Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

Сон с открытыми глазами

Мы сидели с моим соседом Михалычем (Владимиром Михайловичем Пробовым) на Михалычевой кухне и отгадывали кроссворд.

– Семь по вертикали, – читал Михалыч, – тааак…во, телигент четырёхглазый, это по твоей части: древнегреческий философ. На «сэ». Ну?..

– Сократ.

– Хм… попал, очкарик. Ну, это легко. Я его сам знаю. Это тот, который всем вопросы задавал, а потом мышьяку наелся. Смотрим на «кэ». Где она у нас? Вот она, эта кэкэ… Та-а-ак. Значит: попугай с хохлом. На «кэ». Ну?

– Какаду.

– Опять попал. Дура птица. У меня у тестя был попугай говорящий. Гадит как семь бегемотов. А мозгов – на одно нехорошее слово. Проверяем этого зас…а. На «у». У-у-у… Вот оно. Государство в Латинской Америке. На «у». Ну? Что, съел, толстолобик?

– Сейчас.

– Семь секунд. Через семь секунд не отгадаешь – горячего. Раз… два…

– Уругвай.

– Уругвай, уругвай, по сто двадцать наливай… А он не в Африке?

– Нет.

– Проверим. На «вэ». Британский алкогольный напиток.

– Ну, это виски, конечно.

Михалыч помрачнел:

– Виски из пиписки. Даже и писать его, фашиста, не буду. Всё, перерыв.

Тут я должен кое-что рассказать.

Дело в том, что когда Михалыч в завязке, он целыми днями отгадывает кроссворды. Вернее так: если Михалыч отгадывает кроссворды, знайте – он в завязке. Сидит злой и грозный, как Валуев на горшке, потеет и отгадывает. И для завязок Михалычу нужны серьёзные поводы.

Предыдущая кроссвордная завязка произошла у Михалыча полгода назад следующим образом. Как-то раз он поехал на своём жигулёнке на дачу. Привязал досочки, собранные на помойке, к багажнику. Огуречную и помидорную рассаду – назад. Всё, как у честных дачных скворушек. И поехал. Дело было ранним-ранним утром в пятницу. До пробок. Взял отгул и поехал по Дмитровке.

Воздух свежий, какой-то родниково-ванильный, что ли… Гаишники, наоборот, несвежие, достаивают смену. Всё, что можно, уже с автомобилей состригли. Стоят, зевают.

Где-то в районе поворота на Лобню голосуют двое: он и она. Вернее, можно считать, что их уже трое. Потому что она явно уже на последнем месяце. Михалыч, как человек добрый, конечно, остановился. Мужик весело улыбается, говорит:

– Нам бы до Дмитрова. До роддома.

– Садись.

– Сколько?

– Мальчик или девочка?

– Двойня.

– Тогда две сотни.

– Да хоть три!

Сели, поехали. Мужик – невозмутимый до невозможности. Разговорчивый такой, вроде ди-джея.

– Я, – говорит, – сплю себе спокойненько. Вдруг это пузо на ножках (он мотнул головой на заднее сиденье) будит меня. Смотрю: сидит уже одетая, с собранной сумкой. Полный боекомплект. Говорит: поехали. Я: куда? Она: рожать пора. Я: так вроде на той неделе собирались по этому… по графику по ихнему. Она: я тебе не электричка по графику рожать. Чую, что пора, поехали. – Хоть побриться-то успею по такому поводу? – Ещё не хватало. Ты и перед свадьбой-то не брился, сидел за столом, как варежка мохеровая… а тут вдруг… Машина как назло в ремонте. Звоню в такси – не раньше, чем через час: у них пересменка. А эта глаза таращит, как Инна Чурикова, и своё трындит: поехали да поехали… Что ты будешь делать? Дошли кое-как до шоссе. Голосую – ни одна сволочь не тормозит. Полчаса – вроде нищих на паперти. Ты вот первый. Спасибо тебе, хороший человек.

– Так… ответственность-то какая. Вдруг она прямо тут.

– Э-э-э… Это ты зря. Сплюнь.

Не успел Михалыч сплюнуть, сзади – стоны:

– Мама родная, началось!

И вроде гнать на сто сорок опасно. И медленно тоже нельзя. Михалыч весь мокрый от страха. И от ответственности. Пот из штанов течёт в штиблеты. Руки на руле трясутся. А стоны всё громче. А мужик – хоть бы что: «успеем» да «успеем». Ещё какой-то анекдот рассказал про блондинок. Что, дескать, все люди любят делать три вещи: смотреть, как горит огонь, как бежит вода и как паркуется блондинка. Михалыч попытался улыбнуться, но у него получилось ничего, кроме чего-то напоминающего сорвавшийся чих.

