Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

Короче как бы да?

В середине восьмидесятых теорию литературы нам читал очень печальный профессор по фамилии «Гей». Человек с грустными глазами, как бы стекающими по щекам, как две голубые слезы.

Тогда фамилия профессора никого не смущала. Как и мультфильм про голубого щенка. «Гей» – это было что-то фольклорно-залихватское. Похоже на «Эгегей!» или «Раззудись плечо!»

Антон Антонович Гей, впрочем, был никаким не залихватским и читал, если честно, очень занудно. А главное, он все время повторял слово-паразит «так сказать». И умудрялся вставлять его везде и в самых причудливых комбинациях. Например, «Пушкин, так сказать, Александр Сергеевич». Или «Наташа Ростова, если ее можно так сказать…» Или: «Русская классическая литература, так ее сказать…»

Единственным занятием на лекциях у нас было подсчитывать количество употребленных Геем «так сказать». Один раз я насчитал пятьсот двадцать (за пару).

Впоследствии, лет через десять, я как-то даже сблизился и подружился с Антоном Антоновичем. Он оказался очень интересным человеком. Прошел всю войну. Десять лет отсидел в лагерях. Умница и эрудит. Но на жизнь («так ее сказать!») он смотрел очень печально.

Это было более чем закономерно. Скажем, в ресторане он делал заказ примерно таким образом:

Мне, пожалуйста, так сказать, селедочку под шубой и двести граммов, так сказать, водочки…

– Еще что-нибудь?! Горяченькое? Есть люля! Карбонатик! Гриль на выбор! Тушеная оленина по-скандинавски!.. – исходил коммерческим оптимизмом официант.

Антон Антонович безразлично смотрел своими мудро-стекающими глазами куда-то мимо официанта и говорил:

– А лучше, так сказать, двести пятьдесят… А еще мыло и веревку…

Шли годы. Одинаковые, как слова-паразиты.

Когда я был аспирантом в самом конце 80-ых, нам читал лекции один профессор. Фамилии его не помню. Похоже не то на «Штуцер», не то на «Штопор». Весь бородатый, взъерошенный и с глазами как две безумные глазуньи. Он успел побывать под занавес застоя диссидентом, посидеть в психушке, эмигрировать и частично вернуться (он жил на две страны: и в СССР, и на Западе).

Читал он нам что-то очень умное не то про семиотику, не то про коммуникативистику. Не помню. Но дело не в коммуникативистике с семиотикой, а в том, что меня тогда поразила манера этого профессора изъясняться. Читал лекцию он примерно так:

– На самом деле… э-э-э… семиотика как бы… э-э-э… состоит, да?.. как бы из семантики, да? э-э-э… на самом деле как бы … э-э-э… синтактики … э-э-э… да? и как бы… э-э-э… прагматики, да?.. э-э-э… Как бы на самом деле вот таким образом, да?.. э-э-э…

Это было так ново и неожиданно. Казалось, что «как бы» и «на самом деле» – это прописка в интеллигентность. Это сейчас я знаю, что «как бы» – это латентная шизофрения, а «на самом деле» – вялотекущая паранойя. Но тогда…

Я закончил аспирантуру, защитился, стал преподавать. Была середина 90-ых. Студент тогда шел специфический. В основном дети малиновых пиджаков. Читал я лекции по разным предметам, в том числе и по этой самой коммуникативистике-семиотике. Однажды мне сдавал экзамен студент. По фамилии (я не шучу) Скотинин. Типичное малиновое дитя. Лицо шарпея-недоумка. В правой ноздре пульсирующая изумрудная козява. Вдох – козява заныривает. Выдох – козява выныривает.

Шарпей Скотинин все списал. Я на экзамене разрешаю списывать. Главное, чтобы животное поняло, что именно оно списало. Но дело не в этом. Опять же: меня поразила тогда его манера изъясняться. Говорил он как-то так:

– Ну, короче (крче), семиоти́ка… – предъявил мне свою правую козяву студент.

– Семио́тика.

– Типа (тсыпа), да́, – козява исчезла. – Крче, тема (тсэма) такая, что она чисто (чста) из семанти́ки…

– Сема́нтики.

