Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

– А я и не знал, как ее…

– Ну да. Ну и вот. Осмотрели, значит, на предмет…

– Ясное дело. Работа.

– Ну да. Ну и вот…

– Ты как вообще, Сашок?

– Да нормально. Работаем. Запарили, конечно, с той Обамкой. А тут эти еще, европейские крошки-хаврошки. Тоже мне, маленькие, а гонору! Мал клоп, да вонюч. Ну и вот. Слушай. Сегодня заканчиваю в шесть. Уже двое суток на ногах. Все ждем этих… Задолбался, как Пенелопа. Ну и вот. И до полудня завтрашнего дня свободен. Я к тебе сегодня в отель заеду в семь, лады?

– Лады!

– Ну и…

В семь Сашок пришел в штатском. Чуть навеселе. Мы пошли в бар у холла. Взяли местной зубровки. В баре клиентов кроме нас никого не было. Вообще, на весь отель, по-моему, тут, кроме клопов-хаврошек, нашей делегации из семи преподавателей и полсотни охраны, никого не было. В баре сидело шестеро в черном. Она пили воду.

– Сидят, – сказал Ляхов.

– Работают.

– Ну.

– Твои коллеги?

– Нет, это ихние, хаврошковские…

– Ясно. Ты сам-то своей работой доволен?

Сашок пожал плечами:

– В общем – да.

– Мог бы ведь и у нас то же самое делать.

– Мог бы.

– Не жалеешь, что уехал?

Ляхов усмехнулся:

– Что сделано, то сделано. Думай, как знаешь.

В холле послышался шум. Из лифта вышли двое мужчин. Вокруг – десяток охраны. Мужчины остановились в холле и стали оживленно разговаривать. Бугаи в баре сосредоточенно застыли над стаканами воды, как зимние рыболовы над лунками.

– Что, это какие-то важные персоны? – спросил я тихо.

– Они, – ответил Сашок. – Киприст со словаком, кажется.

– А-а-а-а…

– Хочешь фокус покажу? – прошептал Сашок, и в его глазах засияла озорь. Та, из детства.

– Покежник…

Он медленно сунул правую руку за левую пазуху. Шестеро бугаев мгновенно порозовели и быстро повторили его жест. Ляхов вынул руку. Мордовороты синхронно вынули руки. Ляхов еще раз сунул руку за пазуху. Розовая охрана вдохновенно скопировала Ляхова.

– Может, хватит? – шепнул я.

– Конечно, хватит. На третий раз могут и пальнуть. Ляхов достал из внутреннего кармана носовой платок и очень громко и продолжительно высморкался.

Президенты туманно посмотрели в нашу сторону, пожали друг другу руки и вместе с охраной вышли из отеля.

На следующий день Обама встретился с «лидерами восточноевропейских государств», и вся эта геополитическая тусовка рассосалась. В Варшаве стало все спокойно. Ляхов уехал в Гданьск по работе. Мы провели конференцию и без приключений улетели в Москву.

А теперь – без морали. Честно.

Хорошо, что я не эмигрант Пятимордин. И не президент Обама. И не варшавский охранник Ляхов. Вообще: какое же это счастье, быть просто человеком и просто жить на своей Родине, какой бы многострадальной она ни была.

Женщина тяжелого поведения

Так сложилось, что среди моих знакомых, приятельниц и подруг очень много сильных женщин.

Меня на них словно бы выносит. Мой студент, индус, объясняет это тем, что я сам в прошлой жизни был сильной женщиной. А теперь вот живу маломощным мужчиной.

Все эти сильные женщины очень разные и, вместе с тем, чем-то неуловимо похожи. Я уже как-то писал о галле Дюбель, Арине Петровне Жабовой-Давиловой и о многих других. Не могу удержаться и сейчас.

И вот ведь главная загадка: как-то так получается, что у всех этих женщин жизнь как-то не складывается. Или не вполне, что ли, складывается. Жизнь им словно бы мала, как туфли. Жмет она им. Помните по школьной программе «лишних людей»? И тут что-то похожее.

Ну почему, спрашивается, так бывает?

Когда у меня между лекциями и семинарами получаются окна, то есть пустые пары, я, как и все преподаватели, сижу у себя на кафедре и пью чай.

