Текст книги ""Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: Александр Насибов,Николай Томан,Ростислав Самбук,Георгий Свиридов,Федор Шахмагонов,Владимир Понизовский,Владимир Рыбин,Алексей Нагорный,Евгений Чебалин,Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 257 (всего у книги 348 страниц)

– Может быть. – Протасов отводит глаза. – Я действительно стал каким-то контуженым, нерешительным стал.

– В госпиталь почему не лег?

– Получил приказ командира раньше предписания врача.

– Значит, не очень-то нерешительный.

– А ты чего про жену не спрашиваешь?

– Я тебе верю. Доехали благополучно, верно? На станции сдал дежурному офицеру. Проследил, чтобы хорошо устроилась…

– А она меня еще поцеловала на прощание.

– Это предназначалось не тебе.

– А мне понравилось.

– Ну и ладно. Давай ближе к делу. Что «языка» взяли, знаешь? А о готовящемся десанте? Пленный показывает: в протоках сосредоточено до семидесяти лодок. Если на каждой пойдет только по пять человек, это уже триста пятьдесят десантников.

– Отобьемся.

– Пленный показывает, что десантники еще не прибыли и лодки пока охраняются небольшими силами.

– Ну! – Протасов смотрит в глаза Грачу, напряженно ждет.

– Мы решили сделать вылазку этой ночью, разгромить пост, увести лодки или подорвать их.

Протасов закуривает, опирается спиной о косяк, пускает дым в низкий потолок.

– Это я понимаю – война! А ты – го-оспиталь. – И спохватывается: – А начальство как, одобряет?

– К нам выехал военный комиссар погранотряда товарищ Бабин.

Полуторка из отряда появляется только к десяти. В кузове на ящиках с гранатами и патронами сидят восемь пограничников – отделение из маневренной группы – с одним станковым пулеметом.

– Это не просто отделение, – говорит комиссар, выслушав рапорт. – Это те ребята, которые участвовали в вылазке Гореватого. Слышали? Так вот это они увели у врага две пушки со снарядами.

Батальонный комиссар Бабин – плотно сбитый человек с широкими рабочими руками и уверенными манерами хозяина – быстро шагает к заставе, кидая через плечо вопросы:

– Что местное население? Сколько раненых? Как сегодня противник?

– Противник ведет себя тихо, – отвечает Грач, радуясь словам Бабина. Прибытие отделения из мангруппы может означать только одно – одобрение плана вылазки.

– Затишье всегда перед бурей.

– Застава готова к бою, товарищ батальонный комиссар.

– К бою, который навяжет противник?

– Мы надеемся…

– Надежды юношей питают. Еще – отраду старым подают. Нам нужно не надеяться, а твердо знать, куда и на что мы идем. Вы уверены в правдивости показаний пленного?

– Он только подтвердил наши сведения.

Бабин быстро входит в канцелярию заставы, садится на койку, с любопытством пробует ее скрипучую упругость.

– Докладывайте, только по порядку!

Через четверть часа он удовлетворенно откидывается от карты и говорит то, что больше всего хотели услышать от него и лейтенант Грач и мичман Протасов.

– Первые атаки мы отбили. Но будут и вторые, и десятые. Пока не отобьем у противника охоту к атакам. Прежде мы боролись за тишину на границе с помощью выдержки. Теперь отвадить противника мы можем только решительными мерами. Пусть он боится наших десантов. За око – два ока! Так нас учили? – Комиссар вдруг улыбается совсем по-мальчишечьи и добавляет доверительно: – Впрочем, соловья баснями не кормят, а, товарищ лейтенант?

– Так точно! – Грач смущенно улыбается и подмигивает Протасову: займись камбузом.

– Потом соберете актив. Расскажу о положении на участке отряда.

