Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 268 (всего у книги 348 страниц)

Я думал об этом все время, пока мы возились у вышки, меняли, как было приказано, две нижние ступеньки. Потом не выдержал:

– А катер спасли?

– Да, потом он воевал.

– Откуда ты знаешь?

– Слышал.

– А что это за вырезка?

– Из старой фронтовой газеты.

– Так ведь продолжение должно быть.

Он пожал плечами.

– А что значит – «это были его последние слова»?

– Остался он тут.

– Зачем?

– Оставили его.

– Как это – оставили?

Игорь снова пожал плечами. Это ни «да» ни «нет» раздражало.

– А где ты взял газету?

– У отца была.

– А кто он тебе, Иван?

– Родственник. По матери. У нас полдеревни – Курылевы.

– А где он теперь?

– Говорят же, оставили его. Погиб, наверное.

– Здесь, в Приморском?

– Эх! – сердито сказал Игорь. – Я думал, на тебя можно положиться, а ты – что да как?

Это меня разозлило. А кого не разозлит такое?

– Я тебе не ботинок нужного размера, чтобы меня, не спросясь, примеривать. Рассчитываешь на помощь – давай в открытую. Расскажем начальнику заставы, он тут всех знает.

– А вдруг это неправда? Только Зря переполошим.

Подивившись его неожиданному волнению, я полез на вышку. Хоть и выходной, а раз уж пришел – огляди местность. Это, собственно, была не вышка, а только верхняя ее часть: двенадцать ступенек и площадка с перилами и застекленной будкой, в которой стояла стереотруба. Но и этой высоты было довольно: с горы весь берег как на ладони.

Внизу, неподалеку от вышки, темнела окаймленная обрывами бухта, та самая, о которой писалось в газетной вырезке и куда мы в летние выходные организованно ходим купаться. Сверху бухта казалась пестрой: на ее дне меж редкими заросшими камнями светлели песчаные пятна. С моря бухту отсекала каменная гряда, над которой в штормовые солнечные дни обычно вздымался красивый прибой. Сегодня прибоя не было: море до самого горизонта лежало ровненькое, как в блюдце. За грядой, неподалеку от берега, стоял ПСКР – наш пограничный сторожевой корабль, отсыпался перед очередной бессонной ночью. Дальше в сплошном блескучем мареве шел рыбацкий сейнер.

Я осмотрел берег, заметил, что острый приметный камень, с осени державшийся на тонюсенькой перемычке, наконец-то обвалился, и я подумал, что надо будет доложить об этом начальнику заставы. И еще что-то новое белое лежало на отмели. Поглядев в стереотрубу, я понял – доска, выброшенная морем, измочаленная о камни.

От бухты до расщелины поднималась дорога. Дальше она бежала по полого спускавшемуся полю к крайним домам поселка Приморского. Слева от поселка, на отшибе, четким прямоугольником оград и заборов выделялась застава с длинноногой вышкой над нашим двухэтажным домом. За вышкой была другая ограда и еще дом, поменьше. Там жил наш начальник капитан Суровец Евгений Спиридонович со своей дочкой Ниной и женой тетей Машей. Там в холостяцком одиночестве жил и старшина заставы прапорщик Сутеев Иван Иванович.

Отличная вещь стереотруба – все видно. Я разглядел даже разжиревшую на казенных харчах дворнягу Кнопку – предмет неистребимой ненависти всех наших служебных собак. Потом скользнул взглядом по поселку, по дороге, ведущей к бухте, и стал осматривать берег, морскую даль.

На высоте было довольно прохладно. Но я не забился в стеклянную середину вышки. Мне нравилось стоять на ветру, слушать эту великую тишину, обозревать знакомый до мелочей «мой мир» и чувствовать удовлетворение от его неизменности. Так, наверное, олимпийские боги со своим знаменитым спокойствием созерцали землю, замечая каждый шаг каждого живого существа.

И вдруг я услышал сухой хлопок, донесшийся откуда-то снизу, из густого сосняка у обрыва. Я оглядел сосняк и успокоился, решив, что это – камень. Когда они с обрыва падают, бывает, еще и не так бьют.

