Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

Аси нет

Ася Печерица, моя приятельница по университету, – очень невезучая. Неудачница. Это бывает. По себе знаю.

Вообще-то я не понимаю, что такое «неудачник». Бывает, что человеку по жизни не везет, а он счастливый. И наоборот: пруха обормоту – сказочная, а он вечно в депрессии. Темное это дело. Но предположим, что все-таки есть люди везучие и невезучие. О везучих людях говорить скучно и неинтересно, а вот о лузерах – одно удовольствие.

Невезучие люди бывают разные. Но в целом, по моим скромным наблюдениям, их можно разделить на два типа.

Одни всю жизнь страдают от своего невезения. Ноют, плачут, обижаются. Достают окружающих.

Другие – над своими неудачами ржут, тем самым продлевая себе жизнь и улучшая цвет лица. Мало того: они просто не могут без лузерства. Если вдруг с ними хотя бы день не происходит ничего невезучего, они начинают тревожиться, потому что – непорядок. Кроме того, такие люди вообще склонны относиться ко всему на свете весело.

То есть всех неудачников можно разделить на неудачников-пьеро и неудачников-арлекино.

Ася (в отличие от меня, типичного пьерошки, который упорно прикидывается залихватским арлекино) относится ко второй категории. Более жизнерадостного человека я никогда не встречал.

Общую невезучесть Ася унаследовала у своей мамы, Татьяны Ивановны, которая, наоборот, классический пьеро. Ее (Татьяны Ивановны) недолгий (двухлетний) муж, Семен Сергеевич, автор Аси, а также хронический бабник, алиментщик и игроман, говорил: «Таня – тихая, как моль, и несчастная, как окурок».

Помню, как ни позвоню Асе домой, слышу плачущий бас Татьяны Ивановны:

– Аси нет.

И тут же Асин колокольчик:

– Мам, дай сюда… Привет, Вовешка, дай денег немножко…

Семен Сергеевич всю жизнь был классическим жизнеутверждающим балбесом. Даже в тюрьме, куда он все-таки сел за неуплату алиментов, Семен Сергеевич (кликуха – «Лыба») заведовал художественной самодеятельностью и был массовиком-затейником.

А Ася стала удачным гибридом мамы и папы.

Аська вообще умеет во всем видеть смешное. И находит его в самых неожиданных местах.

Помню, как-то раз мы, студенты (была вторая половина восьмидесятых), на день филолога стояли в длиннющей очереди за вином. Стоим уже больше часа. Обстановочка, мягко говоря, стрессовая. Вино, говорят, кончается. Все кругом злые, как голодные бульдоги. А Аська ржет. В чем дело?

Оказывается, она втихаря сняла со стены официальную бумажку (такие, кстати, и сейчас еще висят, особенно в сельмагах), где черным по белому угрожающе пропечатано, что «алкоголь разрушающе действует на сердце, печень, почки, желудок, головной мозг и другие органы пищеварения».

Вина нам не досталось: кончилось прямо перед нами. Наши органы пищеварения в виде головного мозга остались неразрушенными. Но больше мы Асю с собой в очереди за вином никогда не брали.

Личная жизнь у Аськи, естественно, не сложилась и вряд ли уже сложится.

Еще на студенческой картошке ей очень понравился один ангелоподобный юноша Ваня из Сибири. Физик. С филологом Асей они романтично собирали свеклу.

Сентябрь. Аквамариновое небо. Нежные, лениво-золотистые молнии паутинок томятся в теплом воздухе. Поле. Сладко пахнет землей и соляркой (обожаю это сочетание). Кругом – груды свеклы, похожей на жирные уснувшие кометы.

Ася и Ваня, взявшись за руки, идут в счастливую даль. Даль – это бывший свинарник, оборудованный под барак для студентов.

– Надоела мне эта свекла́, – говорит ангел-физик Ваня.

– Ваня… не «свекла́», а «свёкла», – мягко парирует Ася. Ее любящее девичье сердце вступает в конфликт с филологическими мозгами. И другими органами пищеварения.

– А! Наплювать. Все равно свиня́м пойдет…

– Ваня… не «наплювать», а «наплевать». И не «свиня́м», а «сви́ньям» – постепенно затухает Ася.

– Дак то ж одноимённо… Где букву ни ударь – смысел ровный.

На этом роман с Ваней закончился.

Потом у Аси было еще много романов. И они продолжаются до сих пор. Но – всё «одноимённо». Но Асе – «наплювать».

