Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

Херр Обломоff, или Равнение на телеспаржу!

Удивительное дело: мы, россияне, страшно любим себя ругать. У нас всё всегда плохо. Мы не доросли до цивилизации. Мы – дикие. Работать мы не умеем. Мы – свиньи. И так далее и тому подобное. Первый вопрос, задаваемый нашими журналистами какому-нибудь третьесортному инотсранцу: «В чём, по-вашему, причина нашего варварства?» И – подобострастно-самоуничижительная улыбочка. Тьфу.

Мы жутко любим цитировать наших классиков на предмет ругани в наш же адрес. Только ленивый не цитирует Гоголя про то, что у нас, дескать, две беды – дураки и дороги. И почти никто не знает, что ничего такого Гоголь никогда не говорил. Нет такой цитаты у Гоголя – и всё тут! Приписали Николаю Васильевичу две беды. Из всего Пушкина нашли, что «мы ленивы и нелюбопытны» – и через слово вставляют. Мы – обломовы, держиморды, хлестаковы, червяковы…

Обидно. А главное – всё это неправда.

То есть – всё это, конечно, есть. А у кого этого нет? У немцев? Французов? Шведов? Англичан?

Ребята в недавнем прошлом изнасиловали планету, а теперь отдыхают. Всё законно.

Вообще, Европа – это такое место, где почти никто ничего не делает. Я не шучу. Раньше я очень любил отдыхать в Европе. Не потому что это престижно или модно, а потому что там действительно такая тишина и такой покой – что недели анабиоза хватит на дальнейшие полгода вкалывания на родине. Одно слово – Евротерапия.

Делается это так.

В самую дождливую, мерзкую погоду, когда утром хочется выть, а вечером плакать и кусаться, вы улетаете к чертовой матери из города-героя и города-трудоголика Москвы и приезжаете в маленький европейский городок N где-нибудь в самом сердце Европы. Сердец в Европе много. Что ни городок, то сердце. Городок N может находиться и в Австрии, и в Швейцарии, и в Германии, и в Чехии. Хоть в Португалии. Это неважно. Главное, он должен быть маленький и типично европейский. То есть такой, где можно помереть со скуки. Вот года полтора назад я провел несколько дней в таком городке N. Не буду называть, в каком. Пусть создастся, так сказать, обобщающий образ. Тем более, что все городки N в многочисленных сердцах Европы похожи друг на друга, как московские толстые собаки, обитающие у метро, половина из которых непременно рыжие и обязательно зовутся «Чубайс».

Итак. Неясное время года. Яваавгуст. Апрябрь. Утро. Дождик, паразит, стучится в окна гостиницы. За окном – улица. В разводах дождя на стекле типичная среднеевропейская улица. Булыжник. Булыжник цвета мокрой мыши. Энергосберегающие фонари. Кусочек мерцающего изумрудной плесенью канала. Слева – ратуша. Справа – собор. В центре – строго напротив твоей гостиницы – секс-шоп. Кусочек канала в прогале между домами. Ближе к ратуше – аптека. Ближе к собору – паб. Рядом с пабом – цветочный магазин.

В Европе тянет смотреть в окно. Сидишь на подоконнике, как стерилизованный кот Матроскин, и часами смотришь на улицу. У нас в окно смотреть нельзя. Могут не понять. Кинуть чего-нибудь. Или выстрелить из рогатки. Или просто обозвать какой-нибудь очкастой ветчиной. Имел удовольствие быть ею названным. А здесь – улыбнутся протокольной лыбой, а то еще и рукой приветливо помашут, идиоты. Тем более – стрелять.

Вот бабушка в голубых буклях и с алым пластмассовым совком бежит от ратуши к собору за белым мопсом. Мопс – резвый. Бабушка – бодрая. Совок – полный.

Зеленоволосый чернокожий явно голубой наркоман крадется по стеночке от паба к аптеке. Он в халате, как Обломов.

Открывается цветочный магазин. Ты автоматически поднимаешь глаза вверх: не выпадет ли из окна Плейшнер? Нет, Плейшнер не выпадет. Он был последним, кто выпал из окна в городе N за эти шестьдесят пять лет. До него, говорят, выпадали. В эпоху Карла Великого. А так нет. Горшок с цветами, поставленный фашистами, так, кстати, и стоит на подоконнике. На всякий случай. Традиция.