Удивительная, почти довоенная тишина стоит на селе. Душный зной зудит комарами. Черные утки-каравайки, вытянув свои длинные загнутые клювы, безбоязненно летают над камышами, над рекой. К полудню сельские мальчишки совсем успокаиваются, выгоняют пасти коров на открытые места, собираются группками, обсуждают войну, словно стратеги, показывая руками на затаившийся чужой берег.

– Не верьте тишине, – говорит Бабин. – Тишина на войне должна тревожить больше, чем бомбежка. Не забывайте о том, как тиха была ночь на двадцать второе…

Он вспоминает о последней мирной ночи с упоением, как о чем-то единственном и невозвратимом. Обостренным чутьем комиссара, привыкшего предвидеть смутные движения людских душ, он понимает, что воспоминания о расстрелянной тишине станут всеобщей горечью, на которой вызреет так необходимая на войне беспощадная ненависть к врагу.

Мичман Протасов слушает и не слушает комиссара. Из головы не выходит Даяна и слова деда Ивана. Наконец он не выдерживает и, спросив у Бабина разрешение, выходит, решительно направляется к мальчишкам, что плещутся у колодца.

– А скажите-ка, воины, кто знает Даяну?

Мальчишки переглядываются, хихикают. От этого их смеха сжимается в нем все, и он понимает, каково теперь Даяне – не девке, не бабе, не мужней жене.

– А ну, кто самый быстрый? Чтоб сейчас же Даяна была тут!

Он с удовольствием ополаскивается холодной колодезной водой и неторопливо идет к заставе. И уже у ворот слышит за спиной задыхающийся голосок:

– Дядь, Даянка не идет.

– Как это не идет? Где она?

– Вон за плетнем.

Он бежит к ней по окаменевшей на солнце обочине дороги. Даяна, опустив голову, исподлобья глядит на мичмана.

– Прежде ты сам меня искал, – обиженно говорит она.

– Прежде не было войны. И вообще ты эти дамские штучки брось. Ты мне жена, запомни и всем скажи.

– Пожалел?

– Дура ты! – сердито говорит он. И прижимает ее голову к своему кителю. И слышит частые безутешные, почти детские всхлипывания:

– Не до меня тебе.

– Ты погоди, я отпрошусь.

Он отстраняет ее, быстро идет, почти бежит вдоль плетня. У ворот заставы едва не сбивает с ног невесть откуда вынырнувшего деда Ивана.

– Ну как?

– Десять.

– Чего – десять?

– Поговорка такая, – улыбается Протасов. – Ты, дед, погляди за Даяной, чтоб не ушла.

– А кто ты ей? Родня – хвост загня? Ты – по закону, тогда она куда хошь за тобой.

– Не до свадеб теперь.

– Бог с ней, со свадьбой. В другой раз на свадьбе погуляем. А ты распишись пока, чтоб поверила девка. И чтоб документа у нее была. Вдруг дитё, а?

Расписываться Протасову кажется не менее важным и долгим делом, чем играть свадьбу. И дед понимает его сомнения.

– Расписаться – дело нехитрое, – говорит он. – Я тебе враз председателя сельсовета доставлю, с книгами и печатями. В пять минут оженим.

– Доставляй! – радостно кричит Протасов. – Золотой ты мой дед, давай председателя, тащи его сюда!

Но отлучиться ему больше не удается. Батальонный комиссар Бабин уводит его и начальника заставы к берегу Дуная. Он долго лежит с биноклем на одном НП, потом на другом. Когда солнце тонет в закатной дымке, Бабин направляется к катеру, осматривает крупнокалиберный ДШК на палубе и «максим» на корме, пристроенный на самодельной деревянной раме. Похвалив пограничников за находчивость, он протискивается в каюту, раскладывает карту и снова начинает обсуждать план операции. Предлагает решение: как стемнеет, бечевой – чтоб тихо – протащить катер повыше, откуда струя течения сама уносит к другому берегу. А в три часа, когда ночь перед рассветом особенно темна, а сон особенно крепок, ударить по вражескому пикету всеми огневыми средствами и быстро форсировать реку.

