355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Елистратов » Рассказы (СИ) » Текст книги (страница 35)
Рассказы (СИ)
  • Текст добавлен: 9 мая 2017, 21:30

Текст книги "Рассказы (СИ)"


Автор книги: Владимир Елистратов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Мой друг Жан Жак или Тайна русского аперитива

Как-то раз хмурым ноябрьским вечером я забрёл в «Ёлки-палки». В поисках тепла и уюта. Заказал сто пятьдесят и «телегу». Налил. Взгромоздил исполинский груздь на вилку, любовно обвёл взглядом трактир. Смотрю – сидит, голубчик. Сидит и с вдохновением жрёт свиную отбивную. Жрёт так, как будто это не европеец, а папуас. Прямо весь кусок насадил на вилку и кусает. Без ножа. Надо же… Чушкину отбивную – и без прибора.

Это был мой старый приятель. Француз. Зовут его – как Руссо, великого просветителя и философа-богоборца: Жан Жак. Фамилия у него тоже звучная и известная – Жорес. Был такой социалист, историк и, как пишут советские энциклопедии, «видный борец с милитаризмом». Но к тому Жоресу, как, впрочем, и к Руссо, мой приятель никакого отношения не имеет. Сомневаюсь даже, что он вообще подозревает об их существовании.

Скажу о нём несколько слов, пока он мечет хрюшку. (И где это он, болезный, так изголодался?)

Жан Жак Жорес – инженер. Работает во французской фирме. Толком я не знаю, чем он занимается. Суть, кажется, в том, что есть какие-то французские детали для русских станков. Или же французские станки, к которым подходят русские детали, не помню. И вот Жан Жак занимается тем, что налаживает всю эту русско-французскую, как выражался мой покойный дед (земля ему пухом!) «хренопотамию». Офис фирмы располагается в Москве.

Хотя вся парижская квартира Жан Жака уставлена хохломой и гжелью, Россию Жан Жак любит не очень, вернее – очень не любит, в смысле – терпеть её не может. Живёт он здесь из традиционной французской жадности, так как французское правительство платит своим гражданам, работающим за пределами Франции, двойной оклад. «За удаление от Родины». Считается, что пылкое французское сердце, оторванное от любимой Франции, работает с эдаким двойным надрывом, на износ. А за износ надо платить.

Жан Жак – человек по природе своей добрый, мягкий и в чём-то даже благородный. К перипетиям российской действительности относится философски, руководствуясь известным принципом: если тебя насилуют и ничего нельзя поделать, то лучше расслабься и постарайся получить удовольствие. А в России за пять лет он многое успел перевидать. По французским, конечно, меркам.

Один раз он ненадолго, так сказать, окунулся в брак, то есть женился. Его избранница, Лена Камнегрудова, родом из Одессы, оказалась, по словам Жан Жака, «девушкой с недостаточно порядочной природой». Это если буквально перевести с французского. То есть сукой.

По-русски, кстати, Жан Жак говорить так и не научился. Правда, он знает несколько выражений. Основные из них такие: «зайчьишка сьерьенький», «гдье здьес а вас туалэтт?» и «пощьёл накуй».

Первое выражение Жан Жак извлёк ещё в школьные годы из французских учебников русского языка, где в первых же уроках были зачем-то даны титанические перечни русских названий животных, включая такие, как «росомаха», «вепрь» и «хомячок». На кой типун французским детям «хомячок» – тайна. Жан Жак честно выучил десятка три всяких там «бобров» и «сусликов», но обломался на «выхухоли». Слово это («викуколь»), кстати, стало в его лексиконе ругательным и употреблялось примерно в таком значении: «чиновник, которого надо постоянно приглашать в дорогие рестораны». Серенького же зайчика Жан Жак запомнил потому, что его так называла Лена Камегрудова в первые медовые месяцы семейного счастья.

Второе выражение (насчёт туалета) Жан Жак тоже знает давно. Он твёрдо усвоил его сразу после приезда в Россию, в январе 199… Русские тогда очень радушно встретили французских коллег и целый день возили их в отечественном автобусе по двадцатипятиградусному морозу, показывая достопримечательности столицы, в том числе, например, высотное здание МГУ, митинские новостройки и Битцевский конно-спортивный комплекс. Туалеты предусмотрены в Москве тогда ещё не были. (Они и сейчас ещё не очень сильно предусмотрены.)