Самый последний раз у Аси возник роман в городе Париже.

Дело в том, что у Аси всегда была одна заветная мечта – отметить день рождения в Париже. Желательно – юбилей.

Не удержусь и скажу: по мне Асина мечта не то чтобы пошловатая, но какая-то слишком плоская, что ли.

Я, скажу честно, к Парижу остался равнодушен. Такое ощущение, что Париж как бы выветрился. Сдулся. Что-то по-настоящему щемящее в нем действительно было. Может быть, лет сто назад. Даже пятьдесят. Это чувствуешь, и даже немного жалко, что не застал. А сейчас… Город – как молодящийся старичок, экс-сердцеед. Плейбой с простатитом. Да к тому же жадный, чопорный, капризный, брюзгливый. Конечно, это дело вкуса, но мне больше по душе Прага или, скажем, Неаполь. А еще лучше Ярославль с Новгородом. Не говоря уже о Москве. А в Париже опять же кругом – французы. Как в том самом старом анекдоте. Помните? Решил Господь Бог сотворить самую прекрасную в мире страну и сотворил Францию. Посмотрел-посмотрел на дело рук своих и думает: нет, слишком хорошо, перебор. И населил Францию французами.

Но все это, как говорится, мои проблемы. Старею, выветриваюсь, брюзжу. Как Париж.

Переубеждать Аську я, разумеется, не стал. Мечты, даже самые завалящие, должны осуществляться. Особенно женские. И вот в свой сорокалетний юбилей Ася полетела в свою плейбойскую мечту. На неделю. Вместе со своей «закадыкой» Маней Запаровой, тоже ветераном невезения, но из разряда пьеро. У неудачников, к слову сказать, есть свои специализации. Маня – заслуженный мастер по переломам рук и ног, простудам, отравлениям, покусаниям осами и падениям на голову всевозможных полок и люстр.

Один неудачник – беда, два неудачника – катастрофа. Создается эффект резонанса.

Конечно, была задержка на семь часов в Домодедово. Конечно, в Париже потерялся Манин чемодан, который отыскался только через двое суток. Конечно, Аська потеряла двести евро. Или их у нее украли. И была пятичасовая пробка из аэропорта в отель. И долгие-долгие, хуже пробки, недоразумения в отеле, потому что Маня Запарова оказалась в факсе от турфирмы мадмуазель Zapor. Что очень повеселило Асю и очень огорчило Маню. Ладно. Наконец, всю неделю в Париже шел дождь, нудный, мелкий и холодный. На что Ася сказала: «Ой, как романтично!»

В маленькой, но очень дорогой гостинице было промозгло. Пахло нескафе и почему-то нашей шаурмой. Из постояльцев была японская семья и два шведа, которые целыми днями пили абсент и целовались в баре. Потом приехала еще одна пожилая нордическая леди с фокстерьером. Целыми днями они с фоксом занимались тем же, чем и шведы.

На входе сидел портье, он же по совместительству носильщик, бармен и сантехник. Молодой красавец мулат с огромными аспидными глазами. Целыми днями он сидел неподвижно, как вождь племени, и таинственно вглядывался в парижскую морось своими двумя мистическими преисподнями.

Его звали долго и красиво: Жан Луи Алоиз. Родом он был с далекого острова Мадагаскар, из города Антананариву.

Ася потеряла покой (но не аппетит). Она несколько раз пыталась заговорить с мистическим мадагаскарцем на ломаном французском. Но волоокий вождь отвечал бедной Асе загадочной улыбкой и взглядом, полным глубочайшего и нежнейшего идиотизма. В этом взгляде, по словам Аси, была жаркая истома джунглей, прохлада океанического бриза и непрошибаемость тысячелетнего баобаба.

Ася и Маня гуляли по дождливому Парижу под большим белоснежным зонтом, как бы беспорядочно забрызганным маленькими алыми сердцами, и с надписями на двадцати языках мира, как бы нанесенными нетвердой и трогательной детской рукой: «Париж – моя любовь!» Тьфу!.. То есть – О!

Маня все время нудно волновалась, что промочит ноги и простудится. В конце концов – промочила и схватила насморк. А Ася возбужденно шарила по лужам и со слезами счастья на глазах напевала песню Арно Бабаджаняна «Ты сквозь года, ты сквозь года летишь за мной, как будто ангел загорелый за спиной». И на стеклах кафе выводила пальчиком слово «Алоиз».