Какой-то дядя в чалме проехал на велосипеде. Больше никого. Аптека, в которую заполз наркоман. Мокрая улица. Фонарь. Всё.

Сеанс подоконочной терапии окончен. Чувство легкости во всем теле. Блаженный зевок. Что дальше?

Дальше – музей. Это обязательный элемент. Сеанс музеетерапии.

Ты листаешь справочник. Какие музеи есть в городе N? Вот, например: Музей Современного Искусства Города N. Прекрасно. Улица с названием, похожим на название какого-то комбинированного нервно-паралитического газа.

Касса музея. Цена, равная месячному московскому заработку бригады таджикских строителей. Ладно.

Залы музея. Пожилой смотритель музея с улыбкой Марчелло Мастроянни и пуленепробиваемым взглядом. В музее из посетителей только ты и ещё какое-то бесполое лысое существо с кольцом в носу. Существо – с рюкзаком. На рюкзаке надпись: «Свободу страусам!» И картинка: зажатый в сэндвиче страус. У страуса в глазах – ужас. Сэндвич со страусом перечеркнуты крест-на-крест. Я лично страусятину не ем. Мне не нравится.

Экспонаты. Гирлянда колбас. Название: «Полное собрание сочинений Иммануила Канта». Тонко. Какое-то подобие табуретки с торчащим сверху гвоздем. Называется: «Полет Икара». Ново. Большой белый шар, измазанный чем-то вроде навоза. На табличке: «Терроризм». Актуально. Куча хлама: какие-то коробки, ломаные куклы, битые банки, тряпки. Именовано: «Подсознание постмодерниста». Точно.

Защитник страусов долго созерцает «Подсознание» и шепчет уважительно «уау», «уау».

Через час-полтора шатания по музею начинаешь приятно шалеть. На ходу заваливаешься влево, в сторону левого полушария мозга. Это оно ведь, кажется, отвечает за творческие способности. Или правое? Не помню. У меня, точно, левое. Потому что именно оно болит с перепою и чешется перед помывкой.

Ты выходишь из Музея Современного Искусства Города N и тупо стоишь у выхода, на улице с названием комбинированного нервно-паралитического газа. Стоишь, прислонившись левым творческим полушарием к скульптуре, изображающей какого-то странного голого человека, прикрывающего причинное место стоевровой купюрой. Человек похож на Зураба Церетели в горячке. Называется: «Объединенная Европа». Не понял.

Какие ещё музеи есть в городе N? Музей женских очков. Музей кошачьего корма. Музей кислородных подушек. Музей рисунков левшей-параноиков города N. Наверное, здесь много левшей-параноиков, носящих женские очки и питающихся кошачьим кормом. Нет, сеанс музеетерапии окончен.

Чу! Проехал знакомый велосипедист в чалме. Здравствуй, исламист-велосипедист!

Ты гуляешь, растопырив свой зонтик, по дождливым улочкам европейского города N. В самом-самом центре Европы. Уже темнеет. Вот собор. Секс-шоп. Ратуша. Всё та же бабушка с мопсом и совком. Бабушка всё такая же резвая. Мопс всё такой же бодрый. Совок всё такой же полный. Всё тот же наркоман в обломовском халате крадется по стеночке из аптеки в паб. Тихая растаманская музыка льется вместе с дождиком из паба. Цветочный магазин. Лужа у магазина, похожая на вмятину от Плейшнера. Цветы в окне явочной квартиры. Пора в паб.

В пабе никого. Ты берешь кружку настоящего европейского пива, которое изготовлено из отборного солода золотыми руками пивоваров города N в самом центре Европы. Паботерапия должна продолжаться не менее трёх часов. По кружке на час.

Через час в паб забегает бабушка с буклями, совком и мопсом. Она залпом выпивает стакан местного портвейна, занюхивает мопсом и убегает в дождливый вечер.

Через два часа в паб заползает наркоман. Некоторое время он шатается у стойки, а потом уползает в сторону аптеки, забыв халат на стойке.

Через три часа, ближе к полуночи, в паб заезжает исламист-велосипедист. Он выпивает рюмку водки, говорит «добре» на языке урду и уезжает в дождливую ночь.