Семеро – самых интеллигентных – из пятнадцати членов французской делегации героически опИсались в штаны. Четверо, уже ближе к вечеру, с победными криками «Оляля!» долго и самозабвенно мочились на здание Бородинской панорамы. Без всякого намёка. Просто на Кутузовском проспекте автобус часа на полтора заглох. Трое наиболее опытных французов, которые были в России уже не первый раз, предусмотрительно ничего не пили со вчерашнего вечера. И, наконец, Жан Жак совершил невозможное: он протерпел весь день. Зато вечером, добежав до своего номера, несчастный испытал, как он выразился, «восторг маленькой Этны», похожий на «неземное блаженство первой отроческой эякуляции».

Наконец, третье выражение («пощьёл накуй») Жан Жак выучил на станции Кисляево. Но об этом чуть ниже.

Так вот с Леной Камнегрудовой Жан Жаку не повезло. Лена восемь раз съездила со своим «зайчишкой» во Францию, раскрутив «косого» на пару-тройку десятков тысяч франков, между делом завела роман с его другом Мишелем («мишкой косолапым»; Топтыгин тоже попал тысяч на восемь-десять) и – в заключении банкета – попыталась перевести на своё имя дом жан-жаковых родителей в Провансе. Последний заход вызвал справедливое сопротивление супруга, ничуть, впрочем, не более активное, чем т. н. «французское сопротивление» во время второй мировой.

После первых же возмущений Жан Жака Жореса, Лена назвала его «жопой в кубе», оттяпала у него ещё два десятка тысяч и, бросив, как она выразилась, «лягушачью кубическую задницу мотыляться по заснеженным русским пространствам», уехала в город-герой Одессу. Через некоторое время «madam Camnegrudoff» отбыла с неким туманным турком в Стамбул, где увлеклась белой магией и преферансом. Турка сменил испанец, испанца почему-то осетин. Хотя осетин был богатый. В последний раз Лена объявилась в Москве года два назад с пятилетним ребёнком странной национальности, похожим на индейца племени кечуа. С ребёнком она бойко изъяснялась по-итальянски, хотя называла его «Фёдор Иванов – сукин сын». Далее след Лены Камнегрудовой теряется где-то в Японии, где, по упорным слухам, она занимается «консумацией», т. е. раскручиванием посетителей ресторанов на спиртные напитки. Я думаю, в Японии саке льётся рекой. Больше ничего о Лене я сказать не могу.

После развода Жан Жак страдал около полугода. И даже с горя по вечерам в выходные дни выпивал по банке пива, трогательно называя весь этот зловещий разврат «мой маленький одинокий запой».

– Русские женщины черствы, – любил повторять Жан Жак. – Они не способны оценить скромную, но искреннюю французскую щедрость.

«Скромная щедрость» – это он очень хорошо сказал. Что-то вроде «сдержанного самопожертвования» или «осторожного подвига». Как, помню, в каком-то французском романе: «Не в силах сдержать благородного порыва, чувствуя жгучее сострадание к беднякам, Жюль достал из кошелька пять сантимов и дрожащей рукой протянул их несчастной малютке». Это очень по-французски: пылко пожертвовать пятачок. Хотя Лена, если честно, встала Жан Жаку подороже.

Через год Жан Жак женился на нормальной француженке, похожей, как все француженки, на круассан, смоченный в кофе.

Да, многое довелось испытать Жан Жаку в Москве.

Было легкомысленное посещение пельменной в Кузьминках, после которой ему пришлось трое суток «содрогаться в чудовищных кишечных спазмах», в результате чего он «чуть не увидел одуванчики со стороны корней». То есть по-нашему – чуть ласты не склеил от свистухи.

Были два часа, проведенные в отделении милиции. Причина – та же жадность.

Жан Жака, прогуливавшегося по Александровскому саду, остановил низкорослый, но плотный милиционер и, бойко глядя из-под шапки васильковыми глазами, с сильным краснодарским акцентом попросил предъявить паспорт. Паспорта у Жан Жака не оказалось.