В прошлом семестре у меня было одно окно, днем в пятницу, с 12–40 до 14–10. И в это же время окно получалось и у моей коллеги Антонины Петровны Замотаевой, Тони.

В пятницу народу на кафедре мало. Лаборантка у нас на преддекретной вольнице. Заведующей по пятницам не бывает. И почти всегда мы с Тоней сидим вдвоем, пьем чай и болтаем.

В общем-то болтает Тоня, а я слушаю. Тема у Тони всегда одна и та же: об измельчении мужиков.

Тоня Замотаева – моложавая сорокалетняя женщина. Симпатичная кареглазая шатенка. Полненькая и очень-очень активная. Ее ребенок, мальчик Саша, учится на втором курсе. Развелась Тоня со своим бывшим, «нытиком Петькой», пару лет назад, аккуратно на шестнадцатом году совместной жизни. Цифра «16» в этом деле, кстати, роковая. У меня на памяти – разводов десять, не моих, конечно, а моих друзей и знакомых, и все – на шестнадцатом году.

Одна моя китайская аспирантка мне объяснила в чем дело. Цифра «4» – самая страшная цифра для китайцев. Иероглиф «4» звучит так же, как «смерть». А тут еще – 4 х 4. Страшное дело!

Я знаю доподлинный случай. Однажды, лет семь назад Тоня и Петя пошли в магазин. Петя вышел из магазина первым. Тоня на пару минут задержалась. Петя стоит, курит. К нему подходят четверо. Окружают. Начинается. Мобильник. Кошелек. «Лучше по-тихому» и т. д. Тоня выходит, видит всё это. Быстро достает из сумки две стеклянные бутылки «Нарзана». Бьет их об асфальт и с двумя розочками наперевес надвигается, громко напевая почему-то «В лесу родилась елочка». Лицо страшное. Этих четырех тут же смыло. Больше всех, кажется, испугался Петя. Я, говорит, ее не узнал. Вроде Тонька, а вроде – какой-то шарпей с челкой. Тонька потом говорила: ничего не помню. Всё как во сне. Помню только – одна мысль: «Вот посадят меня, а Петя стиральную машину включать не умеет».

А через пять лет они развелись.

Так или иначе, но Тоня Замотаева пару лет находится, как говорится, в поиске. В творческом.

– Тут нужен грамотный маркетинг, – говорит Тоня, энергично макая пакетик в кипяток, – тут нужно перво-наперво изучить рынок…

– Ну, у тебя уж больно деловой подход, Тонь.

– Нормальный подход. Мужик – он как кефир. Бывает свежий, а бывает просроченный. Залежалый, вроде пряника. И с душком. Как недельный шницель. А у нас в стране все мужики уже к тридцати все сплошь просроченные, на диванах залежалые и с таким душком… Ты принюхайся к нашим мужикам где-нибудь в метро…

– Еще не хватало!..

– Правильно. Пахнут все бог знает чем… Какой-то старой газетой…

– Мне, Тонь, даже как-то обидно слегка за…

– Ничего не обидно! Правда есть правда. А к тебе это не относится. У меня к тебе претензий нет. Ты огурец, в бассейн ходишь, дезодорантом пользуешься, не дурак, опять же…

– Спасибо.

– Не за что. Но я бы за тебя все равно не пошла. Ты – не мужчина моей мечты. Нет.

– Это почему это?

– Нудный ты. Молчишь все время. Всё пишешь чего-то там, пишешь… Мало, что ли, до тебя написано?

– Работа у меня такая.

– А что мне до твоей работы? Тоже мне, Гоголь. Я девушка – порох. Меня жизненные соки распирают. Я того гляди лопну от жизни. Это что ж: меня прет с оптимизма, а ты, бирюк-очкарик, будешь молча своего «Тараса Бульбаса» в чулане писать? Не-е-ет! Я на это не согласна. Я б тебе через пару недель такую Болдинскую осень устроила, ты бы у меня от страха алфавит забыл.

– Тяжелый у тебя характер, Тонь. Тяжело, наверное, с тобой жить.