Уже за Яхромой сзади: ох, не могу, ох, боже мой, ой, сейчас уже… Доехали-таки до роддома.

Родила она двойню ровно через десять минут после прибытия. Успели. Всё в порядке и двойняшки – загляденье.

Мужик Михалычу говорит: «Подожди». Через четверть часа тащит трёхлитровую дорогущую бутылку виски плюс две тысячи рублей:

– Вот тебе, добрый человек, амортизация. Счастливых выходных!

Всю дорогу до дачи (а она у него под Калязином) Михалыч думал только одну мысль: приеду – уемся до зелёных барабашек.

Что и сделал.

В течение дня пятницы и предсубботней ночи он в одно сопло выпил все три литра виски.

Утром тесть нашёл Михалыча лежащим на полу с открытыми настежь глазами и со скрещенными, как у покойника, руками на груди. В руках, как свечка, торчал опорожнённый стопарь.

Казалось, что Михалыч внимательно вглядывается в комара на потолке. Но он не видел комара, потому что спал. Жена, тесть и тёща переполошились и решили, что Михалыч отходит или уже отошёл. Вызвали скорую помощь. Медсестра, спокойная, как папа двойни, посмотрела на трёхлитровую бутыль и сказала:

– Не волнуйтесь. Он спит.

– С открытыми глазами?! – почти хором спросили тёща, тесть и жена.

– Да, – она закрыла Михалычу глаза, и тот стал вылитым покойником. – У него просто нет сил их закрыть.

Проснулся Михалыч через сутки. За двадцать четыре часа он даже не переменил позы, даже не выпустил из рук стопаря. Пару часов постонал, как мама двойни, потом выпил два литра воды и ушёл в завязку на месяц.

И вот мы опять отгадывали кроссворды на кухне Михалыча. Отгадывали, пока не произошло очередное предзавязочное событие.

Началось всё с того, что пару месяцев после всей этой вискиады Михалыч решил начать новую жизнь.

Он продал свой старый «Жигуль» и, взяв кредит, купил русского народного коня корейской сборки, вернее, наоборот. «Daewoo». В народе – «девушка». По этому поводу он пригласил к себе в Калязин меня и свою троюродную сестру Тоню, с которой дружил с самого детства. Мы сели в Михалычеву, как он выразился, «тачанку-кореянку» и поехали к Михалычу.

Приехали. Обмыли покупку. Я подарил ему чехлы для сидений, а Тоня – иконку для машины. Иконка со Святым Владимиром. Как раз был конец июля, вроде как оберег на именины Владимиру Михалычу. Иконка маленькая, но ценная, начала двадцатого века.

Утром Михалыч довёз нас с Тоней до калязинского автобуса-экспресса на Москву, а сам продолжил обмывать покупку. Дальше дело было так.

Вечером у Михалыча обмывалово кончилось. Оставались заначки, но вспомнить, где они, Михалыч уже не мог. Надо сказать, что Михалыч обнаруживал некоторые свои заначки только через несколько лет. До сих пор Михалычева жена то и дело обнаруживает его схроны конца девяностых. Народ у нас на это дело гениальный.

Научился заначивать Михалыч у своего приятеля, работавшего суфлёром в театре. История про этого суфлёра известна. Может быть, вы её слышали.

Суфлёр этот был гениальный: помнил тексты всех пьес наизусть. Но пил. И часто к середине спектакля засыпал. Или (что хуже) начинал хулиганить: подсказывал не тот текст, сам что-то выкрикивал и т. д. Поэтому перед спектаклем его лично и суфлёрское место обыскивала вся труппа.

Всё обыщут, как в аэропорту Бен Гурион, он всё равно пьяный. Чудо.

Так что он удумал… Он смастерил два кармашка в краях занавеса. И клал туда две чекушки. Перед антрактом дают занавес – и чекушки доставляются прямёхонько в суфлёрскую будку. несколько лет его не могли на этом поймать.

В общем, не нашёл Михалыч заначки. А продолжать банкет надо. Что делать? Очень просто. От дачи до магазина по бетонке три километра. Гаишников на бетонке нет, потому что им там ничего не светит.