В старые времена разбойники, нападая на жертву, говорили: «Кошелёк или жизнь». Наши мусорки-васильки нынче ставят перед иностранцами вопрос иначе: «Паспорт или сто баксов».

Когда Жан Жак услышал сумму, он ужаснулся. Вообще если французу медленно отпиливать ногу ржавой тупой ножовкой и одновременно взамен требовать сто долларов, то француз сделает выбор не сразу. Сначала он переведёт (из патриотических соображений) доллары во франки, потом соотнесёт сумму со своим окладом. Потом скажет «оляля!», а уже затем заорёт от боли.

Наш мусорок оказался парнем решительным и отправил Жан Жака в обезьянник. Там, после двух часов «кошмара азиатского бесправия», от которого у Жан Жака чуть не случилось очередного «восторга маленькой Этны», он отдал-таки пятьдесят долларов и вырвался на свободу. «Как птица, которой чуть не опалили перья». Это всё из его лексикона.

Много всякого случилось с Жан Жаком Жоресом.

И вот теперь он заглатывал уже второй ломоть поросятины. Жадно, как некогда Шарик – «особенную краковскую».

Ну, то, что он оказался в «Ёлках-палках», – это понятно: здесь дешевле. Но чтобы француз без ножика харчевался банальной хавроньей, да ещё с такой скоростью – это уже мистика.

Я дождался того момента, когда Жан Жак, сибаритски икнув, откинулся на спинку стула, – и крикнул ему: «Привет, Жан Жак! Куда же ты пропал?! Как дела?»

– Оляля! – нежно пропел сытым тенором инженер. И рассказал следующее.

Четыре дня назад Жан Жака отправили в командировку. На некую станцию Кисляево. Устанавливать французское оборудование.

Что такое Кисляево – я не знаю. Жан Жак тоже. На мой вопрос, где это, он ответ так: «Мы ехали чудовищно долго, и со всех сторон была степь». Это всё, что он знал о местонахождении станции Кисляево.

Ну, вы можете себе представить. Кисляево. Ноябрь-месяц. Небо цвета неудавшегося суицида. Город весь в грязном снеге. Медленно наползающие сумерки, похожие на постепенно замерзающего негра. Несколько тёмных силуэтов. Может быть, это деревья, может быть – люди, а может – их души. Собаки, худые как детские велосипеды. Вороны, похожие на археоптериксов. И Жан Жак со своим оборудованием. Похожий на идиота.

В первый день в Кисляеве отключили электричество, и поэтому налаживать оборудование, ясное дело, было невозможно.

На второй день не привезли бензин. Бывает.

Жан Жака поселили в здании бывшего райкома партии, переделанного под гостиницу. Инженер жил в кабинете инструктора, курировавшего некогда животноводческий сектор.

Из окна Жан Жак видел огромную ворону, часа полтора подряд остервенело рвавшую старый носок. Это была какая-то шизофреническая ворона. Она разорвала носок на мелкие-мелкие кусочки, три раза демонически каркнула и улетела. Это было в первый день.

На следующий день утром Жан Жак обнаружил у себя под окном огромную старую шину. Кто и зачем положил сюда ночью эту шину – тайна.

К полудню к шине подбежал пёс. Небольшой такой, худенький песик неопределенного цвета. Если бы я не побоялся обвинения в пижонстве и сюрреализме, то я бы сказал, что пёс был цвета заспиртованного мозга. Причём ленинского. И это был бы очень точный образ.

Сначала барбосина просто пару часов сидел и умными, как у старшего бухгалтера, глазами смотрел в окно к Жан Жаку. Потом животное зевнуло, неторопливо забралось на шину и стало её… ну как это сказать… стало её пользовать. Жан Жак около полутора часов ошеломленно и с лёгким оттенком зависти наблюдал за тем, как пёс пользовал шину.

Иногда бобик слезал с шины и отдыхал. Зевал. Чесался. Выкусывал блох. Потом снова залезал и снова пользовал. Потом опять устраивал перекур. Опять трудился.

Наконец пёс допользовал шину до конца, помочился на свою неперечливую возлюбленную и убежал.

Так прошёл второй день. В наблюдении чужого незатейливого счастья.

