Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 269 (всего у книги 348 страниц)
– Молодец! – сказал ему, хлопнув по плечу. – Так и знал, что сам расскажешь начальнику.
– Да я не хотел, – замялся Игорь и смешно сморщился, отчего все веснушки на его круглом лице еще больше потемнели. – Он сам откуда-то узнал. Чего уж было, пришлось рассказывать.
Моя восторженность сразу оплыла, как рисованная красота девушки, попавшей под дождь. И все перевернулось. Простые слова начальника показались снисходительными намеками, улыбки – усмешками. Значит, он знал, кто первый начал разносить тайну? Я сказал Тане, Таня – Нинке, Нинка – отцу. Но не бежать же объясняться? Тем более что у меня имелось четкое задание начальника, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Оставалось сделать вид, что все в порядке, и замаскировать свое смущение повышенной активностью.
Я дозвонился до Тани, потребовал, чтобы она бросала свои уроки для более серьезного дела – для встречи с нами. Таня сначала рассмеялась, потом обиделась. Но, узнав, в чем дело, согласилась выйти на пару минут показать дом, где живет Чупренко.
Оказалось, что этот дом я и сам мог найти с закрытыми глазами. Жила в нем двенадцатилетняя девчонка по имени Воля, которую на заставе все хорошо знали и называла не иначе как Волчонком, потому что была она хуже любого мальчишки, лазала по границе, совсем не считаясь с нашими пограничными правилами. А еще мы называли ее «нашим проверяющим»: не проходило месяца, чтобы по ее милости не поднималась «в ружье» тревожная группа. То Волька наследит, где не надо, то удерет купаться, переполошив всю заставу. Она и внешне походила на мальчишку – длинная, худющая, с короткой прической. Сколько я видел ее, всегда щека у Вольки оттопыривалась: чаще за щекой была конфета, а то просто камешек или еще какая «детская драгоценность». Отца у Вольки не было – бросил еще до ее рождения. Мать работала бригадиром в колхозе и всегда была занята. Воспитанием девочки занимался ее дед, тот самый Семен Чупренко. Но воспитатель он был своеобразный: считал, что мир вокруг правильный и воспитывает лучше всякого педагога. Короче говоря, он просто не обращал внимания на внучку, и она росла сама по себе, делая что ей вздумается, верховодя и мальчишками и девчонками.
Похоже было, что «педагогическая теория» Семена Чупренко оправдывалась. Несмотря на беспокойный характер, а может и благодаря ему, Вольку все любили. Потому-то в карманах ее мальчишеских брюк всегда были конфеты.
Все это я знал из Таниных рассказов, которую возмущал такой метод воспитания. Меня же это смешило. Разумеется, если разговор происходил не сразу после того, как по вине Волчонка нас среди ночи поднимали «в ружье». Всегда ведь относишься с юмором к тем заботам, которые тебя не касаются.
И на этот раз я увидел Вольку с конфетой за щекой. Торопливо, словно боясь, что мы помешаем, она сунула за щеку еще одну конфету, смяла, отбросила обертку и уставилась на нас настороженными круглыми глазами.
– Чего ты испугалась? – ласково спросила Таня.
– И не думала, – с вызовом сказала Волька и, смешно пошевеливая бедрами, что, вероятно, означало полную независимость, прошла за угол дома. И тотчас выглянула оттуда, наблюдая за нами.
– Семен Иванович дома?
Она пожала плечами и ничего не ответила.
Чупренко сам увидел нас в окно, стуча протезом, вышел навстречу, морщась в улыбке, пригласил в дом.
– Мы к вам, Семен Иванович, – сказала Таня. – Вы ведь п-первый старожил в п-поселке, скажите, не помните ли такого человека – Ивана К-Курылева? До войны он тут н-на заставе служил.
– Курылева-то? Как же его не помнить, как же! – обрадовался Чупренко. – Курылева да не помнить! Геройский был человек, геройский.
Мы переглянулись.
– А что вы о н-нем помните?
– Да все. Старое-то лучше помнится. Куда вчера очки задевал – вышибло, а старое – вот оно…
– Ой, ребята, б-бежать мне надо, – спохватилась Таня. – Но ведь вы расскажете, п-правда?
