Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

Плюс при этом – политизированность. Десятки каких-то партий, бесконечные демонстрации. И всё это всерьёз. Получается этакий кашерно-военизированно-политизированный советский карнавал. Очень странно. Но интересно.

Ортодоксы, консерваторы, реформисты… Кого здесь только нет. Евреи говорят: если на свадьбе беременна тёща – это ортодоксы, если невеста – консерваторы, если же беременный – раввин, это реформаторы. В Израиле все есть. Вплоть до беременных раввинок. Хотя беременных раввинок больше в США.

В 2000-ом году в Израиле, в долине Армагеддон тысячи журналистов с камерами ждали конца света, т. е. окончательной Битвы Добра со Злом. Хотели первыми написать и отснять свежий репортаж о Битве. Не вышло. Конец света не состоялся. Тогда у евреев был 5669 год. Прошло еще семь лет. А в Израиле все на месте: и Вечный Иерусалим, и Иерихон, и Армагеддон… Даже город Содом на месте. А около Содома растут содомские яблоки. По нашему – анчар. Если сжать анчар, из него выходит пепел, всё, что осталось от того Содома. Словом, всё есть в Израиле. И это хорошо. Так что всем горячий шалом из 5676! И, как, уже не знаю, сколько тысяч раз евреи повторяют на Пасху: «На следующий год – в Иерусалиме!».

Педагогические поэмы

Человек, как известно, – кузнец своих развлечений. Чтобы развлечься, можно, конечно, отправиться в гости к пираньям в Амазонскую сельву. Можно носиться за редким антиквариатом. Можно стоически заняться уринотерапией. Каждый развлекается как может. Кто-то разводит бультерьеров (этих задумчивых гибридов свиньи с акулой), кто-то – наоборот, изощряется в боди-арте. Всё это очень хорошо и похвально. Но я хочу сказать всего лишь одну умную вещь: не всегда, чтобы развлечься, нужно за триста вёрст киселя хлебать. Развлечения – повсюду, даже в нашем трагическом быту и нудной, как реклама, работе.

Хочу поделиться своим опытом. Моя работа в сущности очень скучная – проверять штабеля школьных сочинений, исправлять ошибки, выставлять суровые оценки. Иногда это так надоедает – хоть топись, как Муму. Но случается…

Я научился во всём находить радость.

Бывает, прочтёшь первые несколько фраз очередного абитуриентского опуса – и счастье, как на Гавайи слетал.

Вот, например, вчера. Пришёл домой с работы. Пожевал холодных макарон (есть в этой пище что-то неуловимо суицидальное; если я когда-нибудь покончу с собой, то перед этим обязательно поем вчерашних макарон). Посмотрел в окно (пришла на ум фраза: «Хмырь хмурится на хмарь»). Сел за стол. На столе – как орудия пытки, разложены сочинения. Да, думаю, жизнь не заладилась.

Но вот я открыл первое сочинение – и лучик счастья, маленький солнечный зайчик радости запрыгал по камере моей загубленной жизни. Передаю всё, как есть:

«Соченение

В одном депотртаменте жил был чиновник. Звали его Абкакий Абкакович. Фамилия ему была Башмаков. Он был малинький, плюгавонький, слепынький, марщистый и с лысиной во всё литсо.

Работал Абкакий тютюлярным советником. Целый год ниперестовая Башмаков носил сапоги и только раз в год менял прокладки. Абкакий был сильно не превлекательный и никто из чиновников не хотел оддавать ему честь. Некто не знал от куда пришёл этот ничтожный бюрократ в офис. Все на него какбы плювали. Первый же посититель сувал ему под нос бумажку и Абкакий начинал её переписывать. Башмаков был очень трудоёмкий и любил свой бизнес…»

Вот такой вот получился гоголевский «Абкакий Абкакович Башмаков», раз в год меняющий прокладки. С лысым лицом. «Слепынький трудоёмкий бюрократ».

Следующее сочинение было посвящено пушкинскому «Дубровскому» (Далее я буду давать тексты с исправленной орфографией и пунктуацией).

