Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

Маду

Я люблю Италию. За климат. Искусство, конечно, искусством, руинки руинками, но это в Италии, поверьте, не главное. Где-нибудь в Тоскане – после двух-трех дней пляжной нирваны – перестают слоиться ногти, не шелушится больше кожа, даже начинают завиваться волосы. Вообще становишься человеком. Искусство, конечно, вечно, но если бы надо было выбрать между каким-нибудь Колизеем и болонскими спагетти – я бы выбрал спагетти. Сами итальянцы, кстати, в гробу видали все эти двухтысячелетние кучки столбов, наваленные по стране значительно чаще, чем автосвалки

Однажды летом мы ездили по центральной Италии. Жена измучила меня культуркой, таская из города в город и педантично залезая в каждую историческую подворотню. А подворотни там, как известно, все исторические. В каждой кто-нибудь родился или кого-нибудь зарезали.

Городишки встречали нас своими дежурными «дуомо» и «батистеро», похожими друг на друга, как улыбки старых итальянок. Встречали приветливо-наплевательски. Я зевал и поддерживал разговор примерно так:

– Здравствуй, дуомо. Где же твой батистеро?

Или:

– Батистеро вижу, а дуомо где? Где дуомо-то, ёлкина мать?

Я твердо знал, что эти ребята должны быть вместе. Еще я знал, что в два мы обедаем, то есть я законно выпью пол-литра «вИно ди каза», домашнего вина, от которого сразу начинаешь глупо улыбаться, наверну тарелку местных макарон по-флотски и опрокину чашечку «каппучо». Потом будет час сиесты у какого-нибудь фонтана с грязно-мраморными писающими младенцами. Потом, правда, будет еще пара часов суетливой культурки. Но их выдерживать легче, потому что греет мысль об ужине…

У нас с женой был джентльменский договор: неделю мы похотливой интеллигентской трусцой шакалим по камням, а неделю нормально отдыхаем. Как белые люди. На море. Никаких «дуомо» и «батистеро». Солнце, море, покой. Сначала, еще осенью, переговоры велись по варварской схеме 12:2. То есть экскурсионная некрофилия должна была занять двенадцать дней! К зиме, проявив чудеса дипломатического искусства, я отстоял схему 10:4. Наконец, к апрелю мною был достигнут прорыв, подобный прорыву Грибоедова в Персии: 7:7. Туркманчайский фурор. Персы повержены в прах. Как мне это удалось, я до сих пор не пойму. Может быть, дело в том, что я внешне чем-то похож на Грибоедова, а у жены пятьдесят процентов персидской крови?

За семь дней мы объехали Рим, Флоренцию, Болонью, Пизу, Венецию и еще десяток городов, названия которых слились у меня в одно зевотное «дуомо – батистеро».

Рим – рыжий. Как ослик. Об этом уже кто-то сказал. В Риме много приставучих наркоманов. Вообще-то Рим, как и Париж, – чисто японский город. Японцев там больше, чем римлян. Еда там хуже, чем в провинции. Рим я люблю. Это большая каменная деревня. Волков я там не встречал, но собаки бегают вполне дикие.

Флоренция – она полосатая, как мои детские гольфы. Город дрожащих от напряжения микеланджеловских торсов, которым хочется сказать «расслабься» или «а-а». Там по-средневековому (наверное, это и есть главный запах средневековья) пахнет кожей. Запах кожи скорее не запах, а звук. Когда глубоко вдыхаешь его и замираешь, он продолжается в мозгу. Ни розы, ни уксус не длятся, а кожа длится, словно нота «до» после удара по клавише.

Болонья – город-крепыш. Толстенький русский кремль цвета жирной мясной подливы. Всё плотненькое, сытное. В детстве я думал, что «болонья» – название блюда. Что-то вроде ботвиньи.

В Пизе все поголовно фотографируются у башни – как будто ее поддерживают. И каждый думает, что он это первый придумал. Башня действительно кривая. Но не очень. Вид у нее замученный. Если бы не изумрудная до неестественности лужайка вокруг и не белоснежные, как вставные зубы, дуомо и батистеро, – зрелище было бы душераздирающее. Пизанская башня – это итальянский Иа, к которому никак не придут Винни с Пятачком.