– Пора отвадить фашистов от десантов, – говорит на прощание комиссар, церемонно пожимая всем руки. – И связь, связь постоянно. Если увязнете, поможем бронекатерами.

Никто не знает своей судьбы на войне – ни солдат, ни генерал. Кажется, все расписывается, как по нотам, продумывается каждый шаг, и свой, и противника. Но можно ли все предусмотреть? Когда кроваво всходит первая ракета, когда первая трасса перечеркивает ночь и первый взрыв огненным вздохом раскидывает кусты, с этого момента зачастую начинает осуществляться другой, непредусмотренный план, успех которого зависит не только от замыслов сторон, но и от множества других факторов: от меры солдатской злости, от гибкости мышления командиров, от того, насколько быстро они оценивают обстановку, насколько смело вносят поправки в свои собственные расчеты.

Ни лейтенант Грач, ни мичман Протасов еще не знают этой истины войны. Но, может, это голос пращуров, столько раз вызволявших русскую землю из беды, звал их к рассудительности, пока она была возможна, и требовал при необходимости не рассуждая кидаться навстречу смертельной опасности. Так было два дня назад, когда фанерный катер ринулся на бронированные борта монитора. Так выходит и теперь, когда к полуночи становится ясно, что враг, в своем стремлении усыпить бдительность пограничников, сам потерял осторожность. Ракеты, которые еще вчера то и дело чертили небо, сегодня взлетают лишь изредка, ненадолго тормоша ночь.

И тогда рождается новый план…

Тихая ночь лежит на водной глади, такая тихая, что хуже не придумаешь. «Хоть бы ветер пошумел», – думает Грач, осторожно отталкивая лодку от берега. Он затаивает дыхание, ему кажется, что даже дыхание могут услышать на том берегу. «Хорошо хоть луны нет, а то бы совсем беда…»

Рядом в камышах что-то чмокает. Грач оборачивается и сердито грозит в темноту кулаком, хотя понимает, что никто его в такой темени не может увидеть. Далеко в стороне вскидывается ракета, обрисовывает темную полосу того берега. И вдруг Грач видит там, в дальнем далеке ночи, тусклый желтый огонек. Он гаснет и снова вспыхивает двумя короткими всплесками условного сигнала.

– Ни пуха ни пера! – шепчет кто-то.

– Пошел к черту! – откликаются из темноты.

И снова все тонет в глубокой напряженной тишине и темени.

Лейтенант Грач лежит на пологом склоне, чувствуя сквозь гимнастерку холод чужой земли. Он знает этот берег не хуже, чем свой: тысячу раз ощупывал его в бинокль. Знает, что за тем кустом, темнеющим впереди, берег круто поднимается и упирается в задерненный бруствер пикета. Очень неуютно и беспокойно лежать тут, рядом с вражескими часовыми. В голову лезут фантастические предположения: а вдруг рассветет раньше времени? Хотя куда реальнее – ракеты, которые могут в любой момент зачастить, выхватить из темноты и берег, и эти кусты, за которыми теперь лежат пограничники, и лодки посреди реки. Тогда уж внезапности не будет. Тогда будет бой, тот самый, предусмотренный первым планом, которого теперь так не хотелось.

Ему вдруг приходит старая мысль, что путь к безопасности его лично и людей, за которых он отвечает, лежит через этот вражеский пикет. Вспоминается афоризм: «Чтобы уйти от опасности, надо идти к ней». И сразу становится нестерпимым это бездеятельное ожидание. Он протягивает руку, трогает лежащего рядом Хайрулина. Тот переваливается бесшумно, и его скуластое лицо оказывается так близко, как лейтенанту еще не приходилось видеть.