На третий день утром Жан Жаку сообщили, что главный механик – Иван Семёнович Блындин – заболел и «будет точно болеть до завтра». И поэтому установка оборудования откладывается на четвёртый день.

Жан Жак сказал: «Оляля!» – и опять уставился в окно.

Декорации переменились. Шина была на месте, но около неё сидел мальчик лет семи. Мальчик достал из кармана пальто водочную бутылку. Жан Жак содрогнулся. «Неужто и эта невинная крошка уже стала жертвой чудовищного и пагубного пристрастия обитателей это дикой Татарии!» – подумал Жан Жак.

«Жертва чудовищного и пагубного пристрастия» понюхала горлышко, взболтала бутылку. Подумала. Оглянулась. Потом быстро вылила содержимое бутылки, но не в рот, а на шину. Сделала какое-то быстрое движение руками и с визгом упоения отбежала в сторону.

Столб пламени, а затем – вороного дыма взметнулся вверх. Всё окно Жан Жака залепило чёрной, зловеще шевелящейся ватой. Из-под рамы окна в комнату протянулись смоляные зловонные щупальца.

Это уже было полное оляля.

Жан Жак выбежал из комнаты. Через десять минут он был у начальника станции. Начальнику Жан Жак сказал (через переводчика): «Если сейчас же, да-да, сейчас же не начнётся установка оборудования, то я сию же минуту уезжаю». И принял позу Наполеона, ждущего ключи от бояр.

– Ну и хер бы с тобой, – сказал, зевнув, начальник станции. И установка оборудования началась.

Оборудование установили очень быстро. Ну, установили. До поезда ещё несколько часов. Что делать?

Русские наладчики, ясное дело, расстелили «Труд». Бутылка, стаканы, бородинский, килька в томате, пряники. Бородинский – это совпадение.

А дело в том, что Жан Жак три дня питался одними фруктами в своём номере. Его, конечно, отвели в местную столовую сразу после приезда, но в столовой он питаться не смог. «Там пахло алхимической серой, и на железных полках стояло много пробирок с гипсом».

Это он, гад, про сметанку-то! Сметану-то в стаканчиках помните?

Три дня француз фактически голодал. И вот теперь ему налили водочки и дали закусить. Он отпил кукольный глоточек и тактично лишил одну из килек хвостика.

«Аперитив! – прозорливо догадался Жан Жак и подмигнул сам себе. – Сейчас по случаю установки оборудования дадут обед с красным вином. И может быть, даже предложат сыру…»

Догадливый инженер сглотнул слюну и полностью отдался своим национальным сырным фантазиям.

Но аперитив затягивался. Наладчики, доев бородинский, с аппетитом лопали бутерброды из пряников с килькой. Через час Жан Жаку позвонила жена:

– Как дела, дорогой? Ты уже обедал?

– Не знаю, любимая, – честно ответил Жан Жак и прослезился.

Ещё через час кончилась третья бутылка водки. Наладчики стерильно отшлифовали внутренность банок пряниками. «Аперитив» закончился. После «аперитива» мужики на пару часов легли вздремнуть, а Жан Жак в недоумении побрел на станцию, «одинокий, как осенний лист, гонимый безжалостным ветром». Это опять из жан-жаковских риторических находок.

Он никогда ещё не встречал такой странной традиции – устраивать сиесту между аперитивом и обедом.

Я опускаю рассказ Жан Жака о его приключениях в поезде. На эту тему надо писать отдельный шедевр.

Важно, что всё кончилось хорошо, двойной свиньёй в «Ёлках-палках».

Вот такой у меня есть друг. Жан Жак Жорес. Человек и француз. Навидавшийся видов инженер, так и не познавший тайну вечного русского аперитива. Аперитива, который всегда с тобой.

Дракон доел пельмени

Судьба Вадика Сыркина мистична и причудлива, как изрезанное лагунами, заливами и полуостровами побережье Восточно-китайского моря. Как знаменитый Шанхайский небоскреб «Открывашка» с круглой дырой наверху. Как каналы «китайской Венеции» Сучжоу. Как китайский иероглиф «Любовь», похожий на резво шагающего человека с чем-то странным на (в?) голове.

Начнем с того, что Вадик родился четвертого апреля 1974 года. Мало того: он родился в квартире № 44, в доме на одной из улиц города Сызрань. А потом семья Сыркиных переехала в Москву.