Тут зазуммерил телефон, я схватил трубку, услышал сердитый голос дежурного по заставе:

– Что там у вас?

– Все в порядке.

– Докладывают: вроде – выстрел.

– Камень, наверное…

– «Ка-а-мень», – передразнил он. – А ну, проверить!

Оставив Игоря наблюдать, я спрыгнул на землю и быстро пошел по склону, оглядываясь на вышку, стараясь, чтобы она все время была видна мне. Все нависавшие опасные камни были у нас наперечет, и не составляло труда осмотреть их, проверить, какой сорвался. Но чем дальше я шел, тем меньше верил в это. Больно уж звук был непохожий: и верно, как выстрел, только не такой, к каким мы привыкли на стрельбище, – короткий, сухой. Кусты цеплялись за куртку, камни попадались под ноги все какие-то скользкие, неустойчивые. Известно же – когда торопишься, даже на знакомой тропе встречаешь массу препятствий. Это я давно понял: чтобы препятствий было меньше, надо почаще ходить знакомыми тропами в необычном темпе. И давно уж не сердился на начальника заставы, восполнявшего тишину нашего участка границы учебными тревогами.

Я бежал по склону, все больше взвинчивая себя подозрениями. И вдруг остановился. Еще не понимая, что такое привлекло внимание, вернулся, осмотрелся и увидел на белом камне небольшое пятно еще не почерневшей крови. Мне стало холодно: с детства не терпел вида крови и отворачивался даже, когда в медпункте кололи палец. Но тут отворачиваться было никак нельзя. Я присел и прислушался. Под обрывом вздыхало море, лениво пересыпало гальку на берегу. Совсем успокоившись и даже чуточку устыдившись, я собрался встать, но вдруг рядом услышал тяжелое дыхание и увидел в кустах что-то шевельнувшееся, темное. Я вскочил, коротким броском пересек поляну. Под кустом лежала коза, испуганно смотрела на меня большими глазами.

– Тьфу, чертовка рогатая! – выругался я и оглянулся: не видел ли кто моего конфуза. – Что, поранилась?

Осмотрев козу, я увидел на животе два кровяных пятнышка, темневших симметрично, как соски́. Сначала я подумал, что она шла и напоролась на сучок. Но как могла пораниться сразу с двух сторон? Может, не она поранилась, а ее поранили? И кровяные пятнышки – входное и выходное отверстия? И, значит, непонятный звук был-таки выстрелом?

Я разыскал замаскированную телефонную розетку, доложил на заставу о своих подозрениях и стал ждать тревожную группу. Мне было не по себе. Выстрел на границе – всегда ЧП. Выстрел, произведенный неизвестно кем, – ЧП вдвойне. Об этом станет известно в отряде, в округе, может, даже в Москве.

С тревожной группой прибежал сам начальник заставы. Неторопливо и основательно, как всё, что он когда-либо делал, начальник осмотрел козу, которая совсем уже закатывала глаза, и решительно пошел вниз к большому, с дом величиной, камню, возвышавшемуся над обрывом, где была ближайшая розетка.

– Дежурный? – сказал он, включившись в линию. – Заставу – в ружье! Перекрыть все тропы, незнакомых задерживать. – И, неуловимым движением выдернув штепсель, не меняя интонации, только повернув голову, по чему мы поняли, что это касается нас, добавил: – Обшарить все вокруг, осмотреть каждую травинку. Должна быть гильза.

На штурмовой полосе под низкой колючей проволокой мы не ползали так старательно, как в этот раз. Даже наш собаковод ефрейтор Кучкин, считавший ниже своего достоинства заниматься чем-либо, кроме своего рыжего Грома, даже он встал вместе с нами на колени, привязав собаку к деревцу. Гром рвался на длинном поводке, тонкое деревце гнулось, и мы побаивались, как бы это милое существо, ненавидящее, казалось, все человечество, кроме своего ненаглядного Кучкина, не сорвалось и не приняло нас за объект поиска.

– Чего ты ее привязал? Пусть тоже ищет.