В день Асиного рождения подруги купили настоящего французского шампанского, произведенного в Калифорнии, и марокканской клубники. Для тех, кто не знает: шампанское с клубникой – это для женщин так же романтично, как для нас пиво с воблой.

Клубнику, похожую на веснушчатые помидоры сорта «дамский пальчик», тщательно помыли. Клубника была на вид аппетитная, но почему-то упругая, как ластик, и пахла грибами. Долго искали в номере какую-нибудь емкость, типа большой тарелки, но не нашли. Решили спуститься к Жану Луи Алоизу и попросить у него тарелку.

– Я пойду! – сказала Ася, и сердце ее забилось.

Ася метнулась к двери, но подумала и остановилась.

– Слушай, Манюха, а ты не помнишь, как по-французски «тарелка»?

– Тарелка по-французски будет… – Маня печально задумалась. – Помню, что на тебя похоже…

– В смысле?

– Ну, на «Асю».

– Аси?

– Нет.

– Асю какая-нибудь?

– Не-е-ет.

– Асель?

– Да нет же… А! Вот, вспомнила: «асиет»!

– Как-как?

– «Асиет». Запомнить-то легко: типа «Аси нет».

Был уже очень поздний вечер. Почти ночь. Японцы, шведы и фокстерьеры уже спали, утомленные абсентом и петтингом. Ася выпила для храбрости шампанского, насыпала в кулек африканских клубничных мухоморов и пошла по темной лестнице вниз, шепотом повторяя про себя «Аси нет», «Аси нет»…

Жан Луи Алоиз не спал. Он задумчиво ковырялся в ухе и мудро смотрел в ночное окно.

– Бонсуар, Жан Луи Алоиз, – смутилась Ася и протянула ему кулек.

– Бонсуар, мадмуазель Ася. Са ва? Что это? О! Спасибо, мадмуазель Ася! Это так любезно с вашей стороны!

И его эбанитовые очи подернулись жаркой влагой.

– Жё вё… Я хочу… ась… ась… – начала Ася, – ась…ась…

У нее напрочь вылетела из головы французская тарелка. Наверное, под воздействием калифорнийских паров.

– Пардон, мадмуазель, я вас не понимаю, – не сводил с нее своих прекрасных глаз таинственный ночной портье.

– Я хочу…жё вё…ась…ась… – Ася сделала преданное пионерское лицо и стала выписывать перед собой округлые движения руками, создавая, как ей казалось, яркий, наглядный и многогранный пантомимический образ тарелки. – Ась…жё вё ась…ась…

Вдруг она увидела, что коричневое лицо портье становится каким-то пепельно-алым. Негр покраснел.

Я не так уж мало интересного видел в жизни. Но клянусь: я никогда не видел покрасневшего негра. Уверен, что вы тоже.

Портье перестал улыбаться и с бараньим ужасом глядел на Асины руки, нежно, но настойчиво гладящие воздух.

– Простите, мадмуазель…но я на работе…Я…

– Ась…ась… – не унималась, как Станиславский, Ася.

– Я…я…я…мадмуазель, я не могу «ась» на работе. Может быть, потом, после работы… Если я буду делать «ась» на работе, меня могут уволить, мадмуазель… Здесь я никак не могу делать «ась»-«ась»… Простите меня, мадмуазель… Не обижайтесь на меня, мадмуазель, но…

Тут в голове у Аси что-то щелкнуло, как будто включили яркое электричество, и она радостно воскликнула:

– Жё вё асиет!

С мулатом произошло нехорошее. Он весь передернулся, как будто только что, извините, пописал (я знаю, что говорю!), густо посинел лицом, как-то обиженно съел клубничину и сказал не своим голосом, глядя в сторону:

– Извините, мадмуазель, – и вышел в бар.

Через несколько секунд он скорбно вернулся с большой тарелкой.

– Пожалуйста, мадмуазель.

– Мерси, месье.

На Жана Луи Алоиза было больно смотреть.

До Аси дошло только в номере.

С одной стороны, ей было жалко Жана Луи Алоиза, но с другой – как всегда – очень смешно.

Любовь к мадагаскарцу, а заодно и к Парижу прошла сразу и навсегда.

И скажите мне теперь, пожалуйста, кто же тут неудачник и что же это все-таки такое?

Ась?

Буддой будешь? Буддой буду

В Таиланде я бывал несколько раз. То по работе, то, что называется, «на отдыхе». Судьба меня вообще постоянно сводит с тайцами. То у меня студенты-тайцы, то у моих друзей близкие знакомые тайцы.

