Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

Псевдо-Хармс. Заветная мысль

Каждый хоть мало-мальски культурный человек должен знать, что Зигмунда Фрейда никакая другая вещь не интересовала в жизни больше, чем пыпыска.

Зигмунд Фрейд и днем и особенно ночью думал о пыпыске. Вернее сказать, была ещё одна вещь, которая интересовала Зигмунда Фрейда почти так же сильно, как пыпыска. Это – сиська. Таким образом, Зигмунд Фрейд больше сего в жизни интересовался двумя вещами – сиськой и пыпыской, однако, если быть до конца точным, то над отметить, что пыпыской Зигмунд Фрейд интересовался чуть больше, чем сиськой, хотя сиська и играла в жизни Зигмунда Фрейда далеко не последнюю роль, впрочем, как уже было сказано, несколько уступая интересу к пыпыске.

Итак, Зигмунд Фрейд всю свою сознательную жизнь размышлял над проблемой пыпыски, как-то: какова она; каково её устройство и предназначение; в чем её глубинны смысл и тому подобное. Ещё в ранней юности Зигмунд Фрейд заметил, что все в мире имеет огромную похожесть на пыпыску. Впервые эта гениальная догадка осенила его тогда, когда он стал около Эйфелевой башни в Париже. «Экая елдомотина», – подумал Зигмунд Фрейд. Так произошло одно из величайших открытий ХХ века.

Потом, с возрастом, Зигмунд Фрейд стал писать книги, в которых излагал свои мысли о пыпыске. «Человеческая жизнь, – писал, например, Зигмунд Фрейд, – имеет сходство с пыпыской, ибо и пыпыска и человеческая жизнь имеют конец, сколь долгими бы они не были».

Надо сказать, что мысли о пыпыске Зигмунд Фрейд пытался излагать своим друзьям и родственникам. Но друзья и родственники, как правило, плохо понимали гениально ученого. Ведь его окружала буржуазно-мещанская среда, а там особ не разгуляешься.

Однажды Зигмунд Фрейд решил рассказать свои заветные мысли о сиське и пыпыске Льву Толстому. Как всегда, Зигмунд Фрейд начал издалека, ну там, о погоде, об урожайности бобовых и всякое такое, а потом постепенно, так сказать, исподволь перевел разговор на пыпыску. Но как только он заговорил о том, что, мол, сиська и пыпыска играют в жизни человека огромную роль, Лев Толстой тут же зашипел на Зигмунда Фрейда, вырвал себе белый клок из бороды, сломал трость и сказал злобным консервативным голосом: «Нету никаких пыпысок и сысек, долой всякие сыськи-пыпыськи! Вместо сысек должны быть две толстые лапти, то есть лаптя, а вместо пыпыски или какой-нибудь там ещё ириски-сосиски должна быть оглобля, или слега, или жердь, или ухват, вот вам всем!» С этими словами Лев Толстой показал Зигмунду Фрейду шиш и уехал в Россию, после этого засел в Ясной Поляне, и больше оттеда уже ни разу не вылазил.

Итак, никто не понимал Зигмунда Фрейда. Один только человек во всем мире с удовольствием слушал его. Это был Фридрих Ницше. Зигмунда Фрейда и Фридриха Ницше соединяла преданная, нежная дружба, а также взаимопонимание и взаимовыручка…

О! они были так непохожи друг на друга, эти великие люди! Они даже совсем по-разному вели себя в обществе. Но в этом ли суть?!

Зигмунд Фрейд, например, как только приходил в какой-нибудь там салон или какой-нибудь там прием – сразу забирался подальше в уголок, доставал пыпыску и тихо, мирно, никому не мешая, разглядывал её, изучал, мерял линейкой и тому подобное. Даже во время досуга он работал, скромный труженик!..

Совсем другое дело – Фридрих Ницше. Он как ураган влетал в салон (или там на прием)! Рожа красная, весь взлохмаченный, потный!

– Суки! Разойдись! Я – супермен! – орал он так, что тухли свечи, падали в обморок фрау и даже Зигмунд Фрейд вздрагивал в своем углу.

О! Горе тому, кто не соглашался с Фридрихом Ницше!

А вечером Зигмунд Фрейд и Фридрих Ницше пили шнапс дома у Фридриха Ницше или у Зигмунда Фрейда.

– За твою пыпыску! – говорил Фридрих Ницше.