– Хороший был человек, хороший, – без прежнего воодушевления заговорил Чупренко, проводив Таню глазами. – Помню, еще за Анной Романько ухлестывал. Свадьбу собирались играть, а тут война. Красивая была Анна-то, вот как ваша учительница. Они ведь сродственницы.
Игорь даже, привстал, услышав такое, и расцвел, покраснел весь. Ясное дело, ему эта родственность показалась знаменательной: не удалась любовь одному Курылеву, так, может, удастся другому! И он принялся расспрашивать об этой родственной связи.
– Семен Иванович, – прервал я Игоря, – а не помните ли вы катер в нашей бухте? Он тут в сорок первом разбитый на камнях сидел.
– Как не помнить! Он тогда же и утонул, как Иван тут объявился.
Игорь побледнел, уставился в пол.
– Что же, сам и объявился?
– Сам не сам – не знаю. А только ночью пошел немецкий патруль к берегу, ан нет, не пускают. Мы было обрадовались, когда стрельба началась, думали – наши пришли. А наших-то было всего ничего – один Иван. И откуда он только взялся?!
– Значит, он стрелял?
– А что делать, когда обступили. Был тут гауптман Кемпке, прямо пеной изошел, пока кричал на своих. А они только сунутся, глядишь, кто-то уж лежит. Метко стрелял Иван, это я еще по довоенному знал.
Теперь мы с Игорем переглядывались поуверенней. Все-таки свидетельство: если отбивался, значит, не попал в руки немцев, не предал. И значит, приврал тот, кто писал «быль».
– А вы уверены, что это был именно Иван Курылев? – осторожно спросил я.
– Да ведь назвался.
– Кому?
– Немцам. В переговоры вступил. Сказал, что утром в поселок придет, сдастся. А утром немцы сунулись, а он их пулеметом… Ну а потом я его и сам видал.
– Убитого?
– Зачем? Парламентером к нему ходил… Чего вы уставились? Гауптман Кемпке приказал. Велел записку передать, ультиматум, значит. – Чупренко постучал кулаком по твердому колену. – Тогда у меня своя нога-то была…
Слова обрушивались на нас, как лавина. Не успеешь опомниться от одной новости, как тут тебе вторая и третья.
– Погодите, Семен Иванович! Какой ультиматум?
– Записку. Я ж говорю: гауптман Кемпке послал. Он тут в поселке главным был. Велел передать в собственные руки обороняющемуся Ивану. Я и пошел с той бумагой, как с белым флагом.
– А что в бумаге?
Он посмотрел на нас снисходительно, как на детей.
– Если вы думаете, молодые люди, что у гауптмана Кемпке можно было своевольничать, так очень даже ошибаетесь.
– Испугались?
Спросил я это, может, самую малость с ехидцей, потому что непонятно было, как это держать в руках такую бумагу и не заглянуть в нее.
Чупренко очень точно уловил это мое ехидство, сразу взъерошился весь, вскочил, забегал по половику, задевая протезом за стулья. На полу лежали, резко контрастируя с сумрачной хатой, полосы солнечного света. И это мелькание из солнца в тень и обратно еще усиливало впечатление его нервозности и суеты.
– Вот что, молодые люди, молодые, да ранние, если думаете, что я пособником немцев стал, так идите вы отсюдова, идите и идите…
– Нельзя же так, – возмутился я. Но было уже поздно.
– Идите и подумайте дорогой, что есть храбрость, а что – глупость. Я и тогда постарее вас был. Пусть-ка приходит ваш начальник, он уж поймет, ему и расскажу.
Наша экспедиция позорно проваливалась. Страшно было подумать, что скажет начальник заставы, когда мы доложим об этом инциденте. А может, ничего не скажет, только посмотрит с укоризной, что ничуть не легче. Может, даже и тяжелее, потому что всегда тяжко, если тобой недоволен человек, которого ты уважаешь.
– Извините, Семен Иванович, – промямлил я. Но он уже ничего не хотел слушать. Покружив вокруг стола и сбив все половики, он нырнул в соседнюю комнату и затих там.
– Н-да, выяснили! – со злостью сказал Игорь, не глядя на меня. – Надо Таню звать, теперь только она поможет.
Уж не знаю, с чего он взял, что Таня окажется красноречивее нас. Наверное, все время думал о ней, вот и сказал. Но, странно, меня как-то не задела эта мысль. Может, потому, что я уже придумал, как обойти строптивого Семена Чупренко.
