к моей соседке:
– Послухать прийшлы, сестриця?
– Да, уж больно вы хорошо поете, прямо прелесть! – похвалила моя спутница. – Вы бы, голубчик, еще спели что-нибудь.
– Это можно. Какую прикажете, вашбродь? – обратился он ко мне.
– Какую хочешь. Только, Сухорук, смотри не пой до конца, а то напугаешь доктора, – указывая на Ирину Петровну, сказал я.
– Не извольте беспокоиться, вашбродь, не подгадим. А я думал, что вы сестрица, – улыбнулся он, глядя на лаборантку. – Больно не похожи на докторицю.
Ирина Петровна весело и звонко смеется.
– Почему же? Почему не похожа?
– Да как сказать… Больно молодые и красивые. А докториця, по-нашему, извиняюсь, должны быть старые да и лицом как бы не вышедши.
Хохот казаков слился со звонким смехом «докторици».
Сухорук польщен. Ирина Петровна жмет ему руку и благодарит за забавный и приятный комплимент.
Казаки запевают старинную песню об Иване Грозном и буйном Тереке. Они поют вдумчиво и вдохновенно. Давно прошедшей вольностью и удалой жизнью казацких ватаг веет от этой древней песни. Мы взволнованно слушаем ее. Наконец певцы смолкают.
Мы идем дальше. Нам вслед несутся дробные, частые звуки разудалой плясовой песни, слышатся лихие «ухи» и «охи» пляшущих трепака казаков. Хор заливается, быстро перебирая и прищелкивая:
Скыну кожух да палыцю,
Сама пиду на улыцю.
Хай кожух валяется,
За мной хлопци гоняются…
– Какие они милые, хорошие, – говорит Ирина Петровна, – ласковые, простые люди. Ведь я раньше вовсе не знала их. Вы первые казаки, с которыми мне приходится встретиться так близко.
Гуляем по шоссе. Отошли уже довольно далеко. Огоньки Аб-Герма остались позади, песня и гиканье неясно долетают до нас. Мне невыразимо уютно и тепло с этой милой, простой и умной женщиной. Говорим о стихах Блока. Она декламирует «Незнакомку» и, не закончив, переходит к последней строфе «На железной дороге»:
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно…
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена… все больно.
Голос Ирины Петровны звучит проникновенно и задушевно. Мы молча проходим еще несколько шагов. Мне радостно идти с нею, хочется молчать и слушать ее нежный, мелодичный голос. Ничего дурного, ничего пошлого. Только чувство разделенного одиночества сближает нас. Я понимаю ее состояние. На далеком, заброшенном этапе, среди сотен проходящих мужчин, интеллигентная, с богатым духовным миром женщина тоскует о жизни, к которой она привыкла. Город, общество, любимая наука, книги, театр. Как от всего этого далеки темные, окружающие Аб-Герм, холмы!
– Вы тоскуете здесь? – спрашиваю я.
– Вообще да, но два обстоятельства заставляют забывать о скуке – работа и чувство долга. Народ так мучается, так страдает на этой войне, что нам, тыловикам, стыдно думать о себе.
Признаюсь, я не ожидал такого ответа. Мне казалось, что я услышу от нее горькие жалобы на забросившую ее в эту глушь судьбу.
– Вот только принесут ли эти страдания ему пользу? – медленно, как бы думая вслух, говорит Ирина Петровна.
Я понимаю, о чем говорит она.
– Несомненно! Слишком великие жертвы принесла Россия, и немыслимо, чтобы они пропали даром. Да иначе и не может быть. Ведь теперь не тысяча девятьсот пятый.
Ирина Петровна крепко жмет мне руку. Ее глаза сияют.
– Как вы сказали? Теперь не тысяча девятьсот пятый год? – взволнованно повторяет она.
– Конечно. Война многому научила нас. Мы тоже стали разбираться в жизни.
– Значит… значит, – почти вплотную приближая ко мне свое лицо, говорит она, – казаки в случае… не будут стрелять в народ?
– Вы хотите сказать: в случае революции?
Она молча наклоняет голову.
– Ни в коем случае! Девятьсот пятый год не повторится.
Она пристально смотрит мне в глаза испытующим взглядом, потом тихо и ласково целует в лоб и нежно, очень трогательно проводит ладонью по моей щеке.
– Спасибо, – еле слышно говорит она. Потом, тесно прижав к себе мой локоть, поворачивается, и мы медленно идем назад к Аб-Герму.