– Да, нелегко. Мне мой бывший так и говорил: «Ты, Антонина, – женщина тяжелого поведения». А он кто? Он – вроде тебя. Только ты целые сутки свои «Муму» строчишь, а он программист. Это еще хуже. Сядет, упрется в компьютер, и всё. Час, два, десять… Я ему говорю: ты скоро со своим монитором кончишь обнюхиваться? Вы – прям как два кобеля… Он: «я работаю». Кошмар!

– Так Петька зарабатывал неплохо.

– Неплохо зарабатывал. Еще бы не хватало, чтобы он не зарабатывал. Я б ему тогда…

Тоня достала из сумки упаковку зефира в шоколаде.

– Будешь?

– Нет, спасибо.

– А я буду. М-м-м… Зефирчик!.. Зарабатывать для мужика – это святое. М-м-м… Шоколадик!.

– Ты, Тонь, пардон, и каку и маку хочешь: и не работай – тебя ублажай, и зарабатывай – деньги приноси. Так не бывает.

– Бывает. У меня два года назад был такой. Серега. Я когда с Петькой-нытиком развелась, прямо в тот же день, после загса, с Серегой познакомилась. В кафе. У него две большие квартиры, трешки, в центре. От родителей достались. И третья, однушка, в Зюзино. Он в Зюзино живет, а эти две большие сдает – и никаких «Муму» писать не надо.

– Гм… Не у всех есть две трешки в центре. У меня, например, кроме однушки – ничего. Два корыта да три кредита…

– Не у всех две трешки в центре, правильно. Но и не у всех такой козлиный характер…

– То есть?

– Да козел он оказался типичный. Ну, пожила я с ним пару месяцев. Весело так. По ресторанам походили, в Хорватию съездили. Я ему говорю: и чего дальше? Он: в смысле? Я: оформим отношения-то, а? Или будем, как птички голозадые, порхать-кувыркаться? Тут он и начал свою песню: зачем нам этот дурацкий штамп в паспорте? Мы ж свободные люди!.. Нам ведь хорошо вместе, так будем же наслаждаться, пока живы наши чувства… И все такое. В общем: пошел свин городить овин. Ну, подискутировали… Я ему: хорошо, значит, будем, мон шер ами, цивилизованно матроситься в смысле моментальной французской любви? Он: типа того. Я: а штамп, значит, – рудимент средневековой дикости? Он: ну да. Я говорю: хорошо, цивилизованный ты мой… Только я на твое свинобл…во и скотоблудство не согласна. Прощай, месье ширинкин. А на прощанье я тебе свой штамп поставлю: на твоей козьей моське… Ну и дала ему в глаз.

– Как, прямо в глаз?

– А как же. Несколько раз, в оба. По очереди. Я девушка гордая. Я требую к себе уважительного отношения. Это что же за дела? Жизнь с такой красотой, как я, надо оформлять законно. А он тут решил, понимаешь, бегать… по Зюзино со своей… кукурузиной наперевес. Так я, помню, обозлилась на вас, мужиков. С горя даже в консерваторию пошла. Шнитке слушать. Чтоб уж совсем загоревать. Достигнуть, так сказать, дна печали. Там, кстати, со следующим познакомилась, с Антохой. Чайку подлить?

– Нет, спасибо. И что же «Антоха»?

– Антон Валентинович? Хороший человек, приятный. Менеджер. Бывший микробиолог. Культурный, обходительный. Такая, знаешь, помесь джентльмена с официантом. Пальто подает, ручку целует, цветы дарит. Не успеешь чего-нибудь захотеть – он несет уже на подносике. Сразу после консерватории, когда мы гуляли по Никитской, он мне говорит: я, говорит, между прочим, Антонина Петровна, за прочные семейные узы. Я тогда внимание не обратила, а уж потом… Господи, как он меня достал своими узами! Месяца три мы прожили, и все три месяца – одна песня: пора в загс. Я ему: куда ж пора? Только-только познакомились! И потом: посмотри на меня, я ведь вольная Жар-птица, а не курица-несушка. Он: узы-узы-узы-узы!.. Тьфу! Что ж ты будешь делать?

– Ну, тебе, Тонь, не угодишь! И «штамп поставь» и «в загс не пойду». Как у меня бабка говорила: ни хрен, ни мед, ни козий помет.

– Вот это точно про Антоху! Не мужик, а какая-то вафля мокрая. Кстати, вафельку не хочешь?