Венеция не производит впечатления города. Это большая коммуналка на воде. Там сложная система коридоров, закоулков, тупиков. Веселая, бестолковая, неопрятная, с красивыми блестящими безделушками. Знаменитая площадь – большой двор, где раздвигаешь голубей ногами, как бумажный мусор. Ими можно играть в футбол – они не обидятся. Они этого даже не заметят. Фонтаны в Венеции – те же песочницы. Кафе – столы для доминошников. Там хорошо. Хотя домовой в этой коммунальной квартире не очень добрый. Венеция, конечно, место с чертовщинкой. А как ей быть другой? Все стихии здесь перепутались, как волосы у ведьмы.

Все это мило. Но на восьмой день мы, наконец, остановились в каких-то апартаментах около городка Фоллоника. Начался отдых. Фоллоника – это итальянская Сызрань. Ничего интересного в этом городе нет. Но дуомо и батистеро – это святое.

На море в Италии особенно остро чувствуешь себя белым человеком, потому что по пляжам бродят толпы негров, продающих всякую ерунду: темные очки, ремни, браслетики. Они приезжают на заработки из Африки. Продать им, кажется, почти ничего не удается. Скорее всего, они ходят туда-сюда, просто чтобы посмотреть на белых женщин. Они печально, как чеховские чайки, покрикивают: «Хелло! Хелло!» Некоторые из них наглые, некоторые забитые. Но все плохо пахнут.

С одним из них мы подружились. Его звали Маду.

Маду – высокий, худой, на редкость опрятный и симпатичный гвинеец. Говорит он на чудовищном французском с яркими итальянскими заплатами. Или наоборот: на странном итальянском под острым французским соусом. Маду – философ. Меня он называет «Шеф-муж». Жену – «Его жена». Речь Маду перевести нелегко, но я попытаюсь.

Каждое утро Маду появляется около десяти. С глубоким вздохом сваливает с плеч огромную сумку. Садится на песок:

– Здравствуй, Шеф-муж, здравствуй, Его жена.

– Здравствуй, Маду, как дела?

– У Маду тяжелый бизнес.

Слово «бизнес» он произносит гордо. Маду некоторое время сидит, философски ковыряется в пальцах ног. Потом спрашивает, глядя на море:

– Что делает в жизни Шеф-муж?

Я понимаю, что сегодня Маду в своем обычном философском настроении. С легким коммерческим привкусом.

– Шеф-муж – учитель, – отвечаю я.

– Это тяжелый бизнес, – со знанием дела говорит Маду. – Надо много говорить. Надо помнить много слов. Это не так легко.

Молчание. Маду усвоил очень важное правило: надо говорить немного и делать паузы, глядя в море. От этого слова приобретают вес.

– Шеф-муж и Его жена знают страну Гвинея?

В вопросе звучит легкий оттенок угрозы.

– Да, конечно, – отвечает Его жена. – Гвинея в Африке.

– Гвинея не в Африке.

Пауза. Надо изумиться.

– А где же? – изумляются хором «Шеф-муж» и «Его жена».

– Гвинея – в сердце Африки.

– А!

Маду снисходительно улыбается.

– Сердце Африки находится в Гвинее. Маду из Гвинеи. Там его Родина.

Большие желтоватые белки Маду, похожие на бильярдные шары, покрываются блестящим глянцем любви к родине.

– У тебя есть семья?

– У Маду есть жена.

– Красивая?

Ухмылка, которая говорит: подумай своей белой дырявой башкой, разве у бизнесмена Маду может быть некрасивая жена?

– У Маду самая красивая жена во всем центральном квартале Уасу. Ее бедра – как ствол пальмы.

Маду почему-то внимательно смотрит себе на штаны.

– А, ну если как пальмы, тогда, конечно… А дети у тебя есть?

– У Маду только шесть детей.

Это сказано с досадой. Мало.

– Ух ты! И сколько же им лет?