– По тсыпу – да́. Есть такая чста тсэма. И крче, ну, из этой, как ее, тоже на «сэ»…

– Синта́ктики.

– Чста – да́. И крче… тсыпа… из еще одной тсэмы чста на «пэ»…

– Прагматики.

– Есть такая тсэма, – улыбаясь, одарил меня сразу двумя козявами юный семиотик.

У этого дарования шизофрения выражалась в «типа», а паранойя в «чисто» и «короче». Шарпей повторял Штуцера!

Шли годы. В начале нулевых, помню, одна аспирантка в гриндерсах, огромных, как бульдозеры, и с косым пробором, как у лошади Ильи Муромца, вещала мне про семиотику так:

– О’кей, семиотика состоит из… шит!.. забыла, как это по-русски…

– Из семантики…

– Вау… О’кей! Сорри! Потом, из … Май гад! Ноу айдиа…

– Синтактики.

– Фак! Джаст точно. И этой, как ее?.. Факин шит!

– Вы хотите сказать: прагматики?

– Уппс! Йес! О’кей. Сорри. Ноу проблем.

Здесь диагноз смещался в какие-то запредельные области. Если верить психологу и философу Эриху Фромму – в некрофилию. Но я не психолог и не философ.

А потом, в последние годы, всё стало как-то стремительно путаться. В ход пошли мутанты, вроде «как бы шит!», «чисто вау» и «короче по типу о’кей, мл…».

И профессор Гей, царство ему небесное, с его невинным «так сказать» стал еще более мил и ностальгичен.

Сейчас только ленивый не ругает «как бы» и «типа». И при этом сам их употребляет, потому что все эти «вау» и «да?» – заразны. И временами, слушая нашу современную речь, мне хочется заказать, как Гею, двести пятьдесят, мыло и веревку.

И вот однажды, года полтора назад, чаша моего лингвистического терпения переполнилась… Это произошло на экзамене по основам PR-а, когда меня насильно посадили в комиссию.

Что такое PR – я не знаю. И вобщем-то знать не хочу. Всякие английские термины я вытерпел. Но когда одна девица на вопрос, что главное в PR-е, ответила, что главное – это иметь «гудайди́а», и ей единогласно без меня поставили пять, я встал и вышел.

Через два дня я улетел в отпуск. На Канары, на остров Тенерифе.

На Канарах, несмотря на всю «распиаренность» этого места, ничего особенного нету. Канары себе и Канары. Крым лучше. Если его, конечно, причесать и обустроить.

Море. Жара. Зеленоватые рифы метрах в двухстах от берега, на которых, визгливо и капризно мяукая, маются с безделья жирные чайки, похожие на вязаные носки.

Завтрак. Пляж. Молчаливый пожилой лодочник Хуан в выцветших пиратских парусах шортов и с телом, как мокрый размякший чернослив, чалит свою старую сизо-бурую шаланду. На шаланде еле угадывается проступающая серым надпись «El Sue;o». «Мечта», значит. Или – «Сон». Что более применимо к этому замечательному острову.

Можно в сонном недоумении полежать на берегу океана. Заснув ближе к закату в позе эмбриона.

Можно попить в самый пик жары в номере холодного пива, шипящего на гландах, как прибой.

И главное – знать, что где-то слева – какой-нибудь, прости Господи, Парагвай, а справа, поближе, конечно, километров на пару тысяч, – скажем, сказочная Мавритания.

Можно погулять вдоль берега. Походить по (если честно) убогим магазинчикам. Под не очень настойчивый крики: «Ола!»

А ночью, если местные капризные сопки вдруг не закутаются от океанической прохлады в мутную пыль облаков, можно поглядеть на то, как по черному глянцу неба играют в салки маленькие латунные звездочки. А может, кометы. А может, советские спутники-разведчики. Бог их знает.

Где-то через пять-шесть дней после моего приезда в наш отель, у входа в ресторан выставили клетку с большим синим попугаем. Похож на попугая ару, только хвост покороче. То ли обгрызан, то ли обветшал от старости и от мудрости. Клюв желтый и жесткий, как какие-то злобные кастаньеты из слоновой кости.

Сначала попугай недоброжелательно по отношению ко всем тиранил пробку из-под шампанского и закулисно молчал. Потом заговорил.