Кучкин не поворачивал головы, не удостаивал внимания такие глупые рассуждения. Собака не человек, ей – ювелирная работа.

Сухая трава кололась. Мелкие сосновые шишечки, попадавшиеся под руку, то и дело сбивали с толку. В одном месте я наткнулся на остромордого ежа, непонятно зачем вылезшего из своей зимней норы в такую рань. А гильзы не было, как испарилась. Мы расширяли круг поиска, и все напрасно.

– Н-да, – сказал начальник заставы. – Ну-ка вы попробуйте. – И многозначительно посмотрел на Кучкина.

Тот дело знал, этого у него не отнимешь. Без слов метнулся к своему Грому и через минуту уже водил его по поляне, окруженный почтительно стоявшими вокруг пограничниками.

– Ищи, Гром, ищи!

Гром недоуменно глядел на своего хозяина, словно спрашивая, чего, мол, искать, когда ничего нету. Но послушно совал морду в траву. Вдруг он насторожился, повел носом в сторону большой каменной глыбы, полез куда-то под нее, в кусты. И тотчас вылез обратно, держа в зубах скомканную зелененькую обертку от конфеты «Белочка».

Никто не засмеялся, хотя по лицам было видно, что конфетная обертка всех развеселила.

– Гром зря ничего не берет, – виновато сказал Кучкин, подавая обертку начальнику заставы.

Тот взял ее аккуратно, двумя пальцами, развернул, положил в записную книжку.

– Продолжайте поиск.

Гром побегал возле каменной глыбы, потом быстро пошел в гору, выбежал на дорогу и здесь заметался, потеряв след. Если это и в самом деле был тот след, какой надо.

Застава бодрствует круглосуточно. Но следующие сутки она бодрствовала почти в полном составе. Офицеры, приехавшие из штаба отряда, опрашивали пограничников. Шофер заставского уазика не вылезал из машины, метался по кривым пограничным дорогам, ездил к соседям. Все дороги были перекрыты, осматривалась каждая машина, опрашивался каждый человек. Но через сутки тайна оставалась такой же темной, какой была накануне.

Получив наконец разрешение идти отдыхать, я вышел во двор и остановился у забора, за которым бежала тропа к крайним домам поселка, задумался. Думать мне, собственно, было не о чем: все уже передумал, а нового ничего придумать не мог. Только и было моих заслуг, что нашел раненую козу. Специалисты из отряда пришли к выводу, что выстрел был сделан, вероятно, из револьвера системы «наган», который не выбрасывает гильз, что скорей всего стрелявший просто испугался мелькнувшей в кустах тени, иначе совершенно было непонятно, зачем ему понадобилось убивать козу. Знал же он, что выстрел в этих местах всполошит всю границу.

С моря тянуло холодом. Подрожав да поежившись, я совсем уже собрался идти, как вдруг увидел на тропе Таню Аверину. Она шла быстро и не замечала меня, повисшего на заборе, с жадным волнением рассматривавшего ее красивые ноги. Были у Татьяны и другие достоинства, но я, когда видел ее, первым делом почему-то всегда смотрел на ноги – любовался.

– Таня!

Она вздрогнула, испуганно посмотрела на меня. И взгляд ее, долгий, испытующий, доставил мне несказанное удовольствие.

– Думаете, мне легко на заборе висеть? У меня руки отнимаются, когда вы так смотрите.

– М-могу и не смотреть, – сказала она, мило заикаясь. Она всегда заикалась, когда волновалась, и это я относил к одному из ее достоинств. – Н-не нашли, кто стрелял?

– Это военная тайна.

– Про вашу т-тайну весь поселок знает.

– Если знает, о чем говорить?

– П-подумаешь! – Она капризно пожала плечами. – Нина расскажет.

– Нина не ведает тревог.

– Много вы знаете.

– Такова служба.

Она насмешливо посмотрела на меня и, ничего не сказав, пошла по тропе.

– Та-ань! – заорал я. – Таня, погодите, дело есть!

– Знаем мы ваши д-дела.

Но она все же остановилась, оглянулась в ожидании. А я лихорадочно придумывал, что бы такое сказать посущественней.

