Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 344 (всего у книги 348 страниц)

2

Туман поднимался над болотом медленно и неуклонно и вскоре должен был открыть остров, как занавес открывает сцену. Ударил разрыв перед самым бугром, взметнуло песок, и срезанная осколком сосновая ветка упала в окопчик рядом с Бертолетом.

Судорога ожидания сжала лицо Топоркова, и он сказал Гонте, чуть приоткрыв рот:

– Дайте по болоту. Как бы корректировщик не подлез!

Гонта снял куртку с пулемета, не спеша проверил наводку и дал очередь по краю отползающей туманной завесы. Еще звенело в ушах от трескотни и гильзы сыпались на дно окопчика, когда, весь в грязи и тине, с бородой, украшенной водорослями, как елка мишурой, на бугре появился Андреев.

– Товарищ майор, – сказал он, задыхаясь. – Коровы ушли с острова.

– Ну и что? – спросил майор. Но, постепенно осознавая смысл сказанного Андреевым, он повернулся в его сторону. Тонкий бледногубый рот провис по углам. – То есть куда ушли?

– Туда, в «тыл»… – Старик махнул рукой, указывая на непроходимую топь. – Я рубахой пометил тропу, товарищ майор. Уйдем и мы! И телеги вытянем. Попробуем цугом запрячь, по четыре!

Все с загоревшимися глазами потянулись к Андрееву. И у майора оттаяло лицо, живая краска вернулась к нему.

– Чертов дедок! – крикнул Левушкин восторженно и хлопнул Андреева по плечу.

– То животное, – поправил его старик и запахнул дождевик, открывающий остатки клетчатой рубахи и поросшую седыми волосами грудь.

– Запрягайте и уходите, – сказал майор. – Я прикрою. Взгляды партизан скрестились на майоре.

– Вам обоз вести надо! – сказал Бертолет.

Два разрыва один за другим всколыхнули болото чуть левее острова. Беспокойно заржали лошади.

– Некогда дискутировать, – сказал майор. – Скоро начнут накрывать. Идите!

– Эх! – выдохнул Левушкин. – А зачем люди жребий придумали?

Финский нож как бы сам собой оказался в ладони разведчика. Он подобрал прутик, молниеносно разрезал его на четыре равные доли, а затем одну из палочек укоротил вдвое. С быстротой профессионального манипулятора Левушкин смешал палочки, скрыл их в кулаке, затем выставил лишь равный частокол кончиков:

– Кому короткая, тот «выиграл»…

Галина потянулась было к Левушкину, но он остановил ее: – Женщины и раненые не участвуют.

– Это почему же? – возмутилась Галина, но Гонта осадил ее коротко и гневно:

– Замолчи, Галка!.. – И, насупившись, играя желваками, он выдернул одну из палочек, торчавших из кулака Левушкина.

– Длинная! – Левушкин повернулся к Бертолету. Галина, округлив глаза, смотрела, как подрывник тонкими пальцами, как пинцетом, выдернул свой жребий. И облегченно выдохнула:

– Длинная!

И Топорков вытянул длинную палочку.

Левушкин разжал ладонь. Среди морщинок, среди перепутанных линий жизни лежал маленький, в полспички, отрезок сосновой ветки. И в нем была судьба Левушкина.

Мина разорвалась справа от острова. Чуть дрогнула ладонь.

– Моя! – сказал Левушкин. – Мне всегда в игре везло. И тогда Топорков взял разведчика за кисть и, потянув к себе, вытащил из рукава еще одну, пятую, длинную палочку – утаенный жребий.

– Старый фокус. Короткую потом подсунули, – сказал Топорков. – Будем считать, короткая – моя. Я вас повел, я буду отвечать. И постарайтесь переправиться через Сночь и увести за собой егерей.

– Теперь меня послушайте, – пробасил Гонта и неожиданно ударил Левушкина снизу по открытой ладони: жребий взлетел в воздух. – Я молчал, теперь послушайте. Не майор, а я сюда вас привел. И я буду прикрывать. И никому не возражать, а то постреляю и ваших, и наших!