Все ему что-нибудь подносили. Кусочек ананаса, орех, сосиску.

Попугай говорил: «gracias» (спасибо). Это всех очень – очень веселило. Иногда попугай выдавал и другие слова. Например, «nunca» (никогда) или «adios» (прощай).

Один раз, уже под конец моего отпуска на Тенерифе, я угостил попугая куском пиццы. Дело было вечером, после ужина и – соответственно, почти бутылки вина. Поэтому настроение у меня было в целом философское. И я сказал:

– Ну что, попка-дурак, как же мы с тобой будем жить дальше?..

– Como todos! – отчеканил своими челюстями-кастаньетами короткохвостый синий ара.

Я сразу и как-то даже неприятно протрезвел. «Como todos» – значит «как все». Я должен был теперь жить, как все. Это было глубоко. Давно я не слышал ничего такого умного.

Тут же, в холле, сидела теплая-претеплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:

– Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…

Дальше было неразборчиво.

Как говорится, почувствуйте разницу…

Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчетливо британским акцентом:

– Ола! (Оулэр!) Ола! – и предусмотрительно ржать.

Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову, и даже с какой-то жалостью во взгляде смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:

– Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!…

На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!»

Я ушел в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он:

 
Дон Хуан шаланду чалит.
Чайки маются на рифе.
Утоли мои печали,
Чудо-остров Тенерифе!
Справа – Африка с Сахарой.
Слева – Куба с Парагваем.
Утром мы болтаем с арой,
Древним попкой-попугаем.
Он тиранит в клетке пробку.
Дам ему кусочек пиццы.
«Как мне жить?» – спрошу я попку.
«Como todos», – скажет птица.
В ресторане съем баланды,
Лягу в номере на нары.
Поливая пивом гланды,
Буду думать про Канары.
Снова встречусь с океаном
Лёжа в позе эмбриона.
Помолчим мы с Дон Хуаном
На закате у затона.
А в ночи над местной сопкой
В салки носятся кометы…
Утолил печаль мне попка
С клювом, точно кастаньеты.
Утолил мои печали,
Чудо-остров Тенерифе.
Дон Хуан шаланду чалит.
Чайки маются на рифе.
 

Короче, на следующий день как бы вечером я улетел типа в Москву, да?..

Испытывая, йоу, прикиньте, чисто стыд за, так сказать, род человеческий. Факин шит!

Вот такая джаст тема. Сорри, если что.

Давай выяснять отношения

Хотите – верьте, хотите – нет, а история эта совершенно реальна.

Мой друг Гриша – Гришаня – хороший, умный, честный парень, похожий на близорукого доброго хомяка с чёлкой, женился чуть больше года назад. По самой что ни на есть любви. Его жена, Кристина, симпатичная, живая брюнетка, очень любит Гришу. А он – её.

Но беда в том, что еще Кристина очень-очень любит выяснять отношения. Йогуртом её клубничным не корми – дай повыяснять.

Это дело, я так думаю, любят все женщины. Но Кристина без выяснений не может обойтись и дня. Прямо, как рысь, кидается на Гришаню – и выясняет, выясняет…

Буквально каждый вечер, как только Гриша приходит с работы, Кристина поудобнее усаживается с ногами на диван напротив Гриши, закуривает и начинает… Вкусно так, смакуя каждое слово. Она вообще очень отчётливо, можно сказать, хозяйственно произносит слова: не торопится, не суетится:

– Гриша! Давай будем выяснять наши отношения! Садись. Вот сюда. Так. Очень хорошо. Очки протри. Нет, давай я тебе протру. Вот… Замечательно. А теперь, Гриша, давай будем выяснять наши отношения…

Именно не «давай выясним», а «давай будем выяснять». Это намного страшнее. Что-то вроде: «А сейчас, любимый, я буду тебя убивать, долго, вдумчиво и больно».