– Хотите, я на сверхсрочную останусь?

– Слыхали.

– А у меня есть тайна, – выпалил я, вспомнив про историю Ивана Курылева. Тайну вообще трудно в себе носить. Но быстрей всего она выскакивает, когда надо срочно что-то сказать пооригинальнее, а ничего не придумывается.

– У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна… – скороговоркой пропела Таня.

– Да нет, настоящая.

– Сердечные т-тайны, значит, не настоящие?

Вот и поговори с этими девчонками. Все не по ним!

– В самом деле – серьезное.

Мне вдруг пришло в голову, что она могла бы подговорить своих мальчишек и девчонок на поиск. Под известным школьным девизом «Никто не забыт и ничто не забыто». В два дня обойдут поселок, разыщут стариков, кто помнит довоенную заставу, кто был при немцах. И я принялся рассказывать все, что вычитал вчера из газетной вырезки. Знал, что Таня обрадуется предложению начать поиск, но она, казалось, совсем обезумела от восторга. В конце концов я понял из ее восклицаний, что про Ивана Курылева она знает, что он собирался жениться на Анне Романько, родной тетке Тани, старшей сестре ее матери. Тетку свою Таня никогда не видела, потому что та сгинула на неметчине, куда ее угнали в сорок втором году, но мать рассказывала, что, когда была совсем маленькой, видела веселого пограничника Ивана, приходившего в дом.

– П-позовите эт-того Игоря, – торопила Таня, – хочу на него поглядеть.

– Чего на него глядеть? – забеспокоился я.

Но пошел, раздумывая по дороге, что как бы там ни было, а лучше пусть они поговорят в моем присутствии.

В спальне, как всегда, было сумрачно и душно. То есть я знал, что это не духота, даже как-то лучше спалось в привычных ароматах родной казармы, но после свежести раннего утра воздух тут показался просто спертым. Солнце, поднимаясь над морем, пробивалось через мелкие щели в плотных гардинах окон, десятками зайчиков испестрило противоположную стену и почти погасило синюю лампочку над дверью. Я подошел к койке Игоря, услышал его спокойное посапывание и остановился в нерешительности. Всю ночь ведь не спал, как и я, стоит ли беспокоить? Тумбочка у койки Игоря была распахнута настежь. Я наклонился, чтобы закрыть дверцу, и увидел на полке книгу с интригующим названием «Приключения». Взял ее и раскрыл как раз там, где лежали пожелтевшие от времени газетные вырезки. Их было две.

Я недолго мучился сомнением насчет права читать чужое. Успокоив себя убедительным аргументом, который так любил повторять старшина – «в дружном коллективе даже сердечные тайны не должны быть тайной», – я пошел с газетными листками к своей койке, поймал солнечный лучик и стал читать:

«…Катер, казалось, намертво засел в камнях. Алексей, обвязавшись веревкой, чтобы не унесло волной, в несколько минут с кошачьей ловкостью облазил его весь, и с палубы, и вдоль бортов, ныряя в ледяную воду.

– Порядок! – крикнул он. – Пускай помпу!

Помпа стучала и шипела так, что, казалось, должна была всполошить всех немцев. Но хуже всего было то, что вода в катере совсем не убывала. Тогда Алексей полез в люк. Он нашел пробоину, закрыл ее спиной и держал, упершись ногами в переборку. Вода в люке начала убывать. Катер заскрипел днищем о камни.

И тут с берега донесся выстрел. Потом еще и еще. Простучала короткая очередь «дегтяря», и все стихло.

Матросы выключили помпу. В темноте слышались какие-то крики. Вроде кто-то с кем-то переругивался на самых высоких нотах.

– Может, сдернем катер? – предложил Михеев.

Капитан сейнера посмотрел на небо, начинавшее светлеть над кромкой гор, и вздохнул:

– Можно попробовать.

Снова торопливо застучала помпа. В черные люки катера протиснулись еще трое, вместе с Алексеем принялись забивать пробоины. Михеев послал на берег Колю Переделкина за пограничником Курылевым.