– Давай! – одним дыханием говорит Грач. – Смотри только…

Он не договаривает, уверенный, что Хайрулин и так знает, о чем речь – о тишине, от которой зависит все. Часовой должен рухнуть, как в лучших кинофильмах, без крика, без хрипа, без стука о землю. Для такой «ювелирной» работы нужен опыт, которого ни у кого нет. И это беспокоит лейтенанта, заставляет нервно прислушиваться, мысленно торопить время.

От реки доносится слабый чавкающий звук, в темноте, как условлено, дважды скрипит лягушка. Лейтенант ползет вперед, осторожно ощупывая руками землю и удивляясь, что не встречается ни проводков от мин, ни даже примитивных погремушек. Он не оглядывается, знает, что там, за его спиной, так же осторожно ползут пограничники, каждый к своему месту.

Возле самого бруствера он натыкается на Хайрулина. Тот стоит на четвереньках, брезгливо трет ладонями о траву.

Лейтенант поднимается в рост, перепрыгивает через окоп, мельком заметив на голой утоптанной земле распластанное тело часового с неестественно откинутой головой. Он подбегает к серой стене казармы и вдруг видит, что навстречу ему медленно открывается дверь. В дверях стоит сонно чмокающий солдат без ремня. Грач делает выпад, как на плацу по команде «Длинным – коли», и, взмахнув рукой, бьет солдата гранатой по голове. И в тот же момент рядом гремит выстрел. Так сначала думает Грач. Но сразу же соображает, что это не выстрел, а капсюль гранатный хлопнул от взмаха и через четыре секунды будет взрыв.

– Гранатами – огонь! – торопливо кричит он, бросая свою гранату в темный провал двери. Отскакивает к окну, швыряет туда сорванную с пояса лимонку и, уже падая на землю, слышит звон стекол с другой стороны казармы.

Треск разрывов забивает уши, придавливает тяжестью. И сразу же ночь взрывается криками, резкими, как удары хлыста, винтовочными выстрелами. Гудит на реке катер, кто-то нетерпеливый кричит «ура», плюхаясь в мелкую воду у берега.

Все совершается удивительно быстро. Несколько пленных жмутся к стене, вытянув руки вверх, призрачно серые в первых бликах рассвета. Вокруг толпятся пограничники, вспоминают детали боя, с любопытством разглядывают таких неопасных теперь вражеских солдат.

Мичман Протасов долго ищет начальника заставы, плутая в обманчивых сумерках. Находит его возле крайней хаты разглядывающим в бинокль темную стену камышей.

– Контратаку ждешь?

– Не думаю. Их немного ушло.

– Могут подкрепления подбросить.

– К тому времени нас тут не будет.

Заря расплывается над вербами опаловым веером. Грач внимательно смотрит на нее, словно впервые видит и решительно командует отход. Через минуту десятки лодок шумно, как на мирных соревнованиях, наискосок несутся по реке. Начальник заставы сидит между гребцами, пожимает ушибленным где-то плечом и с удовольствием гладит холодный влажный ствол трофейного пулемета. Позади дымит, догорает вражеский пикет.

Через час, замаскировав катер в глухом ерике, мичман Протасов идет на заставу.

– Прикажете отдыхать? – весело спрашивает он.

Грач поднимается ему навстречу, говорит без улыбки:

– Не придется тебе отдыхать. Приказано срочно возвращаться в Килию.

– Зачем это?

– Возьмешь на борт десантную группу.

Протасов шагает по гулким дощатым мосткам и с грустью думает о Даяне. И вдруг видит деда Ивана, похаживающего с решимостью малость хватившего человека.

– Я слов на ветер не бросаю, – хвастливо говорит дед и кивает на дремлющего на скамье возле калитки председателя сельсовета. И Протасов догадывается, что хитрый старик не пожалел своих погребов и с помощью большой оплетенной бутыли продержал председателя возле себя.

– Спасибо. Но я снова ухожу.

– Я тебе уйду! – сердится дед. – Ты меня не позорь. Женись сначала.

– Так Даяны ж нет.