Читаю:

«У Троекурова было много денег, крестьяне, девки под забором, род, связи. Ел и пил алкоголь он без перерывов. Троекуров относился к людям с недоброжелательностью и в доказательство того порой спускал на них собак и мишек. Крестьяне уважали барина за финансовое благополучие. Чиновники трепещали над Троекуровым, который, с его стороны, был большой шалун и хам. Троекуров был также гурман: два раза в неделю он обжирался, как свинья, и недомогал».

Дальше уже идёт косяком. Вот, например, краткое изложение содержания «Песни о Вещем Олеге»:

«Однажды астролог сказал Олегу, что тот помрёт от коня. Олег накричал на астролога, но коня сдал. Прошли многие года. Однажды Олег пришёл на кладбище животных. Там его ждал конец жизни. Астролог оказался прав: в трупе личной лошади князя завелась гадюка. Она укусила его за ногу, и он приостановил свой жизненный путь».

А вот как точно анализирует школьник любовь Обломова к Ольге:

«Любил ли Обломов Ольгу? Да, но как-то по-русски: лёжа, вяло и недолго».

Совсем иная любовь сложилась между Онегиным и Татьяной:

«Сначала Татьяна горячо любила Онегина, а он её в глаза не видел. Когда Татьяна, красная от позора, призналась Онегину в любви, он ей сказал такой холодный текст, что лучше б он молчал. А потом Татьяна похолодела, а Евгений решил начать всё сызнова. Но было поздно. Костёр замёрз, и угли закоченели…»

Особенно трогательны, конечно, женские образы. Прекрасна, скажем, булгаковская Маргарита:

«Маргарита вымазалась жирным целебным кремом, села на швабру и полетела навстречу своему счастью».

О Наташе Ростовой:

«Красивость Наташи шла из её каких-то глубоких внутренних мест, снаружи она была средней. Например, у неё был большущий неэстетичный рот, отнюдь не затмевавший её красоты».

Наверное, самое большое число откровений написано по поводу «Войны и мира»:

«Во время встречи князя Андрея с дубом многое в его голове встало на место».

«У Наполеона, как известно, были жирные ляжки, которые гадко, мерзко тряслись, причём не от русского холода, а от отрицательности персонажа».

«Пьер разглядел звёзды на небосводе, раскаялся в культе Наполеона, сблизился с народом, и слёзы проступили на его добрых щеках».

«Платон Каратаев был весь русский и круглый, как национальный колобок».

Немало нового узнаем мы из сочинений и о творчестве Достоевского:

«Раскольников жил в настоящем гробу без самых элементарных удобств».

«Свидригайлов – нравственно ограниченный человек, ему пошло снятся девочки».

«Соня Мармеладова совсем бедная, она вынуждена заниматься распродажей собственного тела за бесценок на улице».

«Раскроив голову старухи-процентщицы колуном, Раскольников задумался всерьёз о смысле жизни».

Досталось в сочинениях и поэзии:

«В конце поэмы Блока „Двенадцать“ первым идёт Христос в белом чепчике из роз, а вторыми – дюжина моряков-апостолов…»

«Василий Тёркин всё время забавно хохмит, согревая души солдат-односельчан».

Новое поколение выбирает конкретность. Оно очень не любит абстрактных рассуждений. Новое поколение немногословно. Если уж писать, так писать по делу. Мальчику в школе сказали: надо написать сочинение на тему «Собака – член моей семьи». Мальчик и пишет:

«Собака Джек – член нашей семьи. Наш член большой, лохматый и добрый. Ночью член спит на коврике, а днём бегает по пустырю, играет с другими собаками, членами других семей. У нашего члена все время мокрый нос. Когда к нам в гости приходят гости, они гладят нашего члена, а он старается залезть к ним на колени. Когда наш член голодный, он весь покрывается слюной. Когда наш член болеет, мы несём его к ветеринару…»

Иногда школьники пишут сочинения и изложения на исторические темы:

«Древние славяны занимались абортничеством».

«Иван Грозный был тиран. Он убил сына и бояр. По всей стране разгуливали его блюдолизы с собаками и вениками, которые обозначали опричников».

«Нельзя идеализировать Петра, у него тоже были отдельные недостатки и промахи, например, он часто собственноручно убивал людей, рвал зубы подчинённым, любил пропускать одну за другой чарку алкоголя…»

«Конкретно восстания 1825 года не получилось. В результате царской разборки все крупные авторитеты декабризма были ликвидированы на висилице. Страна накрылась царским мраком».