Шли минуты, а на прибрежных камнях все никто не показывался. Потом послышался крик с воды: Коля плыл к сейнеру по прямой, минуя каменную гряду.

– Немцы! – выдохнул он, оказавшись на палубе. – Сам слышал разговор.

– А где Курылев?

– Нету.

Стало ясно: схватили Курылева. А раз так, то надо было уходить немедленно. Завели буксир.

– Давай помалу! – крикнул капитан.

Сейнер вздрогнул, что-то отчаянно взвизгнуло, заскрежетало, и катер закачался на волне, поплыл. Вот уже и гряда пропала в сером тумане, и отвесная стена скал, обступившая бухту, стала растворяться, исчезать. Только вершины гор долго еще выделялись на светлеющем утреннем небе. Потом повалил снег, и в десятке метров ничего не стало видно.

Когда снег прекратился и открылась даль, все увидели прямо по курсу немецкий военный катер. Он спокойненько шел навстречу, словно специально дожидался.

– Эх, Иван, Иван! – вздохнул Михеев. – Что бы тебе еще чуток продержаться…

Было ясно, что, схваченный фашистами, Курылев не выдержал истязаний и рассказал, зачем он тут оказался. Все знали: фашисты – мастера вынимать из человека душу…»

Дальнейшее, о том, как сейнер и катер чудом были спасены оказавшимся поблизости советским эсминцем, я читал невнимательно. Все возвращался к страшному предположению о предательстве Ивана Курылева. А потом и вовсе перестал читать, думая только о человеке, оставшемся на берегу, чья судьба через десятилетия перехлестнулась с судьбой моего, нашего сослуживца.

Положив листки на место, я вышел на крыльцо и остановился в растерянности. Узнай я такую историю на гражданке, просто не придал бы ей никакого значения. Но здесь надо было что-то предпринимать. Ломая голову над этой дилеммой, я пошел к забору, собираясь посоветоваться с Таней. Но ее уже не было.

Тут я разозлился на себя: если на то пошло, я просто не имел права молчать. Много лет прошло с того предательства? Но Игорь почему-то ведь скрывает? Хочет в одиночку дознаться истины? Но пограничнику не положено утаивать такое. Не зря начальник говорит, что на границе, как на фронте, – каждый должен быть ясен.

Когда колебания между долгом товарищества и долгом службы вконец измучили меня и я, как принц Гамлет, совсем потерял голову от размышлений, услышал вдруг твердый знакомый голос:

– Рядовой Алексеев, ко мне!

На крыльце заставы стоял наш прапорщик, как всегда подтянутый, отутюженный.

– Вы почему не спите?

– Да так…

– Отвечайте, когда спрашивает начальник.

– Да это… – замялся я. И ответил бог знает где вычитанной фразой: – Тут замешана женщина.

– Женщина?

– Ну, девушка, в общем…

Он, не мигая, посмотрел на желтое солнце, уже совсем поднявшееся над морем, и начал говорить о том, что если пограничник влюблен, значит, он не спит, если не спит, то не бдителен на посту, а если не бдителен… И так далее и тому подобное. Я уже знал, что если молчать, не оправдываться, то через пару минут старшина выговорится, подобреет и отпустит с миром. Поэтому стоял, не шевелясь, стараясь изо всех сил изобразить на лице внимание.

– Идите, и чтобы через минуту видеть сны. Я проверю.

В другое время, пусть даже рискуя нарваться на замечание, я бы непременно поинтересовался содержанием снов, которые будет проверять старшина. Но теперь мне почему-то совсем не хотелось шутить. Козырнув, как положено, я пошел в спальню и, видно, в самом деле уснул через минуту. Как, впрочем, засыпал каждый раз, залезая под свое синее жесткое шерстяное одеяло.

Граница не знает сна, поэтому на заставе нет общего отбоя. Но общий подъем есть. В тринадцать часов дежурный распахивает темные гардины на окнах, и для тех, кто в это время не на службе, начинается обычное солдатское время с физзарядкой, построениями, занятиями.