Вроде бы – ничего особенного. Но таки слушайте дальше.

Когда Вадику исполнилось, опять же, четыре года, родители Вадика уехали в долгосрочную командировку в Китай, в провинцию Сычуань. И взяли с собой Вадика.

Это было чудо. Тогда между СССР и Китаем были самые напряженные отношения. Но кое-какие разведка и дипломатия все-таки сохранились. Командировка продлилась, как нетрудно догадаться, четыре года. Там Сыркин-младший отучился в начальной школе, на твердые, кстати, четверки, и освоил азы китайского языка.

А эти азы говорят, в частности, о том, что в китайском языке есть иероглиф «сы», который может обозначать а) цифру «четыре», б) слово «смерть». Китайцы вообще стараются избегать этой цифры. Вплоть до отмены домов № 4 и квартир № 44. Стараются не рожать детей в апреле и т. д. и т. п. И вообще «сы» – нехорошее слово. Как та самая булгаковская квартира № 50.

И вот четверочник Сыркин из Сызраньской 44-ой квартиры, родившийся 4-го числа 4-го месяца проводит в Сычуани четыре года и решает связать свою судьбу с Китаем.

После школы он четырежды (sic!) поступал на отделение восточных языков МГУ и не поступил. Потому что все сочинения по литературе (тогда еще не было никакого ЕГЭ, которое, как известно, расшифровывается в народе по-разному: как «Единая Государственная Экзекуция», «Единое ГЭ» и т. п.), итак, все сочинения по русской литературе Вадик упорно сводил к китайской теме.

Образ Обломова Сыркин раскрывал исключительно через понятия «дао», «энергия ци», «инь-ян» и т. д. Что, кстати говоря, не так уж глупо: по-моему, Обломов – чистый даос и яркое воплощение «инь», в отличие от «ян»-Штольца. Но все-таки это было для вступительного сочинения слишком…

Сочинение на тему «Смысл названия романа Л.Н. Толстого „Война и мир“» Вадик написал с десятками цитат из Конфуция, Чжуан-Цзы и даже Мао Цзэ Дуна. И это было опять же неглупо и опять же – слишком…

На пятый год Сыркин взял себя в руки, написал нормальное сочинение про «Мцыри» и поступил в педагогический. Так Сыркин стал педагогом. После окончания вуза он переквалифицировался в преподавателя русского языка как иностранного и проработал в этом качестве сами догадываетесь сколько лет. И вот его наконец-то отправили преподавать русский язык в Шанхай.

Надо отметить, что рост у Сыркина 1 метр 95 сантиметров. Весит Сыркин сто двадцать килограммов. Имеет густой, наваристый, как хаш, баритон, очень крупные черты красного лица, алую, как те самые романтические паруса, лысину и ярко-рыжую, как какое-то древнее золото, бороду лопатой. Даже, я бы сказал, веером. Словом, он весьма характерный персонаж и похож на хорошо поддавшего ирландского шкипера.

Китайских студентов Сыркин своими физическими данными покорил сразу и навсегда.

По-китайски «шань» – это гора, «лун» – дракон, «хун» – красный и «цзинь» – золотой. Соответственно Вадик имеет – как минимум – следующие торжественные клички: «Хун Шань», «Цзинь Лун», «Цзинь Шань» и «Хун Лун».

Иногда он именуется, скажем «Ва Ди Лун» или «Хун Ва Ди» и т. п. «Ва Дим» по-китайски никак не получается. Может выйти что-то вроде «Ва Ди Ма» или «Ва Ди Ка». Но это уже не гордый «ян», а какая-то несчастная «инь». Так что Сыркин предпочитает нейтральное «Ва Ди».

Но Вадику больше всего нравится его полное имя: «Цзинь Хун Лун Шань Ва Ди». Что переводится как «Красно-Золотой Горный Дракон Вадик». Скромно и со вкусом.