Судя по всему, в полночь должна явиться тень Плейшнера. Но ты её не будешь ждать. Сеанс паботерапии окончен.

Чавкая по вмятине от Плейшнера, ты уходишь в свой уютный номер, в полном интеллектуальном и духовном тумане автоматически включаешь платный канал, закрываешь глаза. И под приглушенный свет электросберегающих лампочек, которые мой народ назвал лампочками Анатольича, под не слишком оживленную возню и похрюкивания неодетых телегероев – засыпаешь.

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Ночью по улице проезжают с громкими вопросительными стонами мотоциклы. Но ты их не слышишь. Тебе снятся твои добрые друзья: исламист, наркоман, бабушка, местный Церетели с купюрой наперевес. Может присниться что-нибудь не слишком тревожное. Например, мысль: а где же защитник страусов? Да, где он? Почему его не было в пабе? Не случилось ли чего-нибудь ненароком у бесполого лысяя?..

На следующий день надо повторить. Посетить, скажем, музей леворуких параноиков. Сходить в паб. И так несколько раз.

Через четыре-пять дней, проведённых в городе N, летя в самолёте в город-герой и город-трудоголик Москву, вы чувствуете такой прилив энергии, какой не испытывали никогда. Ваше левое (или правое) творческое полушарие от предчувствия творческих удач звенит, как улей, и чешется, как лишай.

Мой последний сеанс евротерапии произошёл в апреле прошлого года. Но это был уже не маленький город N, а столица самого большого государства Европы. Меня пригласил в Берлин мой друг Йенс Обель. По-русски он говорит лучше меня. Еще он знает три языка, включая хинди. Уникальный человек.

Йенс раньше учился в Москве на философа-марксиста, а сейчас он – безработный, хотя по-прежнему убеждённый марксист. Йенс уже пятнадцатый год живёт в Берлине на пособие по безработице, которое в три раза больше моего университетского профессорского оклада. Его квартира – в районе Кройцберг. Это что-то вроде нашего Бутово. Йенс ищет работу с немецкими насточивостью и педантизмом, перед которыми я преклоняюсь. Он ищет её лёжа на диване. В халате цвета содержимого совка бабушки с голубыми буклями. Рядом на стуле – новейшая модель ноутбука, взятая в кредит. На десять лет. Под два процента. Большую часть времени Йенс изучает потолок. Или дремлет. Иногда с томным стоном, похожим на Обломовское «Заха-а-ар!», припадает к ноутбуку. «Опять нет работы!.. Майн Готт!» – шепчет Йенс и впадает в дремоту. У него трехкомнатная квартира общей площадью 120 кв. м. После моей однушки – просторно. Мне была выделена комната. В ней телек, диван, аквариум с пираньями, компьютер и большой плакат с изображением Че Гевары.

В первый день моего пребывания в Берлине часов в 11 утра, Йенс проснулся и застонал: «Вова-а-ан!» Я пришёл. Йенс попросил меня сбегать за пивком. Я сбегал. Как говорится, метнулся кабанчиком. Но сам пить не стал: хотелось всё-таки трезвым и бодрым побродить по Берлину. Я тут бывал, но уже давно, лет десять назад. Йенс со мной бродить по Берлину наотрез отказался. Он выпил пять бутылок «Эрдингера», на минуту прильнул к ноуту, сказал «Снова нет работы! Майн Готт!» – и заснул. А я пошёл по Берлину.

Берлин – город большой. Но народу тут живет мало. На почти 1000 кв. км. (890,8) – немногим более 3 млн. человек. Это просто неприлично. Самое сильное впечатление от Берлина – огромное количество пустого места. Русский глаз радуется. Ширь, мощь, раздолье. На месте снесенной берлинской стены и бывшей «нейтральной» зоны – пустыри. Аккуратные такие, немецкие пустыри. Можно сказать, поля, степи. Особенно пустыристо-степист, конечно, Восточный Берлин. Йенс, восточноберлинец, говорит так: «Карл Маркс написал две книги – Капитал и Манифест коммунистической партии. Капитал достался Западному Берлину, Восточный остался с Манифестом».