Вот такое вот у меня развлечение. То ли весёлое, то ли грустное. Скорее – весёлое. Потому что наш народ никогда не унывает. Весело у нас всегда, даже на поминках. И везде мы норовим развлечься.

Кстати, ходил тут как-то на одно из московских кладбищ. Ну уж никак не собирался развлекаться. Совсем, казалось бы, не место. И вдруг смотрю – могильная плита, а на ней надпись: «Я – пас».

Оказалось, здесь похоронен один известный московский картёжник. Вот это я уважаю.

Как написал один абитуриент:

«Весёлый оптимизм автора был столь крутым, что мы до сих пор оголтело ржём над его произведениями».

Чтобы вам не было скучно, предлагаю вашему вниманию ещё несколько текстов для «оголтелого» ржания.

«Державин по дороге в гроб заметил Пушкина и благословил его на одном из лицейских утренников».

«Репетилов был очень шумовой, всё бегал, как заяц, по обществам и думал, что это за героика».

«В принципе Троекуров был нормальный мужик, слегка хамоваст и самодурист, а так терпимо».

«Пугачёв в „Капитанской дочке“ до конца отрабатывает гринёвскую дублёнку».

«Онегин ел шницель с кровью и бекон» («roast-beef окровавленный» – В.Е.).

«Онегин – ленивец, „труд упорный ему был тёщин…“»

«Правильно сказано: у нас нет ничего, кроме Пушкина, а всё остальное вышло из „Шинели“ Гоголя».

«Характер у Печорина был контрастный: бывало, дунет сквознячок – он весь задрожит, как банный лист, а то поедет ночью на охоту и спокойненько задерёт кабана».

«Душа Печорина сжилась с бурями, вихрями и качками, и на берегу ему тоска зелёная».

«Печорин в своём психодневнике без зазрения совести разбичёвывает себя в качестве лишнего человека».

«Ночью Печорин учредил мордобой, а когда к нему нагрянули детективы, он ложно зевал и прикрывался насморком».

«Горцы в „Герое нашего времени“, надетые в националистические костюмы, представляли собой калорийное зрелище».

«Фет первый в нашей поэзии стал звукописать. Он писал так звучно, так мастерски, что до сих пор остаётся неподражаемым образцом в этом деле».

«Чичиков так крепко мусолил руку Манилова, что тот прямо не знал, куда подевать несчастную конечность».

«Непроходимость и скудный менталитет Коробочки приводят Чичикова в транс».

«Птится Тройка, куда ты едишь! – как бы пророчески орёт Гоголь в спину Чичекова».

«Штольц был весь экономный и старался тратить каждый день по доллару».

«У Штольца не было никаких жирностей и округлостей, типа щёк. В нём не было ничего лишнего: ни слов, ни движений, ни чего-то остального».

«Обломовщина спряталась в халате барина Ильи и выглядывает оттуда своим жирным непроспатым лицом».

«Халат Обломова весь вспотел, встрепался и облежался до нитки».

«Конфликт Базарова и Кирсанова был неистебимый, они спорили до пены во рту, эти дети разных теорий».

«По внешнему виду Базаров похож на взъерошенное животное с красными руками».

«За нигилизм и резьбу несчастных квакушек Базаров получил от лагеря дворян обзывательство лягушатника».

«Поэма Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“ начинается с первой главы, а заканчивается последней. Такова композиция поэмы Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“».

«Сначала Достоевский хотел „Преступление и наказание“ назвать „Алкаши“ в честь Мармеладова».

«Живут герои Достоевского недружно, каждый норовит испортить атмосферу вокруг себя, чтобы ближний задохся от безысходности».

«Мармеладский был пьянь, и от него круглодневно пахло перегноем».

«Ростов добровольчески пошёл на фронт и воевал, как доблестный зверь».

«К Кутузову приехал фельднигер (фельдъегерь – В.Е.) с весточкой о французской атаке».

«Болконские жили в центре России на Лысой горе».

«Наполеон ведёт кровеносную борьбу с Россией».

«Наполеон считает себя суперчеловеком, Александром Македоновским, а сам пигмей с толстыми ногами».