Пошёл дождь. Ливень. Ливень угрожающе нарастал, но Михалыч, не замечая его, буквально дополз до машины и – поехал. А надо сказать, что, если его даже внести мертвецки пьяным овощем в машину – он поедет. И, что интересно, доедет. Этому Михалыч научился в Египте, в Каире, а потом в Хургаде, когда работал там на строительстве прорабом. Наши в Египте ездят в любом состоянии, потому что египетские полицейские, наверное, просто не понимают, что такое пьяный водитель. Страна-то мусульманская.

Странная, впрочем, страна. В Турции за такое – тюрьма, в Эмиратах могут публично высечь розгами. А египтяне не замечают и всё. Может быть, просто привыкли к русским.

И вот Михалыч в состоянии, так сказать, сивушно-овощного рагу помчался по бетонке за продолжением банкета.

Ливень усиливался. Дождь шёл так густо, что казалось, будто вода льётся не сверху, а словно бы стоит, как на дне моря. И, как гигантские водоросли или кораллы, шевелились за окном «девушки» деревья в пепельно-синем гудящем дождём мареве вечера.

Окосевший Михалыч, словно капитан Немо, мчался на сто узлов в своём корейском Наутилусе в магазин. На одном из поворотов бетонки образовалось что-то вроде глиняного оползня. И Михалыча не то, что занесло, его унесло.

«Унесенная ветром» кореянка собрала все деревья, два раза перевернулась и к верху брюхом легла в каком-то туманном мшистом черничнике.

От машины не осталось ничего. Буквально – ничего. Как говорится, груда железа.

Михалыч же, который «заблаговременно» забыл закрыть дверь, выпал из своего подводного аппарата сразу. Ни одной царапины, только вся рожа в красной глине.

Мало того, что пьяным, как известно, везёт. Тут еще и наследственное.

Отец Владимира Михайловича, Михаил Владимирович, работал в 30-х годах в колхозе трактористом. Однажды он напился, сел в трактор и поехал за добавкой. По дороге, в поле, где колосились яровые, он заснул и выпал из трактора. Педаль газа переклинило, и трактор долго ездил задумчивыми кругами, овалами, знаками вечности и бесконечности по яровым вокруг Михаила Владимировича. Все яровые были загублены. Целым остался только Михаил Владимирович. Ни единой царапины. Прожил он до восьмидесяти девяти лет. Вероятно, карма.

Ну так вот. Михалыч долго, ничего не понимая, бродил на четвереньках вокруг самого себя, как тот самый трактор, и к полуночи приполз домой.

Утром, проснувшись, Михалыч стал вспоминать, что с ним было вчера. Он не помнил ничего. Кроме того, что где-то оставалась заначка. Заначка была нужна, чтобы вспомнить остальное. Это, кстати, Михалычев афоризм, который я рекомендую всем запомнить: «Вспомни, где заначка, и ты вспомнишь остальное».

Нечеловеческим усилием своего мозгового студня Михалыч вспомнил, что заначка находится в конуре пса Бублика, с которым он вчера долго целовался перед отъездом.

Бублик спокойно лежал в конуре, положив морду на трёхсотграммовую заначку. Обзаначившись, Михалыч минут десять поикал, вспомнил всё, внутренне взвыл и пошёл искать разбитую машину.

Нашёл. Полчаса порыдал в безмолвно-влажном черничнике, стоя на коленях в сыром мху. Порылся в куче железа, которая ещё вчера была его заповедной мечтой. Не нашел ничего целого, кроме иконки.

И тут Михалыч, добив заначку, которую цепко хранил в кармане, позвонил по мобильнику Тоне. Он рассказал ей всё:

– Ну и что же твоя хвалёная иконка! – орал в трубку Михалыч. – У меня вон вся машина в гармошку! И кредит ещё отдавать!..

Тонина трубка некоторое время молчала, а потом тихо проговорила:

– Ты сам-то, скот везучий, понял, что сказал?

Михалыч сел задом в мох и долго думал. Поняв, он встал и побрёл обратно.

С тех пор он в завязке.

И вот мы сидим и снова отгадываем кроссворд.

– Египетский курорт на «хэ», – прочитал Михалыч. – Вот уроды! Не на «хэ», а на «кэ».

– Почему на «кэ»? Хургада это, небось. Там, вроде и других курортов-то нет.

– Какая Хургада! Давно уже – Красноморск. Там русских больше, чем людей. Читаем дальше. Кавказский алкогольный напиток – четыре буквы, вторая «а»… Да что они, сговорились, что ли, алкаши кроссвордные!