Столько было уверенности и силы в голосе этого коренастого, меднолицего мужика, что разведчик, нагнувшийся было, чтобы подобрать палочку, выпрямился.

– И все! Геть! – добавил Гонта мрачно.

Взгляд его колючих, глубоко упрятанных под темными бровями глаз на долю секунды столкнулся со взглядом майора, и, как когда-то, во время их первых стычек, всем почудился фехтовальный звон.

– Майор, ты мою натуру понял, – сказал Гонта. – Меня с места не сдвинешь. Разве что убьешь. Веди людей, не стой, а то потеряешь обоз…

И он протянул Топоркову крепкую, металлической тяжести ладонь, и сухая, длинная кисть Топоркова легла в нее, как штык в ножны, и лязга не было.

– Может, я и научился бы насчет горшков, – сказал Гонта. – Наука на войне добрая. Да часу нема!

3

Гонта оглянулся. Последние две упряжки уже вошли в болото. Люди и лошади барахтались в темной жиже, среди остатков зеленого ковра, как среди льдин, дышали натужно, с хрипом. Впереди шел Андреев, высматривая над темным месивом пестрые свои вешки, привязанные к кустам багульника и кочкам.

Остров прикрывал партизан от егерей, и лишь Гонта видел их с вершины бугра. Но сюда же, к этой вершине, снова подтягивались фашисты.

Гонта поправил огрызок ленты, куце торчащей из раскаленного МГ, постучал по круглой коробке, затем подвинул к себе две лимонки…

Островок заходил ходуном под беглым минометным огнем…

Все четыре повозки стояли в ольховнике. Партизаны прислушивались. Лица их были темны от грязи. Пулемет постукивал короткими очередями, но затем со стороны острова донеслись один за другим два гранатных взрыва, спустя несколько секунд – третий.

И наступила тишина.

– Все, – вздохнул Левушкин. – У него были две лимонки.

Они закурили, собрав остатки махорки; они ждали, хотя надежды на возвращение Гонты ни у кого не было.

Галина с мокрым от слез лицом меняла Степану повязку, осторожно откладывая в сторону алые бинты.

– Потерпи… потерпи… – приговаривала Галина. – Сейчас перебинтуем, а то растрясло!

– Отчего кровь красная? – говорил Степан, лихорадочным взглядом уставясь на бинты. – Я понял, Галка. Это чтоб страшно было убивать или ранить. Была б она синенькой или желтенькой – не так боялись бы, легче было бы убивать.

Обер-фельдфебель взобрался на холм. За ним, таща из болота раненых, поднялись остальные егеря.

Обер-фельдфебель увидел на гребне присыпанную алым песком, иссеченную осколками кожанку Гонты. Затем он медленно оглядел остров с вершины бугра и выругался.

Обоз снова исчез.

День девятый
В СЕЛЕ ВЕРБИЛКИ1

Первыми протопали по песчаной лесной дороге сапоги Левушкина, точнее, не сапоги, а то, что осталось от них, именно: голенища. Ступни Левушкина были обмотаны тряпицами и на римский манер перетянуты крест-накрест тем самым желтым проводом, который разведчик взял у немецких связистов вместе с катушкой.

Бывшие эти сапоги ступали как бы нехотя, заплетаясь друг о друга: Левушкин дремал на ходу. Следом, в отдалении, двигались телеги с безмерно уставшими партизанами. Заморенные кони шли, опустив головы.

Не дремли, дозорный! Но куда там… есть предел и силам двадцатилетнего крепкого парня. И сапоги сами собой вели Левушкина по лесной дороге.

Дремала сестра, дремал и раненый Степан, и голова его моталась на сене от неровного движения упряжки.

На остальных двух телегах сидели Топорков и Бертолет, оба с запавшими, серыми лицами и тоже в порванной обуви. Причем последний экипаж, на котором покачивался, изредка приоткрывая глаза, Бертолет, был без одного колеса: вместо него скребла песок гибкая слега, а позади, привязанные к кузову, плелись пегие «голландки».