Она достала из сумки упаковку вафель:

– Лимонные. М-м-м!

– Нет, спасибо. Ну и?..

– М-м-м… мнямка какая… Ну и что? Бросила я его. Надоел он мне. Кофе несет в постель. Сапоги, как приду с работы, снимает. Ужин готовит. Посуду моет и плачет, как Ярославна: люблю, говорит, тебя, Антониночка, всей своею душой. Всей своей макро– и микробиологией тебя обожаю и боготворю, пойдем в загс. Ушла я, приехала к себе. А он под окном ночами стоит. Я на втором этаже живу. А он прямехонько под окном торчит, как тушкан. Я ему: уходи отсюда! Что ты меня, как Вечный Огонь, стережешь по стойке смирно? Иди, гуляй. А он: не уйду, хочу уз. Однажды я не выдержала, взяла ведро с помоями и…

– О господи! Фашистка… И что, ушел?

– Ушел.

– М-м-да.

– Зато другой пришел. Сёмка с автосервиса.

– Так-так-так.

– Веселый мужик. Щедрый такой, остроумный. Он меня знаешь как называл?

– Как?

– Клюква в сахаре. Кстати, не хочешь?

Она достала из сумки «клюкву в сахаре».

– Нет, спасибо. Значит, Сёмка.

– Гр-гр-гр, какая клюковка. Свеженькая! Точно, не хочешь?

– Точно.

– Значит, Сёмка. С ним было, знаешь, как-то легко. Все как-то само собой. Как он говорил: «в легкой манере». С полгода мы с ним жили, никаких проблем. И вот однажды я его спрашиваю: слушай, Сём, а мы будем с тобой это… ну, загситься? Или так, без клейма обойдемся. А он: да как хочешь, Тыха (он меня «Тыха» звал), мне по барабану. И улыбается. Во весь жевательный аппарат. Я говорю: как это, «по барабану»? Это вопрос принципиальный. Он: а чего здесь принципиального? Хочешь – хоть сейчас взбрачнемся. Не хочешь – будем, так сказать, жить внебрачно. Я: и тебе, выходит дело, все равно? – Абсолютно. – То есть тебе наплевать, жена я тебе или нет? – Ну… – Не «ну», а наплевать! Ах ты, вертихвост! Развел, понимаешь, демократию. Демагог. Семистволка беспринципная. Ну и тут я слегка вспылила. Что же это за отношение ко мне? А? Я девушка порядочная, люблю во всем ясность и определенность. Меня так пионерская организация, можно сказать, воспитала. Финтифлюшничать – значит финтифлюшничать. А в загс – значит в загс. И точка. Это ж не «вам сыр или колбасу?» Тут вопрос коренной! Выходить замуж или не не выходить – это, брат, выбор ого-го! Это тебе не в какой ноздре козявки копать! Я ему все это доходчиво объяснила. С помощью, помню, томика «Анны Карениной».

– Как это? Толстого читали, что ли на ночь?

– Ага, прочитала я ему пару раз… Вронским по темечку. Фру-Фру, блин! Что это за отношение к честной женщине?! А? Должен быть у меня социальный статус или нет? Что это за социальная хлестаковщина. В общем…

– Расстались?

– Расстались. Сейчас еще один… обормот… на подходе.

– Кто такой?

– Васька. Предлагает фиктивный брак. На взаимовыгодных условиях. Этот уж совсем… Комбинатор. Ну, я ему сегодня вечером популярно все объясню про священный институт брака. На святое замахнулся, фарцовщик. Спекулянт. Я ему устрою комсомольское собрание. Будет ему выговор с занесением в учетную карточку.

Раздался звонок.

– Побьешь, что ли? – спросил я.

– Как получится, – улыбнулась Тоня. – Ох, ну и сволочи же вы, мужики!

– Спасибо.

– Не за что. Может, возьмешь клюкву-то? Сам сладкое не любишь – жене отдашь. Привет ей, кстати, передавай. А то я от нервов сама все съем. Потом худеть. Возьми, свежая клюква! И зефир с вафлями бери. Бери, бери… Всё, пошли сеять разумное, доброе, вечное.

Я взял. И пошел сеять. И привет жене передал.