«Наполеон был агрессивный и много о себе думал, и Кутузов его сделал терпежом, потому что он был мудрый, хотя и одноглаз».

«Князь Андрей работал у Кутузова адюльтером».

«У князя Андрея были очень маленькие руки, у Пьера – толстый лик и очки, у княжны Марьи глаза излучали лучи, а у Элен Курагиной – каменные плечи, как в статуях. У каждого в портрете была художественная деталь, ловко подхваченная автором».

«Пьер в Петербурге, став Безуховским, ведёт праздливый образ жизни, хуллиганничает с медведями, пьёт и свинячит».

«Пьер в плену встретил Козьму Пруткова» (имеется в виду Платон Каратаев – В.Е.).

«Наташа Ростова отнюдь не смазливиста, но из неё так и происходит житейская энергия».

«Юная Наташа мила и сообразительна. И все мы, читатели, с удовольствием вкушаем молодую Наташу, её лицо, фигуру, весь её юный организм».

«Один из героев Андрея Петровича Чехова, заболевая гриппом, чихнул в затылок авторитетному бюрократу. Это произошло в театре. Чуть позже, забоявшись мести, он сильно взнервничался и умер».

«Ионыч стал усиленно копить средства, размордел и опустился, и об любви уже не вспоминал, только о финансах».

«Чем же кончается „Вишнёвый сад“? Плохим: сад уже на вырубке, а Фирса замуровали живьём».

«Маяковский в своих смелых балладах частит бюрократизм на чём зря и по чём свет стоит».

«Когда Ахматова слышала приглашения уехать за границу, она плотно зажимала уши и оскорблялась своему патриотизму».

«В своих стихотворениях Есенин постоянно скорбит о своей былой кучерявости».

«Бунин, психолог хоть куда, всех героев соответствовал себе, своим плюсам и недоделкам, а поэтому, о чём бы он ни писал, он делал под себя».

«Пока толстый пингвин оттирается жиром об скалы (мещанство), буревестник (революционная общественность) летит, оптимистично разложив крыла над бурей».

«Шариков душит кошек и кусает себе подмышки. Кошки и блохи – пережитки прошлого. Шариков ещё по сути собака, хотя и с двумя ногами».

«Шарик очень умён, он даже знает, как пахнут пролетарии и опознаёт в зад главрыбу».

«Берлиоз осклизнулся на масле, и голова его отрубилась трамваем. И всё это с подачи дьявола».

«Коровьев и Бегемот устроили в Москве такую бучу, что все органы бегали на ушах в поисках таинственных сорванцов».

«Всех русских писателей так или по-другому вытравливают, но они не прогибались перед системой, написывая всё новые и новые классные памятники литературы».

«Эзопов язык – это такая особая речь, когда говорится одно, думается другое, и всё это вместе не замечает царская или советская цензура».

Карлик, которому хотелось замуж

За ужином, как всегда собралась вся дружная семья Штукиных: Леночка Штукина, двенадцати лет, хулиганка с глазами цвета аквамарин, папа Штукин (папа Вася), мама Штукина (мама Тася) и бабушка Штукина… Вернее, она была, конечно же, никакая не Штукина, а Кузнецова. Как и мама Тася, пока не вышла замуж за Васю.

Папа Вася называл бабушку то Серафимой Сергеевной, то мамой, то дорогой тёщей. А когда мамы и бабушки не было, а был, например, я, он называл её вторсырьем или Шапокляк Маджахедовной. А ещё любил вспоминать, что рядом с их дачей, по Можайке, находится Кузнецовская свиноферма, откуда, как он говорил, «и берет свое начало славный род Кузнецовых». Это шутка, конечно. Добрая.

Да, забыл! Еще на ужине у Штукиных был я. Потому что мы с Васей целый день доводили до ума квартальный финансовый отчет. А поскольку у меня дома под конец квартала появился новый холодильник, а у Васи – посудомоечная машина, квартальный финансовый отчет нашей фирмы до ума доводился с трудом. Пришлось мне остаться ужинать у Штукиных.

– Ну что, Леночек, как дела в школе? – спросил Вася. – Морду вытри. Вся в кетчупе, как у Фрэдди Крюгера… Да не рукой… И не скатертью… а салфеткой. Вот так. Как, спрашиваю, дела в школе?