– За супермена Фридриха! – говорил прослезившийся Зигмунд Фрейд.

И тут они распивали мерзавчик шнапса.

– Ты только посмотри, Фридрих, какое чудо! – возбуждено говорил Зигмунд Фрейд, доставая пыпыску и показывая её Фридриху Ницше. – Посмотри, посмотри!.. Можешь даже потрогать.

– Да, действительно, Зигмунд, – отвечал Фридрих Ницше, внимательно рассматривая пыпыску Зигмунда Фрейда и аккуратно, бережно трогая её пальцем. – Просто чудо-юдо! А скажи, Зигмунд, я похож на супермена?..

Здесь Фридрих Ницше надувал щеки, багровел, как свекла, страшно выпучивал глаза и издавал такой оглушительный вопль, что тут же начинала истошно выть соседская собака.

– О да! – отвечал Зигмунд Фрейд. – Ты – вылитый супермен, Фридрих. Давай-ка выпьем шнапса, друг.

– Давай выпьем, Зигмунд, за твою пыпыску! – говорил Фридрих Ницше.

– За супермена Фридриха! – отвечал Зигмунд Фрейд. – Ты только посмотри, Фридрих какое чудо! Посмотри-посмотри! Можешь даже потрогать.

– Да, действительно, Зигмунд. Просто чудо-юдо! А скажи Зигмунд, я похож на супермена?

И так продолжалось до самого утра, пока не кончался весь шнапс.

Вот что значит иметь заветные мысли!..

Псевдо-Хармс. Сила ума

Надо сказать, что академик Мичурин был такой умный, что просто ужас!

Мичурин и сам всё время удивлялся на себя. Позовет, бывало, жену и говорит:

– Слушай, жена. Ты не знаешь, отчего я такой умный?

А жена отвечает:

– Нет, не знаю. Наверное, питаешься хорошо, Ванечка.

– Дура ты, – отвечает ей Мичурин. – Ладно уж, иди.

И действительно, Мичурин был очень умный. Он был в два раза умнее, чем Лысенко. А Лысенко был в семь разумнее, чем Бойль и Мариотт вместе взятые. А эти вместе взятые были в три с половиной раза умнее, чем Ньютон. А Ньютон был в четырнадцать раз умнее, чем Винер. А если взять в расчет, что Винер на несколько порядков умнее Эйнштейна, а Эйнштейн может потягаться с самим академиком Келдышем, гордостью советской науки, то можно себе представить, какой умный был Мичурин.

Ну вот. Это так, предисловие.

Однажды Мичурин пошел в магазин за белугой. Идет-идет Мичурин вдруг видит, что навстречу ему идет Лысенко.

– Здравствуйте, товарищ Мичурин, – сказал Лысенко и уважительно снял шляпу, потому что знал, что он в два раза глупее Мичурина.

– Чао, Лысый, – сказал Мичурин, не сбавляя шага и не поднимая шляпы, потому что он же ведь был в два раза же умнее чем Лысенко.

– Не могу ли я быть Вам чем-нибудь полезен? – семеня за Мичуриным и прижимая шляпу к грудям, пролепетал Лысенко.

Тут умный Мичурин остановился и подумал про себя: «Эвона! А пошлю-ка я Лысенко за белугой. А сам тем временем посижу в скверике да подумаю умные мысли».

– Знаешь что, Плешивый, ты сходи-ка да купи мне белуги, а деньги я тебе потом отдам, – сказал Мичурин, усаживаясь на скамейку, а сам в тайне подумал: «Отдам я тебе, как же, жди».

– Угу! – радостно сказал Лысенко и побежал за белугой. Но дело, видите ли, в том, что Лысенко был не только в два раза глупее Мичурина, но и память у него была в два раза хуже. Поэтому когда Лысенко выбежал на Тверскую, он вдруг остановился и стал вспоминать, что же поручил ему купить Мичурин.

«Белок, побелка, лабуда, лахудра, лубок, балык, лук, колдобина, дискобол…» – судорожно думал Лысенко, но не мог вспомнить. Он хотел было уже вернуться назад и спросить у Мичурина, что же он, Лысенко, должен купить. Но, подумав, Лысенко решил, что возвращаться к Мичурину нельзя, потому что если он, Лысенко, вернется к Мичурину переспрашивать, то Мичурин может посчитать его, то есть Лысенко, за полного выродка. Поэтому Лысенко стал продолжать вспоминать: «Дискобол, балда, скобка, скалка, солдаты, селедка…» Но не успел Лысенко подумать слово «селедка», как увидел, что навстречу ему идет Мариотт.