Гришаня делает лицо человека, который случайно проглотил комара, и мямлит:

– Ну, Христь, ну заяц, ну, чего там выяснять-то?.. Хватит уже… Всё же ясно… Христь, может, не надо, а?.. Сериалов ты, Христь, нагляделась, ток-шоу этих неандертальских вот и… Может, ну его, а?.. Христь…

– Нет, Гриша, – назидательно наклонив голову набок-вниз и, словно вышивая бисером, отчетливо артикулируя каждый звук, продолжает Кристина, – нам давно уже пора серьёзно и обстоятельно поговорить о наших отношениях. Я лично считаю, что наши отношения за последние два дня ужасно, безумно усложнились. И если немедленно не распутать этот безумный, ужасный клубок, то наши отношения могут навсегда-навсегда испортиться! Я в шоке, Гриша! Неужели ты не чувствуешь, что мы катимся к бездне… к ужасной, безумной бездне непонимания и равнодушия?!

И красивые, матово-чёрные глаза Кристины покрываются крупными слезами, как черноплодная рябина под дождём.

– Ба-а-алин, – шепчет Гришаня на глубоком вдохе, глядя сквозь лупы очков куда-то в левый нижний угол.

Но Кристина продолжает:

– Безумие и ужас наших отношений стали для меня особенно очевидны вчера, когда…

Гриша перебрасывает свой взгляд, подчёркнуто траурный благодаря очень сильным очкам, из левого нижнего угла – в правый нижний. Вверх по дуге, через хрустальную люстру над Кристининой головой, как будто из угла в угол через люстру раскинулась некая спасительная радуга.

– … а бездна, которая ждёт нас впереди, Гриша, в случае, если наши безумные отношения не будут выяснены, просто приводит меня в шок, Гриша, в ужасный и безумный шок…

Гриша поднимает глаза. Смотрит сначала на люстру, потом в правый верхний угол, затем – в левый, как будто размышляет, где бы поудобнее повеситься. Тянется к бару, наливает полстакана «Посольской». Смотрит в стакан, как Кабанова в Волгу. Потом на Кристину – как Муму на Герасима. А та, что твой Герасим: любит, но топит, – всё про своё:

– … потому что это безумство, ужасное, шокирующее безумство самим подталкивать себя… мне налей… к бездне подобных отношений, которые не ведут ни к чему, кроме краха и шока…

Гриша берёт стакан в баре.

– Этот ужасный, ужасный шок, который ждёт нас Гриша…

– Тебе сока?

– Да… Ты не можешь даже представить себе, Гриша, тех последствий, которые грозят нашим отношениям… нет, мне не апельсиновый, мне ананасовый… в том случае, если мы… хватит сока… если мы не выясним их сейчас же… Так что давай их, Гриша, – патетически повышает голос Христя. – Давай же выяснять их, наши непростые отношения…

И так – часа три-четыре. Изо дня в день.

Ночь. Водка выпита. Сок тоже. Ярко, как в хирургическом кабинете, горит хрустальная люстра. Звенит монотонно, как высоковольтка, голос Кристины. На словах «безумно» и «бездна» хрусталики люстры нежно позванивают: бзм! бзд! Они, сволочи, с ней заодно. Заодно с Кристиной и сигаретный дым, запутавшийся в люстре. Его отношения с люстрой достигли шокирущих бездн безумия. И шторы-подпевалы шуршат, поддакивая Кристине: «Шок, шок… отношения… шок, шок… отношения»

У Гриши в голове что-то вроде разжёванной забродившей яблочной мякоти, в которой зудят осы. Осы увязли в бездне мякоти и безумно зудят. Они в шоке. Иногда ни с того ни с сего выплывает из мякоти какой-нибудь дурацкий стишок, типа:

 
И зачем сплелись так тесно
Отношения в клубок?
Брак – безумие и бездна.
Дядя Гриша – колобок.
 

Или:

 
У меня случился шок.
Дайте тазик и горшок.
 

Или ещё какая-нибудь ахинея. Гриша вообще пописывает стихи. Лирические. Но в часы выяснения отношений к Грише приходят совсем другие стихи. Так сказать, трагииронические.

И вот однажды (дело было в конце сентября, ночью, часа в два) Гриша не выдержал. То ли пол-литра водки наконец подействовали, то ли, действительно, отношения зашли слишком далеко, трудно сказать.

Гриша сделал так.

Сначала он очень громко икнул. Так громко, что Кристина вздрогнула и обожглась сигаретой. Затем снял очки, нетвёрдым голосом произнёс загадочную фразу: «Стрельбы отменяются: снайпер опоросился», – и изо всей силы долбанул очками по столу. Очки звонко всхлипнули и разбились. Гриша встал и сказал:

– Моя пошла.