Но в этот день всем было не до нас. Начальник заставы, озабоченный, невыспавшийся, уехал куда-то с офицером штаба. Старшина был занят всякими организационными делами, которые свалил на него начальник. Командиры отделений все до единого находились в усиленных нарядах, и нас, семерых рядовых, оставшихся не у дел в этот горячий день, по указанию старшины просвещал восьмой, такой же рядовой, отличавшийся только тем, что был длиннее всех, Коля Силкин. На гражданке он работал в телевизионном ателье и считался знатоком техники. Технику он и в самом деле знал неплохо, и это, на первый взгляд, было кстати, поскольку наша самодеятельная команда почти целиком состояла из специалистов поста технического наблюдения. Но командир Коля был никакой, и очень скоро служебное время занятий мы превратили в личное время.

Правда, прослужив без малого два года, я так и не уяснил себе разницу между временем служебным и личным. Поскольку, даже когда выпадала свободная минута, каждый из нас шел на тот же спортгородок, где мы только что занимались в обязательном порядке, или забирался куда-нибудь в угол ленкомнаты с книгой по радиотехнике. Разве что в личное время каждый сам себе командир: захотел – потянулся или зевнул, захотел – покурил, прошелся по заставе, поспорил с оператором о том, почему перегорают дроссели на радиолокационной станции…

Но старшина точно улавливал эту разницу. Увидев, как мы занимаемся, он сразу нашел нам дело, заставив перекапывать слежавшиеся за зиму опилки в ямах у спортснарядов.

Утром сомнение уже не мучило меня. Теперь я знал, что сразу, как увижу, скажу Игорю о том, что все знаю, и заставлю его пойти к начальнику заставы. Не мне же туда идти. Ведь тогда Игорю не оправдаться перед самим собой.

Но увидеть его мне удалось только мельком, когда вечером собирался в наряд. Я не успел ему ничего сказать, ушел на ночное дежурство.

Наш пост технического наблюдения находится на каменистом мысу, вдающемся в море. Поодаль от берега стоят два белых домика – дизельная и операторская, а у самой воды – еще один домик, высокий, с дверями во всю стену, с рельсами, выбегающими из-под дверей. В этом домике мой пост, моя боевая техника – прожектор. Когда я прихожу на ПТН, то заглядываю в свой домик лишь на несколько минут, чтобы осмотреть прожектор. Смотреть, собственно, нечего, знаю его до каждой царапины на угольных стержнях, до каждого пятнышка на зеркале. Но так уж положено – смотреть, заступая на пост.

А потом я иду в операторскую и сижу там, подменяя операторов у экрана. Это непросто – долго и неотрывно смотреть, как бегает по темному полю светлая полоска развертки, как вспыхивают и медленно гаснут извилистые очертания берегов, светлые пятнышки проходящих по фарватеру теплоходов. В центре экрана словно бы клубится белая пена. Это отражения от морских волн. И надо быть очень внимательным, чтобы не проглядеть цель, которая может мелькнуть в этой «пене».

Временами мы завидуем довоенным пограничникам, от которых требовалось только смотреть да слушать. Ну еще, конечно, стрелять хорошо, совершать долгие переходы по каменистым тропам, разбираться в следах, часами неподвижно сидеть в секретах. Все это мы тоже умеем. Во всяком случае, так нам кажется и так говорит начальник заставы в минуты неторопливых перекуров в беседке. Но, кроме того, мы обязаны хорошо разбираться в радиоаппаратуре. Потому что нынешняя граница охраняется более зрячей и чуткой, чем просто глаза и уши, современной техникой.

Говорят, когда-то прожектора на границе светили чуть ли не всю ночь. Теперь мы включаем их лишь изредка и не как-нибудь, а точно в нужном направлении, чтобы осветить цель, посмотреть, что такое появилось в пределах досягаемости радиоволн – шлюпка заблудившегося в море рыбака или в самом деле нарушитель границы. А поскольку такие случаи редки, то получается, что включение прожектора для нас, прожектористов, радостно, как праздничный фейерверк.

Это очень красиво, когда дымящийся световой столб падает на волны. Сразу в луче появляется множество мельтешащих серебристых точек – ночных жучков и мотыльков. Ослепительно вспыхивают пенные барашки. Кажется, что они торопятся, бегут и не могут убежать, завороженные светом. А луч невесомо скользит над волнами, замирает у берега, и ты видишь, как возникает из тьмы чудная картина в черной раме – живописное нагромождение прибрежных камней, живая радуга над прибоем, склонившиеся над водой кривые сосны, белые на фоне угольной ночи. И тогда совсем немного нужно воображения, чтобы представить себе фантастический мир, выхваченный из неведомых далей вселенной, показанный нам чудесным лучом.

Каждый раз, когда выкатываю свое зеркальное чудо из домика на открытую площадку, я говорю себе, что не имею права увлекаться красотами природы, что мое дело – искать не фантасмагорию, а самое обыденное. Но всегда на какой-то миг забываюсь и, да простит меня наш строгий начальник, хоть на секунду, а все же задерживаю луч, исходя вовсе не из потребностей службы.

И в этот раз, когда среди ночи производил минутный контрольный осмотр своего сектора, залюбовался прибоем на соседнем мысу. Есть там такая щель в камнях, откуда даже при слабой волне выбрасывает высокие фонтаны брызг. Сейчас волна шла балла на четыре, и из щели выхлестывал сверкающий веер, растекался по ветру и опадал, оставляя медленно тающую радугу. И вдруг я увидел в этой радуге, как что-то серебристое шевельнулось среди таких же серебристых камней. И я разглядел в луче силуэт человека с большим полотнищем в руках, показавшимся мне приготовляемой к плаванию надувной лодкой. Человек присел, закрывшись от слепящего света, слился с камнями Но я уже держал его, зная, что никуда он теперь не денется, что в луче невозможно даже на секунду открыть глаза, не то чтобы бегать по камням.

«Вот, значит, кто убил козу, – сразу поверил я. – Вот из-за кого мы изодрали коленки в поисках гильзы». И обрадовался горделивой радостью охотника, до конца выследившего дичь.

Вскоре в луче показалась вызванная с заставы тревожная группа, и я выключил прожектор, чтобы не мешать своим.

Я точно знал, что там происходило, на берегу. Еще ничего не видя после прожекторного света, нарушитель таращит глаза в темноту, стараясь разглядеть пограничников, обступивших его. Подавленный и испуганный, он идет, куда ему велят, забыв про свое имущество. Но пограничники дело знают: осмотрят каждую впадину между камнями, подберут каждую брошенную или спрятанную вещь, каждый клочок бумаги.

Но все это, называемое интригующими словами «брать нарушителя», происходит без меня. Я сделал все, что от меня зависело, и теперь должен, как говорится, продолжать нести службу. То есть делать то, что делал вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь, когда не было никаких нарушителей и вообще ничего не происходило. Это кажется мне немного обидным: я обнаружил и я же в стороне. Но делать нечего, приходится утешать себя привычной мыслью, что граница только тогда надежно охраняется, когда каждый пограничник хорошо выполняет то, что ему положено. И не суется не в свое дело.

Наверное, я был похож на кота, у которого отняли мышь, потому что, когда вернулся в операторскую, сразу услышал слова утешения.

– Ничего, скоро рассвет, на заставе все узнаем, – сказал сидевший у экрана оператор рядовой Кузовкин.

– Отставить разговоры! – сердито крикнул начальник РЛС младший сержант Байрамов.

Мы удивленно посмотрели на него. К разговорам в операторской сам же Байрамов всегда относился снисходительно: разговоры поддерживали служебный тонус, потому что в долгой тишине под мерный гул преобразователей недолго было и задремать с открытыми глазами. Бывало такое: смотрит человек на экран, а ничего не видит, спит.

– Отставить разговоры! – повторил Байрамов. – Теперь глядеть надо. У нас говорят: змеи никогда не приходят в одиночку.

На все у этого Байрамова своя примета или присказка. Не всегда он высказывал их к месту, но теперь возразить было нечего. И в самом деле, так хотелось поговорить о таинственной белой фигуре, мелькнувшей в луче, повспоминать то, что было и чего не было. Но не следовало отвлекаться.

Оставшиеся до рассвета два часа мы просидели почти молча. Еще несколько раз бегал я к своему прожектору, обшаривал голубоватым лучом волны и камни. Но все было тихо, как вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь.

– Ничего, – утешал меня Кузовкин, когда мы по серой утренней тропе возвращались на заставу. – Тебе еще повезло. Другой за два года службы ни разу живого нарушителя не увидит.

– Чтоб их вовсе не видеть!

Но я лукавил. Очень даже хотелось поглядеть вблизи на «своего» нарушителя. И очень я опасался, что начальник заставы не учтет этого моего желания.

Так и получилось: к нашему приходу нарушитель был уже отправлен в отряд. Как и вчера, сидел у телефонов дежурный, как вчера, стоял на крыльце прапорщик Сутеев, выглаженный, отутюженный, встречал восход солнца. Я взглянул на тропу, ведущую к поселку: может, и Таня придет, как вчера? Но Таня, видно, спала в это утро спокойным сном. И я, помаявшись в одиночестве с еще не остывшим своим возбуждением, пошел спать.

Утром, то есть уже днем, когда подняли нас по общему подъему, прибежал в спальню дежурный по заставе, крикнул с порога:

– Алексеев – к начальнику!

«Вспомнил наконец», – подумал я, не торопясь оделся и пошел в канцелярию выслушивать заслуженную (как мне казалось) благодарность.

Начальник заставы сидел зеленый, невыспавшийся. У него были пухлые щеки добряка. На первом году службы я думал, что вид этот обманчив – так безжалостно выматывал он нас учебными тревогами, – потом понял, что начальник-таки добр. Только армейская доброта отличается от гражданской. Она суровее, беспощаднее и… самоотверженнее: когда надо было позаботиться о ком-то из нас, бестолковых и неумелых, начальник не жалел себя.

Сейчас начальник показался мне обрюзгшим и постаревшим. Он устало из-под бровей посмотрел на меня и сказал:

– За бдительность вам будет объявлена благодарность…

Я стоял и молчал. Не кричать же «Служу Советскому Союзу!», когда тебе говорят, что благодарность не объявляется, а будет объявлена. К тому же теперь я понял: совсем не за этим вызвал меня начальник, совсем не за этим.

И тут он вынул и положил на стол знакомые мне газетные вырезки.

– Читали?

– Так точно.

Он снял фуражку, строго, совсем как наш учитель по физике, поднял глаза и постучал пальцем по листикам.

– Вы понимаете, что здесь задет не только лично Курылев, но и честь заставы?

– Так точно! – машинально ответил я. Хотя, если говорить совсем откровенно, о чести заставы я как-то и не подумал.

– Некий литератор, видимо имея только предположения, бросил тень подозрения на память человека. Наш долг опровергнуть это. Или… или подтвердить. Вы меня понимаете?

Воодушевленный таким доверительным разговором, я начал выкладывать свой план насчет того, что хорошо бы встретиться с Таней и через нее организовать из школьников группу поиска, пустить их по дворам…

– Погодите с оглаской, – сказал капитан. – Поговорите сами со старожилами в поселке. Вы и Курылев, пока достаточно. Обязательно зайдите к хромому Семену Чупренко, он был тут в оккупации. Ваша Таня покажет его дом.

Я задохнулся от таких слов: «Ваша Таня!» Если начальник так говорит, значит, ему Нина уже напела про наши отношения. А Нине могла сказать сама Таня… Оглушенный музыкой, звучащей во мне, я думал, что она звучит и вокруг. Так глухарь ничего не видит и не слышит, когда поет.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – гаркнул я, не в силах спрятать распиравшую меня радость. – Разрешите выполнять?

Моя беда в том, что я не умею скрывать своих чувств: что на душе, то и на лице. Потому-то ребята, проходившие мимо канцелярии, когда я вышел, все, как один, уставились на меня.

– Отпуск получил? – спросил дежурный.

– Больше!

Дежурный в недоумении пошевелил губами и, так и не придумав поощрения, которое могло быть больше отпуска на родину, отвернулся к своим телефонам. А я побежал искать Игоря Курылева.