Встретившая нас в коридоре сестра милосердная лукаво улыбается.
– Хорошо прогулялись?
– Да! – коротко отвечает моя спутница.
Попрощавшись с нею, иду к себе. Нежность и большая благодарность к этой еще недавно незнакомой и так внезапно ставшей мне близкой женщине охватывает меня. Я не чувствую более одиночества. Как, в сущности, немного надо тепла людям, когда они лишены его. Я оборачиваюсь и с благоговением смотрю в сторону дома, где светятся окна сестер. Потом иду в отведенный нам флигель.
– Ну что, поженихались? – слышу я сбоку вкрадчивый, любопытствующий голос Химича.
– Что вы! Просто гуляли, говорили о литературе, – отвечаю я раздеваясь.
Дурацкая фраза прапорщика грубо врывается в мое восторженное, лирическое настроение.
– Ну да, лите-ра-тура! – недоверчиво тянет Химич. – Небось, повезло?
Я поднимаю голову. На меня глядит освещенное луной круглое, с подкрученными вверх усами лицо прапорщика. Оно выражает такое неудержимое любопытство, что я обозленно говорю:
– А ну вас к бесу!
Химич молчит. Потом, видя, что я лежу, зарывшись в подушки, сердито сопит и, считая меня заснувшим, бормочет:
– Гарбуза получил, а на других злится. Ухажер! – И, сонно позевывая, укладывается спать.
На рассвете двигаемся дальше. Проходя мимо пункта, я с сожалением бросаю взгляд на белые занавески в окне. Вчера я еще не знал о существовании Ирины Петровны, а сегодня мне кажется, что я распростился со старым, хорошим другом. Сколько таких коротких дорожных встреч хранит моя память!..
Идем. Следующая остановка в Корре. Незаметно добираемся до него. Снова чай, короткий отдых. И опять в дорогу под горячим, палящим солнцем.
Эту ужасную жару я начинаю ненавидеть, и если бы не благодатный ветерок, набегающий с отрогов Синджарских гор, мы давно истекли бы морем пота. Медленно и однообразно ползет время. Кажется, что солнце остановилось на месте. Его диск окутан беловатой пеленой. Прямые злые лучи больно жалят незащищенные лицо и руки. Воздух колеблется и переливается в степи знойным маревом, смутно похожим на волнующуюся кружевную завесу. Рукоятки шашек и стволы винтовок нагрелись. Высокая трава не шелохнется, застыв под голубым палящим небом.
Но вот белая пелена все сильнее окутывает солнце. Его лучи тускнеют, теряют свой нестерпимый блеск. Колеблющиеся, темные пятна поднимаются на горизонте. Казаки с облегчением вскидывают головы.
– Быть дождю, – поглядывая на небо, говорит Химич.
– Должен быть. Не иначе, как накроет нас в степу, – подтверждает вахмистр.
– Давай бог! Измаялись вконец, – слышатся голоса, и все с надеждой устремляют взоры на быстро мрачнеющий горизонт.
Через полчаса половина его уже покрыта свинцово-серой громадой туч, свесившейся над землей и плывущей нам навстречу. Солнце еще раза два пытается прорваться через эту завесу, но в конце концов безнадежно тонет в ее черной гуще. Сразу темнеет. По долине пробегает ветер, его порывы теребят поникшую траву. Кони усиливают шаг, тревожно прядут ушами. Снова порыв ветра и глухой, неясный гул. Тучи опускаются совсем низко и накрывают степь своим черным крылом. Казаки расторачивают бурки, нахлобучивают папахи, надевают башлыки. Через минуту вся сотня превращается в вереницу черных теней.
– Ну и климат! – восклицает Химич, – то сдыхаешь от жары, а то кутаешься, как от морозу.
Черную мглу прорезает огненный зигзаг молнии: На какие-то доли секунды ее вспышка освещает дорогу. По равнине гулко и раскатисто несется удар грома. Молнии следуют одна за другой. Грохочет гром. Дождь хлещет во всех направлениях. Его струи падают и сверху и с боков, подхлестываемые быстрыми и сильными шквалами ветра. Небо точно взбесилось. Кажется, что наверху прорвалась какая-то гигантская плотина. Мой башлык намок, за бешмет просочилась вода. Бурка тяжело повисает на мне. Под ударами ветра и от резких, больно бьющих в глаза капель кони останавливаются. Мы подгоняем их. Казаки примолкли и, в тщетной надежде спастись от дождя, кутаются в бурки.