Тоня так замуж и не вышла. Пока

Зато завела себе двух улиток. Женю и Женю. Евгения и Евгению. Сейчас, оказывается, модно заводить улиток. Здоровые такие, как кабачки. Забыл, как называются. Живут лет десять, растут. Гермафродиты. То есть между собой эти два слизня решают, кто тетя, а кто дядя. Потом меняются ролями. Впрочем, в этом что-то есть от человеческих отношений.

Тоня умильно кормит их мелко нарезанными огурцами. Часами просиживает у аквариума, созерцая Жень. И все разговоры у нее теперь о Женях. Какие они умные, добрые и какие у них гармоничные отношения.

Вы что-нибудь понимаете?

Я – нет.

Гражданин Ужуписа

Раньше я краем уха что-то слышал о республике Ужупис.

Это такой райончик в городе Вильнюсе, который в шутку объявил о своей независимости, выбрал президента, премьер-министра, министра иностранных дел и даже королеву, единственная, но почетная обязанность которой – «красиво сидеть».

Ужупис имеет свои собственные: гимн, флаг, герб, денежную единицу, армию из двенадцати человек, конституцию, в которой сказано, например, что «человек имеет право лениться» или что «человек обязан помнить свое имя».

В общем, прикольно. Но больше ничего я об этой республике не знал.

Случилось так, что с Ужуписом мне пришлось познакомиться непосредственно.

Несколько лет назад я поехал в Вильнюс. Не полетел самолетом, а именно поехал. На поезде. И тут не могу не побрюзжать.

Стало как-то скучно летать самолетами. Пассажир в самолетах пошел какой-то неразговорчивый. Угрюмый и деловой. Или сонный.

Больше всего в самолетах меня раздражает молчаливое выяснение отношений локтями.

Возможны четыре варианта.

Вариант первый. Ты уселся в самолет одним из первых и успел удобно положить локти у основания подлокотника. Скромно, но властно.

Вариант второй: это место уже скромно, но властно занял локоть соседа, и ты, как сиротка, пристроил свой локоть на краешке подлокотника.

Вариант третий: твой сосед имеет очень толстые локти и очень наглый характер, а значит – он по-пахански занял весь подлокотник, и ты гордо и обиженно сложил руки на груди.

И, наконец, вариант четвертый: толстый, наглый пахан – это ты, и обиженно гордится твой сосед.

И ни в каком гражданском или уголовном кодексе ничего не сказано про локтевые права соседей по самолету.

И какие уж тут задушевные беседы в этих локтевых аэроджунглях?

Кроме того: даже если вдруг тебе уж и приходится беседовать с боковым конкурентом по локтю, то непременно с перманентно свернутой набок головой. А это ужасно.

Один раз, когда я летел в Америку, мне пришлось восемнадцать часов беседовать о соблюдении демократических прав и обязанностей граждан РФ и США с одним американцем. Улыбчивым придурком из Джорджсити, штат Оклахома. Более занудной, долгой и бесполезной беседы в моей жизни не было.

Да еще трое суток после этой оклахомской пытки я ходил со свернутой влево башкой и мучительно-дебильной улыбой с правой стороны лица.

То ли дело – если ты в поезде, особенно в купе!

Конечно, сосед по верхней полке может, слезая с полки, сделать тебе сначала хук пяткой в нос, а потом апперкот коленом в ухо. Но это – факультативно. Да к тому же после этого нокдауна в 99 % случаев сосед начинает самым куртуазным образом извиняться. А ты, конечно, начинаешь говорить, что нос – это ерунда, что он у тебя и так сломан, и что в припухшем ухе даже есть некий шарм и обаяние.

И между вами обязательно завязывается милейшая беседа, и всегда о чем-нибудь крайне интересном и приятном.

И при этом не надо, как йог-паралитик, сворачивать набок шею. Потому что твой сосед по купе – вот он, сидит напротив и улыбается доброй улыбкой Айболита. И все ваши четыре локтя мирно лежат на столике. А между вами стоит, к примеру, ладошка кизлярского коньячка. И с этикетки Петр Иванович Багратион с сочувствием и завистью смотрит на аккуратно нарезанные, скажем, лимончик и сервелатик. А за окном несутся, предположим, бескрайние осенние просторы: рубиново-золотые россыпи лесов и жемчужно-аквамариновые небесные дали…

Словом, поезд есть поезд. И этим все сказано.