– Нормально, – ответила Леночка, вытирая кетчуп с носа.

– Как математика? – спросила мама Тася.

– Нормально.

Леночка держала в обеих руках по куриной ноге. И по очереди от них откусывала, макая в кетчуп.

– А нельзя сначала одну ногу съесть, а потом другую? – то ли интеллигентно, то ли ехидно поинтересовалась Серафима Сергеевна. – А не жрать, как хряк помои. А?

– Не, нельзя, – ответила Леночка, любовно глядя на куриные ноги. Так вкуснее.

– Ну, а литература как? – спросил папа.

– Родная речь, что ли?

– Да, да, родная речь как?

– Нормально.

– Да что у тебя все «нормально» и «нормально»! Можешь ты хоть одно слово по-русски сказать?! – слегка взорвался папа Вася.

– А я что, по-вьетнамски, что ли, говорю?

Вася кхэкнул, покачал головой и обратился ко мне:

– Совершенно не учатся в наше время дети. Ни черта не делают. Курицу вон шамают – и всё. «Нормально»… Вот мы – действительно! – учились! Помнишь, Вовк, как мы учились? А? Это ж… как стахановцы. Взял книгу, прочитал, сразу – хвать другую. Прочитал – хвать третью… Помнишь?

– Помню, – сказал я.

Не фига, помню, не делали. Васька про Толю Клюквина год книжку мурыжил. А потом, не дочитав, потерял. Библиотечную. И его выпороли. После школы мы, помню, по восемь часов на улице торчали. На пустыре или на катке – в зависимости от времени года.

– То-то же, – продолжал назидательно вещать папа Вася. – Зубрили ведь! Зубрили как проклятые – и математику, и родную нашу русскую речь, и это…общество…как его?.. ч-ч-черт!..Где про центральный демократизм…

– Демократическмй централизм, – сказал я. – Обществознание.

– Во-во… Обществознание. А эти, – он кивнул в сторону Леночки, – куроеды… ни-че-гошеньки не делают. Вот вы сейчас по родной речи что читаете? А? Конкретно?

– «Банзая» прошли, – ответила Леночка, макая правую ногу в кетчуп. Куриную, конечно, не свою.

– Какого ещё «Банзая»?! – ужаснулась мама Тася.

– Ну, этого, эколога из МЧС. Дроздова этого зеленого. «Я убью тебя, лодочник». Который кроликов коллекционировал.

– Господи! – перекрестилась теща.

– Дедушку Мазая. Мы его Банзаем для ржачки назвали.

– Варварство какое! – сказала мама Тася.

– У него были зайцы, а не кролики, – сказал папа Вася.

– Забей три раза, – зевнула Леночка, макая в кетчуп сразу две куриные ноги. – Зайцы, кролики… Кстати, вы мне обещали кролика купить. Вислоухого. А сами…

– Щас! – возмутился папа Вася. – Попугая с тебя хватит.

Попугай у Штукиных – большой, белый, по кличке Бен Ладен. Говорящий. Правда, говорит всего одно слово. Извините – «насрать». По любому поводу. Это его ещё покойный дедушка научил. Бен Ладен один раз прихватил Васю за палец. Довольно сильно, когда тот клетку чистил. И Вася за это дал ему в глаз. Буквально. Честно: я единственный раз в жизни видел белого попугая с синим бланшем, орущего на весь дом: «Насрать!» Впечатляющее зрелище. С тех пор они не дружат.

Леночка сделала вид, что обиделась.

– Ну, прошли вы этого «Банзая»… то есть «Мазая» – дальше что будете проходить? – не унимался папа Вася.

– Нам задали этого… как его… – Леночка вознесла свои аквамариновые глаза к люстре. – Блин! Забыла…

– Вот! – уличил Леночку папа. – Вот так мы учимся! Смотри, дядя Вова, как они учатся!..

– Автор-то хоть кто? – спросила теща. – Лермонтов? Пушкин?

– Нет. Длинный какой-то. Забыла.

– Грибоедов?

– Нет, этого нарика мы в следующем году будем проходить.

– Что такое «нарик»? – не понял я.

– Наркоман.

– А почему Грибоедов наркоман?

– Ну, по типу грибы ест.