Как преподаватель Вадим прекрасен. Например, читает он китайцам курс т. н. лингвокультурологии. Есть такой предмет. Я сам толком не знаю, что это такое. Что-то, вернее – все, что хочешь, про язык и культуру. На занятиях Дракон Сыркин рассказывает китайцам всякие интересные вещи, например, о том, что такое по-русски «склеить ласты» или «твои товарищи в овраге лошадь доедают» и т. п. А положительную оценку ставит всем, кто сможет произнести слово «лингвокультурология». Потому что китайцы путают «л» и «р».

– Скажи «лингвокультурология», – говорит Сыркин китайцу.

– Рынгвакуртулорогия, – произносит китаец, перепутав все, что можно.

– Полное «сы», – вздыхает Вадик, – иди, тренируйся. Зайдешь через полчаса.

Раз на пятый-шестой китаец говорит что-нибудь вроде «лингвокултулология» – и получает четыре. Или «лингвокуртуророгия» – и получает три.

Словом, на занятиях и экзаменах у Горного Дракона Вадика полный порядок.

Через год работы Вадик женился на китаянке Мэй Хуа (Красивый Цветок), маленькой, симпатичной, миниатюрной и очень смешливой девушке ростом 1 метр 54 сантиметра. Вадик очень любит Мэй Хуа, во всем ее слушается и называет свою жену почему-то «Медвежонком».

Несколько лет назад я побывал в Шанхае и встретился с Красной Горой и Красивым Медвежонком.

В Шанхай лучше всего ехать осенью или весной. Главное – не ехать в Шанхай в начале мая. На майские, и в без того, мягко говоря, немалолюдном Шанхае народу столько, что буквально перестаешь передвигаться самостоятельно: просто тебя несет людской поток. Как окурок по канализации. Интересное ощущение. Ноги не устают. Совсем. В принципе можно дружески обнять за плечи двух соседних улыбчивых шанхайцев и со словами «дуй бу чи» (это по-общекитайски значит «пардон»), оторвать ножки от земли – и река шанхайской жизни сама понесет тебя.

Впрочем, шанхайская река жизни течет здесь круглый год.

Если вы идете, вернее парите по центральной улице Нань Цзинь и вдруг хотите завернуть в какую-нибудь экзотическую подворотню, скажем, по нужде, то этого сделать нельзя. Опи́сатсья – вполне реально. Я не шучу.

Что делать в Шанхае, кроме безногого хождения? Ну, конечно, посетить два знаменитых соседних города – китайскую Венецию Сучжоу и императорскую резиденцию Ханьчжоу. Но это отдельный сюжет.

В самом Шанхае есть чем заняться. Во-первых, просто гулять.

Есть «культурный Шанхай». Лучше сказать, два «культурных Шанхая»: китайский и европейско-эмигрантский.

Китайский – это роскошные городские парки, пагоды, монастыри, знаменитая жемчужина Востока – шанхайская телебашня.

Европейский Шанхай – милый колониальный город, очень, кстати, русский. Здесь долго жил Вертинский и другие наши знаменитые соотечественники.

Но есть и «просто» Шанхай. И это не менее интересно. Например, в центре – толкучка. Там, разумеется, все поддельное: древний фарфор якобы эпохи Тан, древний нефрит якобы эпохи Мин и прочее. Все-таки забавно приобрести заколку из слоновой кости десятого века за три юаня, тем более, что она очень похожа на настоящую.

Теперь еще одно. Надо всегда помнить, что ты – «лао вай», то есть иностранец, а значит – варвар, беломордый придурок и ходячая кубышка.

Шанхайский, да и всекитайский шоппинг, имеет свои особенности. Мне его доходчиво объяснил Сыркин во время одного из приездов в Москву:

– Значит так, – сказал он. – Пункт первый. Барахло везде у всех одинаковое. Поэтому ищи не товар, а конкретного кадра. Чувствуешь, что данный конкретный кадр тебе симпот – все, вцепись в него и бодайся только с ним. Кадры решают все. Типа, человеческий фактор. Это – твоя зазноба, понял?

– Понял, Вадик.

– Молодец. Пункт второй. Выбираешь вещь и сам себе говоришь, сколько она стоит. Твердо. Типа клятвы октябренка. И все – сталинград. Ни шагу назад. Пять юаней, например. Говоришь этому даосу: «четыре». И от четырех до пяти с ним пились. Сколько он там тебе сам загнет – его личное шанхайское дело. Обычно они раз в десять-пятнадцать отмахивают. Потому что ты кто?