– Надо разыскать окоп, в котором был Иван. Раскопаем, гильзы найдем, может, и оружие…
У меня не повернулся язык сказать, что там же могут оказаться останки и самого Ивана. Если он погиб в своем окопе, то там его и закопали.
– Как мы найдем? – сказал Игорь.
– А я покажу, – послышался нервный тонкий голосок. В углу сидела Волька, про которую мы совсем забыли за разговором, сосала свою конфету.
– Откуда ты знаешь?
– Дедушка говорил. Ходили купаться в бухту, он и говорил. Я еще гильзу нашла. – Она стремительно нырнула под кровать, громыхнула там каким-то ящиком и протянула нам позеленевшую помятую гильзу, каких теперь не увидишь на заставе, – большую, с узким горлышком для пули.
– Ух ты, молодчага! – Обрадованный, я схватил Вольку за узкие плечи, но она вырвалась и отскочила, словно ее собирались укусить.
Торопясь и толкаясь, мы вышли на крыльцо. И тут услышали голос Чупренко, выглядывавшего в форточку:
– А чего вы вспомнили его, Ивана-то?
Это был резонный вопрос, и странно, что он не задал его в самом начале разговора.
– Это мы и собирались сказать, да ведь вы сами не захотели слушать, – сказал я елейным голосом.
– Не захотели, не захотели, – проворчал Чупренко, через минуту выходя на крыльцо. – Али нашли чего?
– Нашли. Родственника. Вот он – Курылев.
Чупренко скептически оглядел Игоря с ног до головы и сказал, обращаясь к нему:
– Ну пошли, раз так, покажу.
Мы шли по поселку своеобразным строем: впереди Чупренко, за ним мы с Игорем, дальше Волька с гильзой в кулаке. На нас оглядывались, спрашивали, посмеивались: что, мол, такое натворил Чупренко, что его ведут пограничники? Мы проходили молча, но у Вольки язык был не завязан, и она, не останавливаясь, охотно разъясняла, что приехал родственник убитого в войну пограничника, и теперь они идут искать его могилу. Такое сообщение, необычное в тихом поселке, привлекло внимание, и к окраине мы подошли уже с порядочным эскортом мальчишек. И только там, на окраине, я вспомнил предупреждение начальника заставы не разглашать пока истории с Иваном. Но теперь тайны больше не существовало, и нам оставалось только одно: самим лишить эту историю ореола тайны и тем исключить слухи.
Громко, чтобы все слышали, я начал рассказывать про катер, упуская, разумеется, все лишнее. Чупренко слушал вполуха. Так мне казалось, потому что он был возбужден, то и дело оглядывался. Иногда забегал вперед и шагал задом, смешно дергаясь, прихрамывая на своем протезе. И поминутно перебивал.
– Значит, не утонул катер-то? А чего они Ивана оставили?
Ответ на этот вопрос мы и сами хотели бы знать. Уж я думал: может, матрос, которого посылали за Иваном, просто испугался, что уйдут без него, и вовсе не искал? Никак не укладывалось в сознании, что так вот просто взяли и бросили товарища на верную гибель.
За окраиной поселка начиналось поле, полого поднимавшееся к морю. Оно было еще по-зимнему серым. Кое-где росли упругие мелкие кусты, и повсюду были разбросаны белые камни, похожие издали на высушенные ветром кости сказочного древнего побоища.
Чупренко провел нас по окраине поселка и свернул на знакомую дорогу, ведущую к бухте. Теперь говорил он, торопясь, словно боясь не успеть, рассказывал, как шел этой степью, думая только об одном: чем бы помочь Ивану. Была б винтовка – залег бы рядом и принял бы вместе с ним геройскую смерть. Но не было винтовки, и он надумал только одно: договориться с Иваном о совместном плане действий. Что ночью он устроит в поселке какую-нибудь заваруху, пожар там или еще что, а Иван чтоб уходил куда-нибудь. Только когда увидел Ивана, понял: не уйти ему – израненный весь, лицо черное от пыли и крови, а правая рука висит плетью, перебитая.
Он притопывал протезом, и желтый ботинок его левой ноги сухо стучал об окаменевшую дорогу.
