Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 267 (всего у книги 348 страниц)
– Разрешите обратиться по личному вопросу?
Начальник пограничного КПП полковник Демин поднял голову, увидел в дверях старшину второй роты.
– Посоветуйте, в какой цвет красить стены в казарме?
– Разве это личный вопрос?
– Так спор вышел, товарищ полковник. Некоторые наши офицеры говорят: казарма есть казарма – ничего лишнего. Но ведь это дом солдатский. Я книжку одну читал, там говорится, что от цвета зависит настроение.
– Вот и красьте, раз читали.
– Да-а, – растерянно сказал старшина. – А потом вы скажете: не КПП, а балаган, каждое подразделение – в свой цвет.
– Может, и скажу, – согласился Демин. И улыбнулся: – Ладно, посмотрю.
Он снова пододвинул бумаги, над которыми работал до прихода старшины, но через минуту отложил ручку: вопрос о казарме – солдатском доме все висел перед ним, поворачиваясь разными гранями.
Что это такое – казарма? Как-то Демин заглянул в толковый словарь и ужаснулся: «казарменный» – это «неуклюжий», «грубый». Прошлое жило в семантике слов. Хотя казарма давно уже стала просто общежитием, где живут здоровые, добродушные, остроумные парни, отличающиеся от всех остальных особой дисциплинированностью и еще – готовностью в любой момент выступить с оружием в руках на защиту Родины.
Вот тогда-то он впервые и задумался о круге своих обязанностей. Есть ли рамки у этого круга? Решил, что нет, потому что подчиненных интересует все. А вслед за этим встал другой вопрос: что главнее в его работе – организация непосредственной службы или, может, воспитание людей, тех, кто несет эту службу?
Прежде такие вопросы не вставали перед ним. Но потом – возраст сказался или опыт? – Демин все больше осознавал исключительность роли армейской службы для воспитания молодежи.
Как это вышло, что армейская служба – труднейший и издавна не слишком почитаемый период в жизни людей – приобрела благородные свойства школы – школы мужества? Оздоровляющей и физически, и морально.
В давние времена сама жизнь с ее опасностями заставляла мужчину становиться мужчиной. Физическая слабость, робость, нерешительность, отсутствие выдержки и терпения – все это считалось стыдным для мужчины. Теперь идет по улице хлипкий паренек в женской косыночке на плечах и не стыдится, нервничает, как избалованная дамочка, по каждому пустяку и не краснеет. «Феминизация» – пишут в газетах. Это не феминизация – сплошное безобразие: женоподобные мужчины и мужеподобные женщины. Говорят, времена меняются, теперь сила проявляется не в игре мышц, а в шевелении мозгов. Врут! Какое шевеление мозгов у тех хлюпиков в цветастых кофточках, что топчутся на брусчатке улиц? Ни поспорить по-мужски, ни даже подраться. Разве что в спину ударить.
Где теперь учат мужественности? В школе – одни учительницы. В вузах вся цель жизни – отметка в зачетке. В спортивных клубах? Но там сплошь рекордомания, поиски исключительности, что-то вроде выставочных залов для будущих чемпионов. Вот и получается, что едва ли не единственный, поистине массовый институт морального и физического оздоровления – армейская служба. Особенно заметно это по санчасти. В первые месяцы молодые солдаты бегают туда чуть ли не ежедневно. На втором году в санчасть не ходят. Куда же деваются болезни, хилость, трепет за свое здоровье?
В дверь постучали.
– «Тритон» заявил срочный отход, – доложил дежурный, не переступая порога.
– Опасно.
– Разъясняли. Настаивает.
Демин пожал плечами:
– Оформляйте.
Он встал, походил по кабинету, занятый своими мыслями. Потом вышел в коридор и толкнул дверь в соседнюю комнату. Здесь за широким столом, заваленным газетами и журналами, сидел заместитель начальника КПП по политической части подполковник Андреев, торопливо писал. Увидев Демина, привстал, не откладывая ручку: не раз бывало, что начальник заглядывал и выходил, занятый своими думами.
– Что домой не идете? – спросил Андреев.
– Не идется. – Демин стоял, покачиваясь с пяток на носки, высокий, угловатый. – Скажи, комиссар, как думаешь, при коммунизме армия будет?
– Зачем? – засмеялся Андреев, выходя из-за стола.
– Лишние расходы?