Замыкал процессию, отстав метров на тридцать от обоза, таежник Андреев. Шел он довольно бойко, ступая босыми ногами по песку. Винтовку Андреев держал на правом плече, а через левое были переброшены связанные за ушки и неплохо еще сохранившиеся кирзачи.

Облетевший за холодную ночь, пустой и тихий осенний лес стоял по обе стороны дороги, и сквозь легкие чистые березки и осины просматривались дубки, все еще державшие на черных ветвях желтую листву, как награду за стойкость.

Три человека вышли на дорогу с какой-то лесной тропинки. Заметили обоз и торопливо серыми тенями шмыгнули за дубки, притаились.

Но Левушкин уже широко открыл глаза – и они мгновенно просветлели. Непонятным, шестым, врожденным чувством он ощутил присутствие чужих людей. Отпрыгнув в сторону, он щелкнул предохранителем автомата.

– Э, выходи! – крикнул он. – Живо!

И тон его не оставлял сомнений, что он не станет медлить со спусковым крючком автомата.

Из-за дубков вышли две старушки и старичок.

Старушки были по-довоенному, по-мирному чистенькие, в черных платках, черных жакетах и черных юбках до пят, будто в церковь собрались, да еще с одинаковыми пестрядинными узелками в руках; правда, и жакетки, и платки, и юбки, и даже пестрядь – все латаное-перелатаное…

Старик же имел вид особый, на нем был промасленный танкистский комбинезон, дополненный лаптями и онучами.

– О! Партизаны! – радостно сказал старик, и прокуренные усы его поднялись.

– Мы не партизаны, – ответил Левушкин, оглядываясь на подходивший обоз. – Не видишь – макулатуру собираем… А ты что за танкист?

– Почему танкист? – необидчиво возразил старик, подходя к телеге, за ним тихонько, скромненько шествовали старушки. – Комбинезон вещь хорошая для осени, малопромокаемая. Сейчас война людей раздевает, война и одевает, будьте любезны.

Проскрипели и остановились повозки. Дедок обменялся понимающим взглядом с Андреевым, несшим свои сапоги на плече. Принадлежность к одному поколению и житейский опыт объединяли их.

– Сначала испугались, – пояснил старик, обращаясь теперь уже ко всем партизанам. – Может, полицаи? Нет, глядим, свои…

– Почему же свои? – спросил Левушкин.

– Во! – И старик взглядом указал на обмотанные тряпками ноги разведчика. – Какие ж вы полицаи?

– Ну ладно, – сурово сказал Левушкин, партизанское самолюбие которого оказалось уязвленным. – Ты что за личность?

– Я Стяжонок Григорь Данилович, это жена моя, – он указал на старушку повыше ростом, – а это сестра ее, свояченица моя, Мария Петровна, будьте любезны!

Партизаны, истощенные переходом, смотрели на стариков безучастными тупыми глазами, и лишь Левушкин вел расспросы.

– Это что ж за фамилия такая или кличка – Стяжонок?

– Зачем кличка? Фамилия. Белорусы мы. Из деревни Крещотки, на реке Сночь, слыхали? А идем в Вербилки, это уж Украина, будьте любезны. В Вербилках у нас две дочки, зять да внучата, полный интернационал. Сегодня ж Параскева… Параскева-грязница у нас…

– Празднуете, значит! – Левушкин сплюнул.

– Да ведь живые. Покинутые, а живые.

– Живые. Зятья у вас… молодые небось зятья-то?.. Документ есть?

– Недоверие, – пробормотал старик и полез под комбинезон.

– Доверие, недоверие… Может, ты полицаев прислужник?

– Не! Напротив, я на маслозаводе в сепаратор гайку кинул; – сказал старичок и протянул разведчику замусоленную бумажку.

– Будет расспрашивать, – сказал Левушкину Андреев. – Ты бы немцев так расспрашивал.

– А я ученый-переученый… Ты погляди, какой документ! «Свидетельство… указом его императорского величества… о высочайшем пожаловании Стяжонку Григорию Данилову… Георгия третьей степени…» Во!