– Закурить попросил. Был у Ивана кисет, да развеяло табак по табачинке, когда осколком ударило. Ведь из миномета стреляли, когда так-то не смогли. Отдал я ему все, что было в карманах, стал свой план объяснять, да Кемпке, видно, в бинокль подглядел, саданул из пулемета. Очнулся я только на третий день в поселке, бабы уж хоронить собрались. С тех пор и стучу этой деревяшкой.
Он похлопал себя по протезу, остановился, осматриваясь, и шагнул вправо от дороги, полез по склону к кромке обрыва.
– Вот здесь, кажется. Позасыпано все, уж и не найдешь.
Со склона хорошо просматривалась дорога, видно было бухту и каменную гряду, отсекавшую ее от моря. Но само море скрывала пологая выпуклость над обрывом. Мне подумалось, что пограничники, копавшие окоп в начале войны и ждавшие нападения с моря, должны были выбрать позицию повыше. Я поднялся туда, к кромке обрыва, увидел спокойную ослепительно синюю даль. В другой стороне, метрах в сорока, проходила дорога. Отсюда она была видна вся до самого поселка, белевшего вдали россыпью одноэтажных домиков. С той стороны к дороге подступал крутой склон, ближе к бухте он становился отвеснее. И бухта тоже была видна, но каменную гряду скрывал острый выступ горы. Этот выступ, закрывший то место, где был катер, и убедил меня, что остатки окопа надо искать не там, а именно тут. Иначе бы Иван мог все видеть. Темны ночи зимой, но насмотрелся я на них за ночные дежурства, знал, что можно разглядеть во мраке, а чего нельзя.
– Может, здесь? – спросил я.
– Кто его знает, столько лет прошло.
Все неясности давней «были» вдруг сомкнулись между собой, образовав кольцо логически связанных фактов. Иван, вышедший в охранение, вспомнил про удобную позицию и занял ее. Матрос, посланный за ним, не зная об этом, шел по дороге, шел, несомненно, крадучись и поэтому не обнаружил Ивана.
– Вот тут и будем копать, – сказал я, остановившись возле оплывших неровностей на склоне, напоминавших давний окоп.
– Сейчас? – испуганно спросил Игорь.
– Кто и когда будет копать, это решит начальник. Наше дело доложить.
И подумал, что надо попросить начальника заставы отправить Игоря в наряд или еще куда-нибудь, чтобы не мешал при раскопках. Разрывать могилы вообще удовольствие небольшое, а под вздохи родственников – и совсем невозможное.
За что я люблю жизнь на заставе, так это за покой. Вроде бы откуда ему взяться? Ведь говорят же: граница не знает покоя. Только, бывает, вспоминаю гражданку и своего отца. Как часто приходил он домой взъерошенный, нервный. То у него конец квартала, то комиссия или еще что. И у нас бывают комиссии. Одни итоговые проверки чего стоят. А если на границе что случится! И в дополнительные наряды мы ходим, и по учебным тревогам бегаем. А ведь еще надо подтянуть огневую, строевую, физическую, специальную пограничную подготовку…
Все бывает на границе, все, кроме пустой суеты. Уверенность, пожалуй, первое слово, которым можно определить пограничную службу.
Вот и теперь: выстрел на границе – ЧП, нарушитель – ЧП. А вечер на заставе – как и всегдашний вечер: свободные от службы ребята весело режутся в волейбол на едва подсохшей площадке.
– Именинник пришел! – заорал Костя Кубышкин, мой тезка, языкастый парень, который почему-то не терял момента, чтобы подковырнуть меня. Как, впрочем, и я его тоже. – Отпускной чемодан приготовил?
– Не задержимся.
Он послал в меня мяч. Я отбил его так, чтобы сбегал подальше. Но Костя не сразу побежал, еще оглянулся, крикнул с веселым злорадством:
– Там тебе во-от такой отпускной выписали!
Это звучало подозрительно, и я замаялся. Краткосрочный отпуск на родину, конечно бы, не помешал. Только прежде я о нем не думал, чтобы не спугнуть «птицу счастья». А теперь начал думать. Ведь не было еще случая на заставе, чтобы за обнаружение нарушителя не предоставлялся краткосрочный отпуск.