Маду не торопясь загибает пальцы:

– Старшему сыну Маду шесть лет. Второму сыну Маду пять лет. Первой дочери Маду четыре года. Второй дочери Маду три года. Третьему сыну Маду два года. Третьей дочери Маду один год. У Маду три сына и три дочери. Самый старший ребенок Маду – сын. Самый младший ребенок Маду – дочь. У Шефа-мужа и Его жены сколько детей?

– Один сын.

На лице у Маду боль сострадания. Он даже немного смущен, растерян. После паузы тактично:

– В восточном квартале Уасу у Маду есть друг. Колдун Тото. Он знает «траву ста сыновей». В следующем мае Маду может привезти траву. Шеф-муж и Его жена будут в Фоллонике в следующем мае?

– Мы не знаем, Маду. Возможно.

– Маду привезет «траву ста сыновей». Она стоит недорого.

Молчание. Мы на этот раз ничего не говорим. Ждем. Маду тоже ждет. Начинается бизнес. Какой-то виртуальный. Нам, понятно, не нужна никакая трава. И в Фоллонику мы больше, ясное дело, не приедем. Но это не важно. Удивительный человек Маду. Дипломат, философ, поэт. Прямо Грибоедов.

– В мае в Фоллонике очень хорошо.

Вот так. Не в лоб, не про цену. Про погоду. Он кружит над нами, как черный ворон.

– Фоллоника – хороший город, – продолжает Маду. – Он похож на Уасу.

– Уасу – это твой родной город? – спрашивает «Его жена».

– Уасу – родина Маду. Это сердце Гвинеи.

После паузы:

– Там живет Тото.

Еще пауза.

– В восточном квартале. Когда у Мбамбы совсем заболела жена, Тото дал ей «траву ста сыновей».

Еще пауза. Искусственный зевок.

– Сейчас у Мбамбы двенадцать детей.

– Ух ты! Больше, чем у тебя?

– Конечно. Потому что Тото дал Мбембе «траву ста сыновей». Она недорогая.

Мы молчим. Что будет дальше? Ну же, Мадушечка, не подкачай!

Но Маду на высоте. Он лениво показывает длинным ваксовым сверху и розовым снизу пальцем куда-то в жемчужную дымку моря. Держит его с минуту не опуская.

– Уасу там. Там жена Маду. Ее бедра – как ствол пальмы.

Пауза. Маду свободной рукой быстро поправляет себе что-то в штанах.

– Уасу далеко. Как раз сейчас там цветет «трава ста сыновей».

Пауза. Маду вынимает руку из штанов и не выдерживает.

– Она совсем дешевая. Пятьсот долларов пакет.

Ай да Маду!

– Ого! – восклицают «Шеф-муж» и «Его жена». – А пакет-то хоть большой?

Маду небрежно показывает примерный размер пакета. Понять размер нельзя. Руки Маду как будто со всех сторон мнут невидимую пуховую подушку в воздухе.

– Средний пакет. Не большой и не маленький. Хороший пакет. Как раз такой, который стоит пятьсот долларов. Это дешево. По пять долларов за каждого сына. Хотя Шеф-мужу и Его жене Маду отдаст «траву ста сыновей» за четыреста девяносто пять долларов. Маду не жадный.

Щедрость Маду нам очевидна.

– Ладно, Маду, – говорит Шеф-муж. – В следующем году мы обязательно приедем и купим «траву ста сыновей». Но совсем маленький пакет за десять долларов.

Маду нельзя узнать. Дипломат, Поэт и Бизнесмен уходят. Приходит Актер. Качалов? Станиславский? Не знаю. Маду делает совершенно потерянное лицо:

– Десять долларов?!

Он шокирован, возмущен, обескуражен, убит. Он даже, кажется, бледнеет, если только негры умеют бледнеть.

– Десять долларов за «траву ста сыновей»?!

Пауза. Маду падает на песок и начинает хохотать. Он катается по песку. Хлопает себя по коленям и животу. Закатывает глаза. Дергает ногами. Спектакль продолжается минут пять.

Если бы Станиславский в это время сказал Маду «не верю», я бы дал ему (Станиславскому) пощечину. Театральной программкой спектакля «Чайка». Прямо при Немировиче. И Немировичу бы дал заодно. Чтоб не поддакивал Старику.