– Как нет? – Он с треском распахивает калитку и кричит во весь голос: – Ма-арья-а! Давай невесту!

Уснувший после целого дня деловой беготни председатель испуганно вскакивает и снова садится, растерянно улыбаясь. В дверях хаты появляется известная своей настырностью вдова рыбака, утонувшего два года назад.

– Иди, девка, не упрямься. Век благодарить будешь, – приговаривает она, подталкивая Даяну.

– Что ты удумал? – говорит девушка, оказавшись перед мичманом.

– Ухожу я, Даянка. Кто знает, когда в другой раз увидимся.

– Слышишь – уходит, – вмешивается дед. – Уезжает, стало быть. Проводи его не как шалопая, как мужа.

– Будешь ждать меня?

Дед Иван решительно отстраняет Даяну, встает перед мичманом, маленький, задиристый.

– Болтать ты горазд. То у тебя приказ поспешный, то сам же лясы разводишь. Давай женись и езжай на здоровье.

– Свидетели нужны, – говорит председатель, раскрывая книгу.

– А я чем не свидетель? А с ее стороны – тетка Марья. Заспал, что ли?

Протасов с веселым недоумением смотрит на председателя, который, держа документ на широкой ладони, ловко шлепает по нему темным затертым штемпелем.

– Вот теперя целуйтеся, – радостно говорит дед. И подталкивает Даяну. Девушка послушно прижимается к мокрому, заляпанному илом кителю Протасова и вдруг начинает рыдать, взахлеб, безутешно.

– Что ты, дурочка! – растерянно говорит он и гладит ее руки, по-бабьи вцепившиеся в китель.

«Каэмка» стремительно вырывается на ослепленную солнцем ширь Дуная, и сразу все теряется за кормой – и мостки, и белое пятнышко платья Даяны исчезают за плотными корявыми вербами.

Протасов стоит у руля, как полагается, в положении «по-боевому» и смеется, смущенно оглядываясь на пограничников на палубе. Он снова и снова вспоминает и удачный ночной бой, и забавную настырность деда Ивана. И все трогает рукой левый карман, где лежит удостоверение личности с фиолетовым штампом на шестой странице.

Проносятся мимо камыши, сжавшие протоку зелеными стенами. Под высокий форштевень стремительно летят серебристые россыпи ряби.

* * *

Для начальника погранотряда подполковника Карачева начальной школой и службы и жизни была Первая Конная армия. С юношеским азартом принимал он стремительность переходов, лихость атак. Глухой гул летящей конницы, спины бегущих врагов – все это было для него как уроки тактики и стратегии. С тех пор главные премудрости войны видел он в активности, быстроте, решительности.

И как бы потом ни поворачивалась армейская служба, в нем все жила та первая уверенность, что враг побежит, когда мы начнем наступать.

И в эти трудные первые часы июня, когда телефоны в отряде зазуммерили от лавины тревожных сообщений, когда, казалось бы, не осталось другой заботы, как выстоять, и когда еще действовали строжайшие приказы, предписывавшие ни в коем случае не поддаваться на провокацию, – уже в те часы подполковник Карачев думал о возмездии, о смелых вылазках.

Карачев поощрял активность начальников застав, но мечтал не просто о вылазках – о настоящем десанте, который посеял бы панику в стане врагов, о плацдарме для будущего удара. Он не оставил мысли о десанте даже когда узнал то, чего в тот час еще не знал никто из его подчиненных, – о серьезных прорывах на других участках огромного фронта, когда многие воинские части, стоявшие по Дунаю, ускоренным маршем ушли на север.

– Тем более мы должны атаковать, – говорил он. – Чтобы не дать противнику ударить еще и с юга.

Некоторые штабники возражали ему, ссылаясь на то, что пограничные подразделения, дескать, не предназначены для наступательных операций.

Тогда подполковник сердился:

– А гражданские, те, что идут теперь в истребительные батальоны, они разве предназначены? Мы военные и должны уметь выполнять любые задачи.