Вдруг туча раскалывается. Одна половина ее уплывает вперед, а вторая разрывается на ряд отдельных небольших островков. Эти островки белеют и проплывают мимо. В провалах между ними показывается солнце. Его лучи пробегают по земле радостными, игривыми зайчиками. Оно смелеет, с минуту словно раздумывает, а затем, как бы вспомнив свое назначение, гонит прочь побежденные разбегающиеся облака. Ветер стих. Трава поднимает свои стебельки и тянется к солнцу. На ее изумрудной зелени блестят мириады капель.
– Побрызгал малость и айда домой, – шутят казаки.
– Спать пишов до жинки.
Бурки и башлыки скатаны и снова приторачиваются к луке. Через десять минут долина принимает прежний вид, и только прибитая к земле дорожная пыль еще напоминает о промчавшемся ливне.
– А ну, песенники, вперед! – кричит Гамалий.
Казаки неохотно тянутся из рядов.
– Станичную, чтоб дома не журылысь! – приказывает командир.
Уж ты са-ад, ты мой сад… —
тянет высоким тенором запевала.
Сад высокий, виноград… —
подхватывают остальные, и тягучая, заунывная песня, воскрешающая в памяти дорогие сердцу станичные левады, звенит и несется над чужой, персидской равниной.
Откуда-то вновь появились стрижи, и жаворонки опять звенят над степью.
– Собрать сотню, Лукьян! – приказывает Гамалий. – Господам офицерам быть на своих местах!
Вахмистр идет исполнять приказание. Мы уже часа два как пришли в Диз-Абад. Люди пообедали и сейчас, покуривая крученки, валяются на траве и ведут «балачки».
– Что вы собираетесь им сказать? – спрашиваю я.
– Хочу объяснить казакам цель нашего рейда. Люди, идущие на неизвестность, должны хотя бы немного знать о трудностях, которые ожидают их.
Горнист играет «сбор». Его труба заливается, и я вижу, как отовсюду – из-за кустов, из пункта, от коновязей, – вскакивая с земли, бегут к вахмистру казаки. Наконец сотня в сборе. Она стоит развернутым фронтом лицом к дороге и ожидает офицеров. Мы подходим и становимся по местам. Показывается Гамалий. Я командую: «Смирно!» – и на его приветствие сотня рявкает десятками голосов.
– Справа и слева заходи! – командует есаул, и оба фланга быстро загибают полукольцо вокруг него.
Мы находимся внутри образовавшегося круга.
– Вольно! Садитесь! – говорит Гамалий.
Все усаживаются, и есаул начинает:
– Ну, братки, время пришло, и я должен рассказать вам, куда идет сотня. Ни вчера и ни позавчера я не имел права говорить, было еще рано…
– Да мы и так знаем, вашскобродь, – перебивает его из толпы чей-то голос.
– Цыть! Не мешай! – несутся негодующие голоса, и некстати заговоривший казак робко умолкает.
– Да… А теперь уже можно рассказать, куда и зачем мы идем. Идем мы через степь, что вон за теми горами. По ту сторону степи – река, за рекой опять степь, а за нею пустыня. Может, слыхал кто про пустыню? – оглядывает он напряженно слушающих казаков.
Кое-кто кивает головой.
– Но пустыня эта особая, не страшная. С садами, деревнями и с холодной водой. Живут там люди – арабы – и не тужат. Все под рукой – и скот, и хлеб, и вода. И вот мимо них, мимо деревень арабских…
– Оазосы! – радостно кричит, высовываясь вперед, Востриков. – Оазосами прозываются, вашскобродь.
– Да, оазисами… Так вот через них пройдем и мы, и за ними уже встретимся с нашими союзниками – англичанами, к которым посланы. Мы непременно должны соединиться с ними, потому что через две-три недели начнется совместное наступление против турок. Отсюда – мы, оттуда – они. Они уже ждут нас. Им сообщили туда по беспроволочному искровому телеграфу, и нам навстречу будут посланы конные части. Конечно, когда мы вернемся назад, то нас встретят как героев, и после этого похода я обещаю вам, всей сотне, месячный отпуск домой. Вернетесь в станицы георгиевскими кавалерами, с деньгами и подарками, и будет чем порадовать стариков-дидов, когда будете рассказывать им об этом знаменитом походе. С завтрашнего дня, братики, как только перейдем позиции, мы уже считаемся в заграничной командировке, и каждый из вас, рядовых, будет получать – от меня по рубль двадцать пять копеек золотом в день, приказные – по полтора рубля, младшие урядники – по рубль семьдесят пять копеек, старшие – по два рубля, а вахмистр – по три рубля. Таким образом вы соберете и деньги на отпуск.