Наконец Маду успокаивается. Он вытирает слезы, отчаянно качает головой, приговаривая:

– Десять долларов за «траву ста сыновей»!.. Десять долларов за траву!.. Жалко, этого не слышат Тото и Мбемба. Да… десять долларов… По десять центов за сына… Да… Шеф-муж – остроумный человек. Наверно, Его жена не скучает с ним… Да… Тото и Мбемба хорошо посмеялись бы.

Маду утирает слезы, качает головой. Садится. Затихает. Смотрит на море. Задумчиво чешет грязновато-розовую пятку. Держит паузу. Начинается новый налет:

– Сегодня хороший день.

А еще говорят, что это британцы придумали смол-ток про погоду.

– Такая погода в Уасу круглый год. Обычно в это время жена идет на рынок. Все женщины в это время идут на рынок. И жена Маду тоже идет. Медленно. И бедрами она делает туда-сюда.

Пауза. У Маду нежно розовеют белки глаз.

– У нее бедра, как ствол пальмы, раскачиваемый ветром. Я сейчас приду.

Маду вскакивает и быстрым шагом направляется к скалам. Это метрах в пятидесяти от нас. Минуты на три он пропадает за скалой. Тишина. Только чайки кричат, как быстро прокручиваемая пленка. Маду возвращается умиротворенный и с хитрым огоньком в глазах. Походка, мимика, жесты у него королевские, даже имперские. Главная нота – снисхождение к нам и ко всему миру. Мир существует лично для Маду. Это ясно.

– Ладно, – говорит он, – четыреста девяносто.

Насколько же он русский, этот Маду! Ну чем наша торговля отличается от спора гоголевских мужиков, доедет ли колесо до Казани?

– Так и быть, мы согласны, – говорю я. – За год мы накопим четыреста восемьдесят долларов. И они твои. Только не забудь про траву.

– У Маду хорошая память. Четыреста восемьдесят пять.

– Согласны.

Пауза. Чего-то мы не понимаем. Этот разговор разве не окончен?

Нет. Маду задумчив.

– Собирать «траву ста сыновей» нелегко. Она растет на горе Шаманов (мхатовская пауза).

– Там много змей. Однажды змея укусила Тото. Тото не вставал всю весну.

Пауза. Более, чем мхатовская.

– Как Маду скажет Тото, чтобы он шел за «травой ста сыновей»? Он не может сказать: «Тото, вставай и иди на гору Шаманов, потому что Маду так хочет». Тото рассмеется Маду в лицо и скажет: «Маду хитрый. Он хочет, чтобы Тото укусила змея».

Пауза. Вахтанговская.

– Ха-ха! – скажет Тото.

Снова пауза. Уже затрудняюсь определить какая. Как это понимать? Нам, что ли, к змеям лезть на гору Шаманов вместо этого Тотошки?

– Тото будет долго смеяться. И позовет Мбембу вместе посмеяться над бедным Маду. Потому что это очень-очень нелегко – собирать «траву ста сыновей» на горе Шаманов. У Тото тяжелый бизнес.

Интересное кино. А мы-то при чем?

– Когда у коровы хотят взять молоко, ей сначала дают травы, – говорит Маду.

А, вот оно что! Молодец, Маду. Лобовая атака. Прямо Покрышкин.

– И сколько же травы хочет твоя корова?

– Много травы – хорошее молоко.

– Ага. А не рановато ли ты хочешь накормить корову?

– Если корова вышла на траву, она должна есть.

– Много?

– Средне. Как все коровы.

Снова – неопределенное взбивание подушки.

– Говори.

– Если Маду скажет Тото: «Тото, вот тебе триста долларов, иди и собирай „траву ста сыновей“», – Тото не будет смеяться.

– Да… Думаю, Тото будет плакать от счастья.

– Тото не будет плакать. Он спокойно возьмет деньги и не будет бояться змей.

Они ему сердце согреют.

– Нет, Маду. Ты, конечно, извини, но триста долларов – это многовато.

– Маду может попробовать договориться с Тото за двести девяносто пять.

У Маду пятеричное мышление, по числу пальцев на руках и ногах.