Удар решено было нанести на Килию-Веке. Небольшой городок этот разбросал свои одноэтажные домики в километре ниже нашей левобережной Килии. Судоходная протока подходила к нему из глубины румынской территории, и там, у небольшой пристани, каждую ночь гремели мостки: прибывали новые и новые подразделения. По данным разведки к 25 июня в Килии-Веке было до тысячи солдат и офицеров противника, крупнокалиберные пулеметы, пушки.

Карачев мог выделить для десанта лишь мелкие подразделения 3-й пограничной комендатуры численностью до батальона. Вместе с оставленным в Килии батальоном ушедшего на север стрелкового полка это было уже кое-что. И все же очень мало для форсирования такой водной преграды, как Дунай, для наступления на численно превосходящего противника.

Но начальник отряда был уверен в успехе. Ибо катера Дунайской флотилии обеспечивали господство на реке. И еще потому, что верил в своих пограничников, знал: каждый может и должен драться за двоих.

И вот пришла эта ночь, ночь первого в Великую Отечественную войну десанта.

Мичман Протасов стоит на палубе своей «каэмки», искусно спрятанной в узкой протоке со странным названием Степовый рукав, и слушает, как замирает жизнь в ночной Килии. Вот громыхает по булыжнику батарея сорокапяток, выходя на позицию против Килии-Веке. Вот шагают десантники, шлепают досками по воде, заполняют лодки, палубы катеров. Люди идут молча, где-то слышится незлобивая, шепотком, ругань.

– Да отстань ты! Что я тебе, враг?

– Кто тебя знает! Давай документы!

– Врагов на том берегу ищи.

– На этом тоже попадаются.

– Моряк я, не видишь? Свой катер ищу.

– В самоволке был?

Протасов соскакивает на мостки и видит старшего матроса Суржикова с перевязанной головой.

– Ты почему здесь?

– Товарищ мичман! – радостно шепчет Суржиков. И спохватывается, говорит сердито: – Да вот, больно бдительный попался, на свой катер не пускает. Полчаса мне голову морочит.

– Какие полчаса! – ужасается часовой. – Да я…

– Марш на катер! – говорит Протасов Суржикову и хлопает часового по плечу: ничего: мол, сами разберемся. Он перешагивает на палубу, подталкивает Суржикова в рубку.

– Ну? Как прикажешь понять?

– Они меня эвакуировать собрались. Что я им – больной?

– Раз решили, значит, надо.

– Кому надо? Вы в десант, а я в тыл?

Протасов морщится. Кто-кто, а Суржиков спорить горазд. Сколько было у него взысканий – все за язык.

– Ладно, – говорит он. – После боя разберемся. Если что, эвакуируешься как миленький.

Из темноты доносятся всплески шестов, ударивших о дно, и темное пятно соседнего катера начинает медленно смещаться.

– Пошли! Пошли!

Десантники наваливаются на шесты, и «каэмка» тоже отходит от берега и плывет по течению, покачиваясь, поворачиваясь на водоворотах.

Тихая ночь лежит над рекой. Сонно всхрапывает волна под бортом. В прибрежных камышах стонут мириады лягушек, и птицы перекликаются торопливо и страстно.

Протасов поеживается: то ли холод пробирает, то ли нервы сдают. Он знает, что в этот момент по ту сторону Дуная пробираются чужими заросшими ериками несколько катеров, и завидует тем, кому выпало счастье участвовать в рисковом рейде. Он знает, что катера идут на тихом подводном выхлопе, стремясь подойти к Килии-Веке с тыла и ударить внезапно. Но в узких извилистых протоках легко сесть на мель. К тому же фашисты могут обнаружить катера на подходе, и тогда неминуем бой в невыгодных условиях, бой, в котором десантникам придется пробиваться к городу через сырые луга, насквозь простреливаемые, открытые.