Казаки заулыбались, и какая-то шутка пробежала по толпе.
– В чем дело? – спросил Гамалий.
– Да кто вернется живым, деньгу здорово зашибет, – ухмыляясь, говорит Карпенко.
– А кто нет? – лукаво поддержал его Сухорук.
– А тому крест в поле да чикалки[48] над ним.
– Ну, не нюнить! На то и война, чтобы воевать. А здесь что – лучше, что ли? Разве завтра нас не могут бросить в бой? Не те же пули, не то же самое? А тиф? А лихорадка? Что там говорить! Казаку горевать не о чем. Сел на коня – так уж неси службу честно. Недаром о нас слава за моря бежит.
– Да уж известно: слава казачья, да жизнь собачья, – вздыхает кто-то рядом, и дружный смех бежит по рядам.
– Кто деньги загребет лопатой, а над кем землю лопатой сгребут, – говорит урядник Скиба и грустно смотрит на меня.
Ему сорок лет, и рядом с ним, в его же взводе, бок о бок, служит его сын Данило, да еще в станице осталось трое детей.
– Ничаво, папаня, авось дойдем, – ухмыляется сын.
Гамалий оглядывает казаков. Глаза его вспыхивают, и он похож на большого разъяренного быка.
– Так… хорошо… очень хорошо! Бабы вы, вот вы кто, а не казаки! А вдруг не «вернэтесь»… Так що ж с того? – Он злится и переходит на украинский язык. – Ну що ж, як вы не вернэтесь, то думаете сгине Россия, сгинуть казаки? Ни! А то колы вы будете лякатысь, як мали диты, то и вы, и казацство, и слава сгинуть. Хиба тут краще? А ну, побачимо? Кожный день в караули, в нарядах, в розъиздах, в фуражировке, а тут що хиба не можно знайти смерть? Можно, скильки хочешь. А тут не мае опасности? Ще бильш! И так, браты мои, з мисяця в мисяць, з рока в рик. Так що ж, кажу я вам, чи в новину нам, казакам, таки дила? Ни! Мы звычни до них. Як батьки наши привыкали на Кубани, як диды-горюны в Запорожской Сичи. Але гирко слухаты, що казаки злякалысь, гирко бачиты, що воны струхнулы. Бабы в станыци засмеють нас: пишлы, та не дийшлы! А йиты все однако пидэм, бо хто не пидэ, того расстреляють як собаку. Важко, дуже важко буде иты, але треба. И мы пойдем, и мы соединимся. А потом вернемся обратно и всей же сотней поедем на родную Кубань!
Гамалий замолкает. Его возбужденная, взволнованная речь подействовала на казаков.
– Та що ж, вашскобродь. Мы разве отказываемся, аль що? Хоч не хоч, все одначе пидэм. Тилько мы казалы, що трудно, – раздались голоса.
– Иван Андреич! – раздвигая толпу и выходя вперед, говорит старый Пацюк, всеми любимый и уважаемый казак.
Ему уже пятьдесят три года, но он еще крепок и бодр. В 1904—1905 годах он под начальством Мищенко[49] сражался на полях Маньчжурии. В эту кампанию он добровольцем пошел на фронт, как он сам говорил, «добуты золотого Егория, аль бо деревянного». Пацюк был из той же станицы, что и Гамалий, и даже приходился ему каким-то родственником.
– Иван Андреич, не гнивайся, що хлопци балакають в сердцях. Не дуже гарне воны гуторять, та що зро́бишь, казацька душа така! Языком бреше, що та собака, а сердцем каже – «ни». Чи впервой тоби слухать ци балачки, так и наши диды и батьки, колы ходылы на туркив пид Сулин тай Плевну, балакалы. А що выйшло? Балакалы, а потом йшлы и былысь и рубалысь як львы. Так и мы. Кажем, що сумно та гирко, и то правда. А що не сумно? А чи богато з нас кто вернэться до дому? Чи богато казакив побачуть ридну Кубань та жинок с дитками? Ни, дуже мало. Бильше поляжуть тут у цьому степу, – одни от пули, други от жары. Но, Иван Андреич, не сумуй. Треба, так мы пидэм, и так ще пидэм, що небу жарко будеть! А що з нами станется, не будем гадаты, бо то одному богу звистно.