– Добрый денёк, миленький товарищ Лысенко, – изгибаясь дугой, пролепетал красный как рак Мариотт (Еще бы! Он был в семь раз глупее Лысенко!)

– Привет, – неестественно улыбаясь, насупился Лысенко, по известным причинам не подавая Мариотту руки. – Где Бойля-то забыл? Опять, небось в вытрезвителе под душем стоит?

– Ага, – сказал Мариотт. – Сегодня всю ночь буянил, чайник заварочный кокнул, а ещё три чашки из богемского…

– Ну ладно, ясно всё, – перебил недовольно Лысенко. – Ты вот что, Мариотина, ты давай-ка быстренько слетай в магаз и купи для Мичурина селёдки, понял?

– Понял, – затравлено улыбнулся Мариотт и по-шакальи изогнув спину, побежал куда-то в сторону «Российских вин».

«Вот идиот», – подумал Лысенко и пошёл в кафе «Космос».

А тем временем Мариотт несся как угорелый вдоль по Тверской. Однако добежав до «Российских вин» Мариотт остановился и стал вспоминать, куда это он бежит. Надо сказать, что Мариотт сразу запомнил, что речь идет о Мичурине и о какой-то рыбе на букву «сэ». Мичурина Мариотт запомнил, потому что сегодня с утра лечился мадерой. Рыбу он запомнил, потому что всё свободное время играл в домино с Бойлем. А сэ он запомнил из-за слова «сука», которое всегда говорил, ударяя фишкой по столу.

«Сайра?! – тоскливо думал Мариотт. – Севрюга? Салака? Ставрида?» Но не успел Мариотт подумать слово «Ставрида», как заметил, что у дверей на четвереньках стоит Ньютон. Ньютон держал в левой руке одуревшего голубя, а правой – опасную бритву и хищнически пытался вытащить лезвие зубами.

– Не мучь птаху! – рявкнул на него Мариотт.

Ньютон выронил голубя и, увидя Мариотта, который был в три с половиной раза умнее его, сморщился в подобострастной улыбке.

– Чего ты всё время зверей мучаешь?! – заорал на него Мариотт. – Хуже Павлова, ей Богу…

– Я не мучаю, – чуть не заплакал Ньютон.

– Ладно, – сказал Мариотт. – Живо вставай и беги Мичурину за ставридой. Чтобы через десять минут купил. Одна нога в магазине, другая у Мичурина.

– Есть, гражданин начальник, – сказал Ньютон, и побежал за ставридой.

«Вот садист какой», – подумал Мариотт и пошел в «Российские вина».

А тем временем Ньютон уже добежал до памятника Юрию Долгорукому. Тут он остановился и подумал: «А зачем это, интересно знать, Рокоссовскому билеты в Ставрополь? А ну их всех к ляду. Всё равно за десять минут до вокзала не добегу». Но не успел он подумать всё это, как увидел Винера.

Винер, который был в четырнадцать раз глупее Ньютона, сидел у копыта Долгоруковой лошади и пускал слюни на штаны.

– Эй, ты венерический! – крикнул ему Ньютон.

– Гыыч, – расплылся Винер в идиотской улыбке, встал и пошел к Ньютону, оставляя после себя шлейф слюны на асфальте.

– Значит так, – сказал Ньютон, пнув для начала Винера в живот. – Ты пидер-Винер, сейчас мухой полетишь на Белорусский вокзал, найдешь там маршала Жукова и скажешь ему, что в Ставрополе желтуха. Понял, дегенерат?. – тут он для верности ещё раз пнул Винера в живот.

– Ыыы, – утвердительно замотал головой Винер и бросился бежать в противоположную от Белорусского вокзала сторону.

«Ну и хер бы с тобой», – подумал Ньютон, достал из кармана штанов лезвие и стал с наслаждением гоняться за голубями.