Про коленки, лимончик и Багратиона я вспомнил, потому что почти все именно так, хотя и с некоторыми модификациями, произошло несколько лет назад, осенью, когда я ехал поездом Москва-Вильнюс.

Нас в купе было всего лишь двое: я и мужчина лет пятидесяти с затаенно озорным, но очень интеллигентным лицом. Лысый, в очках и с серебристой седой эспаньолкой.

– Здравствуйте, – сказал он, заходя в купе.

И в этом «здравствуйте» угадывался едва уловимый, но веский, как капля коньяка в кофе, прибалтийский акцент.

– Здравствуйте, – быстро свесился я с верхней полки и с присущей мне ловкостью смазал прибалту локтем по лысине. Удар, к счастью, получился скользящий и легкий.

– Ой, извините, ради бога! – воскликнул я.

– Ничего страшного. Каждый человек имеет право на неосторожность, – улыбнулся мужчина.

– Простите! Я честное слово…

– Я уже вас простил. Лысые люди имеют право прощать не лысых. И наоборот. Меня зовут Альгирдас. Альгис.

– Владимир.

– Очень приятно.

– Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки. И поезд тронулся.

– Ну что ж, дорога нам предстоит долгая, Владимир. Думаю, каждый пассажир поезда имеет право в дороге немножко выпить. Как вы относитесь к трауктине?

– Мне очень стыдно, но я не знаю, что это такое.

– Ничего удивительного. Не каждый человек на земле знает, что такое литовская трауктине. Но каждый имеет право рано или поздно ее попробовать. Трауктине – это настойка. Я предпочитаю трауктине «Трейос девинерис».

– Знаете, Альгис, я не знаю литовского языка, но по образованию я лингвист. И сдается мне, «Трейос девинерис» переводится как «Три девятки».

– Очень рад познакомиться с человеком, обладающим уникальной способностью переводить с незнакомого ему языка.

Он достал из дипломата бутылочку зеленоватого цвета, на которой были изображены три девятки: маленькая, большая и снова маленькая.

Я азартно спрыгнул с полки, порылся в сумке и извлек оттуда мандарины, шоколадные конфеты, бутылку минеральной воды и два одноразовых стаканчика.

– К сожалению, это все, что у меня есть, Альгис.

– Прекрасно, – сказал он. – Классическое сочетание. По-русски это, кажется, называется «заподлицо». Даже не знаю, как это перевести на литовский. Видите, вы не знаете литовского и понимаете по-литовски. А я неплохо знаю литовский и не всегда могу достойно говорить на этом языке. Мир прекрасен и удивителен, Владимир, он полон парадоксов и приятных неожиданностей.

– Совершенно с вами согласен, Альгис. Вы литовец?

– Пожалуй. Каждый человек имеет право быть любой национальности. Вообще-то я уж.

– Как?!.

– Уж. Гражданин республики Ужупис. Вы что-нибудь слышали об Ужуписе?

– Совсем немного. У вас, кажется, есть своя конституция.

– И не только. Прошу.

Он разлил настойку:

– За знакомство.

– За знакомство.

Мы выпили. Настойка мне сразу очень понравилась. Казалось, она пахла сразу всем лучшим на свете: осенней палой листвой, вечерней полынью, свежевзрезанным яблоком, нагретой на солнце пижмой, мокрой дубовой корой, скошенным клевером, сладкой дождевой корой из дачной кадки, молодой сосновой стружкой, морозной хвоей и только что проснувшимся младенцем.

– Изумительно, – сказал я. – Я бы назвал эту настойку «Букет Бытия».

– Очень поэтично. Достойно пера Венедикта Ерофеева. Каждая настойка имеет право быть переименованной так, как этого хочет пьющий настойку, и каждый, кто пьет настойку, имеет полное право переименовывать ее так, как того хочется пьющему настойку, и никто не обязан помнить бесконечное количество имен бытия, но, как сказано в конституции республики Ужупис, «каждый человек должен помнить свое имя».

– Очень мудро сказано. Достойно пера старика Канта. Хотя, по правде говоря, я бы ни за что не взялся повторить эту прекрасную фразу.