В Берлине тихо и спокойно, терапийно. Три машины у светофора где-нибудь на Унтер-дер-Линден или на Фридрихштрассе здесь называется Ужасной Пробкой. После Москвы здесь чувствуешь себя в Обломовке. Берлин – это и есть Большая Еврообломовка. В Обломовке, как мы помним, все спят и едят. Иногда – после еды и перед сном – коллективно ржут до слёз. То же – и в Берлине.

Спят здесь фундаментально. Ночной жизни хватает, но – для особо желающих. В Берлине я впервые за год основательно отспался. Сны здесь снятся хорошие, здоровые. Например, как красивая толстая тётя, улыбаясь, ест большое красное яблоко, а потом, заразительно смеясь и подмигивая тебе, говорит что-нибудь очень правильное, положительное и жизнеутверждающее, например: «Дас ист апфель. Йа, йа».

Едят здесь много, вкусно и дешево. Если кто-то хочет поправиться, причем почти на халяву – добро пожаловать в столицу объединенной Германии.

В Берлине можно смело много кушать, потому что в Берлине же нельзя не заниматься спортом. Спорт, опять же, дешев до изумления. Например, Йенс в своем родном Кройцбергском Бутове имеет абонемент в фитнес-центр. Правда, не ходит. Некогда. Надо искать работу. Фитнес, как в Москве: ежедневно с 6.00. до 24.00, бассейн, зал, сауна, всякие включенные в стоимость йоги, аквааэробики и прочее. За месяц надо заплатить 50 евро. То есть: 1,67 евро в день. Меньше 60 рублей. В моем московском «Кимберли-лэнде» за одно посещение берут 1500 руб. А «ленивый и нелюбопытный народ» всё равно идёт.

Если вы проживете в Берлине, скажем, две недели, то можно изловчиться все музеи посетить бесплатно. Потому что обязательно есть какой-нибудь вечер, например, воскресный, когда все бесплатно. Надо только проследить информацию. И даже если небесплатно, то общий билет в большинство музеев даст вам скидку раза в три-четыре. Вообще здесь все помешаны на скидках, льготах и бонусах. Даже, к примеру, если вы поедете на местной электричке не один, а впятером, вам полагается скидка за коллективизм.

Берлинец – это гомохалявус. Более трети жителей этого прекрасного города, особенно восточной его части, «манифестной», живут, как и Йенс, на пособия и, что называется, в прибор не дуют. Им, говоря языком гениального бородача, нечего терять, кроме собственных пособий. А потерять они их не могут, даже если захотят: права человека!

Итак, берлинцы все время спят, едят, ищут работу и занимаются спортом. А ещё они всё время ржут. В смысле – острят. А что ещё делать при такой славной жизни? Очень многие берлинские достопримечательности имеют, так сказать, смеховые переименования, клички. Памятник Фридриху Великому – «Старый Фриц». Новые здания, писки архитектурной моды, – «Комод», «Стиральная машина» и т. п. Самая высокая телебашня в Берлине названа берлинцами Телеспаржей.

Лучшее времяпрепровождение в Берлине – это бродить, заходя, конечно, в музеи, от западноберлинского Шарлоттенбурга до восточноберлинского знаменитого Острова Музеев. Музеи – это хорошо. Но это не главное. Как, впрочем, и рестораны с магазинами. Неделя Терапийных бродилок по Берлину принесли мне невероятный душевный покой, психологический комфорт, и физическое здоровье.

В Берлине трудно потеряться. Тут всё упирается либо в Кайзерштрассе, либо в Курфюрстендамм, либо во Фридрихштрассе, либо в Унтер-дер-Линден, либо в Александерплац. А если вдруг случится приступ топографического кретинизма – равнение на Телеспаржу.

Я прожил в Берлине неделю. Утром я кормил пираний парной индюшатиной. У пираний были очень добрые и политкорректные лица с вежливой улыбкой. Целый день эти твари почти недвижно живут в воде и улыбаются. Когда же им дают корм, аквариум на несколько мгновений превращается в катафалк с шаровыми молниями.

Мою парную индюшатину пираньи уничтожали за несколько секунд. И снова – вежливая и добрая улыбка милых рыбок, как бы гооврящая: «Данке. Даст ист шмект».

Мне показалось, что этот аквариум является эмблемой западного мира. Но я на этом ни в коем случае не настаиваю.