– Конечно.
– А сколько сейчас государство тратит на спорт?
– Вот вы о чем, – догадался замполит. – Может, что и будет, но не армия же.
– Ну… почти. Только без школы мужества не обойтись. Захиреют мужики в теплом гнездышке из благ, которые принесет научно-техническая революция.
– Почему они должны захиреть?
– Уже теперь хиреют. У моего соседа лоботряс жениться собрался. Как есть Митрофанушка. Так и заявляет: не хочу в институт, жениться хочу. А ведь рубля в своей жизни не заработал. В колхоз осенью поехал, через два дня вернулся – простыл, видите ли. Глава семьи. Тьфу! Привык, все даром дается, думает, так всю жизнь будет.
– Н-да, больной вопрос.
– Уже теперь больной. Вспомни, и у нас появлялись Митрофанушки. А какими они увольнялись?
– Н-да, любопытно, – улыбнулся Андреев. Его все больше занимал этот разговор.
– А сколько их будет при коммунизме, когда каждому по потребностям?
– Но от каждого по способностям.
– А кто определит эти способности? Он сам? А если он искренне убежден, что не может? Кто-то ведь должен помочь ему поверить в себя, в свои силы?
– Школа, наверное.
– Может, и школа. Только не такая, как теперь. Или какая-либо вторая ступень школы, где будут одни подростки, или юноши, или уже парни. Школа мужества. И будет всеобщая повинность, как сейчас воинская. И непременно должна быть дисциплина, чтобы каждый осознал ее необходимость в жизни. Заставить человека поверить в себя – это и при коммунизме часто будет связано с ломкой характера.
– Любопытно.
– Все атрибуты армии. Только что вместо автоматов, может, луки со стрелами да гантели, эспандеры всякие…
На столе глухо загудел телефон. Андреев взял трубку, послушал в задумчивости и зажал микрофон рукой.
– Прапорщика Соловьева просят. Из милиции.
– Так позовите.
– Он три часа как уехал. В милицию…
– Вот тебе и – домой, – сказал Демин.
– Найдется. Не иголка.
– Рабочий в порту на час опоздает – по всему городу ищут, а тут пограничник целых три часа неизвестно где.
Демин повернулся и крикнул в полураскрытую дверь дежурного по КПП:
– Где прапорщик Соловьев?
– В милиции, товарищ полковник. С разрешения товарища подполковника я ему машину давал. – Дежурный аккуратно отогнул рукав, посмотрел на часы. – Три часа и семнадцать минут назад.
– Шофера сюда!
Шофер дежурного газика рядовой Евстигнеев, важно медлительный, как все шоферы, смотрел на офицеров наивно-удивленными глазами и вертел в руках какую-то мелкую деталь.
– Вы ездили с прапорщиком Соловьевым?
– Так точно.
– Куда вы его отвезли?
– В милицию, товарищ полковник.
– До самых дверей?
– Никак нет. Он на углу сошел, велел обратно ехать.
Офицеры переглянулись.
– Не верю. Кто другой, только не Соловьев.
– А ну, поехали, – сказал Демин и решительно пошел к двери.
Они мчались по ночным улицам, не слыша шума мотора: ветер выл и скрипел во всех щелях, как сотни тормозящих поездов. На набережной, там, где к ней спускался тенистый бульвар, машина остановилась.
– Вот здесь. Он туда пошел, вверх, по правой стороне.
Демин прошел несколько вдоль темных спящих окон и остановился, поняв бесцельность такого поиска. Вернулся в машину, посидел в задумчивости.
– Тут девушка одна есть, – сказал Евстигнеев.
– Девушек много.
– Для товарища прапорщика Соловьева – одна.
– Откуда тебе известно?
– Он говорил про нее. Головкин знает, где она живет.
Таможенного инспектора Головкина Демин нашел на «Тритоне» – оформлял отход судна.
– Ясно, у нее, – сказал он, узнав, в чем дело. – От такой девушки я бы тоже не ушел.
Демин покачал головой.
– Ему надо быть на службе.
– Сейчас?
– На этом же «Тритоне». Пришлось других посылать.
– Я с вами, – решительно сказал Головкин.
Через полчаса они гуськом входили в тихий и темный подъезд. Светя фонариком, поднялись по лестнице, позвонили у дверей. Никто не отозвался. Под ногами хрустели осколки стекол. Пахло чистыми половиками и залежалой пылью.