– Удобный документ! – сказал старичок. – Всеобщий! И для немцев, и для полицаев, и для своих…

– Отдай ему бумагу, – сказал майор и, кряхтя, слез с телеги.

Бывалый солдат Стяжонок сразу почуял в Топоркове настоящего командира и невольно подтянулся, лапти его сошлись каблуками.

– Немцы в Крещотках есть? – спросил Топорков.

– Нету.

– А в Вербилках – не знаете?

– Ив Вербилках нету. Чего им там? Наглядывают время от времени. Полицаи наведываются. Господин Щиплюк, трясця его матери. Так у нас будет специальная просьба до вас, чтоб вы его наказали примерно – повесили или расстреляли, это уж как вам будет угодно.

– Очень вас просим, – тут же вмешались в разговор старушки, услышав фамилию Щиплюка, губы их гневно затряслись. – Обтерпелые из-за него, как ягнята!

– Ивана-объездчика в тюрьму забрал и дочку его, Клавку…

– Он такой: как в дом, так и гром!

– Мальчонку стрелил в Крещотках.

– Бабы-солдатки, у кого мужья в Красной Армии, со слез слепнут от него!

– Ясно! – прервал старушечий речитатив Топорков. – А своих партизан у вас нет, что ли?

– Богом забытый край, – вздохнул Стяжонок. – Партизаны там, за Сночь-рекой. – Он прищурил хитрый глаз: – Вы, должно быть, туда идете?

– Допустим…

– Н-да, – вздохнул Стяжонок. – Переправиться вам трудно будет. Тут на сто верст вокруг один мост был, в Ильнянском, да и тот наши взорвали. А на реке везде немцы.

Он оглядел партизан, заморенных лошадей, повозки, ящики. Особо остановился на слеге, заменявшей колесо.

– Что бы я вам посоветовал. Идемте с нами в Вербилки. Тут недалеко. Переночуете, передохнете, ремонт вам произведем, а утром порешите, куда надо…

Андреев вздохнул и крякнул при упоминании об удобном ночлеге. Майор же, подобно Стяжонку, оглядел свой потрепанный, еле бредущий обоз.

– Баньку истопим, будьте любезны, – добавил старик. – И политически надо бы… Соскучился народ по своим…

И уже развернулся обоз, и словно бы веселее заскрипели колеса, и резвее пошли лошади, учуяв вдали запах жилья.

Впереди обоза шагали Топорков и Стяжонок. Чуть поотстав, как почетный эскорт, шли две женщины в черном.

– Деревня, конечно, штука хорошая, – говорил Левушкин, помахивая кнутом над головами коней. – Да хитрая штука! На сто душ всегда может одна дерьмовая сыскаться. Вот что меня беспокоит. Как думаешь, старик?

– Это конечно, – согласился мудрый таежник Андреев. – Доверять без разбору нечего, это верно. Да только и без деревни нам, партизанам, не прожить. Вот шли мы по болотам, по безлюдью, и в душе пусто стало.

– А у меня в животе, – возразил разведчик. – По деревенской пище соскучился.

– Э, твои заботы, – махнул рукой Андреев. – Переправа меня беспокоит.

– Боишься?

– Себя-то не жаль. Я-то свое дело в жизни выполнил: и детей вырастил, и внучат понянчил…

2

Это была небольшая, дворов на тридцать, лесная деревушка, типичная для той стороны украинского Полесья, где чувствуется близость к Белоруссии и России: здесь можно было увидеть и мазанку, и сруб с резными наличниками, и незатейливую белорусскую хату…

Топорков вместе с двумя старушками и Стяжонком шел по единственной, прямой, утыкающейся в березовую рощицу улице, осматривал окна и дворы, словно бы вызывая деревню своим открыто партизанским видом.

Следом в деревушку входил обоз, заполняя тишину скрипом колес и усталым лошадиным пофыркиванием.

И одна за другой стали открываться калитки, и на улицу выходили, немо и строго глядя на партизан, на их оружие, грязные шинели и ватники, перевязанные проводом сапоги, старики и дети – мирное население военного времени.