– Дорогой Маду, к сожалению, мы не можем дать тебе даже пяти долларов, – говорит слегка озверевшая «Его жена». – Даже одного. Понимаешь? Это странно – отдать тебе кучу денег просто так на год. За какую-то траву. Которая нам к тому же не нужна. И потом подумай: приедем мы или нет? Приедешь ли ты? За год может все измениться.

На лице Маду боль. Он как бы говорит: «Эх, Его жена, Его жена, такую песню испортила!» Маду смотрит на море. Бормочет себе под нос что-то подкожное, гвинейское. Потом произносит. С мейерхольдовской экспрессией:

– Когда Маду приедет в Уасу, его обнимет жена. И его обнимут шесть детей. Они теплые. Маду ляжет на пол, и шесть маленьких детей будут ползать по Маду, обнимать Маду и целовать Маду. Это хорошо, когда дома много детей. Они теплые.

Хорошо, конечно, особенно если десять месяцев в году их, теплых, не видеть.

– Маду уговорит Тото без денег.

Вот это правильно.

– Но Шеф-муж и Его жена за это купят у Маду тамтам. Он недорогой.

Еще тамтама нам не хватало! Начинается торговля. Причем она изначально ведется с тем условием с нашей стороны, что тамтам нам категорически не нужен и мы его не купим не только за пятьсот долларов, но и за пять. Торговля продолжается четыре дня. Приемы, используемые Маду, удивительны. Мы узнаем, что звук тамтама действует почти так же, как «трава ста сыновей» (которая нам не нужна). Что если тамтам стоит в доме, то дом никогда не сгорит. Что внутри тамтама живет добрый дух Уампу-Таки. Что Уампу-Таки – добрый синий человечек с большим желтым животом – отгоняет грозу, успокаивает разбушевавшиеся кишечные газы, прибавляет жирности материнскому молоку, отбивает память сплетницам, лечит женщин от худобы, делая их бедра полными, как ствол пальмы («Сейчас я приду!»), и, наконец, делает запах мужского пота особенно привлекательным для красавиц. Что, когда колдун из восточного квартала бьет в свой тамтам, весь Уасу радостно смеется и влюбленные немедленно уединяются в пальмовых рощах («Сейчас я приду!»). Ну и так далее.

В день отъезда Маду принес тамтам, который стоил уже всего пятнадцать долларов. Он самозабвенно бил в него и пел нам гвинейские песни о главном, он танцевал любимые танцы Тото и Мбембы, отгонял от нас, как мух, каких-то зеленых демонов Нбенга, кусающих влюбленных в сердце и насылающих на них ревность. В этот день он ни разу не уходил за скалы, даже когда пел песню про девушку Намуки, которую лишил невинности обезьяний царь Нангу-туки, причем лишал он ее невинности, вися на ветке на одной руке и прижимая к себе красавицу Намуки другой. Во время танца Маду очень искусно и наглядно показывал, как Нангу-туки это делал.

Кончилось все обманом. С нашей стороны. Когда мы сказали, что тамтам все равно не купим, потому что у нас не осталось денег, Маду заплакал и заявил, что он выбросит тамтам в море. Мы были непреклонны: «Как хочешь, Маду, но денег у нас нет». Тогда Маду сделал царственную, как у Корнеля с Расином, осанку и сказал:

– Тамтам ваш. Но у Маду есть одно условие.

– У нас нет денег, Маду.

– Маду не нужны деньги. Пусть Шеф-муж и Его жена поклянутся духом Уампу-Таки, что выполнят условие Маду.

Спорить было бесполезно. Положив руку на тамтам, как на Конституцию, мы поклялись духом синего желтопузого Уампу-Таки, что выполним условие Маду.

– Вот оно, условие Маду, – сказал Маду. – Когда дух тамтама подарит Шефу-мужу и Его жене маленького теплого сына, прекрасного, как центральная площадь Уасу, Шеф-муж и Его жена назовут его Маду. Пусть Шеф-муж и Его жена клянутся.

– Клянемся! – сказали мы хором. И я по привычке даже отдал Маду пионерский салют.

А что? Маду Владимирович. Не так плохо.

На таможне у нас, разумеется, был перегруз. Из-за тамтама, который оказался очень тяжелым. Вероятно, из-за желтого пуза Уампу-Таки. Мы договорились с каким-то любезным, но уже теплым, как шесть детей Маду, дяденькой, что он переложит тамтам к себе. В самолете про дяденьку мы не помнили, а в Москве забыли окончательно. Вспомнили про тамтам уже дома.

Прошло несколько лет. Что я помню? Венецианские маски? Микеланджелевских качков? Жемчужную предрассветную дымку Тосканы? Рыжий, как моя старая замшевая куртка, Рим? Да, все это я помню.

Но Маду…

Жалко, что у меня нет второго сына по имени Маду.

Кто знает, может, из него бы вышел Пушкин?

Пусть бегают

В вагоне-ресторане поезда Петрозаводск – Москва властно пахло жареным горошком. И в этот царственный запах, как серебряная нить в бархат, вплетался дух сосисок. Я бы даже сказал точнее – сосисек. Молочных. Упругих, розовых и горячих, как пятка младенца.

Петя Челочёсов аккуратно намазал одну сосиску горчицей, другую – кетчупом. Укоризненно покачал головой, почесал лоб:

– Жалко, хрену у них тут нету.

Удивительное дело – человеческие фамилии. Я знал одного огненно рыжего и очень-очень худого человека по фамилии Морковкин.

Маша Менялова, моя соседка по лестничной клетке, мало того, что она работает в обменнике, она еще и пять раз была замужем.

А разве боксер Валуев не похож на гигантский гриб?

Иногда кажется, что вроде бы нет никакой связи между человеком и фамилией, но если хорошенько покопать, связь обязательно найдется.

В случае с Челочёсовым ничего копать не надо. Все Челочёсовы имеют привычку чесать лоб.

Итак, Петя почесал лоб, еще мгновение подумал, крякнул и принялся густо перчить горошек:

– Пиво-то открывай…

– Пожалей печенку, Петь, – сказал я, открывая пиво. – Перец, кетчуп, горчица… Это ж напалм какой-то…

– Не говори под руку. Советчик, тоже мне. Вот страна у нас, а?! Все всё знают: что вредно, что полезно. Как страной управлять – все знают. В собственном сортире, пардон, на седушку не напрудонить – это для нас тригонометрия. А президенту советы давать – это запросто. Каждый суслик – агроном!

– Ладно, чего ты, Петь, завелся-то?

– Вот страна, а?!. Сын – дебил, жена – кретинка, дом – помойка, а сам умнее всех. (Это я не про тебя). Все геополитики. Что ни поп, то патриарх.

Петя закончил перчить горошек. Подумал. Поперчил сосиски. Посолил и то, и другое и спрыснул всё блюдо уксусом:

– Вот теперь съедобно. Как говорил Мао? «Чем хуже, тем лучше». А то: печень, печень… У нас вообще страна людей с тренированной печенью. Понял? Ты-то чего не ешь?

– Я ем…

В моей тарелке был убогий холмик винегрета. Со скрюченной воробьиной лапкой петрушки наверху.

– Да, на этом силосе детей не натачаешь, – вздохнул Челочёсов.

– У меня уже есть два.

– Два! Семья – это что? Семь «Я». Понял? Ладно, давай за удачное завершение нашего похода.

Мы выпили и закусили.

– Попробуй моего, – сказал Петя, протягивая мне вилку с напалмом.

– Не хочу.

– Пробуй, тебе говорят.

Я попробовал. Выпучил глаза и закашлялся. Челочёсов с удовольствием смотрел на меня и почесывал лоб:

– Во! Картина Сальвадора Репина «Глаз вопиющего в пустыне». Запей. Давай: за солнечную Карелию!

Поясню. Мы возвращались из Карелии, где две недели с нашими детьми сплавлялись на катамаранах. Я с моим старшим сыном и Петя Челочёсов со своими четырьмя детьми. Ваней, Машей, Марком и Матвеем. Пятый – годовалый Лука – остался с мамой Таней в Москве. Руководили нами два молодых местных инструктора: Саша и Даша.

Отдохнули мы прекрасно. Было все, что полагается: упорно не разгорающиеся костры, сырые палатки, пороги с катамаранами, застрявшими на камнях, злобное мытье котелков, охота на верхоплавок, гордо именуемая Ловлей Большой Рыбы. Словом, сказка. И вот теперь мы возвращались в Москву. В пробки, офисы и банки.

Многодетные Челочёсовы начали с Вани четырнадцать лет назад. Потом, через два года, родилась Маша. Еще через четыре появился Марк.

Марк сначала планировался как Федя, в честь деда, но Петя Челочёсов решил не мелочиться и воспроизвести на свет всех евангелистов. Наметили Матвея, который послушно явился через два года. А вот Лука задержался на шесть лет. Но все-таки был сделан.

Друзья Челочёсовых называют Челочёсовых «че́лами». Иногда – «бандой мелких челов». Любя, конечно. Хотя мелкие челы – это самая натуральная банда.

Петя и Таня Челочёсовы отличаются абсолютно уравновешенным характером. Вывести из себя этих людей нельзя ничем. В бытовом плане. Поспорить на абстрактные темы – это святое. Но быт Челочёсовых поколебать не может. По этой причине Таня Челочёсова имеет прозвище Тётя Дамба. А Петя именуется так: «Человек, Который Уходит».

Дело в том, что Петя имеет особое свойство: в любой момент жизни он имеет эксклюзивное право встать, уйти и лечь спать.

Он может позвать всех на день рождения и сразу после прихода гостей уйти спать.

Когда он учился в институте, он уходил спать с лекций и семинаров. Просто – молча вставал и уходил. И спал где-нибудь на «сачке». А через полчаса просыпался бодрый и свежий.

Он ушел спать во время защиты собственной диссертации (его с трудом разбудили). Когда год назад родился Лука и Тётя Дамба позвонила из роддома и невозмутимо сказала: «Четыре пятьсот пятьдесят. Пятьдесят шесть», – Чел Старший спокойно произнес: «Я сделал это», – и ушел спать.

С заседания правительства Москвы, на которое Петра Федоровича Челочёсова пригласили в качестве докладчика по стратегическому планированию архитектурного облика Москвы XXI века, он тоже ушел.

К этому свойству Чела-Старшего все давно привыкли.

Банду Малых Челов «Человек, Который Уходит» называет «Саморегулирующейся Системой», или, кратко – «СС».

Что это значит?

Это значит то, что это значит. Петя любит цитировать Мао Цзедуна, который, как известно, сказал: «Много людей – легко решать проблемы».

– Что там твои микробы делают? – спросил я, разливая пиво.

– Живут, – сказал Петя, вытирая тарелку хлебом. – Думаю, кого-нибудь окучивают. Например, из соседнего купе…

– Не представляю… – покачал я головой.

– Чего не представляешь? – Петя посолил и поперчил пиво. Он всегда солит и перчит пиво. А водку любит с кетчупом. Типа «Кровавой Мэри».

– Не представляю, как можно управляться с этой оравой…

– А чего с ней управляться?.. Пусть бегают.

Приоткрылась дверь вагона-ресторана, и из нее высунулся восьмилетний Марк. Марк по-хозяйски оглянул помещение. Через мгновение из-под Марка высунулся шестилетний Матвей и тут же крикнул:

– Пап, а пап!

– Чего?

– Отгадай загадку! – крикнул Марк и почесал лоб.

– Валяй.

– Что было вначале, курица или яйцо?! – закричали они хором. Причем Марк закричал «курррица», а Матвей – «куйица».

– Ну, это неинтересно… Ни то, ни другое…

– А вот и непйавильно!

– А вот и непрррравильно!

– А чего же правильно?

– Купи спрррайту, скажем.

– Купи спйайту, фкавем.

– Ладно, куплю.

Марк с Матвеем переглянулись и хором выдохнули:

– Вначале был петух! – и засмеялись.

– Гм… неглупо. Это кто вас научил?

– Тетя Валя!

– Кто такая?

– Эта… как ее?.. – Матвей посмотрел на Марка.

– Пррроводница!

– Пйоводница!

– Мудрая женщина, – с уважением покачал головой Петя. – Ну-ка сбегайте к ней и так и скажите: «Папа просил передать, что вы, тетя Валя, очччень мудрая женщина». Запомнили?