– Фантастика! – сказал Головкин. – Чтобы и Верунчика не было…
– Кого?
– Веру так зовут, девушку эту. Чтобы она дома не ночевала… Хоть дверь ломай.
– Милицию надо, понятых – длинная история.
– Давайте позвоним директору музея?
– Зачем?
– Может, скажет что. Она там работает.
Разбуженный звонком директор музея долго кашлял в трубку.
– Это на нее не похоже, – сказал он хрипло. – Может, Корниенко знает? Вчера они весь вечер вдвоем крутились.
Цепочка грозила растянуться до бесконечности. Но пока она не замкнулась в кольцо, по ней следовало идти, ибо другого пути не было.
– Где живет этот Корниенко?
– Не «этот», а «эта», женщина, стало быть. – В трубке снова прерывисто захрипело, и непонятно было, кашляет директор или смеется. – Она рядом со мной живет. Приезжайте, я покажу.
Машина проползла по улицам, гудящим, как органные трубы, на окраину города, где в голых, еще не загороженных тополями новостройках у моря ветер был особенно силен. Директор вышел сразу, видимо, ждал у окна. Молча втиснулся на заднее сиденье, прижав Головкина грузным телом, по-хозяйски махнул рукой, показывая вдоль улицы. И уже через два квартала похлопал шофера по плечу.
– Погодите, я один, – предложил он, вылезая из машины.
Издать пришлось недолго. Из подъезда выглянула девушка, осмотрелась испуганно и побежала к газику. Она нырнула в машину и стала оглядываться в темноте.
– Что случилось, что? – беспокойно спрашивала Вера.
– Пока ничего особенного, – сухо сказал Демин, поворачиваясь на переднем сиденье. – Прапорщик Соловьев не вышел на службу, чего с ним никогда не бывало. Дома его нет – звонили. Думали у вас – заперто.
– Как заперто? Братик дома.
– С Соловьевым вы когда виделись?
Вера замерла. Слышно было, как часто она дышит.
– Отвезите меня домой… Пожалуйста… – наконец сказала она обессиленным голосом.
Снова поднялись по темной лестнице, хрустящей осколками стекла. Вера дрожала так, что Демин боялся отойти от нее: вдруг упадет в обморок. Она коротко позвонила и принялась судорожно рыться в сумочке, отыскивая ключ. Дверь оказалась запертой на цепочку.
– Бра-атик! – жалобно позвала Вера.
Из черной дверной щели тянуло прогорклым табачным дымом, чем-то кислым.
– Можно, мы оборвем цепочку? – спросил Демин. И, не дожидаясь ответа, нажал плечом. Цепочка лязгнула и не поддалась.
Головкин разбежался от стены, ударил, как тараном. В прихожей что-то лязгнуло, и дверь распахнулась. Он вбежал в комнату, включил свет и увидел на белой постели черную изломанную фигуру незнакомого человека.
В дверях испуганно вскрикнула Вера:
– Кто это?
Она пошла вокруг стола, ни к чему не притрагиваясь, с ужасом рассматривая грязные тарелки и пустые водочные бутылки.
– По-моему, это матрос с «Тритона». Там трое не явились к отходу, – сказал Головкин, близко рассматривая спящего. Он принялся выворачивать у него карманы. На белое покрывало посыпались драхмы, лиры, наши червонцы. – Пьяный в стельку.
– У него должен быть пропуск.
– Нет пропуска.
Демин почувствовал знакомое напряжение, какое всегда приходило к нему в тревожные минуты.
– Поищите хорошенько.
Дверь хлопнула, и на пороге появился шофер газика.
– Вот цветы, – сказал он, протягивая гвоздики, повисшие на сломанных длинных стебельках. – Нашел на лестнице.
Вера взяла их, расправила на ладони и заплакала.
– Он… приходил…
– Надо осмотреть лестницу, подъезд и вокруг…
Демин шагнул на темную лестничную площадку, оставив дверь открытой. Вера стояла у стены, сердце ее ныло от тревожного предчувствия. И она вздрогнула, услышав взволнованные голоса на лестнице и громкий голос этого вроде бы такого невозмутимого полковника.
– Машину скорее! Быстро в госпиталь!