А тут пару лет назад одна моя коллега и хорошая подруга вышла замуж за тайца. Мы познакомились. Очень интересный персонаж.

Полное имя у него длинное и труднопроизносимое. У них вообще положено давать шестизначные торжественные имена и названия.

Это у нас унитаз «Дебют», «Банк Каспийский» (прогорел, потому что похоже на банку сами понимаете с чем), торт «Еврей» (я не шучу), бассейн «Офелия» и т. д. Человеческие имена тоже у нас забавные. Я знавал, например, неких Генриетту Мохнатову и Аделаиду Задову. Ну, зачем Задовой имя Аделаида? В качестве моральной компенсации, что ли? Ни в склад, ни в лад. Это же как Путину кокошник.

Словом, называем мы не очень думая.

Нет, тайцы подходят к этому вопросу совсем по-другому. Хрестоматийный пример: Бангкок (буквально: «сливовое поселение») официально имеет название, вошедшее в книгу рекордов Гиннеса по своей длине и вычурности. Это что-то типа «Великолепного и Процветающего Царства, Восхитительной Столицы Девяти Драгоценных Камней, Города Ангелов, Который Нельзя Завоевать, Места, Вмещающего Все Божественные сокровища Вселенной, Всех Богов и Духов, Способных Бесконечно Перевоплощаться, а Также Самых Великих Владык и Самого Великого Дворца…» и т. д.

Муж моей подруги имеет примерно такое же имя, но он попросил звать себя просто Мишей. Судьба Миши – четкое отражение сути Таиланда. Попробую доказать.

Миша родился в «сливовом поселении», закончил школу, а затем лингвистический факультет (там он блестяще выучил русский, английский и китайский) и факультет экономический. Потом год прожил в буддийском монастыре.

В Таиланде двадцать четыре тысячи монастырей. И каждый таец должен хотя бы неделю прожить в монастыре монахом. Можно – месяц, можно – всю жизнь. Полная свобода. Тайцы, кстати, называют свою страну Муанг-Тай, т. е. Страна Свободы.

Миша жил в монастыре год. Изучал буддизм, астрологию, медицину, медитировал, созерцал, углублялся. А заодно активно занимался муай-таем, тайским боксом. Им он увлекался с детства и достиг серьезного уровня мастерства.

Муай-тай придумали 800 лет назад, еще в XII веке. Согласно легенде, в войне с бирманцами некто Ной Пханом победил один десятерых сильнейших бирманцев.

Сейчас на тридцать миллионов мужчин в Таиланде приходится почти сто пятьдесят тысяч профессиональных боксеров. Это по официальной статистике. То есть каждый двухсотый таец – боец. На самом деле бойцов больше.

Бить в муай-тае можно почти всем. Европейцы запретили у себя удары локтями и коленями по голове. То есть самую «изюминку» настоящего муай-тая. Есть, правда, и еще одна «изюминка» – удар подбородком, один из самых коварных. Им тайские бойцы владеют в совершенстве. Настоящий муай-тай, кстати, подразумевает обертывание рук веревками и облепливание веревок разогретым толченым стеклом. Так что тайцы – серьезные ребята.

После монастыря Миша ушел в туристический бизнес. В основном работал по российскому направлению. Часто бывал в России. Организовал сеть тайских ресторанов в Москве, Питере и других крупных городах.

Тайцы, при всей своей тяге к торжественным названиям, глубокомысленной буддийской созерцательности и патологической склонности к мордобою толченым стеклом, ужасно шустрые ребята.

Таец должен постоянно что-то предпринимать, крутиться, изворачиваться. Интересно, что именно тайцы ввели в буддийское искусство образ шагающего Будды. У всех других буддийских народов Будда стоит, сидит или лежит. А у тайцев еще и шагает.

У них ценятся конкретные деловые качества человека. А дальше – «кто первый встал, тому и тапки». Один тайский экскурсовод, помню, долго и с уважением рассказывал о том, как каждый год тайцы делают набеги на территорию Камбоджи и вырубают там леса. Вырубили – вывезли. Вырубили – вывезли. Я говорю:

– Это же нехорошо! Вы же делаете плохо камбоджийцам.

А он отвечает:

– Когда толстая дурак спит, умная худой ест ее рису, – и заливисто рассмеялся.

Несмотря на распадежовку, сказано неплохо.