– Лао вай.

– Правильно, чурка. В общем, уо цхао… Это так они по местной матушке выражаются… Никому не говори «уо цхао». Пункт третий: торгуйся с хорошим настоением, весело, в легкой манере. Если начнешь волноваться, а еще хуже, сердиться – ничего не выйдет. Короче, где-нибудь через час за пятерку получишь свое барахло. Какую-нибудь якобы древнюю фарфоровую чашку, которую они для пущей древности закапывают в свиное дерьмо на пару дней или тараканьей морилкой обливают. Это у них называется «уар» – старая вещь… И потом: тебе они за пятерку эту уар обязательно уступят. Потому, что ты не совсем лао вай, ты худо-бедно все-таки «ылосы», а что еще лучше – «сулиэн». Что значит русско-советский. Тебе потом твоя зазноба еще и «гут-халасо» скажет и «Катюшу» по-китайски споет. Они это дело любят…

Инструкции Вадика мне в дальнейшем очень пригодились.

Шанхайцы – народ непосредственный, первозданный. Живут по принципу «здесь и сейчас». Вечером, скажем, выносится старый разбитый магнитофон и под местного Юрия Антонова устраиваются танцы. Танцуют все – от нетвердо стоящих на ногах голопопых младенцев (шанхайские дети ходят либо без штанов, либо в ползунках с дыркой в соответствующем месте, чтоб не снимать штаны по пустякам) до столь же нетвердо стоящих на ногах столетних стариков и старушек.

Грани между, скажем так, «городским пейзажем» и «жилым интерьером» в Шанхае особой нет. Семья вытаскивает на улицу кровать, кресло, газовую плитку, швейную машинку. Сидят в пижамах, едят чего-нибудь, пьют, шьют, чешутся…

Кстати, о еде. Вопрос «жить, чтобы есть, или есть, чтобы жить?» в Шанхае решается однозначно: жить, чтобы есть. Неслучайно приветствуют они друг друга не столько всем известным «ни хао!», сколько своим гастрономически-сокровенным: «ни чифань ла мэй йоу!» то есть буквально: «ты уже сегодня жрал?» Это вместо «хау ду ю ду» и «здрасьте» с «бонжуром». Самое священное, сакральное шанхайское слово – «чифань», что значит «еда», «кушать», «харч», «трапеза», «хлебать», «умял», «жорево», «нам-ням» и тому подобное. Чифань – это шанхайское всё. Навроде нашего Пушкина.

И с этим у них дело поставлено на ура. Они живут, чтобы чифанить. Чифанят шанхайцы самозабвенно, еще самозабвеннее, чем поют в караоке.

Здесь есть множество многоэтажных ресторанов. Особенно популярен пельменный ресторан-«чифанька» в центре, в Саду Радости. Ресторан четырехэтажный.

На первом этаже готовят паровые пельмени. За стеклом. Застекольное пельменное шоу завораживает. За пельменями стоит огромная очередь, но все происходит быстро. Пельмени выдают в пластиковых коробочках. 8 штук – 4 юаня, типа 15 рублей.

На втором этаже находится что-то типа столовой самообслуживания. Пельмени – те же. И очередь та же.

А на третьем этаже – густая китайская экзотика. Она заключается в следующем. Большие круглые столы, на них одноразовые клеенки, на которые все радостно выплевывают то, что не поддается чифаньству. Когда гости все съели и отплевались, радостная официантка, которая называется «гуня», собирает простыню и выносит на помойку. Очень интересное зрелище. Можно поучаствовать в этом процессе, выкрикивая что-нибудь вроде «хэнь хао чи!» (очень вкусно)!

На четвертом этаже – VIP зал с фонтанами, бамбуками и флейтами. Изысканный китайский гламур за очень дорого по местным понятиям. По нашим понятиям – это не дороже, чем сходить в «Му-Му».

Я приехал в Шанхай в начале зимы. На конференцию. И мы, конечно, встретились с Вадиком и его женой. Мы сидели втроем – Красивый Цветок, Золотой Дракон и я – за круглым крутящимся столом на третьем этаже ресторана-«чифанки» в Саду Радости. И чифанили. Перед Красивым Цветком стояла коробочка с восемью пельменями. Передо мной – две коробочки. Перед Золотым Драконом – три уже пустые коробочки, наполовину отчифаненный жареный карп, куча рыбных костей и порция свинины в кисло-сладком соусе.