Сбежав по лестнице, она увидела на полу возле ларя белое в свете фонарика лицо прапорщика Соловьева, пестрое от темных пятен застывшей крови. И засуетилась, расстегивая шинель, отталкивая руки Демина, пытавшегося помочь ей. Припала к холодной груди, но ничего не услышала, кроме своего дыхания. И заплакала навзрыд, жалобно, по-бабьи.
– Пустите-ка, – Демин наклонился, послушал. – Живой. Давайте вынесем на воздух.
И удивился, как легко эта маленькая и вроде бы совсем слабая девушка подняла тяжелое тело.
Вера первая влезла в машину, приняла Соловьева и замерла, положив его голову себе на колени.
– Оставайтесь дома.
– Нет, нет! – Она замотала головой так решительно, что Демин не стал повторять предложение. Отошел, почувствовав вдруг, как что-то болезненно-печальное обожгло сердце.
Он подождал, пока машина выехала из-под арки, и повернулся к Головкину:
– Надо найти пропуск.
– Нету, товарищ полковник. Все обыскал.
– Если нету, вы понимаете?
Головкин не успел ничего ответить. Под аркой послышался шум машины, и во двор лихо въехала милицейская «Волга». Из нее вышел милиционер и двое в штатском.
– Вот это встреча! – воскликнул один из них, и Демин узнал голос своего давнего знакомого подполковника Сорокина. – Мы за Братиком, а тут почти что брат родной…
– Слушай, – перебил его Демин, – дай твою машину, срочно нужно. Головкин тебе все расскажет.
Пока мчались по набережной, полковник все ловил взглядом промежутки между домами, пытался разобраться в мелькании портовых огней. На открытых местах машина, шла юзом: водяная пыль, перехлестывая через парапет, леденела на асфальте.
С трудом открыв дверь КПП, он неловко перехватил ручку и не удержался, выпустил. Дверь больно ударила в спину.
– Где «Тритон»? – спросил Демин у выбежавшего навстречу дежурного.
– Ушел. Все в порядке.
– В порядке? Трое не явились к отходу.
– Так точно. Все оформлено, как полагается.
– …И у одного из них выкрали документы.
– Все три паспорта у нас, товарищ полковник.
– А если был четвертый? – Он решительно шагнул в дежурную комнату, остановился у макета порта. – Где теперь «Тритон»?
– Прошел вот эти посты, – показал дежурный.
До конца косы оставалось меньше мили. А там – буй, поворот и море на все четыре стороны, нейтральные воды.
– Звоните в Инфлот. Срочное радио на судно. Приказ – лечь в дрейф.
Он снял другую трубку, связался с командиром морской пограничной части.
– Выход? – переспросили его. – В норд-ост?
– Да, в норд-ост!
Потянулись томительные минуты ожидания. Демину показалось, что прошло не меньше получаса, прежде чем на столе затрещал телефон. Звонили из Инфлота.
– Радио на «Тритон» дали? Остановили судно? – торопливо спросил он.
– Не успели, – ответил спокойный голос.
– Что значит – не успели?
Сердце упало. Догонять и останавливать иностранное судно в нейтральных водах – совсем не одно и то же, что возле берега, где распоряжения властей – закон.
– То и значит. Сам остановился. На мели сидит.
– На мели?
В трубке коротко засмеялись.
– На косу их выбросило. Помощи просят.
Он облегченно опустился на стул, снял фуражку, положил ее прямо на модельки судов, прижатых к полоскам причалов, и, подняв голову, увидел настороженно застывшего в дверях замполита.
– Хорошо, что вы тут. Грека к косе прибило. Сейчас туда пойдут спасатели. Займись, комиссар.
И устало поднялся, тяжело переступая, прошел мимо часового у дверей КПП, остановился на высоком крыльце. На горной хребтине висела и таяла прозрачная в рассвете облачная борода. Мороз сковывал взрытую землю под тополями. Ветер выл в проводах, сухо стучал толстыми оледенелыми ветками. Но был он уже не такой осатанело-порывистый, как вчера вечером. Это могло означать только одно: норд-ост умирал, как по расписанию, «отработав» свое минимальное время – трое суток. А без норд-оста любой мороз – не трагедия. Набережные, причалы, корабли в порту не превратятся в айсберги.
За его спиной громко хлопнула дверь.
– Товарищ полковник! Из порта звонили. Не явившиеся к отходу находятся в проходной.