– Человек не обязан повторять то, что говорят другие люди, но никто не может ему этого запретить. Предлагаю выпить за вечные и неизменные человеческие права и обязанности.

Я почувствовал, что охотно вхожу в этот ужупинский поэтико-юридический азарт:

– Каждый имеет право выпить еще, – изрек я, – и никто не обязан уже не пить, если он еще не выпил, ибо никто не обязан иметь права, но каждый имеет право быть обязанным их иметь.

Альгис на полминуты задумался, потом пригубил стакан и сказал:

– Вам надо обязательно посетить Ужупис. Я приглашаю вас на стаканчик трауктине. У меня есть маленькая квартира на улице Ужупё и маленькая мастерская на улице Паупё.

– Спасибо, Альгис. Почту за честь.

– Смотрите, как красиво, – кивнул Альгис в окно.

В свете заходящего сентябрьского солнца мимо нас золотой лавой текла река, а над ней, в нежно-голубом небе высоко-высоко плыл на юг птичий клин.

– В конституции республики Ужупис говорится как раз о реках и птицах, – сказал Альгис.

– Наверное, там говорится о том, что реки имеют право течь, птицы – летать, а человек – любоваться тем, как текут реки и летят птицы, – предположил я.

– Вы почти угадали. Там сказано, что человек имеет право жить у реки, а река – протекать рядом с человеком. А еще – что с наступлением суровых зимних холодов человек имеет право улететь вместе с дикими гусями в далекие теплые южные страны.

– Очень красиво. И очень жаль, что так не написано во всех конституциях мира, – вздохнул я.

– О да! Но когда-нибудь, поверьте мне, люди напишут одну Настоящую Конституцию, – с чувством сказал Альгис, – и там будет говориться о цветах и о радуге, о восходах и о закатах, о бабочках и о дельфинах…

– Вы думаете?

– Я уверен. Конечно, это будет нескоро. Очень нескоро. Но это будет. Иначе – зачем жить?

Мы сидели с Альгисом до поздней ночи, цедили «Трейос Девинерис», пахнущий всеми лучшими вещами на земле, и упражнялись в составлении будущей Самой Лучшей Конституции Бытия. И чем больше мы пили, тем прекрасней получался ее текст.

За окном мчались огни ночных городов, крались черные с блестками, как антрацит, невидимые дали полей, мерцали платиной и янтарем гирлянды созвездий.

– Звезды имеют право заглядывать в окна поездов, а поезда имеют право лететь навстречу звездам! – кричал я.

– Невероятно точно! А каждый человек в поезде имеет право на свою звезду! – кричал Альгис.

– Гениально! А каждый поезд имеет право лететь… нет, не лететь… мчать! Да, мчать человека к его звезде!

– Архиверно! И звезды обязаны светить поездам…

– Вот-вот… Чтобы те мчали людей к звездам…

– …которые, в свою очередь, – продолжил я, икнув, – имеют полное и безоговорочное право заглядывать в окна поездов.

– Железная логика! – энергично мотнул головой, слегка покачнувшись, Альгис. – Потому что люди имеют право видеть звезды, к которым их мчат поезда.

Я еще раз икнул и почему-то добавил:

– По рельсам.

Альгис подумал, отхлебнул настойки и сказал:

– Которые имеют право быть параллельными…

В Вильнюс мы приехали рано утром, невыспавшиеся, но счастливые.

Я побывал в Ужуписе в гостях у Альгиса.

Побывал в знаменитом кафе «Родные стены». Видел табличку со всеми сорока пятью статьями ужупинской конституции. Узнал много нового.

Например, что «человек имеет право любить кошку и заботиться о ней». Или что «человек имеет право заботиться о собаке, пока один из них не умрет».

Я, конечно же, сфотографировался у Бронзового Ангела, символа Ужуписа.

Постоял на Бернардинском мосту. Поглядел на Гору Трех Крестов. Бросил монетку в бурную речку Вильняле, которая имела полное конституционное право течь мимо меня.

А потом я сел и написал вот этот вот самый рассказик.

Потому что любой писатель имеет право писать рассказики. А любой читатель имеет право их читать

Слава Богу – что не обязан…