В тайских сказках (которые неглупо почитать, наряду с путеводителями, перед посещением Таиланда) хитрец заяц все время «делает» дурака-тигра. Самый популярный герой тайского фольклора с древних времен – некто Си Тханон Чай, который похож то ли на Ходжу Насреддина, то ли на Швейка, то ли на Санчо Пансу.

Дураки у тайцев всегда наказываются жестоко. Например, в тайской литературе широко распространен следующий «бродячий» сюжет: девушка ловко обманывает своих (обычно – семерых) глупых и самоуверенных молодых людей, ловко играя на их чувствах, потом продает их в рабство на крайне выгодных для себя условиях, а в конце, когда пользы от них уже нет никакой, убивает. Милый такой, гуманный сюжетец.

Тайланд – это страна, где чуть ли не треть женщин готовы заниматься проституцией и не видят в этом ничего предосудительного. Но вместе с тем: это по сути дела единственная страна в Юго-Восточной Азии, которая никогда ни под кого, пардон, «не легла» и никогда не была чьей-нибудь колонией. Как Россия в Евразии.

Между прочим, тайки, если им изменил муж, согласно местной традиции, могут (и даже должны) ночью отрезать мужу, опять пардон, его мужское достоинство и скормить его уткам. Непременно уткам. Традиция такая, а соблюдать традиции – святое. Представляете, что будет, если феминизм по-настоящему докатится до Таиланда? Представить страшно. Словом, утки будут сыты.

В этой стране все поголовно улыбаются. Приветливо и искренне. Но, с другой стороны, тайцы на протяжении всей своей истории были настоящим кошмаром для окружающих народов, особенно для кхмеров. «Рейды» тайцев на окрестные народы в фольклорах этих народов с чем только не сравниваются: с налётом саранчи, с набегом стада бешеных слонов, с наводнением, с засухой.

К сожалению, я так и не выучил тайский язык. Но я очень люблю слушать тайскую речь. Один раз я встретился с Мишей и пожаловался, что у меня болит голова. Миша сказал:

– Давай присядем.

Дело было на Гоголевском бульваре. Мы присели на скамеечку.

– Теперь сиди тихо, молчи и слушай.

Миша положил ладони мне на голову и стал что-то говорить по-тайски. Это явно были стихи.

Можете не верить, но через пять минут целебной полудремы у меня прошла голова. Кстати, говорят, такие же фокусы можно проделывать и с итальянским.

В тайском языке 20 согласных, 24 гласных (у нас – 6!), да ещё 5 тонов. Кроме того, тайский язык устроен таким образом, что на нем очень легко рифмовать. Поэтому любой таец – что-то вроде Винни-Пуха. Ему очень трудно удержаться от какой-нибудь пыхтелки или сопелки. Скажем, во время похорон очень часто буддийский священник не удерживается и тут же импровизированно сочиняет длиннющую элегию о покойном.

Но при этом тайцы очень ценят лаконичность и меткость.

В тайском фольклоре очень распространен жанр краткого изречения, вроде нашей пословицы. Почти всегда – с внутренней рифмой. Все народные афоризмы тайцев четкие, конкретные, без всякого ханжества и сусальности. «Каждый хочет вырастить рис на чужой спине». «В стране кривых старайся быть кривым». «Хитрец переносит пучки соломы, а дурак – бревна». «Бегущего слона за хвост не остановишь». И т. п. Вообще тайцы люди терпимые и вежливые, но дошедшую до маразма западную политкорректность не признаю́т и вряд ли когда-нибудь призна́ют.

Точно также делово и четко тайцы относятся к судьбе, карме и прочим мистическим материям.

Миша рассказал мне следующее:

– Если у тебя что-то не так, значит, виноваты звёзды. Если виноваты не звёзды, значит, тебе вредят демоны. Если демоны тебе не вредят, значит, тебя наказывают боги. А если боги тебя не наказывают – значит, дело в карме, и тут уже ничего не поделаешь. Звёзды, соответственно, можно просчитать. Демонов – либо обмануть, либо – задобрить. Богов хорошенько попросить через жертвоприношение. А карму исправлять примерным поведением.

Я его попросил «исследовать» меня. Он немного поколдовал и сказал так:

– Звёзды в порядке; есть один демон-шкода, но я с ним договорился; богам до тебя особого дела нет; карма в норме. В следующей жизни будешь, скорее всего, таксистом или певцом.