А тем временем Винер что есть мочи бежал по Тверской. Пробежав всю Тверскую он перебежал через Моховую и изо всех сил врезался лбом в музей Ленина. После этого он упал и потерял сознание, а когда через час пришел в себя, то встал и что есть мочи побежал по Моховой. Пробежав Моховую, он около детского мира из всей силы врезался лбом в академика Келдыша, гордость советской науки, который бил Эйнштейна железной лопаткой по голове. Все трое от столкновения упали и потеряли сознание, а когда пришли в себя, то Винер взял лопатку и стал молча бить Келдыша и Эйнштейна. Сначала он избил Келдыша, который тут же описался от ужаса, а потом он избил Эйнштейна, который тоже от страха захотел писать, но сдержался и от этого заболел циститом. После этого они помирились и стали играть в жмурки. Сначала водил Келдыш, гордость советской науки, сослепу поймал памятник Дзержинского. Потом водил Эйнштейн, сослепу упал в канализационный люк и вместе с остальным говном уплыл в Москва-реку. А Винер уже не стал водить, потому что он был на несколько порядков умнее Келдыша и Эйнштейна вместе взятых и не собирался заниматься глупостями. Винер просто пошёл в метро, чтобы поехать в Парагвай.

А Мичурин тем временем всё ждал обещанную белугу. Через несколько часов, уже в семь вечера, он пожал плечами, встал со скамейки, надел шляпу и пошел домой. Придя домой Мичурин поел борща с бараниной и лег спать. А приснилось ему гигантское яблоко, полосатое, как зебра. В полночь Мичурин проснулся в холодном поту.

Вот до чего может довести слишком большой ум.

33 истории о зверебятах

Буся

В одном большом-большом московском микрорайоне, в высоком-высоком доме, на двадцать забыл каком этаже, в шумной весёлой семье жил-был Буся.

Буся был пингвинёнком. А Бусей его назвали потому что он всё время что-то бубнил себе под нос: бу-бу-бу. Иногда его звали Бубусей, иногда – Гугусей. А иногда – Поп;. Сокращённо от Полярный Попугай. Шутка.

Папа Лёша, Алексей Алексеич, полярник, привёз Бусю два года назад из экспедиции. Буся как-то раз заснул на льдине, и его отнесло далеко-далеко в океан. Он мог бы погибнуть. Акулы там, пираты, браконьеры и всё такое. Но добрые русские полярники спасли Бусю и привезли в Москву. И вот он поселился в семье Алексея Алексеича.

Семья была большая: жена папы Лёши (мама Даша), четверо детей, собака, три кошки, мама мамы Даши (тёща называется), черепаха, какая-то глуховатая «тётя Алевтина» из города Анадырь, какие-то другие тёти и дяди, которые всё время приезжали, уезжали, опять приезжали, пели песни на кухне, а потом, громко храпя, спали на полу в спальных мешках… Вон сколько всех! Это если не считать тараканов. Словом, не соскучишься.

Поэтому за Бусей особенно ухаживать было некому. Никто ему носик не высмаркивал, шнурочки не завязывал и пяточки не чесал. Воспитание тут было суровое, но справедливое.

Во-первых, Буся всё время ходил в кедах. Без шнурков. Потому что у пингвинов большие когти на ногах, а на полу паркет. А если каждый когтявый бездельник начнёт царапать паркет когтями, то это уже будет не паркет, а эти… колдобобины какие-то с этими… буебураками.

Во-вторых, у Буси была кепка. В клеточку. Очень красивая. И каждое утро мама Даша клала в кепку деньги, надевала кепку на Бусю и Буся шёл в соседний магазин «Океан». За рыбой. Потому что пингвины без рыбы не могут. Как дяди без побриться. Или как тёти без покраситься.

В магазине «Океан» Бусю уже все знали. «Ура, Буся пришёл!» – кричали продавщицы. И гладили Бусю. А Буся удовлетворённо бубнил: бу-бу-бу… Кассирша снимала с Буси кепку, брала оттуда деньги, клала чек вместо денег, надевала кепку обратно на Бусю, и продавщица выдавала Бусе пакет с его любимой рыбой. Мойва называется. И Буся шёл домой.

Там мама Даша проверяла чек, и Буся, так сказать, сытно кушал. У него была для этого дела специальная миска на табуретке. После сытного обеда Буся, кряхтя и сыто бубукая, шёл на своё место. А место у него было за занавеской. У окошка. Пингвины ведь, когда отдыхают или спят – не лежат и не сидят, а стоят столбиком. Вот и Буся стоял столбиком за занавеской, которая немного двигалась оттого, что Буся дышал своим набитым мойвой животиком. И кеды ещё смешно торчали из-под занавески.

А вечером с 1830 до 1915 Бусе напускали ванну, и он в ней играл в настоящего пингвина. Плавал, плескался и опять же бубукал, пуская пузыри.

Вот, собственно, и всё. И эта жизнь Бусе очень нравилась. Все в семье друг с другом дружили: и кошки с собаками, и тёща с папой, и дети с тараканами, и черепаха с Бусей, и тёти с дядями. Всё было уютненько и спокойненько.

И вот однажды утром, в четверг, Буся пошёл за мойвой. Подошёл он к магазину «Океан», а магазин-то и закрыт. Только висит табличка: «Учёт».

«Вот тебе и бу-бу-бу! – подумал Буся. – Учёт какой-то… А что же я сегодня бу-бу-буду кушать?» И Буся встал столбиком у входа в магазин и горестно задумался. И так простоял он больше часа.

В это время мимо пролетала ворона Глаша. С ней Буся был знаком. Потому что когда он стоял за своей занавеской у окна, Глаша часто сидела на подоконнике с той стороны окна, и они иногда болтали. Ну, про погоду, про политику…

– Ты что тут кар-стоишь? – спросила Глаша Бусю.

– Бу-бу-бучёт какой-то у них сегодня, – ответил Буся. – А рыбки очень хочется. Прямо в животике бу-бу-бурчит. Нам, пингвинам, голодать никак нельзя. Мы рыбу-бу-бу должны каждый день кушать.

– Да-а-а… – сказала Глаша. И задумалась.

Помолчали.

– Слушай! – вдруг радостно воскликнула Глаша. А полетели-кар на пруд. Там рыбы знаешь сколько! Кар! Это ж недалеко! Полчаса всего лететь! Кар полетели?

– Мы, пингвины, не летаем, – печально вздохнул Буся. – А идти туда я до завтра бу-бу-буду.

– Ах да, я и забыла. Извини, кар, – опечалилась Глаша.

– Пропал я! – сказал в отчаянии Буся. Ещё помолчали.

– Ну-ка-кар, подожди! Стой-кар здесь, – вдруг каркнула Глаша и улетела.

Через полчаса в небе появилась целая стая ворон. И ещё вороны что-то такое с собой тащили. Типа тряпочки.

Стая села рядом с Бусей. Вороны расстелили тряпочку, которая оказалась старым, но крепеньким ковриком, и Глаша сказала:

– Кар-кар-карета подана. Полетели.

– Куда? – не понял Буся.

– За рыбой, кар! Кар-кар-ковёр-самолёт готов.

Буся немножко испугался, но на коврик встал. Вороны со всех сторон взяли коврик в свои крепкие клювы и аккуратно взлетели.

Ну и кар-кар-красотища! Дома, дороги, люди, как таракар-каркашки… А потом начался лес. На океан похоже. Буся даже вспомнил своё детство, маму, папу, бабушку. А вот и пруд. Вороны снизились и сели на берегу, осторожно положив коврик с Бусей на землю. И совсем это не страшно – летать!

Тут Буся, конечно, скинул кепку с кедами, нырнул – и давай плавать! А заодно и рыбу ловить. Пингвины ведь в воде такие же ловкие, как вороны в воздухе.

Наловил Буся гору свежей рыбы, и устроили они с воронами Большой Рыбный День. Потому что вороны лопают всё. А от свежей рыбы ни одна ворона на свете ещё не отказывалась.

А потом, когда все наелись и отдохнули, вороны доставили коврик с Бусей и целым пакетом свежей рыбы до самого Бусиного дома.

– Бу-бу-бу, спасибо! – сказал Буся.

– Кар-кар-кар, не за что! – ответили вороны.

И с тех пор они решили каждый четверг летать на пруд. И устраивать Большой Рыбный День. Каждый день летать – жирно, а раз в неделю – самый раз. Буся отдал дома пакет с рыбой, всё рассказал папе Лёше и маме Даше и спросил у них разрешения летать с воронами на пруд.

– Валяй, – сказал папа Лёша. – Только кеды с кепкой не потеряй. Я бы и сам с тобой слетал порыбачить. Да времени нет.

– Шуруй. И экономия опять же, – сказала мама Даша, весело вынимая из Бусиной кепки сэкономленные денежки.

С тех пор Буся очень-очень сильно дружит с Глашей и другими воронами. И ждёт каждого четверга, как праздника. В среду вечером ходит в кедах по квартире, бубукает себе весело под нос: бу-бу-бу, бу-бу-бу… На то он и Буся, чтобы бубукать.