– Чача.

– Сам знаю. Ча-ча. Без тебя как-нибудь обойдёмся, сократик-елистратик. Очки протри, а то вон вспотели от натуги. С другого конца беру. Семь по вертикали: типично российский грех. На «пэ». Гм… Это про педерастов, что ли?

– Пьянство, – говорю я.

Молчание.

– А он смертный? – робко спросил Михалыч.

– Кто?

– Ну… грех-то этот…

– Нет.

– А зря, – пробурчал Михалыч. – Ладно. Хватит, тёзка. Завтра доотгадываем.

Вот он, вечный русский кроссворд. Кроссворд не на жизнь, а на смерть. Живёшь, как будто сон смотришь. С открытыми глазами. И сил нет глаза закрыть, до чего интересно. И – жутковато…

Мамахуана доминикана

На другом полушарии земли, в далеком Карибском море, есть остров Гаити. На острове Гаити находятся две страны.

Одна, на западе острова, так и называется – Гаити. Это самая бедная страна на земле. Дело в том, что чернокожие гаитянцы, потомки африканцев, завезенных сюда белыми, перебили и выгнали всех белых. Буквально – до одного. Полная победа над эксплуататорами-империалистами. Такого в мире не случалось больше нигде. Хоть сотня, хоть десяток белых империалистов оставалось и в Эфиопии, и в Конго, и в Нигерии, и где угодно. А в Гаити – полная тишина с белыми. И тут же, через несколько недель, страна стала самой бедной в мире. Статистика – почти неправдоподобная. Могу ошибиться, но на гаитянца приходится где-то пара долларов в месяц.

И расизм тут не при чем. Просто, во-первых, чернокожие рабы с плантаций не умели и не умеют ничего, кроме как рубить тростник мачетой. А заодно и белые бОшки. И, во-вторых, каждый гаитянец свято верит в вуду и хочет иметь своего личного зомби, а сам работать не хочет.

О вуду и зомби в, конечно, слышали. Все это чисто гаитянские дела. Я лично знавал одного… нет, даже нескольких зомби. Но об этом чуть ниже.

На востоке острова Гаити находится совсем другая страна – Доминикана. В Доминикане вполне приличный уровень жизни. Там много веселых креолов, негров и белых. Там пьют ром и курят травку. Кругом сидят растаманы в разноцветных желто-красно-зеленых полосатых шапочках. У них левый и правый и глаз совершенно независимы друг от друга, как у хамелеонов. Сидят, к примеру, три растамана – черный, белый и соевый, как батончик. У черного – синие косички-дреды, у белого – зеленые, у соевого – фиолетовые. И шесть разноцветных глаз задумчиво смотрят в разные стороны.

На любой вопрос, например, как пройти в библиотеку, все трое сердечным, но нестройным хором отвечают «Джа провайдз», что-то вроде нашего «бог не Тимошка – видит немножко» или: «Кривая выведет».

В Гаити я не был, а в Доминикане был. Чтобы понять характер доминиканцев – маленькая историческая справка.

В истории человечества случился однажды такой казус.

Во время второй Мировой войны Доминиканская республика объявила войну Гитлеру. Ее объявил фашистской Германии президент Трухильо. Просто так, рому, наверное, выпил. Или покурил и решил «Джа провайдз». Покурил он, выпил рому и сказал: «Гитлер капут!» Гитлеру доложили об этом страшном событии, он очень удивился и попросил своих помощников показать ему на карте, где находится эта маленькая, но гордая птичка с отмороженной головой. Ему показали. Гитлер взял карандаш и темпераментно ткнул им в карту. От Доминиканы осталась дырка.

– Всё, – сказал фюрер, – я ее победил.

Больше он об этой стране не вспоминал. Трухильо, кажется, об обещании начать войну тоже забыл напрочь.

Но Гитлера не стало, а Доминиканская республика – вот она, жива-здорова. Трухильо (который еще очень долго оставался диктатором), говорят, когда узнал о конце Гитлера, всерьез подумывал о том, чтобы присутствовать вместе с СССР, США, Англией и Францией на церемонии подписания немцами капитуляции. Но его почему-то не позвали. Думаю, в этой истории – квинтэссенция доминиканского национального характера. Очень чем-то неуловимо похожего на наш.

Это свойственно вообще-то всем латиносам.

Но доминиканцы тут особенно показательны.