– Вам нлавится, Варадимил Станисравович? – вежливо спросил меня Красный Цветок. В ее коробочке оставалось семь пельменей.

– Вкусно, – сказал я, дочифанивая одиннадцатый пельмень.

– Хэн хао чи! – подтвердил Золотой Дракон, покончив с карпом, выплюнул на скатерть хвост и приступил к свинье.

– Поплобуйте кулицу с алахисом, Варадимил Станисравович, – учтиво улыбнулся мне Красивый Цветок, – это очень факусана.

– Сесе, спасибо, Красивый Цветок, но я больше не могу… Честное слово. В другой раз…

– Тебе надо дать какое-нибудь китайское имя, Вовка, – сказал Золотой Дракон. А то мой Медвежонок тебя замучился артикулировать.

Он выплюнул на скатерть свиной хрящ и предложил:

– Давай назовем тебя так: Цонмин Яньцзин.

Смешливый Красивый Цветок нагнулся и захихикал в ладошку.

– А что это такое? – спросил я.

– «Умные Очки». Конечно, тебя можно было бы назвать Четыре Глаза – Сы Янь, но «сы» – нехорошее слово…

Цветок тихо заливался в коробочку, вежливо загородившись ладошкой.

– Хорошо, я согласен, Золотой Дракон, – вздохнул я и проглотил последний шестнадцатый пельмень.

– Попробуй свинину, Умные Очки. Свинья – хэн хао чи!

– Сесе, Золотой Дракон, но я больше не могу чифанить. Извини. Дуй бу чи, друг.

– Слабак, ты, Умные Очки, – сказал Золотой Дракон, доедая свинью. – Одно слово – лао вай… Ты больше не будешь, Прекрасный Цветок? – он уверенно кивнул на коробочку Мэй Хуа, в которой по-прежнему оставалось семь пельменей.

– Нет, Зоротой Длакон, я наерась.

Золотой Дракон доел пельмени Красивого Цветка и крикнул в гулкую даль ресторана:

– Гуня! Майдань!.. «Майдань» – значит счет, – пояснил он для Умных Очков.

Веселая розовая гуня в национальном костюме ловко свернула нашу скатерть, умчалась с ней в недра рычащего, как буксующий бульдозер, ресторана и буквально через двадцать секунд принесла «майдань».

– Девяносто юаней, – задумчиво сказал Золотой Дракон.

– Осень долого, – возмутился Красивый Цветок.

– А сколько это? – спросил я. – У меня с математикой прохо… То есть, пардон, плохо.

– Это где-то четыреста сорок четыре рубля, – быстро подсчитал Золотой Дракон. – Полное «сы»!

– И это дорого? Это за шесть-то порций пельменей, целого карпа и триста граммов свинины!? – воскликнул я. – У нас бы это тысячи на четыре потянуло! Совсем вы тут, я смотрю, зачифанились…

– Да, действительно дороговато… – проворчал Золотой Дракон. – Уо цхао…

Я так и не понял, про какой счет, российский или китайский, говорил Вадик.

Мы расстались у входа в ресторан. Я с трудом проломился сквозь толпу и вышел-таки на центральную улицу Нань Цзин, по которой плыл плотный, как обед в ресторане Сада Радости, поток людей.

Я икнул, дружески обнял за плечи двух улыбчивых шанхайцев и сказал им:

– Дуй бу чи. Извините.

– Ты уже пожрал? Ни чифань ла мэй йоу? – дружески попривествовали шанхайцы четырехглазого лаовая.

– Пожрал, пожрал! Чифань ла! Чифань ла! Да еще как! – сказал лаовай, оторвал ноги от земли – и шанхайская Река Жизни, как Великое Дао, понесла не очень Умные, но счастливые Очки куда-то в шанхайскую даль…

Надо думать – в следующую чифаньку. Где, вне всяких сомнений, все будет так же «хэн хао чи», то есть – «факусана».

Вот такая «куртулорогия».

И никаких «сы»!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю