Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

С тех пор я так и делаю. И всё «получается как надо».

Последний, шестой, «черный вечер» Жуй начал с того, что отвел меня на кухню и показал целую коллекцию темно-бурых лепешек-блинов, похожих на мины. Это и был черный «пуэр». История пуэра, как я узнал в этот вечер, самым прямым образом соотносится с историей выдержанных французских вин, особенно – с историей коньяка.

В сущности, что такое коньяк? Это случайно сильно перебродившее вино. Коньяк был открыт случайно, можно сказать, по недоразумению. Пуэр тоже.

Есть такая легенда (одна, впрочем, из многих): в славном китайском городе Мэнхай, что в провинции Юньнань, которая тогда отнюдь не славилась своими чаями, скорее наоборот, как-то раз заскладировали несколько тонн премерзкого зеленого чая, самого низкопробного. Никто не хотел его покупать, продавцы уже забыли про него, покупатели даже и не знали. Прошло несколько лет, и какой-то туманный китаец зашел на склад и, заткнув нос пальцами, сказал «пу хао и сы», что можно перевести по-разному. Например: «что-то нехорошо», «почему-то очень нехорошо пахнет», «в этом заключается какой-то очень неправильный смысл» или «извините, но идите вы все в …». Все эти переводы правильные. Потом в этот ангар зашел другой китаец, то ли более умный, то ли более пьяный, но вдруг он решил, что эта куча сгнившего чая замечательный товар, который нужно немедленно реализовать. Так на рынке чая появился «пуэр».

С пуэром надо быть осторожным. Пуэр бывает разный. Бывает настоящий пуэр, который несколько лет (не менее 7) томили, подобно изысканнейшим французским винам, в подвалах провинции Юннань. Тонкость в том, что чай должен тлеть, медленно и печально, перебраживать, томиться и т. д. и т. п. сам, в сухом прохладном подвале. На это в современном Китае сил и терпения нет почти ни у кого. Поэтому китайцы придумали более быстрый способ – пуэр томят, перебраживают, «насилуют и опускают» с помощью «современных технологий ферментирования», как то: сваливание чая в одну кучу под тентом на солнце, смачивание водой сомнительного качества и перемешивание этого гумуса местным китайцем под крики «уо цхао!», что в самом скромном переводе на русский означает «дерьмо жизнь!». Любой пуэр, который вы купите в любом конце земли – 99 из 100 процентов, будет тем самым из серии «дерьмо жизнь!» Но если честно, и он не плох, совсем не хуже тех прессованных плит грузинского зеленого чая, которые у нас продавались в СССР. А настоящий пуэр можно приобрести в самых элитных магазинах самых элитных городов, типа Москвы, Лондона и т. д. за несколько тысяч долларов. Или же – за пару долларов в Юннани. Если у Вас есть терпение, то Вы можете купить зеленые лепешки пуэра и хранить их лет шесть-семь в темном помещении при температуре от 15 до 20. Но, нам кажется, надо быть уж очень большими любителями чая, чтобы заниматься такой некрофилией. Впрочем, Жуй именно этим и занимался. Зато каждая лепешка давала тысячу пятьсот процентов прибыли. Ай да Жуй!

Надо отдать должное Жую: он угостил меня самым изысканным и дорогим пуэром. Пуэр пах, как разогретый на солнце чернозём. Потом я отведал и шу-пуэр «искусственно состаренный». Он откровенно отдавал задумавшейся рыбой, подпорченным заломчиком. Может быть, я и извращенец, но мне в целом понравилось. Нравятся же людям французские сыры, пахнущие носками сантехника. Прав был Фёдор Михайлович Достоевский: «и ко всему-то подлец человек привыкает».

«Какой же хороший человек Жуй! – думал я, возвращаясь домой с лепешкой дешевого пуэра под мышкой, – приобщил меня к такому замечательному делу. Теперь вот я разбираюсь в чаях. Я продвинутый. Я буду здоровым и проживу сто лет!»

Никто не спорит: Жуй – хороший человек. Но все-таки он китаец. Одно другого не исключает, но это далеко не одно и то же.

Словом, наша романтическая история в Жуем закончилась так.

На седьмой день Жуй отвез меня на китайский склад чаев, где-то в Мытищах, и я накупил товара, сам того не заметив, на триста долларов. Потом на «жуевские чтения» и, как следствие, на мытищенский склад попали все мои родственники, друзья и знакомые, а также родственники друзей моих знакомых и знакомые друзей моих родственников. И каждый оставил Жую все, что смог. У друзей знакомых моих родственников очень широкая душа.

Последние десять лет я действительно, слава Богу, себя отлично чувствую. Но почти половина зарплаты уходит на очень дорогие хуны, пуэры, люи, хуаны, улуны и баи. Я с удовольствием созерцаю черных дракончиков, согреваюсь желтыми сэндвичами и наслаждаюсь пунктуальным стулом. Остальные жуевцы занимаются тем же самым.

Жуй поднялся на нас. Очень скоро он перепоручил нас дальнему родственнику знакомого своего друга и занялся перепродажей крупных партий чая. Я встретил его где-то полгода назад. Жуй очень обрадовался встрече. Я тоже. Он пригласил меня в свой новый дом на Николиной Горе.

Жуевские вечера десятилетней давности проходили в маленькой однокомнатной квартире в Чертаново. В новом особняке Жуя было столько же комнат, сколько плюшек пахучего пуэра на его старой чертановской кухне. Мы поболтали. Вспомнили прошлое. Все было отлично.

Жуй, как и положено, угостил меня чашечкой чая. Ее на серебряном подносе внесла голубоглазая блондинка с ногами каждая длиною в полтора Жуя. Из чашечки свисала веревочка с этикеткой «Липтон». По тридцать два рубля пачка.

Уо цхао!

Зов гор

В моем дворе, как, наверное, в большинстве московских дворов, убираются таджики. Спокойные, доброжелательные ребята. Убираются хорошо, чисто. Никаких претензий.

У меня к таджикам особое отношение. Дело в том, что моя бывшая жена – таджичка. По папе. По маме, правда, русская. Конечно, как говорится, кому мама, а кому и теща… Но это не главное. Дело прошлое. А история интересная, поучительная.

Моя бывшая теща, Тамара Петровна, родилась в номенклатурной семье. Ее отец занимал серьезные партийные посты. У Тамары Петровны, «Тамасика», было самое что ни на есть счастливое советское детство. Дача, папин служебный автомобиль, престижная школа, лето в «Артеке». Тамасик была отличницей, комсомолкой, обожала товарища Сталина, свято верила в марксизм-ленинизм и пролетарский интернационализм. Завтраки, обеды, полдники и ужины Тамасику прислуга приносила в судках из цековской кухни. Родители внушали Тамасику: готовить, стирать и убирать Тамасик не должна, на это существуют необразованные домработницы, а Тамасик должна учиться, учиться и еще раз учиться, как завещал Владимир Ильич Ленин. (Правда, что «учиться, учиться и еще раз учиться» Ленин стырил из дневников Льва Николаевича Толстого, – этого родителям Тамасика знать было не положено). Тамасик должна закончить школу с золотой медалью и поступить в университет. А потом закончить университет с красным дипломом и поступить в аспирантуру. А потом вступить в партию и защитить диссертацию.

Вступление в партию было чем-то вроде персонального развитого социализма, а диссертация – личным коммунизмом. И Тамасик делала всё, как надо. А то, что первый раз она сама пожарила яичницу в тридцать лет, – это не считается. Но я забегаю вперед.

Тамасик закончила университет с красным дипломом и поступила в аспирантуру. И здесь наступил 1957 год и в Москве открылся Международный фестиваль молодежи и студентов. Тысяча молодых людей из братских советских республик и со всего мира съехались в Москву. Ночные гулянья по Красной площади. Встреча восходов и закатов на Большом Каменном мосту. Клятвы в вечной дружбе на Ленгорах. Атмосфера высокой революционной романтики и интернациональной эротики. Восторг всеобщего единения. Экстаз дружбы, переходящей в любовь…

Словом, их звали Жорж и Хаджибек. Тамасик не знала, кого больше любит. Жорж был сыном ветерана французского сопротивления. Он пел хрустальным тенором Марсельезу, имел серые глаза, пепельные волосы, рост метр девяносто два и небольшой, скромный замок недалеко от города Коньяк. Там, в Коньяке, он возглавлял организацию молодых французских коммунистов, а заодно был наследником двух процентов акций завода по производству коньяка. Это давало несколько десятков тысяч франков годового дохода. Жорж верил в мировую революцию. Но видел ее как-то по-своему, сквозь призму коньячных акций. Тамасик безумно влюбилась в Жоржа, хотя общались они исключительно через франко-русский и русско-французский словари. Через франко-русский словарь Жорж сделал Тамасику предложение, а она через русско-французский словарь ответила, что должна подумать.

В эту ночь она рыдала в кабинете отца, Петра Петровича, который сказал ей просто и ясно: «Никаких французов». Его можно было понять. Зять-француз шел вразрез с цековскими судками и служебным автомобилем. Все-таки это был пока еще 57-ой год…

Любящее сердце Тамасика страдало сутки. Она сказала «нон» Жоржу и отдала сердце Хаджибеку.

Хаджибек приехал из Душанбе. Хотя вся родня его была из Куляба. Как любой уважающий себя таджик, вел свою родословную от Саманидов, был, разумеется, князем. На Востоке все князья. У него был рост метр шестьдесят два, изумительные черные, как антрацит, изящно вьющиеся волосы, черные миндалевидные глаза и коралловые губки бантиком. Он был похож на купидона-переростка. Ночи напролет Тамасик и Хаджибек бродили по незасыпающей разноголосой Москве. Хаджибек рассказывал Тамасику о Таджикистане, о его звонких реках и могучих чинарах, о снежном Памире и уютном Душанбе. Он читал ей стихи великого таджикского поэта Мирзо Турсун-заде из циклов «Я с Востока свободного» и «Вечный свет».

Это была Любовь. Хаджибек сделал Тамасику предложение. Через пять дней после оплаканного Жоржа Тамасик снова рыдала в кабинете отца. Отец не ожидал от дочери такого оперативного любвеобилия. Матримониальные процедуры никак не входили в семейные планы, Они шли вразрез с планами карьерными.

– Но как же аспирантура, Тамасик? – увещевал Петр Петрович свою дочь.

– Я закончу аспирантуру, папа!

– Но диссертация?!

– Я защищу ее, папа!

– Ведь у тебя, доченька, такая сложная и интересная тема… Как это там?.. «История суффикса – тель в русском языке». Такая тема требует всецелой отдачи. Ты должна сосредоточиться на научной деятельности, доченька. А тут этот… Нет, нет… Таджики – наш братский советский народ. И интернационализм – великое достижение человечества, и этот твой Улугбек…

– Хаджибек, папа!

– Да, да, Хаджибек, наверняка – честный, умный и порядочный юноша. Но вот так, сразу…

– Он комсомолец! Он изумительно читает стихи Турсун-заде, папа!

«Вот пусть и затурсунет его себе в заде!» – в отчаянии подумал отец. Но сказал совсем другое:

– Я встречался с Турсун-заде, Тамасик…

– Ты знаком с самим Турсун-заде, папа?!

– Да, мы были вместе в командировке в братской Болгарии. Это, вне всякого сомнения, великий человек и гениальный поэт… Но Тамасик…

– Я люблю, Хаджибека, папа!..

– Но Тамасик…

– Это настоящая Любовь, Любовь на всю жизнь, папа. Это Судьба! Папа, ну почему ты не веришь мне, папа?!

Тамасик не сдавалась. Кончился фестиваль. Хаджибек уехал в Душанбе и поклялся вернуться через три месяца за окончательным ответом. Разлука укрепила чувства Тамасика. Она была непреклонна. Она умоляла, угрожала, объявляла голодовку, говорила, что бросит все и уедет на Крайний Север дояркой.

– На Крайнем Севере нет доярок, – плакала мать Тамасика Серафима Ивановна. – Там некого доить.

– Я буду первой дояркой на Крайнем Севере! – кричала Тамасик. – Я буду доить оленей!

Понемногу родители стали сдаваться. Приехавшего за окончательным ответом Хаджибека приняли в доме. На все вопросы (что вы собираетесь делать? на что вы собираетесь жить? как вы собираетесь строить свою семью?) Хаджибек гордо отвечал:

– Я буду работать.

Через пару недель родители сломались. Стояла осень. Свадьбу назначили на весну.

На свадьбу приехали почти пятьдесят человек из Душанбе.

– Бюдим саправлять савадьба по-таджикски, – уверенно сказал папа Хаджибека Бозор Ахмадович.

– Это как это? – поинтересовался Петр Петрович.

– Тут, в этот ваша дома. Жёнщён – атдельна, мющин – атдельна. На кавра сидеть, пилав с рукам кюшать.

– Ну уж это, извините, нет, – сказал Петр Петрович.

Спорили вежливо, но долго. Наконец решили справлять: во-первых, все-таки в ресторане и за столом, во-вторых, женщины и мужчины вместе, плов – пожалуйста, но можно вилкой.

Оркестр играл то русскую, то таджикскую музыку. Тамасик сидела в нашей белой фате, Хаджибек – в своем национальном халате. Компромисс состоялся.

Таджикские родственники уехали, а Хаджибек остался в Москве. Он поселился в доме Тамасика, Петра Петровича и Серафимы Ивановны. Петр Петрович (не без усилий) устроил Хаджибека на работу – инструктором в ЦК ВЛКСМ. Пару недель Хаджибек старательно трудился, но потом затосковал.

– Что случилось, Хаджибек? – спрашивала его Тамасик. – Почему ты сегодня не пошел на работу?

– Голова болит.

– Выпей таблетку.

– Не хочу.

– Хаджибек, что-то случилось, я вижу. Ты больше не любишь меня, Хаджибек?

– Люблю.

– Что же произошло, Хаджибек?

Хаджибек вздыхал и, отвернувшись к стене, шептал:

– Хочу в Душанбе.

Это был Зов Гор.

Хаджибек стал упорно уговаривать Тамасика ехать с ним в Душанбе. Навсегда. Тамасик была готова ради Хаджибека на все, но навсегда ехать в Душанбе отказывалась.

Один раз они неделю гостили в Таджикистане. Стоял июль-месяц. Сорок пять градусов. Выцветшие голубоватые стволы чинаров. Повсюду горячая пыль, похожая на пепел. Вездесущий запах жженого кизяка и баранины. Ослы. То синие, то зеленые мухи, крупные и красивые, как самоцветы. Серые валуны пересохшего русла реки Душанбинки – словно волдыри от ожогов.

Хаджибек с Тамасиком спали за перегородкой в одной маленькой комнате с тремя братьями Хаджибека.

Ели: сначала семеро мужчин, потом четыре женщины, не считая Тамасика. Когда мужчины ели, женщины их обслуживали. Ели сидя на полу. Мужчины, разумеется, снимали ботинки. Эта пикантная подробность была особенно мучительна для Тамасика. Не говоря уже о сортире с бутылкой мутно-зеленой воды из арыка вместо бумаги. Хаджибек был победоносен. Он торжественно смотрел на Тамасика своими карими миндалинами, как бы говоря: «Видишь, любимая, как выглядит настоящая жизнь!» Ему было уютно есть без ботинок. Бутылкой в сортире, к ужасу Тамасика, он пользовался не всегда. Ему нравилось умываться из арыка. Запах кизяка и баранины он уважал намного больше ароматов «Красной Москвы».

Они вернулись в Москву. На работу Хаджибек больше не ходил. Несколько месяцев он лежал на диване и тихо и самозабвенно, как молитву, повторял: «Хочу в Душанбе». Тамасик продолжала работу над диссертацией, а Хаджибек неустанно уговаривал ее уехать. Тамасик отказывалась.

– Хорошо, – говорил Хаджибек, – защитишь диссертацию – поедем в Душанбе.

– Я не поеду в Душанбе, я буду жить в Москве. Чем тебе не нравится Москва, любимый?

– Ты поедешь в Душанбе. Ты – моя жена. Жена должна быть с мужем.

– Не поеду.

– Посмотрим.

Хаджибек стал периодически уезжать на родину: на пару недель, на месяц, на два. Возвращаясь – заводил ту же песню.

Работа над историей суффикса «-тель» шла к завершению. Четыреста страниц захватывающего текста были написаны. Была назначена предзащита. В день предзащиты Тамасик узнала, что она беременна. Хаджибек сказал:

– Ну вот. У меня будет сын. Я назову его Бахтияр.

Тамасик вступила в партию на втором месяце беременности и героически защитила диссертацию на пятом. Хаджибек в это время ностальгически гостил на родине. Он вернулся за неделю до родов. Роды прошли успешно. Когда Хаджибек узнал, что родилась девочка, он заплакал. От счастья или от горя – не ясно. Поплакав, он предложил на выбор три имени: своей матери и, соответственно, двух своих бабушек. Это были прекрасные имена: Юлдуз, Деляфруз и Мехриниссо. Вопреки всем требованиям Хаджибека девочку назвали Машей. Огорченный Хаджибек уехал в Душанбе. Он вернулся через год и в ультимативной форме потребовал, чтобы Тамасик с Машей-Юлдуз уехали с ним. Она сказала последнее «нет». Состоялся развод. От алиментов Тамасик отказалась. Хаджибек не настаивал.

Маша росла. Где-то раз в год Хаджибек звонил, чтобы спросить, как дела у дочки. «Нормально», – отвечала Тамасик и быстро вешала трубку.

Через девять лет умер совсем еще не старый Петр Петрович, еще через два – Серафима Ивановна. Они умерли совершенно неожиданно, что называется, мгновенно угасли. Тамасик осталась без прислуги, судков и служебного авто. Вдвоем с Машей, в большой трехкомнатной квартире с зарплатой доцента. Это был шок. Пришлось учиться жарить яичницу, пылесосить, стоять в очереди в сберкассу, чтобы оплатить квартиру. Квартира и зарплата у Тамасика были, мягко говоря, приличные. Но все это после номенклатурного рая казалось нищенством и концом света. Тамасик справилась.

Когда Маше исполнилось пятнадцать, неожиданно приехал Хаджибек. «Навестить дочку». Он привез дыню и тюбетейку. Он стоял в дверях с тюбетейкой, надетой на дыню, которую держал в руках перед собой, и улыбался. На дыне были нарисованы фломастером глаза, нос и рот. И подписано: «Моя доченька Юлдузик». Тамасик, Тамара Петровна, в дом его не пустила. Хаджибек поплакал (она видела это в глазок двери) и уехал. Раз в два-три года Хаджибек звонил, чтобы услышать «нормально» и – гудки. Еще чрез десять лет в доме Тамары Петровны и Маши появился я. Еще через год – наш сын. А еще через пятнадцать – мы развелись. Но это отдельная и несильно интересная история.

Важно следующее: через тридцать пять лет после рождения Маши и за четыре года до нашего развода вдруг однажды утром, где-то в полшестого раздался звонок в дверь. Теща была в отъезде. Маша с сыном на даче. Я, обернувшись в плед, открыл дверь. На пороге стоял красивый южный молодой человек лет двадцати.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Меня зовут Бахтияр. Я брат Маши.

«Интересно», – думаю.

– Я вас слушаю, – сказал я.

– Я сын Хаджибека…

– Это я понял.

– Папа умер. Два месяца назад…

– Глубоко сочувствую…

– А я… я приехал в Москву. С братьями.

– И сколько же у вас, извините, братьев?

– Трое.

– Так, значит, вас всего четверо? И что же?

– Мы бы хотели на время остановиться у вас. А потом мы найдем работу. Я буду работать.

– Интересно. Кем же?

– Пока не знаю. Кем-нибудь. А вообще-то я очень хочу учиться. Вы ведь работаете в университете?

– Работаю.

– Я бы мог поступить в университет.

– Забавно.

– Мы поживем у вас не так долго, месяц-два.

– Ага. Вчетвером…

– Мы будем работать.

«Да, – думаю, – сильные ребята». И главное, было видно: тут не было никакого хамства, прагматизма, холодного расчета. Просто Бахтиярчик приехал к очень близким родственникам пожить у них. Вместе с братьями. Поучиться, поработать. Нормально.

Не буду обременять вас подробностями – Бахтиярчик уехал обратно в Душанбе. В этом конфликте я был ангелоподобен, я был буфером. У Тамары Петровны от злости на Бахтиярчика случился гипертонический крис. Маша отреагировала на известие о смерти папы и на приезд Бахтиярчика, как на новость об изменении курса юаня. Она такая. Сын философски окрести своего таджикского дядюшку бульбазавром. Прошло еще пять лет. И вот в прошлом году, в мае месяце, я очутился в командировке в Таджикистане, в Душанбе и не только. Пару слов о Таджикистане. Не могу, как говорится, молчать.

Таджикистан – удивительная страна.

Вообще-то, «тадж» – значит «корона». По-таджикско-персидски (фарси и таджикский – в сущности один и тот же язык). Соответственно, получается, что «таджик» – это что-то вроде «коронованной особы». Что и заметно по поведению жителей республики Таджикистан.

Главная черта характера таджиков – непробиваемое спокойствие. «Спокойствие, только спокойствие!» – как говорил чисто русский лентяй и демагог Карлсон. Вот лозунг, кредо или Дао (как угодно) истинного таджика. Пожалуй, нет на белом свете более самодостаточных людей. Отсюда: неторопливость, благожелательность и неизменное приятие жизни такой, какова она есть. Даже если она далеко, что называется, не гламурна. Можно, конечно, всё это назвать покорностью. Но мне как-то ближе «самодостаточность».

Несмотря на то, что Таджикистан – маленькая страна, она очень и очень разнообразна. Я ее изъездил вдоль и поперек.

Есть там, к примеру, Памир, где живут памирцы, говорящие на памирском языке, певучем, как итальянский и цыганский вместе взятые. Заслушаешься.

Он же, таджикский Памир, как это ни парадоксально, один из самых высокообразованных регионов мира. Доцентов на Памире – как таджиков в Москве. Так сложилось: ехали, ехали сюда всякие геологи-спелеологи, географы-демографы, туристы-альпинисты, кандидаты-шмандидаты, да тут и остались. Трудно не остаться на Памире. Магия земли. «Лучше могут быть только горы» и всё такое.

И вот теперь: встретишь на Памире скромного дедушку-чабана, пасущего отару овец, а он тебе и задвинет у костерка что-нибудь про постмодернизм с гиперсублимацией. Очень задушевно. И даже у местных овец, задумчиво раскачивающих пуховыми коконами курдюков, – глаза шахматистов-мехматовцев.

В современных памирских школах, в силу указанной причины, а также горной разреженности населения, учителей с высшим образованием больше, чем учеников. Наверное, такого нет в мире нигде.

Другие области страны, будь то Кулябский район или Худжент (Ленинабад), каждая по-своему интересны. Там везде, в отличие от Памира, учителей катастрофически не хватает, зато хватает много чего другого на разные вкусы: где-то алюминия, где-то фруктов, где-то мяса с молоком, где-то целебной минеральной воды, где-то хлопка.

Конечно, в Таджикистан стоит приехать ради радоновых источников. Таджикская радоновая здравница – единственная функционирующая в мире. Радоновые источники есть и в других местах, например, во Франции, но полноценная лечебница есть только у таджиков. Это недалеко от Душанбе, около часа пути на бибике.

Кстати, о таджикских бибиках и бибиководах. Наверное, всё-таки лучше здесь самому не водить. Знаки тут редкость, как черный барс в парке Сокольники. Водят местные в стиле «эх, авось прокачу!» Но почему-то аварий не так много. Меня на встречу с целебным радоном вёз по горам весёлый ленинабадец с чапайскими усами на жигулях 1973 года производства с дыркой в фанерном полу. Вероятно, для форсмажорного торможения копытами. Однако, всё обошлось. Но это к слову.

Радон лечит многое: артриты, артрозы и прочее. Цена где-то в районе 20 долларов в день, включая проживание, питание и само, так сказать, орадонирование.

Всё здесь, конечно, очень советское: жилы проводов на пупырчатых стенах, выкрашенных голубой масляной краской, кофейный напиток какого-то гнедого цвета в мутных, как глаз алкаша, граненых стаканах и т. д. и т. п. Но радон-то более чем настоящий.

Из почти семисот койкомест чудо-курорта перманентно простаивает около двухсот. Таджики рекламу делать не умеют («спокойствие, только спокойствие!»). После принятой целебной ванны я, взбодренный и одухотворенный, попытался найти хоть какую-нибудь рекламку, чтобы привести её в Москву. Переполошил весь персонал. После часа напряженных поисков взмыленный замдиректора принес мне брошюру 1982-ого года на, разумеется, таджикском языке, которая мне, конечно, не пригодилась.

Когда-нибудь Таджикистан превратится в процветающий туристический край. Горы, источники, охота (олени, кабаны, дикобразы, кстати дикобразье мясо оказалось очень вкусным) – всего этого здесь хоть отбавляй. А пока страна приходит в себя, зализывая раны.

О гражданской войне таджики распространяться не любят. Мясорубка здесь была страшная. Но если уж таджики и распространяются, то с мудрым юмором. Это была, как мне поведал всё тот же усач на жигулях, война между «вовчиками» (кулябцы) и «юрчиками» (гиссарцы). По именам криминальных авторитетов, возглавлявших клановые группировки. Наркобароны в законе. Победили «вовчики», которые и посадили на престол нынешнего президента.

У президента десять дочерей, из них семь – половозрелых. У каждой половозрелой дочери, как ей и положено, есть половозрелый муж. Итого: 14 основных позиций. Вот так и распределилась молодая таджикская экономика. И это ни для кого не секрет. А президента все очень уважают, потому что он дал мир. А это главное.

Жизнь в Таджикистане налаживается. Первый признак налаживания жизни – свадебный бум. Я жил в Душанбе на улице Рудаки (бывшая Ленина) в гостинице «Авесто». Свадьбы под моими окнами справлялись каждый день. Причем аккуратно в 21.00 шум стихал. Всё строго. Правительство республики, кстати, ввело лимит на число свадебных гостей: не более 150 человек. Потому что если таджиков с этим делом не лимитировать, пригласят всю страну, влезут в долги, всё спустят и останутся навсегда без штанов, ботинок и тюбетеек.

В Таджикистане всё очень дёшево. Местные деньги называются самани, в честь легендарного родоначальника таджикского народа (Саман, отсюда – династия Саманидов). Самани – это где-то 7–8 рублей. Впрочем, все таджики упорно называют свои самани рублями. На 100 самани мы в ресторане ухомячивались ввосьмером: плов, шашлык, манты и т. д. Ну, и водка, конечно. Здесь она очень хорошая. Называется «Пойтахт», т. е. «Столичная». Симпатичные пол-литровые округло-треугольные бутылочки. По 10 самани штука. Из четырёх долек-«пойтахтчиков», если их сложить, получается одна ещё более симпатичная толстая круглая бутылка. Вот мы этим строительством толстых бутылок каждый день с энтузиазмом и занимались. За недорого. Коньяк здесь тоже очень недурной. А вот вина в основном крепленые. А я их побаиваюсь. Комплекс такой у меня из советского прошлого. «Солнцедарфобия» называется.

Русский язык здесь знают многие. Можно сказать, все. На базарах объясняться уж совсем не проблема. Если по-русски не говорят, то понимают. Если не понимают, то когда про цены и деньги, всё равно понимают. Так что не пропадете.

Таджики очень уважают звук «ш». «Рубль – шмубль», «урюк – шмурюк», «манты – шманты» – это они любят. И улыбаются золотыми зубами. Чем у таджика (или таджички) больше золотых зубов, тем он (или она) богаче. У меня, с таджикской точки зрения, хлеборезка бомжа-неудачника.

После лекции, которую я прочитал перед аспирантами и преподавателями университета Душанбе, ко мне подошел аспирант. Это был Бахтияр. Такой же, как несколько лет назад, только с усами и золотым зубом. Наверное, потому что его папа Хаджибек из «кулябских», как и президент.

– Вы меня узнали? – спросил Бахтияр. Он искренно и приветливо улыбался.

– Конечно, узнал. Рад вас видеть.

– Спасибо за лекцию. Было очень интересно. Можно я приглашу вас сегодня вечером в чайхану на улице Рудаки.

– К сожалению, я улетаю в пять.

– Очень жаль, – на его лице отразилась неподдельная боль. – Передавайте привет Маше и Тамаре Петровне.

– По возможности – непременно.

– И пусть приезжают к нам в Таджикистан. И вы приезжайте вместе с ними.

– Ну уж…

– Мы вас будем очень ждать.

– С вашими тремя братьями?

– С моим тремя братьями, четырьмя сестрами, женой и детьми. У меня их трое.

– Поздравляю.

Мы расстались настоящими друзьями.

И меня, если честно, тянет туда, в Душанбе, в радоновые источники, в Куляб, Гиссар, Худжент, на Памир… Ничего не поделаешь: Зов Гор.