Хорошо всё-таки быть на свете пингвином! Да ещё в кедах и в кепке. И вороной тоже хорошо.

Но человеком всё-таки лучше. Хотя… кто ж его знает?..

Восьминогая мечта

Жил-был на белом свете, на самом дне забыл какого океана, осьминог. Звали его Осип, или просто Ося. Осьминог Ося был очень добрый и задумчивый. Сидит, бывало, Ося на подводном камне, улыбается, глаза жмурит и мечтает. О чем? Да не о чем. Так. О том – о сём. Это у него называлось «включить мечталку». А еще: «Слушать океан».

К Осе все в океане в общем хорошо относились. У него было много друзей и подруг. Кальмар Коля, мурена Мурка, креветка Светка, морской конёк Моня, кашалот Лёша, медуза Дуся, каракатица Катя и много-много других. Осю они все, конечно, любили, но считали его малость того, «с океаническим приветом…».

Проплывает, скажем, мимо кашалот Лёша, толстенький такой, который очень любил покушать, и спрашивает:

– Что, Ося, опять включил мечталку?

– Угу, – отвечает Ося. – Включил, Лёша.

– О чем мечтаешь-то, Ося?

– Да так, Лёша, ни о чем. Слушаю океан.

– А чего его слушать-то? Буль-буль да буль-буль… Ничего интересного. Эх ты, присоска… Одними «буль-буль» сыт не будешь…

– Как сказать… Красиво звучит. Если прислушаться, то кажется…

– Вот у меня в животе буль-буль – это да, – прерывал его Лёша. – Не ел уже три минуты сорок одну секунду. Во… уже сорок две… Ладно, пойду, вернее, поплыву, зажую, что ли, какого-нибудь этого… как его… планктона… Пока, мечтатель восьминогий!

– До свиданья, Леша!

Или проплывет мимо, скажем, медуза Дуся, жуткая спортсменка и активистка:

– Привет, Ося!

– Здравствуй, Дуся!

– Все «океан слушаешь»?

– Угу.

– Странный ты, Ося… Поплыли со мной. Там, в соседнем заливе, чемпионат по подводному ориентированию. Там и креветка Светка, и кальмар Коля…

– Нет, Дуся, я лучше помечтаю… Сегодня океан как-то очень уж красиво звучит…

– Ну-ну… Странный ты. Ног, вроде, много, а ума мало. Пока, Ося.

– До свидания, Дуся.

Вот так Ося и жил. А вы когда-нибудь ныряли на дно океана? Я один раз нырял. Там действительно красиво булькает. «Музыка океана» называется. Так бы и слушал всю жизнь вместе с Осей. Только долго не получается: у меня жабр нету. Одни легкие.

Сидит однажды Ося во включенной мечталкой на своем любимом камне и слушает океан. Вдруг подплывает большая-пребольшая подводная лодка. Называется – «Садко». В лодке много-много иллюминаторов. Лодка остановилась прямо напротив Оси. В самом большом иллюминаторе показался капитан. В фуражке и с усами, как положено. Капитан посмотрел на Осю, а Ося – на капитана. А потом капитан улыбнулся и сказал:

– Ползи сюда. Я тебе люк открою.

Через иллюминатор, ясное дело, не слышно, но Ося понял. Ося был догадливый. У него и ног и ума хватало. Что бы там ни говорила медуза Дуся.

Капитан открыл люк, и Ося, оказался в лодке. В лодке зд; рово: кнопки, огоньки, рычажки всякие. Словом, последнее слово техники.

– Здравия желаю! – сказал капитан. – Капитан второго ранга Балалайкин. Федор Федорович.

– Здравствуйте, осьминог Ося.

– Добро пожаловать на борт подводной лодки «Садко», – и капитан Балалайкин отдал Осе честь.

– Сабибо, – сказал Ося и покраснел от смущения. – То есть я хотел сказать: спасибо.

Ну, разговорились. Пришли матросы. То-сё. А как у вас? А как у нас? А у нас там ананас. На суше, в смысле. А у вас? А у нас рыба-пила-с. А у вас? А у нас там есть спецназ. А у вас? А у нас кругом вода-с. И больше ни фига-с… И так далее… Очень интересный получился разговор.