Партизаны подтянулись, старались держаться прямо и не выказывать смертельную усталость. Они медленно двигались в коридоре лиц – морщинистых, продубленных, спекшихся на жаре и работе и совсем еще юных, без единой отметки времени.

Крестьяне всматривались в партизан с болью, волнением: а вдруг возвращается свой, несказанно изменившийся муж, брат, сын, отец… Они радовались, видя в них частичку того мира, который откатился с последними красноармейскими частями и теперь где-то далеко, за лесами, вел отчаянную войну. Они огорчались, потому что люди, принесшие дыхание этого мира, были бледны, усталы и слабы… Они смотрели на них с надеждой, потому что, несмотря на пергаментную бледность щек, несмотря на разбитые сапоги, партизаны держали оружие крепко и шли как хозяева, не таясь.

…Топорков вздрогнул. За плетнем, у крытой дранкой мазанки в три подслеповатых окна, где пышно, последним осенним цветом цвели золотые шары, он увидел лицо, которое на миг приковало его внимание и заставило забыть обо всей деревне.

Оно густо заросло кудлатой бородкой, и нечесаные пепельные космы скрывали лоб. Но бородка была нестарой, молодцеватой, купеческой была эта бородка, и из-под пепельных косм смотрели на Топоркова свежие, с твердым жизненным блеском глаза.

Майор приостановился на миг, насупился, как будто припоминая что-то, но затем двинулся дальше.

– Что это у вас за бородач вон в той мазанке с цветами? – спросил он Стяжонка и оглянулся еще раз. Но лица у золотых шаров уже не было.

– А… То Фроська взяла в приймы. Пленный. У нее хозяйство, вот и взяла, будьте любезны. Мужик гладкий, помогает. Сидор, если вернется, в обиде не будет. Он прежде всего хозяйство ставит, – пояснил Стяжонок.

В конце улицы, как бы запирая своим увечным телом выход к березовой роще, стоял, опираясь на самодельные костыли, одноногий, свирепого вида мужик. Широкие плечи его были приподняты от костылей, как крылья.

Когда Топорков со своим эскортом приблизился к одноногому, он молча указал костылем на двор, и они прошли за плетень, где выстроилась, как по ранжиру, босая конопушная детвора.

– Коваль! – сказал одноногому Стяжонок, и смешливые хитрые глаза старика, юлившие при встрече с незнакомыми лесными людьми, были строги, и голос звучал почти начальственно. – К нам товарищи пришли на ночевку. Надо поспособствовать.

– Ясно! – мрачно сказал Коваль. – Надо их не в дом, а в клуню. Там безопаснее, выход к лесу на три стороны. – И буркнул, обращаясь к детворе: – Мишка с Катькой, баньку на задах, у клуни, топить! Санька, бери Тишку, Макогоновых, Степняков – и гоните овец пасти на концы деревни. Всю ночь будете пасти, с кострами. Чтоб ни одна живая душа – ни туда, ни сюда без вашего глаза.

Словно ветром сдуло детвору. Напряженное лицо Топоркова просветлело.

– Спасибо, – сказал он, улыбаясь Ковалю одними глазами.

– Коваль! – представился одноногий и протянул страшной жесткости ладонь. – Участник белофинской.

Его темные, суровые глаза сощурились в ответной улыбке.

– Вот это и есть мой зять, будьте любезны! – сказал Стяжонок с гордостью.

3

Перед большой, крытой порыжевшей уже, подпрелой соломой клуней на огороженном току хрустели свежим, сочным сеном лошади. Рядом, у телег, постукивали топорами Стяжонок и Коваль. Они меняли заднюю ось, примеряли колесо. Топорков помогал им.

Коваль, отставив костыли и подпрыгивая на одной ноге, работал ловко и ворочал дрогу с такой легкостью, что в голову невольно приходила мысль о том, какой неимоверной силы был этот черноволосый мрачный мужик до увечья.

Неподалеку примостился и Бертолет со своим электровзрывателем. Он был занят тем, что прилаживал к доске сложную передачу, главной составной частью которой была ржавая зубчатка от велосипеда с торчавшим, как кость, шатуном, и Стяжонок не без иронии посматривал на эту конструкцию.