После пираний я бежал за пивком для Йенса в местный минимаркет. Продавщица, похожая на Фёдора Емельяненко, понимающе улыбалась и говорила что-то типа: «Русишь морган бир». И мне было каждый раз немного стыдно за мой народ.

Потом до вечера я гулял по Берлину.

Я исходил Берлин, почтительно равняясь на телеспаржу, во все концы. И еще раз очень полюбил этот город, его горластых турецких эмигрантов, оптимистичных пенсионерок с кровавоокими шпицами, розовощёких юных немок, пышущих моральной устойчивостью в сочетании с инстинктом деторождения.

Я люблю тебя, Берлин.

В день моего отъезда, утром, Йенс сказал мне:

– Всё-таки вы, русские, страшные бездельники. Ленивый вы народ. Хотя и симпатичный…

– Где ж я ленивый-то?..

– Целый день гуляешь, дурака валяешь. А я вон, как проклятый, день и ночь… работу ищу. Устал, как трактор. Надорвусь вот – будете знать…

Он шмыгнул носом, глубоко вздохнул, на минуту прильнул к компьютеру, безнадёжно шепнул: «Так и нет работы! Майн Готт». Откинулся на подушку и спросил:

– Рыбкам дал?

– Дал.

– Съели?

– Не то слово.

– Сгоняй за пивком. А то я совсем заработался.

– Да мне ж в аэропорт… Не опоздать бы.

– Авось не опоздаешь.

Я не опоздал. И не только за пивком. Через час после моего приземления в Домодедово мир узнал об извержении исландского вулкана Эйяфьятлайокудль. Еще пару часов, и засел бы я в Берлине на неделю-другую.

Меня впереди ждала всякая ерунда: лекции на пяти факультетах, две недописанные монографии, шесть статей и рассказ для «Моей семьи». Везучий я человек: по жизни гуляю, дурака валяю. Все на авось да на кабы. Никакой трудовой дисциплины. А бедный Йенс вкалывает там, в своём берлинском Бутове, работу ищет.

Кстати, работу он до сих пор так и не нашел. И, наверное, до пенсии уже и не найдёт. Зато пособие ему повысили в полтора раза. А мне зарплату – нет.

И так нам всем и надо, бездельникам.

Иншалла!

Я уже как-то рассказывал: детство мое прошло в Алжире, среди арабов.

Потом мне по нескольку раз приходилось бывать в разных арабских странах: в Египте, Тунисе, Иордании, Катаре, Палестине…

Я не специалист по арабскому языку и культуре, не арабист, но, мне кажется, немного чувствую этот мир. Арабский космос очень сложный, противоречивый. В чем-то невероятно жизнеутверждающий, веселый. В чем-то угрюмо-трагичный, почти безысходный. И то, что происходит сейчас в Тунисе, Ливане, Египте, Бахрейне и других странах этой, как сказали бы греки, «ойкумены», – весьма закономерно.

Политика, экономика, религия – все это само собой. Об этом не будем. Есть, что называется, арабский национальный характер. Вот это важно. Арабы, конечно, все разные. Строго говоря, алжирцы или египтяне – не совсем арабы (вернее даже изначально – совсем не арабы). Арабы – это аравийцы, жители аравийского полуострова. А уже потом, когда аравийцы завоевали полмира, арабизированные народы начали борьбу за равноправие с аравийцами – шуубию. И в результате стали такими же арабами, как саудовцы или йеменцы. Словом, все это сложно. И все же.

Любой араб в душе – поэт. В широком смысле этого слова. Он воспринимает мир очень эмоционально. (В общем – как мы). Причем – во всем широчайшем спектре эмоций. Пожалуй, более эмоциональной, экспрессивной, неистовой, безудержной, экстатической (от слова «экстаз») религиозной книги, чем Священный «Коран» на земле не существует. Такова же и вся арабская поэзия, и вся арабская жизнь (включая политику, экономику и прочие менее приятные вещи). Арабы даже торгуются с вдохновением. Торг для араба – это поэма. Прекрасная и увлекательная сама по себе, безотносительно к результату.

Сейчас – два слова про арабскую поэзию, а потом я расскажу короткую историю про то, как я был последний раз в Египте.