«Вот это по-нашему! – думает он. – Не то, что тут – всем кагалом». И вдруг напрягается: из далекой глубины чужих плавней слышится знакомый рокот двигателей катеров. От Килии-Веке вскидываются в небо два прожекторных луча, шарят по редким тучам. С едва различимого на фоне неба сдвоенного конуса колокольни бьет пулемет. Сразу откликаются ДШК наших катеров, и лучи прожекторов вмиг опадают. Мельтешат в темноте светящиеся ниточки трасс, вонзаясь в конус колокольни, высекая яркие магниевые вспышки. Глухо гудит разбуженный пулями колокол.

И тотчас кроваво засвечивается водная гладь: над рекой огненной птицей взбивается красная ракета – сигнал общей атаки. И взрывается тишина треском моторов, командами, частыми выстрелами. Десятки пулеметов, установленных на десантных катерах и лодках, вонзают в темный вражеский берег огненные полудуги трасс.

Какой-то миг Протасов любуется живым сверкающим серпантином, связавшим невидимые в предрассветной темени пулеметы и едва различимый чужой берег. И спохватывается, сбрасывает с себя это мирное праздное любопытство.

– Десанту приготовиться! – кричит он сквозь глухие удары пулеметных очередей.

Близкий разрыв окатывает десантников штормовой волной. Двигатель затихает, и сразу становится слышным шум воды под бортами: катер еще движется по инерции к близкой теперь отмели.

На берегу снова ослепительно вспыхивает. Кажется, что пушка стреляет прямо по ним.

– Бей по вспышкам! – командует Протасов. Огненные трассы скользят по берегу, конусом сходятся к тому месту, откуда бьет пушка.

– Огонь! – снова кричит он, не слыша своего ДШК.

– Заело!

Пулеметчик зло ругается и звонко шлепает ладонью по металлу. Возле него появляется перевязанная голова Суржикова, и пулемет, сердито клацнув, сразу оживает и бьет торопливо и долго, словно стремится наверстать упущенное.

И вдруг все вокруг озаряется ярким, трепещущим светом: над рекой запоздало вспыхивают ракеты, выхватывают из тьмы катера, лодки, согнутые спины десантников.

– В воду! Прыгай! – кричит Протасов, как только катер врезается в отмель.

Бой сразу уходит от берега. То выстрелы гремели вблизи и эхо скакало в соседних улицах, рокотало над низким берегом, облепленным лодками, а то вдруг все затихает здесь и выстрелы ухают уже где-то вдали, в плавнях.

Серый рассвет медленно расползается по воде, высвечивает окраинные дома города. Оттуда, из-за домов, вдруг появляются белые, как привидения, фигуры, торопливо идут к берегу, и Протасов скорее догадывается, чем узнает, – пленные. Глядя на это шествие призраков, он вдруг ощущает необыкновенную легкость. Словно внезапно отваливает давнее напряжение, оставив облегчающую радость свершенного.

Поминутно оглядываясь на длинные штыки конвоиров, пленные подходят к воде, переминаются босыми ногами по сырому песку, равнодушно озираются. И в этой их отрешенности чувствуется мужицкое безразличие к войне. Но по некоторым видно и другое – угрюмую настороженность, чванливую злобу. Протасов уже знает – это фашисты, отпетые гитлеровцы, приставленные к солдатской массе в качестве погонял.

На затихший берег обрушивается гул: откуда-то выныривают самолеты, нестройным треугольником проносятся над берегом, сбрасывают бомбы на песчаную отмель. Одна бомба падает неподалеку от «каэмки» – выше мачты взметнулся разрыв. Суржиков, ревниво не отходивший от пулемета, присев на корточки, пускает в небо длинную очередь. Но самолеты уже скрываются за рощицей на другом берегу неширокой протоки, и низкий рев их замирает вдали. И тотчас в плавнях за городом снова вспыхивает винтовочная пальба. Толпа пленных оживает. Некоторые вскакивают на ноги, что-то кричат, то ли зовут, то ли командуют. Конвоиры беспокойно сбрасывают с ремней винтовки.