Помаявшись, решил ускорить развязку и прямо спросить обо всем у начальника заставы. Тем более что все равно надо было идти докладывать.
Теперь я начал мучиться оттого, что Игорь куда-то пропал. Все, кого я спрашивал о нем, говорили, что он только что был тут. Был да сплыл. Тогда я сам постучался в дверь канцелярии и увидел Игоря мирно беседующим с начальником.
Игорь рассказывал о наших поисках. Рассказывал совсем не так, как собирался говорить я. По его выходило, что мы вроде бы совсем ни при чем, что главный герой – Семен Чупренко. А раз так, то благодарности не жди. И продолжения поиска – тоже. Чего искать, когда все найдено и подтверждено!
Я слушал и удивлялся: дурак он или сроду так? Ведь и неверно, что все найдено, есть только предположения. Надо бы еще походить по высотке со щупом, оглядеться. И надо бы Таню привести туда, посоветоваться. Может, даже вечерком привести, чтобы легче было вообразить себя на месте Ивана Курылева, понять его действия и тем точнее определить место его окопа, его гибели.
Я не хитрил, ну, может, самую малость был себе на уме. Но начальник, когда я начал выкладывать ему эти свои соображения, только свел свои тяжелые брови в одну линию.
– Еще походите. Даже и с Таней.
До Игоря, видно, только теперь дошел его промах, сидел, хлопал глазами. Это была его привычка: когда волновался, часто жмурился, словно подмигивал обоими глазами.
– Что ж, завтра воскресенье, завтра и начнем раскапывать, – сказал начальник заставы. – Идите отдыхать.
Он опустил голову к своим бумагам на столе еще до того, как мы повернулись кругом. Мы безукоризненно проделали эту солдатскую процедуру, и Игорь сразу шагнул. А я задержался на мгновение, снова повернулся и, словно ненароком, толкнул плечом дверь, чтобы закрылась.
– Товарищ капитан, разрешите вопрос?
Он поднял глаза, в которых больше было удивления, чем интереса.
– Вчерашний задержанный в самом деле был нарушителем или как?
– Для вас это не имеет значения, – сказал он. – Нарушитель есть нарушитель. – Подумал и добавил: – Это был обычный турист, незнакомый с пограничными правилами.
– «Подснежник»?
– Кто?
– Первый турист. Мы их так называем.
Он усмехнулся и уже с любопытством посмотрел на меня.
Я хотел высказать сомнение, что, мол, больно рано появился первый «подснежник» в этом году. Да и готовил же он надувную лодку, сам видел. Но начальник опередил меня:
– Спать собирался на камнях у моря. Расстилал спальный мешок.
– Ясно, товарищ капитан. – Ругнув про себя всех этих чудиков, которым не спится дома, я щелкнул каблуками. – Разрешите идти?
– Минуточку.
Начальник заставы все думал о чем-то, глядя на пряжку моего ремня. А я маялся, жалея, что не вышел вместе с Игорем. Начальник, каким бы хорошим он ни был, все равно начальник. Дел у него невпроворот, а людей для выполнения разных поручений всегда не хватает.
– Хочу поручить вам одно дело, – сказал он, и я чуть не засмеялся своим мыслям, так они точно пришлись.
Но то, о чем он заговорил дальше, сразу излечило меня от желания улыбнуться. Я слушал и вспоминал свою бабушку, которая говорила в аналогичных случаях, что, мол, есть бог, все-таки есть.
– Не исключено, что выстрел на границе – дело рук кого-то из местных мальчишек, – сказал начальник. – Сходите в поселок, поговорите с ребятами об умении стрелять и прочем. Прямо не спрашивай, чтобы не напугать, больше слушай, раззадоривай их.
Я даже не заметил, как он перешел на «ты», что означало высшую степень доверительности.
– Для отвода глаз пригласи кого-нибудь, хотя бы мою Нину. В крайнем случае, иди один.
Это было всем заданиям задание. Такие я готов был выполнять хоть каждый день. Только вот Нина на этот раз была мне совсем ни к чему.
Ребята во дворе все еще прыгали на волейбольной площадке. Я дождался, когда Костя Кубышкин погасит свою коронную свечу и подобреет, отозвал его в сторону, поднял обе руки в знак примирения и покорности.
– Чего надо? – спросил догадливый Костя.