– Осень мудая зенсина… – задумчиво почесал лоб Матвей.

– А спрррайт?

– Куплю, куплю. Дуйте.

– Ну, мы подули, – сказал Матвей и че́лы хлопнули дверью.

– Надо еще парочку, – философски почесался Петя.

– Не понял. Ты про пиво?

– Про детей. Хотя насчет пива тоже правильная мысль. Будьте добры, еще два пива! – крикнул Челочесов. – А детей нужно еще двоих, – сказал он тихо, – это мы с Ленкой уже обсудили.

– Сильно!

Нам принесли две бутылки «Балтики».

– А что?.. – шмыгнул носом Челочесов. – Пусть бегают. Думаю, надо заделать для полноты тематики Петра и Павла.

– Хорошо, что не Мафусаила с Иезекиилем.

– В школе задразнят… А так бы – на раз. А что? Мафа и Изя. Там, в Писании-то, как сказано?

– Как?

– «Плодитесь и размножайтесь». А дальше уж – как получится. Наливай.

– Тоже ход…

Я стал разливать пиво. В это время в вагон-ресторан вбежала двенадцатилетняя Маша. Вся розовая и влажная, как утренняя роза:

– Пап!

– Чего?

– А чего Ванька щипается?

– Что Ванька делает?

– Щипается!

– Не понимаю…

– А чего тут непонятного? – Маша страстно откинула челку со лба. – Берет прямо – и больно щипается! За ногу́.

– Нет таких слов в русском языке.

– Как нет?!

– А так… «Щипается» и «ногу́» – нет в русском языке таких слов.

– А какие есть?

– Вот пойди и узнай. И доложи по уставу.

Маша недовольно вытянула губы, озабоченно почесала переносицу и убежала.

– Лихо ты с ними, – сказал я.

– Пусть бегают, – Петя посолил и поперчил пену, отчего она зашипела и стала похожа на халву, с наслаждением выпил. – Однако диспропорция получается.

– Не понял?.. Переперчил, что ли?

– В каком-то смысле… Получается шесть пацанов. А Машка – одна. Не порядок. Надо девок рожать.

– Сарру с Агарью? Или Юдифь с Магдалиной?

– Ну, это мы еще подумаем. Сейчас Ванька прибежит. Чувствую. Я ему кое-что обещал. Он теперь переживает. Сейча-а-ас прибежит.

Как по заказу хлопнула дверь, и вбежал Ванька. Он уже открыл рот и хотел что-то крикнуть, но Челочесов старший его опередил:

– А вот про мопед забудь.

– Как?!

– А так.

– Нууу!.. Ты же обещал! Я так не играю!

– Я тоже. Провинился – забудь про мопед.

– А что я сделал-то?!

– А ты у Маши спроси.

– Да я…

– Значит так: пусть Маша придет ко мне и на хорошем русском литературном языке попросит, чтобы я тебе купил мопед. Понял?

– Да я…

– Ты понял?

– По-о-онял, – понуро пробурчал Ваня, шмыгнул носом, почесал висок и вышел.

– Ну вот, круг замкнулся. Как говорится, кольцевая композиция. Все при деле, – сказал Петя и допил пиво. – Пусть теперь побегают. А я пошел. Что-то меня в сон потянуло.

Челочесов купил бутылку спрайта и ушел.

Я еще с полчаса сидел в ресторане и смотрел на мчащиеся в окне валдайские поля. Жирные, тучные, все в золотисто-изумрудной траве, освещенной предзакатным солнцем. Смотрел на васильковые искрящиеся затоны. На пестрые березово-еловые перелески. Там, в перелесках, наверное, видимо-невидимо грибов. Сейчас как раз пошли подберезовики. Лобастые, веселые, шелковые под солнцем и замшевые в тени. И никто их не собирает.

И снова я смотрел на бескрайние русские поля, в которых ни души. Полчаса вагонных перестуков – и ни одного человека. Где же мы, люди? Что с нами происходит? Почему же мы не плодимся и не размножаемся, как завещано нам Главной Книгой, где сказаны Главные Слова?

А вначале, конечно, были не яйцо, не курица и даже не петух.

Вначале было сами знаете – Что.