Отсюда – общая атмосфера, если можно так выразиться, тотального отвяза. Дело даже не столько в феноменальных природных условиях острова Гаити, сколько в психологической атмосфере. Тут, даже если захочешь, не сможешь расстроиться или рассердиться.

Носильщик Хорхе в пятизвездочном отеле, затаскивая мои чемоданы в номер, очень широко, с подвыванием зевнул и сказал, употребляя почти непереводимые местные идиоматические выражения, примерно следующее:

– Если бы ты знал, дорогой амиго (это я значит), как мне заемучило носить эти ваши долбаные чемоданы! До чего ж они, суки, тяжелые… И что вы только туда кладете?! Сто чугунных кокосов тебе в заднюю форточку. Зацелуй вас всех пьяная акула вместе с вашими чугунными чемоданами. Ну ладно, – тут же шире чемодана улыбнулся он. – Отдыхай, амиго. Всего тебе самого-самого! И заходи сегодня вечером хлебнуть рома к мамаше Хулии.

«Хулиа» – это бар на берегу океана.

Повар на завтраке, жарящий мне яичницу, Федерико, признался, улыбаясь и источая обильные потоки все той же роскошно-пятизвездочной идиоматики:

– Эх, славный мой амиго! Не жизнь у меня, а сплошные яйца. Целый день: яйца, яйца, яйца… Сколько же вы, туристы, жрете этих яиц! И жрут, и жрут… Я уже видеть не могу ни вас, ни ваши яйца. Заласкай вас всех голубой крокодил с вашими яйцами! Ну, приятного тебе аппетита, милый амиго… Счастья, здоровья, успехов! И не забудь заглянуть сегодня вечером к «Хулии», пропустим с тобой по паре крохотных океанчиков.

Я ни капли не обиделся ни на носильщика, ни на повара. Это просто невозможно: человек сказал все, что думает. Безо всякой злости и желания обидеть. Справил, так сказать, естественную надобность поговорить. «Сходил по-среднему».

Еще несколько справок о Доминикане.

Доминиканская республика (не путать с Содружеством Доминики!) – это остров в стиле Баунти. Летом здесь +34°, зимой +31°. Вода – соответственно +28 и +25.

Здесь лучшие пляжи в мире. Это вам не турецко-патайские каменоломни с чахлой песочной присыпочкой. Типа панировки на собачьих костях. Нет. Здесь все пляжи – категории «А» («А» – чтобы вы знали – минимум 6 метров в ширину, прямые, без сужений, и несколько километров в длину).

Доминиканские пляжи – пляжи «супер-А». Например, 100 м в ширину и 53 километра в длину, не хотите? Нечто подобное встречается только на Кубе. У меня была в Диминикане одна-единственная проблема: я так и не смог за две недели на пляже найти ни одного камушка на память. Чистейший белый песок. Песок да песок… Безобразие, прямо даже противно!..

Я понимаю, почему Хулио Иглесиас принял доминиканское гражданство и живет здесь на своей вилле. Тут еще много кто живет: Барышников, Клинтон… Заодно, кстати, Хулио прикупил и аэропорт. Когда вы прилетите (когда-нибудь обязательно прилетите!) из Домодедово в Пунта Кану, вас встретит частный аэропорт Иглесиаса, похожий на большую хижину дяди Хулио: бамбуковые стены, пальмовая крыша, зевающие креолы, лениво собирающие с туристов по 10 долларов за визу (на выезде почему-то – 20).

Гаити – это (в прошлом) легендарный остров Эспаньола. Столица – Санто-Доминго – это как-никак самый первый город в Латинской Америке, основанный Колумбом. Грех не посетить. Город – очаровательный, почти сплошь состоящий из разноцветных вилл. Тридцать три исторических улочки. Отовсюду звучит музыка меренге. Дом Колумба-Сына. Храм. Всё такое. На улицах – портреты совершенно бесфамильных депутатов местного парламента. «Депутат Мигель». «Депутат Хуан». Что-то вроде – «Депутат Миха», «Депутат Леха». Всё по-домашнему. Кататься по городу можно на таксисте-мотоциклисте. На моторикше. Здесь их – море. Дешево и сердито.

В Доминикане находится могила Колумба. Вернее одна из могил. Испанцы считают, что могила – у них. Доминиканцы не согласны с испанцами. Словом, на всякий случай надо перестраховаться и съездить на доминиканскую могилу Колумба.

В общем, ничего здесь больше в смысле культурки нету. Можно, если не лень смотаться в город Сантьяго. Там находятся, как считается, самые красивые девушки Карибских островов. Белые. Потомки крестьян с островов Канарских. Девушки – ничего. Напоминают сильно загоревших пэтэушниц из города Дмитрова. Впрочем, это уже, пожалуй, не культурка. Это – про чувства.

Если считать культурой сувениры, то тут есть прекрасные абстрактные картины. Это называется «доминиканский наив». Встречаются милые вещицы. Индейские каля-маля. Очень трогательные. Я приобрел карибскую куклу без лица. Лица у кукол нету по причине местной политкорректности. Чтоб не обижать ни черных, ни белых, ни красных, ни десятки их гибридных производных. Тут этих производных много. Аборты-то запрещены. Отсюда – 40 % разноцветных детишек.

Доминикана – это страна 74 тысяч пещер, 12 типов климата, 500 видов растений. Здесь снимался «Парк Юрского периода». Динозавров на острове, конечно, нет, а вот юрские растения сохранились.

Тут вообще масса экораритетов. Например, зеленое эбонитовое дерево сохранилось только в Доминикане. Маленький журнальный столик в Европе стоит где-то 20 тысяч евро.

Очень вкусный ананас. Как выяснилось, ананас не сжигает жир (это предрассудок), а укрепляет мышцы сердца. Так что через полчаса после еды – ломоть ананаса. И никаких инфарктов.

«Пальма реаль». Королевская пальма. Из ствола делают салат «Пальмира» (попробуйте). Плоды же идут на корм свиньям (не пробуйте).

Озера, пещеры, горы. Буераки, реки, раки. Полные штаны экстрима. В одном из пещерных озер живет крокодил, реагирующий только на запах курицы. Один из туристов (сам видел) спер со шведского стола куриную ногу специально для крокодила. Не успел достать из сумки – Гена прореагировал моментально: всплыл и посмотрел на нас, как Шарик на краковскую.

Доминикана – страна кофе, какао и сигар. И, конечно, рома.

Рома здесь много. От 1 до 20 лет выдержки. «Barcelo Imperial 21», например, – самый лучший в мире. «Sidlo de oro» – тоже круто. «Bermudes» семилетней выдержки – ничего. «Extra Viejo»– пролетарский. И т. д. В общем, как обычно, «Barcelo Imperial 21» – себе, «Extra Viejo» – друзьям и родственникам. Я спросил у гида:

– Какой мне купить ром для подарка?

– Кому? – спросил гид.

– Коллегам.

– Если они пьют водку, покупай «Extra Viejo», если виски рэд «лейбл» – «Bermudes», если французский коньяк – 21-ый «Barcelo».

Мои коллеги пьют водку, я – тоже, поэтому ром мне обошелся дешево.

Днем я, разумеется, загорал и купался. А вечерами я заходил к «мамаше Хулии». Действительно, хозяйкой заведения была некто Хулиа, негритянка лет шестидесяти пяти. Барменом заведения работал ее сын Хуан, солидный и молчаливый негритянский дядя лет сорока. А всю остальную работу молчаливо и самоотверженно выполнял молодой чернокожий парень Энрике.

К «мамаше Хулии» наведывались по вечерам и носильщик Хорхе, и яйцежар Федерико, и многие другие – один другого разговорчивее. Беседы наши, как это и должно быть в Латинской Америке, крутились вокруг футбола, предстоящих этим летом торнадо, рома, сигар и женщин. А о чем еще говорить благородным доминиканским сеньорам?

Один раз за стойкой я разговорился с самой мамашей Хулией, которая, когда она находилась в хорошем настроении, сама не торопясь помогала своему сыну Хуану разливать ром клиентам.

Полная, губасто-грудатая, цвета переспелой вишни, в белоснежной кофточке с рюшками, с хитрыми белками глаз цвета светлого янтаря и с вечной улыбочкой, в которой чисто по-негритянски сочетались совершенно детская искренность с подчеркнутым достоинством, переходящим в высокомерие, Хулиа налила мне рому, сыпанула льда и оседлала долькой лайма стенку стакана.

– Пожалуйста, амиго.

Это было сказано так, что в переводе значило: «Так и быть, пей, но замучаешься расплачиваться».

– Спасибо, сеньора. Как идут дела у вашего милого заведения? – спросил я.

Хулиа посмотрела на меня, и глаза ее сказали: «Идиотский вопрос, парень, но поскольку ты всё-таки вполне симпатичный белый придурок, то, так и быть, я отвечу на этот кретинский вопрос и, пожалуй, даже снизойду и поболтаю с тобой, белолицым лоботрясом, поскольку сегодня выдался милый вечерок». Вообще у негров очень выразительные лица. Такого изобилия смыслов, причем ярко выраженных сразу, нет ни у какой другой расы.

– С тех пор, как мы с сыном приехали из Гаити, мне кажется, что все на свете идет хорошо.

– Вы родом из Гаити?

– Я родом из Конго. Я коренная конголезка, – гордо сказала Хулиа. – Мой прадед приехал из Конго на Гаити. Вернее, его привезли в трюме в колодках бельгийцы, – водопад презрения и брезгливости изобразило ее лицо. – Мой дед и отец стали военными, – снова гордость, надменность. – Отец погиб, и мы долго голодали в Гаити. И вот семь лет назад мы переехали сюда, в Доминикану, – вздох облегчения. – Я, мой сын Хуан, его жена и дети. Пятеро. У меня был муж и еще два сына и дочь. Но все они умерли.

– Это ужасно, сеньора.

– Да, это ужасно, амиго, – сказала Хулиа. На пару секунд она стала вылитой Эллой Фицджеральд, и ее лицо вобрало в себя всю скорбь негритянского блюза, свинга и джаза планеты Земля: – Но теперь всё прекрасно! Todo estа muy bien! – снова с надменной детскостью заулыбалась Хулиа.

В это время мимо нас быстро пронес три ящика с кока-колой Энрике.

– А это ваш родственник? – спросил я.

«Не твое собачье дело», – сказало лицо Хулии, и она произнесла:

– Он с нами. Сирота. Он умирал с голоду. Куда же его девать? Я назвала его своим сыном и взяла с собой в Доминикану из Гаити.

– Симпатичный парень, – сказал я.

– Да, старательный, – недовольно произнесла Хулиа. – А у тебя есть дети, амиго?

– Да, сын. Он в Москве.

– Москва – это Польша?

– Москва – это Россия.

– Ах, да! Россия!.. Как я могла забыть!? Знаю, знаю, это там, где всегда зима и на крышах висят большие ледяные палки. И иногда подают, убивая людей. И поэтому все на всякий случай носят огромные шапки из шкуры медведя. Я смотрела по телевизору.

– Да, это именно там.

– Россия очень большая, – с уважением сказала Хулиа. – Раньше, я помню, когда был жив мой муж, Россия была еще больше и занимала полмира. Россия строил Счастливую Жизнь. И помогала несчастным чернокожим всей земли.

Хулиа произнесла последние слова благоговейно, почти шепотом, затем с досадой махнула рукой и продолжила:

– А теперь, к сожалению, вы стали, как все. У вас все та же скука: деньги, деньги, деньги… Мой муж сорок лет назад мечтал уехать в Россию, чтобы строить Счастливую Жизнь. Он даже научился писать название вашей страны вашими буквами. Это было очень нелегко. Ваши буквы похожи на наши, но обозначают совсем другое. Чтобы запомнить название вашей страны, он использовал известную песню. Вы ее, наверное, знаете: «Cu-Curu-Cucu, Paloma!»

Хулиа помолчала, как будто что-то припоминая, а потом продолжила:

– Хорошие были времена… А что делает твоя жена?

– Работает. Она преподаватель.

– Это не дело, амиго, – всем лицом и фигурой расстроилась мамаша Хулиа. – Жена должна сидеть дома с детьми, а не крутить своей пыльной юбкой перед чужими мужчинами. Подожди-ка минутку. Espera un momentico.

Хулиа ушла и через минуту вернулась с бутылочкой чего-то желтого.

– Это «Мамахуана», – сказала она. – Ты знаешь, что такое мамахуана?

– Слышал. Это, кажется… для мужчин?

– Гм… Честно тебе скажу: глупые вы, белые люди. Думаете все время не в ту сторону. Мамахуану пьют, конечно, мужчины, но ведь делают они это для женщин!

– Резонно.

– На! Tenga! Это самая лучшая мамахуана во всей Доминикане и на всем острове Гаити. Настоящая «Mamajuana Dominicana». Такую нигде не купишь. Я сама ее настаивала. Считай, что это тебе подарок от бара.

Хулиа нагнулась к моему уху и прошептала:

– Это, амиго, специальная травка, волшебная. Mаgica! Это – трава вуду. Выпьешь ее, потом скажешь три раза: «Дай мне силу, Трава Вуду!» «Dame fuerza, Yerba Wudu!» – и иди к своей красавице. Только сначала намажь темечко мочой игуаны! Вот увидишь: на следующий день она бросит это свое… – она сделала капризно-брезгливую гримасу: пре-по-да-ва-ние.

– Спасибо, сеньора.

– Не за что, амиго. И не забудь про мочу игуаны.

К Хули подошел Энрике и, покорно глядя в землю, тихо сказал:

– Я сделал все, что вы приказали, сеньора.

– Иди! – стальным голосом произнесла Хулиа. – Завтра в шесть приготовь снасти.

Энрике поклонился и ушел.

– Ну, счастлИво, амиго, – хитро улыбнулась мне Хулиа. – Пойду полежу. Старая я стала. Никуда не годится мамаша Хулиа. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи и огромное спасибо, сеньора!

Я расплатился и пошел посидеть у океана на перевернутой лодке. Почти полная голубовато-желтая луна таинственно молчала в фиолетовом небе. Она была такая яркая, что звезд почти не было видно. Только зеленые осколки луны тревожно мерцали в черном океане. Ко мне подсел основательно подпивший носильщик Хорхе:

– Ну, амиго, как тебе наша славная мамаша Хулиа? – спросил он, хлопнув меня по плечу своей широкой и крепкой, как весло, ладонью.

– Интересная женщина. Она подарила мне мамахуану. Как ты думаешь, Хорхе, с чего бы это?

– Э-э-э-э, – недоверчиво покачал головой Хорхе. – Не советую я тебе ее пить, дорогой амиго.

– Почему?

Хорхе оглянулся, мимолетно обдав меня ромовым перегаром, похожим на запах жженого сахара, и полушепотом сообщил:

– Мамаша Хулиа – известная колдунья. Она знает Вуду – это ее настоящая профессия. Ты видел этого беднягу Энрике?

– Видел. Странный какой-то парень.

– Еще бы! Ведь он – ее зомби!

– Да ну!

– Говорю тебе. Он всю жизнь будет ее зомби. А потом станет зомби ее сына Хуана. Кстати, Хуан – тоже зомби своей мамаши. А его жена Изаурита – его зомби. Это дельце тоже обстряпала Хулиа. Раз Изаурита зомби Хуана, значит она и зомби Хулии… Все мы чьи-нибудь зомби. Кто-то больше, кто-то меньше…

Хорхе вздохнул:

– Думаешь, зомби – это как в идиотских фильмах: всякие там оживающие мертвецы и прочее? Ерунда! Бывают, конечно, и такие зомби. Но это все никому не интересно. Это все для киношников, писателей и тому подобных бездельников. А настоящие зомби совсем другие. Все просто: один подчиняет себе волю другого. Тут много всяких приемов: и печень крокодила, и гузка попугая, и моча игуаны… Э-э-э-э-э… Хулиа это умеет. Вот выпьешь ты эту мамахуану, в которую сам Дьябло не знает, чего она подсыпала. И будешь ты с утра до ночи думать о чем-нибудь этаком… Что хочется тебе полететь к звездам или утопиться в океане или втюришься в какую-нибудь дуру из соседней деревни… И будешь сохнуть, как старый кактус. А мамаша Хулиа будет через три океана потихоньку забирать твои силы. Мало того, что она сама разводила тебе ром…

Он опять вздохнул:

– А я – если хочешь знать – тоже зомби.

– Чей? Неужто нашей доброй знакомой?

– Да нет, амиго. Зачем я ей нужен?.. Жены, кого же еще. Черт знает что делает со мной эта сволочная баба. Веревки вьет. А я… Я, амиго, дрался и против пятерых, и против восьмерых… Эх, славный вышел мордобой! Шестерых, помню, положил разом, как в боулинге. У меня слева снизу в челюсть хорошо получается. Двое убежали. Я ведь не знаю, что такое страшно, амиго. Правда. У меня полдеревни в зомби ходят. А вот жена… Крутит со всеми направо и налево, так и мелькает своей ненасытной юбкой. Все, бывало, думаю: сейчас задушу эту змею своими собственными руками. А она посмотрит на меня!.. И … эх, амиго, как будто вот эти самые сто лун и двести этих океанов войдут в меня с этим взглядом и – всё. Я – уже не я, а зомби. А у тебя есть зомби, амиго?