Наконец старик не выдержал и спросил, щуря глаз:

– Извините, вооруженный товарищ, для каких надобностей вы это делаете… вроде велосипеда?

Бертолет поднял на старика ясные свои, наивные глаза.

– Подрывное устройство, – охотно пояснил он. – Раздобыл магнето мотоциклетное, да ведь без маховика не раскрутишь как следует, чтоб снять с него две тысячи вольт… Думаю, видите ли, с помощью передачи…

– Мгм, – сказал Стяжонок.

– Они технику со всей Европы гонят, – громыхнул насупленный Коваль, – а мы их велосипедом собираемся.

– Ничего, ничего, – успокоил их Стяжонок. – Там есть техника, на фронтах, а нам и этого будет… А вы, товарищ, не из учителей? – спросил он у Бертолета заинтересованно.

– Преподавал до войны.

– Вот! – Старик, гордый подтвердившейся догадкой, взглянул на Топоркова, который молчаливо обтесывал тонкую колесную спицу. – Сразу видно: речь культурная. – И вздохнул: – Ох, нема учителей нынче. Ребятишки растут, как волчата – ни тебе алгебры, ни стишка выучить, будьте любезны! Скорей бы вы до дела повертались!..

…Из маленькой бревенчатой бани, что стояла неподалеку от клуни, близ ручья, выскочил распаренный, завернутый в серое рваное рядно Левушкин. Глаза его светились весело: он был прирожденный солдат, Левушкин, он умел ценить минутную утеху, зная, что от боя до боя недолог путь.

– Дуй в баню, Бертолетик! – крикнул он. – Теперь я понимаю, почему на флоте перед сражением приказывали мыться – и во все чистое. С легким паром приятнее возноситься…

Но недолго наслаждался Левушкин покоем и махоркой, которую щедро отсыпал ему в газетный листок одноногий Коваль. Медсестра Галина вышла из клуни с огромной деревянной бадейкой в руке и тут же приметила праздного разведчика.

– Левушкин! – скомандовала она. – Хватит прохлаждаться. Неси горячую воду, Степана вымою прямо в клуне, чтоб не трясти!

– Слушаюсь, ваше милосердие, – сказал Левушкин и поднял глаза на Галину. – А может, я с ездовым справлюсь? Тебе, может, неудобно?

– Дурак! Ну, дурак! – сказала Галина и принялась развешивать на оглобельных тяжах влажные рыжие бинты. – Неудобно?! Это когда вам руки-ноги режут, когда кость скрипит, вот тогда мне неудобно. Тазы с кровью вашей мужской выносить – вот что мне неудобно, – добавила она с болью, сдавленным голосом. – А все остальное – удобно. – И она, развесив стираные бинты, скрылась в клуне.

– Трудящая девушка, – сказал Стяжонок и одобрительно крякнул.

– Добрая будет жинка, – подтвердил мрачный Коваль. – Жива бы осталась.

– Эх, товарищ командир, – обратился Стяжонок к молчаливому Топоркову. – Погостили бы у нас денька хоть три. Дали б людям роздыху. Усталый народ!

– Нельзя, – ответил Топорков, продолжая равномерно взмахивать топором.

– Да и на вас поглядеть – кожа да кости. Как только топор держите!

– Нельзя, – повторил Топорков. – Завтра выходить.

– Приказ, значит, – сказал Коваль. – Ну что ж… Ваше дело такое, военное. Вот только раненый при вас – непорядок это. Раненый вам помеха. Да и ему спокой нужен, може, и выживет.

– Что вы предлагаете? – спросил Топорков. – К вам сюда ведь немцы наведываются…

– Сюда – да. Тут его оставить, это верно, рисково. А вам все равно мимо лесного кордона идти. Там его и оставите. Там тихо. Самого объездчика Ивана полицаи забрали, Щиплюк с ним свои старые, довоенные счеты сводит. А дети его там, мы им всем миром хлеб, другой какой харч поставляем. Так что лишний рот нам не в тягость. А он, може, и выживет.

– Мы подумаем, – сказал Топорков.