– Куда? – Кристина настежь распахнула глаза. В каждом зрачке – по маленькой люстре.

– Туда… – он слегка покачнулся, махнув рукой в сторону двери, – где … огни большого города.

Кристина с Гришей живут в загородном доме, в пяти километрах от МКАДа.

– Что… пешком?!.

– Пешком. Как Ломоносов-Кривоглазов.

– Но зачем?!! – в распахнутых глазах Кристины ужас, безумие, шок и бездны.

– Не могу больше, – ответил Гриша и опять икнул так, что хором серебристо ахнули все до единой хрусталики люстры.

Когда Гриша вышел, Кристина сказала сама себе шёпотом:

– Я в шоке, – и заревела.

Проревела она минут пять. Отревевшись, стала соображать. Двадцать километров. Пешком. По холоду. В чём он пошёл? Кажется, в тапочках. Без очков. Без очков он ничего не видит. У него же минус десять. Он же без очков за три метра собаку от кошки не отличает. Пьяный ещё. Без денег. Автобусы не ходят. Метро закрыто. Что ещё? Милиция. Хулиганы. Какой ужас! Какое безумие!

Кристина метнулась к полке, схватила ключи от машины. Накинула плащ с капюшоном.

На улице было холодно. За забором в соседнем доме лаяла собака, как будто монотонно кричала прокуренным басом «бра-во!», «бра-во!». Морось. Машина долго не заводилась. Наконец завелась.

Жидкое, тусклое золото мокрого асфальта под фонарями шуршало как-то жалобно-вопросительно: почему? зачем? как так могла случиться? подумаешь, немножко повыясняли отношения, а он…

Он показался. Гришаня шёл по обочине, слегка пошатываясь, но в целом довольно твёрдо. В тапочках. В мокрой майке. С Ломоносовым – ничего общего. Лёгкая кривоглазость – это да, но в целом похож просто на пьяного Гришу.

Кристина подъехала и остановилась. Гриша подслеповато заглянул в приоткрытое стекло и спросил:

– Девушка, вы в Москву?

«Ни фига себе…» – подумала Кристина и утвердительно покачала головой.

– Подбросите?

«Во даёт!» – и снова покачала. Гриша сел на заднее сидение. Поехали. Помолчали.

– Спасибо, что вы меня подобра… подобрали, девушка, – начала Гриша. – Это, наверное, судьба.

«Да что он, вообще, что ли, ни фига не видит? Наверное, капюшон… Хорошо, что я его накинула».

– Я вообще-то от жены ушёл.

– Ммм?!.. – удивилась Кристина. «То есть всё-таки ушёл?»

– Ну… не насовсем, конечно. А вы на неё, кстати, чем-то похожи. И даже очень. И машина ваша на нашу похожа.

– Ммм?!..

– Да. Тоже красивая… Это я про вас, а не про машину. И даже, я бы сказал, красивее.

«Вот гад!»

– То есть не внешне… Не это самое: руки… брови… шея… и так далее. Нет! Это… не главное. Вы врунт… внутренне красивее.

Кристина сделала косой кивок удивления. Она не могла понять: страдает она или злится.

– Потому что вы – молчаливая. А моя Христя, у неё не рот, а… рерпо… репродуктор какой-то. Вот сразу видно, что у вас богатый внутренний мир. Да. Потому что если женщина молчит, значит, она думает. А если она думает, значит, ей есть о чём думать. Логично? Логично. А если она всё время говорит, значит в мозгах у неё – тишина. Правильно? Правильно. Тишина и пустота. Вакуум.

Гришаня немного помолчал, потом продолжил:

– А вы замужем?

Кристина подумала и отрицательно покачала головой. «Интересно, что дальше будет?» К страданию и злости прибавилось любопытство. Жгучее, как паприка.

– Жалко, что я вас раньше не встретил.

«С-с-скотина!»