– Сидеть! Сидеть!

Протасов стоит на палубе, вглядывается в просветы между домами. Ему кажется, что стрельба то удаляется, то снова подступает к городу. Потом понимает: порывы ветра относят шум боя.

Из люка выглядывает моторист, до неузнаваемости вымазанный маслом, равнодушно любопытствует:

– Что там?

– Как мотор? – сердито спрашивает Протасов.

– Счас будет. А что там?

– Должно, контратака. Теперь им Килия – как кость в горле.

– Ну-ну, – говорит моторист, будто речь идет о чем-то обыденном.

А пленные все идут и идут из-за домов, одинаково белые – в исподнем, словно это их униформа. Красноармейцы сдают пленных конвоирам, шумно удивляются позору врагов, и в этом их веселье чувствуется радость минувшей опасности, быстрой победы. Конвоиры, сдержанно улыбаясь, ловко рассортировывают пленных – отдельно солдат, отдельно офицеров. Офицеры горбятся, стараются раствориться в солдатской большой толпе. Но это им не удается: конвоиры быстро находят их по шелковому белью, по особой, заметной даже без мундиров осанке.

Шумит берег громкими шутками, шлепаньем босых ног, сдержанным разноязыким говором толпы, сухим стуком сваливаемого в кучи трофейного оружия.

– Какое сегодня число?

– Двадцать шестое. А что?

– Пятый день воюем.

– Только пятый?

Протасова поражает эта простая мысль. Бывало, месяц пройдет – и вспомнить нечего. А тут! Он перебирает в памяти час за часом трагичное и радостное, что было в эти дни: черный монитор на блескучей глади Дуная, последний всплеск взрыва перед форштевнем, рев самолетов над притихшим базаром, короткий перехлест выстрелов у вражеского пикета, сверкающий серпантин трасс над темной водой. Он вспоминает лица павших и живых и вдруг замирает от нового для себя чувства тоски и нежности. Даяна! Протасов достает удостоверение личности, долго разглядывает чернильный штамп и прикидывает, когда сможет снова увидеть свою Даяну. Завтра? Или придется мучиться несколько дней?

Он еще не знает, что разлука эта – на годы. Что на пути к Даяне будут Одесса, Севастополь, Новороссийск – сотни боев, тысячи километров фронтовых дорог.

Он не знает, что эти первые победы будут вспоминаться ему в самые трудные минуты, что они не заслонятся лавиной грозовых дней, не забудутся. Потому что здесь, на Дунае, несмотря на непрерывные контратаки противника, десантники не отступят. Они отойдут лишь много дней спустя, подчинившись приказу командования, учитывающему интересы всего огромного фронта.

– Шурануть бы вверх по Дунаю. Чтоб знали наших!

Суржиков потягивается, хлопает ладонью по гулким доскам рубки.

– Ты мне катер не ломай. В госпиталь отправлю, – говорит Протасов. И добавляет мечтательно: – Еще шуранем.

– Когда?

– В свое время.

Он говорит это не в утешение матросу, в совершенной уверенности, что так и будет, что такое не может остаться без возмездия. Не знает он только, что тогда станет уже бравым командиром дивизиона тяжелых бронекатеров и бросок вверх по Дунаю будет не просто контрударом защитников Родины, а большим стремительным наступлением освободителей народов. В то время перед ним откроются совсем другие горизонты, и, утюжа мутные дунайские волны, он будет понимать одно: дорога в его Лазоревку лежит через всю Европу.

Ничего этого еще не знает мичман Протасов. Он стоит на палубе, переполненный предчувствиями чего-то грозного и большого.

Над далекими вербами левого берега встает заря, пятая заря войны. Она растекается во всю ширь, багровым огнем заливает живое зеркало Дуная…