Потом капитан Балалайкин взял гитару и стал петь песню. А матросы стали ему подпевать. Очень красивая песня! Про то, что мороз морозит того, кто поет, а еще морозит его коня. Про жену какую-то…Про то, что тот, кто поет, скоро приедет домой, на закате дня, обнимет коня, а потом напоит жену. Или наоборот. Слова, если честно, Ося не очень понял. Потому что он никаких коней, кроме морского конька Мони, не видел, жены у него никакой не было, закатов на дне океана не бывает, и что такое «мороз» – тоже Ося не знал. Но песня ему так понравилась, что он сказал Балалайкину:

– Я тоже хочу играть на этой… как её… гитаре… и петь песни!

– А у тебя слух есть? – спросил один из матросов.

– Не знаю, – вздохнул Ося. – Когда я слушаю океан, с много чего слышу.

– А чем ты играть будешь? У тебя рук и пальцев-то нету, – сказал другой матрос.

– У него восемь ног! – заступился за Осю Балалайкин. – Это считай как восемь пальцев! Не десять, конечно, но для игры на гитаре хватит. Ну-ка держи инструмент! Очень хочешь научиться?

– Очень! Всеми жабрами души!

И Ося взял гитару.

– Значит так, – стал учить Осю капитан. – Вот этим ногопальцем зажимай вот эту струну. Да не присасывайся, а зажимай! Выключи присоску. Так. Вот этой пальценогой бери аккорд… Ага. Теперь зажимай вот тут…

И пошло дело.

Через полчаса Ося уже легко играл «Чижика-Пыжика». Через сорок пять минут сыграл и спел: «Ты скажи „чо те надо“». А через час сбацал такие «Бесаме мучо», что все матросы тут же хором разрыдались, вспомнив своих жен. Сидят, размазывают слезы по усам и рыдают. Рыдают и размазывают. Даже сам суровый и мужественный капитан второго ранга Балалайкин прослезился. Потому что у него была прекрасная жена Прасковья Семеновна, которая делала такие пельмени, что… Я очень люблю пельмени.

– Ну ты и талант! – сказал Балалайкин, смахнув с усов скупую мужскую слезу. – Дарю тебе гитару и нотную тетрадь. Валяй, пальценогий, играй и пой.

– Сасибо, – сказал Ося и покраснел. – В смысле: спасибо.

И вот теперь Ося стал известным на весь океан гитаристом и певцом. Новый стиль создал: «Буль-буль-шансон». Сядет он на камень, а вокруг морское зверье скандируют.

– О-ся! О-ся! О-ся!

Плавниками хлопают. Подпевают. Кальмар Коля у них конферансье.

– Известный артист Ося Осьминогов исполняет новую трогательную душераздирающую песню про килькину любовь! – объявляет Коля.

Овации! Крики: «Давай!» Потом Ося задумчиво берет первый аккорд, и все тут же стихает. И вот Ося начинает петь:

 
Жила-была килька,
Собой хороша.
Влюбилася пылко
Та килька в ерша.
 

– Ах, как романтично! – шепчет мурена Мурка, сжав плавники на груди.

 
А ерш тот, собака,
Её не любил.
У телека, Бяка,
Баклуши он бил.
 

– Набить бы ему его наглую баклушу! – с негодованием шепчет кашалот Лёша.

 
Он дурью страдает
И фантой журчит.
А килька рыдает,
Но гордо молчит.
 

Тут, конечно, креветка Светка всхлипывает. Она очень любит все про любовь и трогательное. А Ося все поёт:

 
Он чавкает громко,
Орешки грызя.
В такого подонка
Влюбиться нельзя!
 

– Еще бы! – соглашается морской конек Моня. – Бессердечный рыбообразный скот!

 
За этого перца
Не дам и гроша!
Но килечье сердце
Всё любит ерша.
 

– Ох, девочки! – шмыгает носом каракатица Катя. А Ося, взяв самую высокую ноту, завершает свою песню:

 
Играйте же, скрипки!
Цветите, цветы!
Да здравствуют рыбки,
Что сердцем чисты!
 

– Бра-во! Бра-во! Бра-во! – кричат рыбы, креветки и каракатицы. – Бис! Бис!

Ясное дело, Ося поет на бис. Потом поет еще другие песни. Про дружбу там… патриотические, юмористические… Успех – бешеный. Даже люди ныряют послушать Осю Осьминогова. Я нырял. Сильное впечатление.

Вот такая вот восьминогая история. Сабибо за внимание. С океаническим приветом! Ваш навеки. Двуногий сказочник дядя Вова.