– Нину хочешь увидеть?
Костя был первый Нинкин воздыхатель, и, хоть никогда не говорил об этом, она – вот ведь женское чутье! – отлично все понимала и жмурилась, как кошка, когда Костя начинал фланировать вдоль забора, заглядывая в щели и не решаясь позвать ее, сидевшую на своей скамеечке, врытой по другую сторону забора.
Обычно хитроватый и подозрительный, Костя совершенно терял эти свои способности, когда речь заходила о Нине. Ее именем Костю можно было «купить» даже в день всеобщих розыгрышей – первого апреля.
Мы дошли с ним до калитки, через которую ходил домой начальник заставы, и я крикнул Нину.
– Ну, – сказала она, появившись на пороге и небрежно прислонившись спиной к косяку.
– Сегодня ты на весь вечер поступаешь в мое распоряжение.
Я нарочно сказал это с вызовом. Костя насторожился, а Нина, как я и предполагал, взъерошилась.
– Чего это ты раскомандовался?
– Приказ начальника заставы.
– А я присягу не принимала.
– Значит, отказываешься? Вот и отлично.
Оставив удивленных, ничего не понявших влюбленных у калитки, я помахал им рукой и побежал по знакомой троне к поселку, раздумывая на ходу, где теперь может быть Таня: в школе или дома?
Но задача, поставленная мне, все же оставалась задачей, которую надо было выполнять в первую очередь. Поэтому, увидев трех шагавших посреди улицы мальчишек, я направился прямо к ним. Ребята были заняты делом, которое предпочитают всем делам деятели этого возраста, – фланировали по поселку, ища знакомств и общений.
– Мальчики! – бодро крикнул я. – А где теперь можно разыскать учительницу Татьяну Аверину, в школе или дома?
– В магазине, – басом ответили мальчики.
– Чего она там делает?
– Русский преподает.
Им хотелось позубоскалить. А я ломал голову, как бы разговорить этих оболтусов. Чтобы ничего не сказать, а все выспросить. Никогда я не жаловался на свой язык, всегда мне говорили, что он подвешен как надо. А тут заело. Поскольку теперь надо было не просто болтать, а выполнять задание.
– А… в ЮДП вы состоите?
– Состоим.
– А стрелять умеете?
– Из охотничьего, – ответил один. – У моего брата есть.
– А из боевого? Сумеете?
– Сумеем.
Куда-то не туда меня заносило. Какой мальчишка скажет, что не сумеет!
– А приходилось?
– Не-а, вы только обещаете.
– Мальчики, – сказал я, еще не отдавая отчета своим словам. – Мне поручено провести с вами занятия по стрельбе. На кого из ваших поселковых я мог бы положиться? Кому приходилось держать в руках настоящее оружие?
Ребята переглянулись, пожали плечами.
– Ладно, до встречи на стрельбище, – сказал я и пошел по улице, ища глазами еще кого-нибудь и жалея, что у меня нет ничего этакого, скажем, ракетницы. Чтобы пальнуть над домами и собрать всех пацанов сразу.
Свернув очередной раз за угол, я оказался перед магазином – большим белым одноэтажным домом со стеклами во всю стену, над одной половиной которого было написано «Гастроном», над другой – «Промтовары». Как ни были запылены окна, я все же увидел свою Таню, рассматривавшую шляпки в «Головных уборах». Она делала это с таким напряженным вниманием и такой осторожностью, словно перед ней были живые и очень нежные существа.
– Кому это мы хотим понравиться? – спросил я, неслышно подойдя к ней.
– Себе, конечно, – ответила Таня, ничуть, казалось, не удивившись моему появлению.
– Какой эгоизм!
– Нравиться – в-возвратная форма глагола.
– С мягким знаком слово или без?
– Ск-кажите на милость, мы еще не забыли школьных уроков.
– Теперь я русский зубрю заново. Чтобы разговаривать с некоторыми учительницами на одном языке.
Вскоре у меня в руках оказалась Танина сумочка и стопка тетрадей. Тетради все время разъезжались, и мне приходилось нести их, по-учительски прижимая к груди. Был вечер, тихий, по-летнему теплый, и я изрядно парился в своей шинели, обязательной по еще не отмененной зимней форме одежды.
– Сегодня я на весь вечер в вашем распоряжении.