– Двое?
– Нет, трое. Пьяные.
– Ага, стало быть, был-таки четвертый, – удовлетворенно сказал Демин. И вдруг подумал с тревогой: «А если был пятый?» И успокоился: «Все равно судно не уйдет».
Он еще оглянулся, внимательно поглядел в темную даль. На голых пирсах что-то гремело и топало, словно там без перерыва работали все краны, лебедки, компрессоры. Качались и вздрагивали далекие и близкие огни над портом, над утонувшим в темноте морем, И трудно было разобрать, которые из них на том судне, что бьется теперь об отмель, все глубже всасываясь в цепкий песок. В этом мерцающем созвездии огней Демин разглядел несколько подвижных, скользящих, как спутники в небе. Это шли спасатели.
И СЕГОДНЯ СТРЕЛЯЮТ
Телепатия – дело темное. Оптимисты говорят: передача мыслей на расстоянии вполне возможна. Скептики уверяют, что никакой телепатии нет и быть не может. Я относился к скептикам, пока не познакомился с нашим старшиной. Стоило подумать о нем, как он тут же вспоминал обо мне. Правда, чаще случалось, что он вспоминал обо мне, когда я о нем вовсе не думал. Но, возможно, это как раз то исключение, которое подтверждает правило.
Как бы там ни было, в тот день, сидя в нашей беседке, я думал именно о старшине. Я размышлял о том, откуда берутся суровые прапорщики. Такие, чьи портреты печатает на обложках журнал «Пограничник». Они выглядят старше своих лет, и обмундирование на них всегда с иголочки, и взгляд выражает что-то такое, чего не дано знать солдатам срочной службы.
Если разобраться, то старшина нашей заставы – прапорщик Сутеев – ничем особенным не выделялся. Росту небольшого, и лицо самое обыкновенное – без усов, без волевого раздвоенного подбородка, без хищной горбинки носа. Человек как человек, молчаливый, даже стеснительный. И всего четыре года назад отслужил свою срочную. Но я никак не мог представить его в строю. Все-то он был особняком, и никого, похожего на него, рядом не представлялось.
Беседка стояла в самом тихом месте двора – за спортплощадкой, за невысокой стеной кустарника, – в ней можно было подолгу сидеть, не привлекая внимания всевидящего старшины или всегда озабоченного дежурного по заставе. Здесь отсиживались все в свои нечастые выходные дни, когда не надо было идти в наряд, покуривали, мечтали, глядя на горы, на море.
И у меня в тот день был выходной. Но я почему-то думал о старшине. И додумался. Не прошло десяти минут, как увидел в дверях дежурного по заставе.
– Алексеев! – крикнул он, не удосужившись даже спуститься с крыльца. – К прапорщику!
Н-да, вот так все и началось.
– Возьмите две доски, молоток, гвозди, – подробно проинструктировал меня старшина, – возьмите рядового Курылева и отправляйтесь на седьмой участок на вышку, замените две нижних ступени у лестницы.
– У меня выходной, – осмелился напомнить я.
– Знаю, – удивился старшина, – потому и посылаю вас не в наряд, а на прогулку. Конечно, поглядывайте там, как положено. Пограничник, он ведь даже и не в наряде, все равно пограничник.
Мы шли с Курылевым по тропе и, как полагается, все вокруг оглядывали, примечали. Вот проволока на колышках. Если не знаешь, ни за что не догадаешься, что это забор, ограда. За проволокой, перпендикулярно ей, тянулись по склону другие проволоки на наклонных бетонных столбиках, и на тех других проволоках висели хвостики виноградных лоз, настолько хилые на вид, что невозможно было представить, что именно из них выхлестывают крепкие побеги, обвивают все поле толстым зеленым ковром, вешают на тугую проволоку тяжелые виноградные грозди, налитые солнечным соком. Поле, шагах в ста, упиралось в густую кустарниковую поросль, предмет постоянного нашего внимания. Потому что, окажись в этих местах нарушитель границы, кусты будут лучшим для него укрытием.
Теперь поле было словно контрольно-следовая полоса. Его не миновать, если прорываться от моря до лесной полосы или обратно. На пыльной сухой щебенке отпечатается ясный след.
Я шел и оглядывал это поле, разбирался в следах. Вот острые глубокие отпечатки – это еще месяц назад забрел олень из горных лесов. Вот истоптанная проплешина на взрыхленном пространстве – собаки дрались, катались по земле. А вот и след человека, широкий, петляющий, с запыленными смытыми краями. Это гулял парень из соседнего поселка Приморского. Поссорился с молодой женой и, пьяный, ходил по окрестным полям, переживал.
По другую сторону дозорной тропы хоть не смотри. Там крутой склон, за которым обрыв и синее далекое весеннее море. Тихое море, мирное, доброе. Доброе уже потому, что днем никакого подвоха оттуда ждать не приходится: на много миль оно как на ладони. Впрочем, и ночью по морю никому не пройти незамеченным. Я-то уж знаю – второй год служу прожектористом на ПТН, нашем посту технического наблюдения. К тому же это только должность так называется – прожекторист. А если разобраться, то и оператор радиолокационной станции. Потому что у нас на ПТН – полная взаимозаменяемость. А ведь довольно только раз посидеть у экрана, чтобы окончательно поверить, что никакой самой маленькой лодчонке к нашему берегу незамеченной не подойти. Еще у горизонта нащупает радиоимпульс, отыщет среди волн…
– Алексеев, тебе можно доверять тайны?
Я посмотрел на Курылева, шагавшего следом с двумя досками на плече. Человек как человек, вполне серьезный, только что по-мальчишески конопатый. Пограничник как пограничник, в куртке и зеленой фуражке, только что новичок – всего месяц на заставе.
– Можно, можно, я скрытный. До вечера никто ничего не узнает. Кроме начальника заставы, разумеется. Ему я обязан обо всех тайнах докладывать незамедлительно. Такова служба…
И тут я осекся, потому что испугался за Курылева: толстенький и неуклюжий, он вдруг вытянулся и стал стройным и осанистым, как старослужащий, его маленькие глазки сделались большими, удивленно-восторженными.
– Ты что?
– Кто… это? – спросил он.
Оглянувшись, я увидел девушку. Она стояла на камне и смотрела в небо. За девушкой светилось море, и яркий отблеск его утончал и без того тонкую фигуру, растворяя контуры. Девушка вскинула руку куда-то в сторону и вверх и крикнула знакомым голосом Тани Авериной, учительницы из Приморского. Из-за поворота тропы высыпала орава поселковых ребятишек. Они притихли, увидев нас, побежали к учительнице.
– Здравствуйте! – сказал Курылев каким-то не своим, деревянным голосом.
– Здравствуйте, – ответила Таня, откидывая локон, сползающий на лицо.
– Здравствуйте, – повторил он. – Меня зовут Игорь.
– Мы героев ищем! – сердито закричали школьники, плотным кольцом обступая Таню. – Она наша учительница!
– Здравствуйте!
– Ты чего? – удивился я.
– Чего?
– Заело? Идти надо.
– Пошли, – сказал он. И не двинулся с места.
«Немая сцена» затягивалась. Я отошел в сторону, крикнул школьникам:
– Хотите, патроны покажу?
Мальчишки кинулись ко мне, девчонки за ними. Тане, оставшейся наедине с Игорем, стало неуютно, и она пошла вслед за всеми. И тогда Курылев опомнился. Словно на строевых занятиях, он пошел по тропе, прямой как гвоздь.
– Кто хочет на патроны поглядеть, а заодно и на автоматы, карабины и все такое прочее, вступайте в ряды юных друзей пограничников, – сказал я школьникам, – милости прошу на заставу.
Минут пятнадцать мы с Курылевым шли этаким напряженным шагом, пока не взмокли, преодолевая бесконечные подъемы да спуски. Я думал о том, что в нашей и без того чересчур плотной когорте женихов появился еще один воздыхатель. А предметов для воздыханий было совсем немного: дочка начальника заставы, рыжая, или, как говорит мой сослуживец Костя Кубышкин, золотоволосая Нина да ее подружка Таня, учительница, часто навещавшая нас. Мне нравилась Таня. Почему именно она? Этого я не знаю. Нравилась – и все. Правда, существовал один «нонсенс», как любил выражаться командир отделения сержант Поспелов. «Эпидемия влюбленности», как простуда, поражала нас только в холодное время года. Летом наступала разрядка. Вместе с весенними мотыльками возле заставы появлялись сотни красавиц. В одних шортиках они лазали по камням, сбивая нас с толку глупыми вопросами. Русые косы и белые, совсем выгоревшие на солнце хвосты порхали, как бабочки-махаоны, за каждым поворотом дозорной тропы, отвлекая наших ребят от бдительного несения службы. Хуже всего приходилось часовым на вышке. Внизу, только скоси глаз, лежали эти летние феи, подставляясь солнцу в таком виде, в каком больше нигде и никогда не появлялись.
Дело в том, что застава стоит у самого берега, который на все лето превращается в пляж. Офицеры, приезжающие из погранотряда, говорят, что нам, дескать, крупно повезло – живем на курорте. Но после «курортного лета» наши нервы доходили до того, что хоть отправляй всю заставу в полном составе отдыхать куда-нибудь на необитаемый Север.
Сейчас был март, солнечный, но холодный месяц, когда все уже устали от монотонности «эпидемии», а летние «перелеты» туристок еще не начались. Недели две до этого я не видел Таню и вроде бы стал забывать о ней, но неожиданный восторг Игоря Курылева разбудил во мне «зимнюю печаль», которой еще недавно так томился.
– Какая девушка! – восхищенно сказал Курылев, прервав затянувшееся молчание.
– Девушка как девушка!
– Нет у тебя чувства красоты.
Это было довольно обидно слушать.
– Что я, девчонок не видал?!
– Как бы с нею познакомиться? – напрямую спросил Курылев.
– Конечно! – взвился я. – Спешите, мадам, уже падают листья, и молодость так быстро проходит…
Еще мне хотелось сказать, что больно прытки некоторые новобранцы, что тут старослужащие из-за Тани пуговицы до дыр продраивают. Но он глядел так по-детски восторженно, что я пожалел его: что возьмешь с несмышленыша? Вот лето придет – наглядится на пляжных красавиц, забудет о своих теперешних восторгах.
– А ведь ты хороший человек, – вдруг сказал Курылев.
Я удивленно посмотрел на него: что бы это могло значить? Ответил насмешливо:
– Бабка дома говорила: «Хороший, пока спит».
– Да нет, я же вижу. Все посмеиваешься, а ведь добрый, жалостливый.
Вот те на, с каких это пор жалостливость стала достоинством?! Я, например, всегда считал наоборот и, даже когда в самом деле было кого-то жалко, старался помалкивать, чтоб не заметили этого «бабьего чувства». Помню, еще в третьем классе завидовал соседу Тольке, который мог, не моргнув глазом, шмякнуть лягушку о стенку.
– Жалел волк кобылу… – сказал я миролюбиво.
– Да нет…
– А с чего ты-то расчувствовался?
И тут до меня как следует дошло: все из-за учительницы. Я вдруг вспомнил, что побыть рядом с Таней, поболтать – и то удовольствие. Все-то она знала, а когда смеялась, так щурила глаза, что у меня язык отнимался.
– Гляди, Курылев, – сказал я со значением, – не больно активничай, это тебе не на политзанятиях.
Он как-то странно посмотрел на меня, будто я ему бог знает какой красивый комплимент выразил. И сказал непонятное:
– Я все-таки думаю: тебе можно доверять.
– Давай, давай.
– На, – сказал он и вынул из кармана сложенную старую газетную вырезку.
– Что это?
– Прочитай.
Я развернул газету и начал читать:
«Как спасли корабль. Быль.
…Северный ветер гнал навстречу тысячи белопенных, невидимых в темноте волн…»
Я сразу подумал, как это автору удалось разглядеть в темноте белопенные волны, раз, по утверждению, они были невидимы, но решил пока отложить критический разбор.
«…По-разбойничьи свистели ванты, и брызги пулеметными очередями били по стеклам рулевой рубки. Ночь укутывала море, помогая сейнеру незаметно приблизиться к занятому врагом берегу.
Их было шестеро. Тесно, плечо к плечу, стояли в рубке, всматриваясь в темноту. Никто не боялся врага, боялись с полного хода врезаться в прибрежные камни, погубить сейнер и тем сорвать выполнение боевой задачи. Задача была непроста: снять с камней потерпевший аварию торпедный катер и доставить его на базу. За неделю до этого катер был атакован фашистским самолетом. Отбивался, как мог. Сильно поврежденный, уходя от бомб, приблизился к берегу и здесь потерял управление.