– Нет, у меня о-о-очень хорошая жена. Добрая, весёлая. Но как начнёт говорить – хоть топись, ей-богу. Какую-то чумш… чушму и несёт и несёт, и несёт… Какие-то отношения выясняет… про какой-то клубок запутанный… Я ведь понимаю, ей просто поговорить хочется, как эти… пустолайки по телеку. Но я-то тут при чём, что именно Хуан, блин, Антонио, или как его там, отец этой Кончиты, а не Луис какой-нибудь Альберто? Я-то, Гриша, тут при чём? Я же Кончиту эту с Марией-Изабеллой не зачинал, блин… За что же меня всю ночь мучить?.. Да еще после работы.

Помолчал Гриша. Помолчала Кристина. Любопытство и злость умерли. Осталось одно страдание.

– Я вас не очень своими откровениями замучил?

Кристина отрицательно покачала головой. Она бы, может быть, и ответила. Но побоялась заплакать. Ей, чтобы заплакать, надо что-то сказать. А чтобы не заплакать, надо промолчать.

– Спасибо. А вас как зовут?

Кристина отмахнулась, дескать, не важно.

– Это правильно, – сказал Гриша. – Молчаливая, безымянная, загадочная пирн… принцесса подобрала несчастного юношу в тапочках и везёт его в город. К верному другу.

«Это что ещё за друг, Васька, что ли, Булкин?»

– Вы меня поближе к Чертанову не подвезёте?

«Значит, к Вовке…»

Это – ко мне. Скажу, забегая вперёд: Гриша в эту ночь приехал ко мне.

Кристина утвердительно кивнула.

– Спасибо вам, девушка, большое. Вы очень добрая девушка.

Кристина махнула рукой: ерунда, мол.

– Я деньги у друга возьму. Поднимусь, возьму, спущусь – и вам отдам. Очень быстро.

Кристина опять махнула рукой. Гриша с чувством, выраженным в сиплом присвисте, вздохнул:

– Вы очень хорошая! Спасибо вам!

Он, щурясь, глядел в окно.

– А где это мы?… А! Узнал. Вот она – дура полосатая в сорок этажей. Построили, тоже… Пет…петн…пентхауз… Высадите меня, пожалуйста, здесь. Тут близко. Я пешком.

Кристина затормозила. Гриша внезапно как-то боднул лбом воздух и сказал, почему-то сердито:

– А можно я вас… понце… поцелую?..

Користина отрицательно покачала головой. Решительно. Как партизанка на допросе.

– Ну, хотя бы… руку…

Кристина опять показала: нет. Гриша вздохнул. Отчего-то удовлетворённо.

– И правильно. Спасибо. Ведь это тогда была бы… чуть-чуть ну… типа, измена? Да? Да, была бы. А я Христе не хочу изменять. Не-е-ет! Я бы себе это… никогда не простил. Лучше уж пусть так. По-честному. Да. До свидания, девушка. Спасибо вам, Большое Человеческое Спасибо.

Он вышел, держа руку у груди, и побрёл, прямо с рукой на груди и пошатываясь, куда-то в сторону детского магазина «Кораблик». Кристина, как писали в советских романах, «долго смотрела ему вслед». Потом с нежным упрёком шепнула:

– Гришенька… – и заплакала.

Эту ночь Гриша, как я уже сказал, провёл у меня. Через полчаса после того, как он пришёл, позвонила Кристина и всё мне рассказала.

– Только не говори ему, что это была я.

– Не скажу, Кристинчик.

А потом на кухне ту же историю рассказал мне Гриша.

– Только не говори ей, что я того… ну… целоваться предлагал…

– Не буду, Гришань.

Поскольку эту историю я изучил, так сказать, в двухмерном пространстве, то, добавив ещё одно, своё измерение, – добился трёхмерного эффекта. Стереоскопического.

На следующий день Гриша, конечно же, вернулся к Христе. Живут они дружно. Никаких выяснений отношений между ними больше нет. Но вместо Гриши Кристина теперь часами говорит по телефону со мной:

– Давай, Вовка, будем с тобой обсуждать наши с Гришей отношения. Наши с Гришей отношения, Вовка, безумно, ужасно осложнились за последние трое суток…

Я кладу на стол трубку, из которой мерно моросит Кристинин рассказ про отношения, и открываю конспекты лекций, которые завтра я буду читать студентам.

Именно «буду читать», а не «прочитаю». Для студентов, думаю, звучит страшновато.