– Поощрение?
– Так точно. Для нас обоих.
– А мы, од-днако, самомнительны.
– Что поделаешь – служба.
– Служба? – переспросила она, подозрительно оглядев меня.
– Как говорила моя бабушка, «не заслужишь – не поедешь».
Я выкручивался как мог. Всегда так с моим языком: сначала брякнешь, потом оправдываешься.
– Уд-дивительная у вас способность запутывать с-серьезный разговор, – сказала Таня. – Жонглируете слов-вами, независимо от их смысла.
– А у нас разве серьезный разговор?
– Вы, по-моему, н-не умеете серьезно-то.
– Давайте попробуем.
Тем временем мы дошли до Таниного дома, сели на скамью у ворот, упрятанную под голые нависающие ветви, разгородились стопкой тетрадей.
– Я-то думала: хоть в-вы новенькое скажете, – вздохнула она.
– Новизна относительна.
– Как м-мода?
– Мода?! – обрадовался я.
Это был мой конек. О моде я мог говорить хоть до утра, потому что ненавидел ее как мог. Эта капризная и непостоянная дама, сколько помню себя, никогда не хотела со мной знаться. В десятом классе была у нас королева школы – Альбина Комаровская, этакая фифа из журнала мод. Парни ходили за ней табунами, и я в том числе. Но, большая модница, она не удостаивала меня даже взгляда. Только потому, что, в отличие от главного ее поклонника Вольдемара Сурикова (так он себя величал), я никак не мог уразуметь, чем длинная прическа лучше короткой, зачем надо часто гладить штаны, почему так уж необходимо беречь ноготь на мизинце. Она презирала меня за мое недомыслие, а я понемногу научился презирать ее, усвоив тем самым известную истину, что от любви до ненависти – один шаг. С тех пор мода всегда представлялась мне в виде деспотичной Альбины. С которой, хочешь не хочешь, приходится сидеть в одном классе.
Тогда же я усвоил, что на все есть своя мода – на ботинки и авторучки, на штаны и галстуки, на прически и мысли, даже, говорят, на лекарства и болезни. Есть мода и на книги. То мы начинаем повально увлекаться фантастикой, то жаждем критического реализма. Возможно только книги о путешествиях и приключениях не так подвластны моде. Потому что они напоминают об играх нашего детства, о юношеских мечтах, о необычайном. А по отношению к своему детству мы не меняемся. С годами только набираемся скепсиса.
– Вы рассуждаете, как человек, много п-поживший, – сказала Таня, когда я умолк, чтобы перевести дух.
– О да, я много пожил! Иногда мне кажется, что я живу тыщу лет, что все уже позади. Ведь не числом же лет измеряется жизнь?! Иногда я думаю, что современный гомо сапиенс живет не в три раза дольше, чем гомо сапиенс каменного века, а может, даже в сто раз. Целое племя тогдашних дикарей за всю свою жизнь не видело, не узнавало, не переживало столько, сколько один-единственный наш великовозрастный юнец с гитарой. И если мы в свою очередь называем его дикарем, так это по нашим меркам ценностей, предполагающим особую тонкость и многогранность чувств…
Таня рассмеялась. Это был очень даже доверительный смех. И я отважился, протянул к ней руку. И она тоже протянула ко мне руку. Как потом выяснилось, лишь передразнивая меня. Но любой парень на моем месте расценил бы ее жест совсем иначе. И я взял ее за тонкие пальцы, холодея от собственной решимости, потянул к себе. И она вроде не сопротивлялась.
Но тут перед нами невесть откуда взялась Волька. Постояла, брезгливо передернула плечами.
– Целуетесь?!
– Что ты выдумываешь? – вскинулась Таня.
Волька демонстративно, с вызовом, отвернулась и пошла, на ходу разворачивая очередную конфету. Смяв обертку, она обеими руками скатала ее в жгутик и бросила на дорогу.
И тут меня как ударило. Ведь я уже видел недавно точно так же смятую конфетную обертку. Ту самую, которую нашел в кустах пронырливый Гром. Я искал мальчишку, совсем забыв, что в наше время полная эмансипация зацепила также и девчонок.
– Волька! – заорал я. – Постой!
Но мой крик только подстегнул ее, она пустилась бегом и скрылась за углом.