Вот вам самый типичный жанр арабской поэзии – касыда. Существуют сотни тысяч касыд. Все они разные, но построены по единому образцу.

Едет по пустыне бедуин. Вдруг он видит занесенный песком оазис. И чудится бедуину, что он здесь уже бывал. Начинается элегия. Вроде пушкинского «Вновь я посетил…» Грусть, ностальгия… Да, бывал. И вспоминает бедуин: это случилось несколько лет назад, и цвели здесь финиковые пальмы, и трепетно журчал ручей, и пахло вкусным кускусом, и встретил он здесь прекрасную Зухру с глазами, как два ведра воды (это устойчивый образ арабской поэзии). И, начисто забыв про занесенный оазис и ностальгию, с увлечением начинает, как средневековый европейский трубадур, воспевать прекрасную Зухру, ее волосы, плечи, икры и лодыжки. И начинается неистовый мадригал, «Я помню чудное мгновенье…» в кубе. И, воспевая Зухру, бедуин начинает подыскивать десятки сравнений и метафор. Зухра прекрасна, как… Далее идут цветы, пальмы, звезды, изумруды, главное, как стержневое поэтическое сравнение, – кобылицы и верблюдицы (в зависимости от того, на ком сейчас едет бедуин). И, начисто забыв про прекрасную Зухру, бедуин полностью переключается на кобылицу-верблюдицу, его верную спутницу в долгих скитаниях по пустыне, в походах и боях. И начинается что-то из Агнии Барто («Я нашел лошадку…», «Идет бычок, качается…», «Уронили мишку на пол…» и т. п.) И вспоминает бедуин, как, сидя на своей верной кобылице-верблюдице, побеждал он в кровавых битвах своих лютых врагов. И, начисто забыв про бедное животное, поет бедуин о войне, вспоминает он о погибших товарищах (это называется заплачка-«риса»), и, забыв о товарищах, выкрикивает он угрозы своим заклятым врагам («хиджа»), и, забыв о врагах, переходит к гимну-самовосхвалению («фахра»), крича на всю Аравию, что нет в целой Аравии и во всем подлунном мире воина смелее и непобедимее его. И так заканчивается касыда, в которой, как мы видим, есть всё, все возможные и невозможные эмоции мира. Вот это и есть арабский национальный характер.

Касыды создавали поэты-бедуины, «равии» полторы тысячи лет назад.

Мне приходилось бывать на арабских демонстрациях, и уверяю вас: там, протестуя ли против президента или добиваясь повышения зарплаты, современный араб вспоминает всё: оазис, ручей, Зухру, лодыжки, верблюдиц, маму, кускус, врагов, друзей и свою непобедимость. Он рыдает и смеется, хохочет и воет, угрожает и умоляет, страдает от безысходности и взывает к надежде. И его, поверьте, не остановить. И одно из самых частотных слов в арабской речи – «иншалла!», то есть «дай Бог» или «Бог даст». В сущности – тот же наш «авось».

И этот арабский «авось» неизбывен.

А еще арабский мир – это клановость, клановость и еще раз клановость. Погуще нашей кавказской. Так повелось из далёкого бедуинского прошлого. Потому что иначе в пустыне не проживешь. Поэтому любой арабский шейх или президент не может быть никаким «ставленником Запада» или, как еще четверть века назад, «другом Советского Союза». Он ставленник и друг только своего клана. Притворяться он может сколько угодно, но его род, клан, семья – это главное. Англичане так и говорят: араба нельзя купить, его можно только взять напрокат.

Так что арабский мир – это поэтический клановый авось. Иначе сформулировать не сумею.

В последний раз я был в Египте весной прошлого года. Меня встретил все тот же хорошо известный мне каирский аэропорт – пылью, хищно вьющейся по бетону, как стеарин.

Мутная лава Нила все так же тяжело текла к горизонту.

В лавках – все тот же шершавый папирус и нефритовый глянец сувениров.

Над головой – раскаленный мандарин солнца, главного бога Эхнатона.

Это был мой Египет – весёлая мумия мира, галдящая выкриками торговцев, песней про Аишу (кстати, Аиша – любимая жена Мухаммеда), переливчатыми стонами муллы, истошными сигналами автомобилей.

Светофоры в городе Каире – чистый декор. Что-то вроде праздничной иллюминации. Половина из них вообще не работает. Некоторые как-то неясно подмигивают, все время меняя режим. Похоже на коротенькую трехцветную елочную гирлянду, правда, очень грязную.

Улицы в городе Каире можно переходить везде. Каирцы почему-то вообще не ходят по тротуарам. Дуют по проезжей части. Зато автомобили часто предпочитают именно тротуар.

Перекличка клаксонов – как перекличка встревоженных птиц в лесу.

Каирские гаишники существуют для того, чтобы брать деньги. Наши, как про них ни говори, хоть что-то делают, а эти – ничего. Только требуют бахшиш.

Правила до умиления просты: если штраф меньше пятидесяти египетских фунтов (это где-то восемь долларов), он выплачивается на месте и сразу. Если больше – гаишник и водитель долго и оживленно торгуются. Иногда в азарте торга переходят домой к нарушителю или местному дяде Степе.

Совершенно не понятно, за что, собственно говоря, тут штрафуют. Штрафовать здесь можно только за попытку езды по правилам.

Меня в аэропорту встретил очень теплый Федя. Работник нашего представительства. Он был теплый, но за рулем. Я, разумеется, удивился, попытался возражать: жить-то хочется.

– Они не знают, что такое пьяный, – сказал Федя и втопил сто двадцать по встречной.

Ясное дело: ислам. Пьянство – дело далекое, почти нереальное. Хотя, скажем, в Турции за это дело сразу сажают в тюрьму. А здесь – ноль внимания.

Я приехал в Египет на конференцию «Русский язык в арабском мире». В Каире собрались преподаватели русского языка из Марокко, Туниса, Алжира, Египта, Ливана, Иордании и других арабских стран. В основном, конечно, русские жены арабов. Больше всего делегатов было из Хургады. Хургаду в Египте называют Красноморск. Там, кажется, египтян уже меньше, чем русских. По крайней мере – было до 2011. Хотя рассказывают, что во время беспорядков русские туристы в Хургаде вышли с плакатом: «Египет для русских. Не мешайте отдыхать».

С Федей мы доехали до отеля быстро: ночь, машин мало. Каждые пять минут Федя, сидя за рулем, прикладывался к виски. В эти минуты он был похож на гайдаровского горниста.

– Слушай, я жить хочу, – сказал я Феде.

– Я тоже. Да ты не бзди. Авось доедем. А вожу я лучше, чем хожу, – сказал Федя и протрубил очередной заглот.

Это была правда. В смысле – ходить и водить. Когда мы подъехали к отелю «Piramiza», Федя открыл дверь и буквально вывалился из машины. Задумчиво, я бы сказал, философически постояв с минуту раком у колеса, Федя объявил:

– Слуш… я тя… это… првожать до номера не буду… Лана?

– Ладно, – говорю. – Может, такси вызвать?

– Не, такси не надо. Пмги за руль сесть.

Я помог.

– Ну, иншалла доеду, – сказал Федя, всандалил под сто и скрылся за светофором, на котором щедро горели сразу три цвета.

Утром Федя за мной не приехал: не смог найти руль. Зато приехал некто Али. Али зашел ко мне в номер, и в номере запахло вчерашним коньяком. Али был очень теплый и сразу заговорил со мной на «ты».

– Ты готов? – спросил Али.

– Готов. А ты мусульманин?

– Ну.

– А чего ж ты… это…

– В смысле – бухой?

Али прекрасно говорил по-русски. Как я потом выяснил, его клан держит русистику в Египте. Уже во втором поколении. Все родственники Али учились в СССР по гослинии и теперь крышуют русский язык.

– Да, в смысле этого. «Коран» ведь это дело запрещает.

– Во-первых, «Коран» запрещает пить вино, а про водку, виски, коньяк и пиво там ничего не сказано, – и он, как Амаяк Акопян, достал из внутреннего кармана пиджака ладошку «Московского» коньяка. – А во-вторых, – и он достал из другого внутреннего кармана серебряную стопку с выгравированным на ней Тутанхамоном, похожим на Чебурашку в пожарном шлеме, – а во-вторых, в одном из хадисов сказано: уже первая капля вина убивает душу правоверного. Секёшь?

– Секу.

– Зыркай…

Он достал из бокового кармана еще одну стопку со скарабеем, похожим на перетянутую резинкой плюшку, налил коньяка в обе стопки. Потом взял щепотку коньяка из своей и выплеснул на ковер:

– Видал?

– Видал.

– Где первая капля?

– Там, – я кивнул на ковер.

– Правильно. Первая капля, которая убивает душу, на ковре. А про вторую каплю в хадисе ничего не сказано. Так что… Иншалла! Араб – он задним умом крепок…

– Ловко…

– А то! Давай, земляк, поехали. Как там сказал Василий Макарыч: «Шаркнули по душе».

– Я с утра не шаркаю.

– А зря. Надо. Для дезинфекции. Я же тебе не воду из Нила предлагаю. Пей, а то обидишь. За удачную конференцию! Авось все пройдет хорошо.

Конференция прошла очень удачно. Али на ура сделал доклад: «В.М. Шукшин и бедуинская поэзия». Федя, у которого было красно-сине-белое, как российский флаг, лицо, тем не менее, еще удачнее – «Мотив быстрой езды в творчестве Гоголя и Омара ибн Аль-Фариды».

Но особенно удачно прошел фуршет. Федя и Али так хорошо нафуршетились, что везти в отель делегатов конференции пришлось Грише, куратору по культурным связям.

Гриша – местный русский. Его жена коптка. Ее зовут Мария, Мириам по-арабски. Она христианка. Очень красивая, действительно похожа на Нефертити. Вообще коптки и копты – красивые люди. Именно они сохранили настоящие черты древних египтян. Клан Марии (а значит, и Гриши) держит в Каире экскурсионное дело. Ну, по крайней мере, держал до 2011. Искренне надеюсь, что держит и сейчас.

Коптов легко узнать по наколке в виде креста на сгибе большого и указательного пальцев.

Гриша был тоже не очень, но он хотя бы сумел вспомнить, где его машина. Правда, он сначала привез нас в другой отель, потом еще в один другой, на третий раз попал. По принципу артиллерии, в которой он служил в Ливии инструктором: перелет – недолет – в цель. Или, если угодно, по индейскому принципу сотворения мира. Знаете? Сначала, вылепив первого человека из глины, Бог положил его для обжига в печь и пережёг. Получился негр. Потом вылепил другого, положил в печь и со страху недожёг. Вышел белый. А уж в третий раз Бог хорошенько сосредоточился, и получился полноценный краснокожий индеец. Словом, в отель ко второму часу ночи мы все-таки попали.

На следующий день нам предстояла экскурсия по Каиру и к пирамидам. Федя, Али и Гриша везти нас на экскурсию не смогли. Зато смог Хусейн, арабский куратор курсов русского языка. Хусейн был абсолютно трезв. Он вообще не пил, но, как выяснилось, баловался кальяном с недетскими ингредиентами.

Клан Хусейна контролирует турбизнес вокруг пирамиды Хеопса. Там есть, как вы помните, три пирамиды: Хеопса (Хуфу), Хефрена (Хафра) и Микерина (Менкаура). Последняя не считается, она самая маленькая, и ее туристы особо не посещают. А вот Хеопс и Хефрен – это настоящее туристическое Эльдорадо. И эти пирамиды четко поделены. Есть две группировки: «хеопсовские» (люди Хусейна) и «хефреновские» (люди некоего Тарика, которого Хусейн с ненавистью называл «ибн Шайтаном»).

«Хеопсовские» братки, полицейские, продавцы сувениров и дяди на верблюдах, катающие туристов вокруг пирамид, четко отслеживают, чтобы «хефреновские» не залезали в их зону. И наоборот. Периодически вспыхивают яростные потасовки, во время которых вы можете насладиться всеми жанрами арабской поэзии: хиджами, рисами, фахрами и так далее.

Про пирамиды рассказывать не буду, я их видел уже раз пять. Что про них скажешь? Ну да: две очень большие мистические кучи. И сфинкс – похож на гипермопса.

Экскурсию по Каиру и каирскому музею вела, разумеется, Мария.

У многочисленных фараонов в Каирском музее лица, как у Дуче. На саркофагах чего только не нарисовано. Даже презервативы. Брать на тот свет презервативы для безопасного секса – это сильно. Развитая была цивилизация, ничего не скажешь.