– Как снимать-то будем? – спросил молодой матрос Коля Переделкин. – На шлюпке в такую погоду не больно походишь.
Ему никто не ответил. Еще надо было дойти, да чтобы немцы не обнаружили, а уж тогда думать о том, что делать. Но берег был где-то близко и вопрос становился актуальным.
– Начальство знает, – попытался отшутиться единственный кадровый моряк в команде – Алексей Попович, суровый парень с багровым ожогом в половину лица.
Все посмотрели на командира спасательной группы – молоденького лейтенанта Михеева. Но он отмалчивался.
– Может, и вплотную подойдем, – послышалось из темного угла рубки. – Там глубоко. Бухту отсекает каменная гряда. Всего скорей, на ней и засел катер.
– Ты что, знаешь бухту? – заинтересовался Михеев.
Это был Иван Курылев, человек молчаливый и в чем-то загадочный. Таких угрюмых на море не любят. Но Курылев носил зеленую фуражку, какой не было ни у кого на базе, и это заставляло относиться к нему с почтением.
– До гряды глубина большая, не то что сейнер, крейсер подойдет. А за ней мелковато, дно видать. Купались мы в той бухте.
– А гряда сплошная? – спросил Михеев. – С берега до катера можно добраться?
– Если знать подводную тропу. По грудь в воде…
– А подходы к бухте?
– Один подход – дорога от Приморского. Вокруг обрывы – не подступишься. А дорога хорошая, хоть и крутая.
– Значит, если ее перекрыть?..
– Если перекрыть, то можно хоть чаи распивать на гряде. Никто не подойдет.
– Отлично! – воскликнул Михеев. – Вот ты и пойдешь в охранение. Возьмешь Переделкина с «дегтярем» и прикроешь.
– С «дегтярем» я и один прикрою. Если еще гранат…
И тут все услышали близкие ухающие звуки. Толкая друг друга, выскочили на мостик. Это ухал прибой. Скоро равномерная тьма ночи стала словно бы пятнистой – то густо-черной, то серой.
– Камни, – сказал Курылев. – Теперь ясно, где мы. Давай влево.
На самом малом сейнер пошел вдоль берега. Справа, совсем близко, прыгали буруны над каменной грядой. Но катера нигде не было видно.
– Да вот же он! – неожиданно крикнул Алексей, в волнении потирая обожженную сторону лица, словно она у него чесалась.
Катер меньше всего походил на боевой корабль. Затопленный по самую палубу, с развороченной взрывом рубкой, он был как один из камней, обступивших его.
– Н-да! – сказал Коля Переделкин. – Спасать-то нечего.
– А знаешь, какие там двигатели? – напустился на него Алексей. – Моторесурса не отработали.
– Ну, сдернем, – не унимался Коля. – Так ведь он тут же и потонет. Дыр в нем…
– Нету дыр, нету! Есть одна, так я ее бушлатом затыкал.
– Ты?!
– Я, кто же еще? Думаешь, чего мы сюда поплыли? Мне в штабе аэрофотоснимок показали. И я сказал, что катер целехонек, спасти можно.
– Тихо! – приказал Михеев. – Берись за багры, ребята. Гробанет волной, сами тут останемся.
Они подтянулись к катеру, пришвартовались понадежней. Курылев скинул шинель, быстро и ловко замотал в нее гранаты, получившийся толстый жгут повесил себе на шею, взял дегтяревский пулемет и перепрыгнул на соседний камень. Затем он сполз с него в воду, которая оказалась ему по грудь.
– Я буду тут, на дороге, – крикнул Иван. И пропал в темноте.
Это были его последние слова…»
«Н-да, вот тебе и новичок Курылев, – подумал я, отрываясь от газеты. – Выходит, вовсе не случайно попал, он в Приморское, как все мы, бедолаги». Было ясно, что пойдет он по дворам спрашивать о другом Курылеве, который кем-то ему приходится. Непонятно только, чего он до сих пор ждал. Ведь уже месяц на заставе! Почему не рассказал? Начальник заставы, конечно, поддержал бы. Я-то его знаю, изучил за два года службы. Он нас изучил, а мы его. Уж он-то не упустил бы случая лишний раз повоспитывать нас на таком необычном деле, как разматывание этой истории с Иваном Курылевым. Всю заставу можно поднять на ноги, а Игорь боится. Почему?