Это, учитывая, что у меня топографический кретинизм и в школе была твердая тройка по пению.

Ну, раз приказано таксистом – значит таксистом. Водителем тук-тука (это местное такси, такая таратайка с открытым кузовом) в Стране Свободы.

Свобода – это, наверное, главное ощущение, которое испытываешь в Таиланде. Я, помню, испытал его в полной мере, когда во время одной из командировок в Бангкок с компанией коллег-журналистов ехал в тук-туке и пил вино из горла́.

А водила тук-тука, старик с баклажанной кожей, мужественно вел свой тук-тук по страшным бангкокским пробкам и пел что-то своё сугубо тайское.

Всеми своими 20 согласными, 24 гласными и 5 тонами. О родном Муанг-Тае. И мы тоже пели, как могли. Про «нас не догонят». Было это лет семь назад.

А в прошлом году я опять должен был лететь в Муанг-Тай. По делам. Вместе с Мишей.

Сначала мы прилетели в Бангкок, в местный университет. Был сезон муссонов. И с неба, как из жемчужного сита, сеял мелкий теплый дождь, качая какие-то горячечные, тревожные орхидеи.

Золотые женственные будды в гулких монастырских дворах под дождем жарко потели золотом и блаженно улыбались, как одалиски в хаммаме.

Беззубо жамкала, обсасывая днища хрупких лодок, тяжелая малахитовая вода в каналах Бангкока.

Ночами в сладком соевом смоге Бангкок рычал, как огромный неоновый тигр. И сердце мое, помню, стучало, как раскаленный орех. И было как-то по-подростковому жутко и радостно.

Когда мы покончили с делами в университете, мы на несколько дней слетали на остров Пхукет. И не просто так. Дело в том, что Миша еще в Москве однажды неожиданно спросил меня:

– Слушай, а хочешь попробовать стать буддой?

– Ничего себе вопросик…

– Я тебя спрашиваю: хочешь?

– Ну, предположим, хочу.

– Сделаем, – сказал Миша с интонацией Крамарова из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». И поведал следующее. Слушайте.

На острове Пхукет, в Андаманском море, есть бухта Пханг-Нга. В бухте Пханг-Нга есть морской тоннель. Надо заехать в этот тоннель и ровно «за восемь вздохов до заката» очутиться в гроте Тхам-Лот.

Восемь – потому что в буддизме есть «Великий Восьмеричный Путь к Нирване».

Если ровно на твоем восьмом вздохе, вернее – выдохе, солнце коснется моря, непременно на восьмом, твоя жизнь закончится нирваной и ты станешь буддой. Не прямо сейчас, конечно. А в глубокой счастливой старости.

Вот такие мистические дела.

Мы плыли по бухте Пханг-Нга на моторной лодке, от которой оставался шлейф, похожий на плавленое стекло. Журчание воды напоминало далекий детский смех.

Ветер пах прохладным замшелым камнем, и казалось, что ветер – зеленый. Море постоянно меняло цвет: оно было то чернильное, то аквамариновое, то нефритовое.

Возле тоннеля Миша заглушил мотор и перешел на весла и шест.

В тоннеле было оглушительно тихо. Вопросительные всхлипывания воды только подчеркивали эту тишину. Блики воды на сводах – откуда-то из детства. Или из прошлой жизни.

Мы начинаем вплывать в грот Тхам-Лот. Предзакатный воздух плотнеет, сгущается, приобретает васильковый оттенок.

Мы заворачиваем за крайнюю скалу грота и видим золотой шар солнца. Это именно золотой шар. Вот он: литой, с искрящимися шероховатостями. Кажется, что его можно потрогать рукой.

– Начинай дышать, – говорит Миша.

Я глубоко вдыхаю и выдыхаю. Раз, два, три…

Начинает приятно кружиться голова.

Я делаю восьмой вдох и восьмой выдох. Мне кажется, что у меня темнеет в глазах. Но – это солнце касается моря и тут же, как по волшебству, мгновенно превращается из золотого в кроваво-красное.

Миша смеется:

– Успел?

– Кажется, да.

– Буддой, значит, будешь…

Значит, буду. А скорее всего нет. Потому что все это, конечно же, всего лишь красивая туристическая сказка. Но разве в этом дело?

Главное – что солнце можно было потрогать рукой. И что вода была – как детский смех. И что тревожно качались под дождем орхидеи. И с блаженных муссоных будд стекало золото. И так сладко пелось и пилось в тук-туке.

Разве не так?