– Что эт-то вы за ней п-побежали? – с хитрой усмешкой спросила Таня.
– Да так.
Я думал, как бы теперь поделикатнее удрать. Потому что надо было поскорее доложить начальнику заставы о своих подозрениях.
– Таня, мне срочно надо на заставу, – сказал я, так ничего путного и не придумав.
Она вроде ничуть не удивилась, сказав подчеркнуто равнодушно и даже заикаясь не больше обычного:
– То в-весь вечер своб-бодны, а то – надо б-бежать?
– Я же пограничник.
– Знаю, что не к-космонавт.
Я ничего не ответил и пошел прочь. Так-таки взял и пошел, зная, что Таня мне никогда этого не простит. Но почему-то даже не сожалел. Заслоняя все, маячила передо мной тревожная и зовущая версия: револьвер прячет Волька! И я уже ничуть не сомневался в этом. Только удивлялся: как раньше не додумался? Конечно же, на такое не был способен ни один мальчишка в поселке. Только Волчонок.
Странно, но первой команды я не слышал. Проснулся оттого, что в глаза ударил яркий свет, такой непривычный в нашем спальном помещении. Думал, уже день, но тяжкая истома во всем теле говорила, что спал я совсем немного, гораздо меньше, чем собирался спать, когда ложился. До сознания доходил какой-то шумок, он то проваливался, то вновь усиливался, смутно беспокоил, требовал чего-то. Мне чудилось, будто я тону, выныриваю на шум и свет и снова с головой ухожу в темную, глухую трясину. И снова тороплюсь вынырнуть, боясь этой заволакивающей, усыпляющей бездны.
– Застава, в ружье!
Я даже обрадовался, поняв наконец, в чем дело, вскочил, не открывая глаз, протянул руку, схватил штаны, лежавшие рядом на табуретке, рванул их на себя, крутнул портянки, сунул ноги в сапоги и вскочил. На потолке горели все плафоны. В дверях стоял дежурный по заставе сержант Поспелов и собирался третий раз подать команду. Все пограничники топтались возле своих коек. Мой сосед Костя Кубышкин, еще не проснувшийся, ловил штанину, никак не мог попасть в нее. И я понял, что проснулся не позже других, и еще успел удивиться, каким долгим может быть одно-единственное мгновение перехода от сна к бодрствованию.
– Застава, строиться! Без оружия!
Я облегченно вздохнул: если строиться да еще без оружия, значит, ничего особенного не произошло и можно не слишком торопиться. Я даже чуток обиделся, что без нужды подняли в такую рань. Хотя что такое рань, а что позднота, совсем уж забыл за два года службы. Дома я мог спать только по ночам, да и то если ложился попозже. Здесь спал преотлично в любое время. Обычно на заставе с этим не обижали: положено восемь часов – начальник заставы сам следил, чтобы не было недосыпов. Он говорил, что это необходимо для боеготовности. Да и все мы понимали: какая бдительность, если идешь и зеваешь? Но тот же самый заботливый начальник заставы время от времени становился неузнаваемым: поднимал «в ружье» и днем и ночью, устраивал нам, невыспавшимся, долгие кроссы в полном боевом. Странно было: машины стояли во дворе под навесом, а мы бегали как ненормальные по горным дорогам. Это в наш-то век техники?! А начальник опять говорил: для боеготовности. «Техника техникой, – говорил он, – а что как она сломается?»
Обычно мы как бы предчувствовали приближение таких периодов учебных тревог. Есть, например, у птиц биологические часы. Почему же человеку не выработать у себя что-то подобное? Обычно тревоги врасплох не заставали. А эту я начисто прозевал. И, вслед за всеми выбегая на плац, не в силах успокоиться от неожиданности, все чувствовал какую-то внутреннюю дрожь. Но, увидев старшину, непривычно мятого, тоже невыспавшегося, и начальника, застегивающего китель, я понял, что тревога всех застала врасплох, а значит, она все-таки настоящая. И это вдруг успокоило, и сонная вялость улетучилась, будто перед этим спал все свои положенные восемь часов. И я увидел небо, чуть розовеющее над морем, и одинокую тучу со слабо подсвеченной нижней кромкой, и влажную от ночного тумана крышу навеса, под которым уже гудел стартером наш заставский «зис».