– Кошмар!

Это опять теща.

– Как же эта книжка называется? – мучилась Леночка. – То ли «Карлик»… То ли… Не помню. Дайте человеку поесть спокойно.

– Может, «Мужичок с ноготок»? – встрял я.

– Это который лес воровал? «В лесу раздавался кларнет тракториста»? Нет. Этого пигмея-дровосека мы уже прошли… А может и не «Карлик». Может, «Каратышка». Не помню я!

Все перестали есть и молча посмотрели на чавкающую от обеих куриц Леночку.

– Не чавкай, – сказал папа. И добавил подозрительно: – Что-то не помню я никаких карликов в русской литературе. Он что, маленького роста?

– Типа того.

Все ещё немного помолчали под Леночкино уютно-равномерное чавканье.

– По-моему, – сказала Серафима Сергеевна, – Мцыри был маленького роста.

– «И слаб и гибок, как тростник», – процитировал я единственное, что помнил.

– Не-а. Этого джигита-неудачника мы уже тоже прошли. Мне не понравилось. Банзай и то лучше.

– Почему не понравилось? – спросила мама Тася.

– Да ну… Убежал. По лесу шлялся, как бомж. Кису ни за что замочил. Чем ему киса-то помешала?

– Не киса, а леопард, – поправила бабушка. – Кажется…

– Барс, – поправил я бабушку.

– А что, барс – не киса? – возразила Леночка.

Все ещё помолчали. Барс – киса. Всё верно. Что тут возразишь?

– Салат тоже ешь, а то запрёт, – сказал папа Вася.

– Не бэ, не запрет. И вообще, все там, в этой литературе, как-то по-кривому. Банзай права кроликов защищает, а этот бомж-романтик бедных кисок мочит. Нелогично. И вообще вы мне обещали кису купить, а сами…

– Получишь все пятерки в году, хомячка тебе купим, – сказал папа. – Или черепаху.

Леночка глубоко вздохнула. У неё в году получались все тройки и одна четвёрка – по физкультуре.

– А «Незнайка» в школьную программу не входит? – спросила мама. – Он вроде – коротышка?

– Хорошо бы – входил, – улыбнулась Леночка. – Он прикольный. Нет, Незнайка не входит.

Мы все глубоко вздохнули. Что же это за карлик такой?

– Слушай, Ленок, ну, что-нибудь ещё ты про этого карлика помнишь? – продолжил расследование папа.

– Нам литерючка отрывок зачитывала. Помню, он всё время замуж просился.

– Кто?

– Карлик.

– Так он – это… она, что ли?

– Почему?

– Замуж тети выходят, – слегка покраснев, пояснила теща. – А дяди – женятся.

– Я в курсе, – делово ответила Леночка. – Может, это и она была. Я не помню. Я в это время с Федькой Злюкиным под партой щипалась: кто кого перещипает на десять рублей.

– О Господи!

Это опять теща.

– Кто же кого перещипал? – иронично спросил папа.

– Я, – решительно ответила Леночка. – Я знаю, за что надо мальчиков щипать.

Все испуганно переглянулись, но промолчали.

– Она все, помню, говорила… – продолжала Леночка.

– Кто это – «говорила»?

– Карлик. Полурослик этот. Она говорила: Я в школу не пойду, я хочу замуж.

Пауза.

– Знаешь что, – решительно сказал папа Вася, – тащи сюда этого карлика. Коротышку этого, полурослика. Гермафродита-недоучку. Мутанта-трансвестита… Тащи. У тебя книга-то есть?

– Есть.

– Вот и тащи.

Леночка не торопясь, догрызла левую куриную ногу, вытерла щеки, нос, локти и уши салфеткой и пошла в детскую. Через полминуты она пришла обратно с книгой. Книгу перехватила Серафима Сергеевна. Она торжественно надела очки и громко прочитала:

– Денис Иванович Фонвизин. «Недоросль».

– М-да, – сказал папа Вася. – Вот тебе и «Не хочу учиться, а хочу жениться».

Все внимательно смотрели в свои тарелки.

У меня в голове вертелось что-то на манер садистских стишков: «Маленький карлик замуж хотел…»

Дальше стишок не сочинялся. Квартальный финансовый отчет – тоже.