Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Владимир Елистратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

Ача!

Я человек основательный. Люблю всё делать с запасом. Например, в гости придти за сорок минут и сорок минут топтаться у подъезда на морозной улице, как агент охранки с циститом. В аэропорт приехать за три часа и узнать, что самолёт задерживается на четыре. И тому подобное. Но особенно я люблю заранее готовиться к путешествиям. И вот здесь-то я как раз прав. Никакого цистита и задержек. К поездкам необходимо готовится заранее. Рассказываю.

Очень-очень долго я мечтал поехать в Индию. И вот решился. Скажешб кому-нибудь: «Я поеду в Индию». А на тебя посмотрят, как на добровольную жертву интернетовского каннибала, и печально скажут: «Имодиума возьми, Матросов».

Но я всё-таки решился. Уж очень хотелось насладиться протопорнухой храмов Кхаджурахо, поплавать в лодочке среди недосожжённых трупов на реке Ганг, пройтись по русскоговорящему Гоа, закупиться драгоценными камушками в Джайпуре (в Агре камушки не надо покупать: там подделывают)… Словом, решился.

готовиться к Индии начал почти за полгода. Обратился к своему знакомому турагенту, девушке Юле, из турагентства N.

Юле (агенту «Х») надо было, в свою очередь, связаться с индийским агентством «У» (прямо детектив какой-то получается), который должен был, со своей стороны, организовать трансферы, отели, перелёты и экскурсии внутри Индии, задействовав тьму агентов местного розлива, так сказать, тутошних участковых ариев. Потому что в Индии народу много и всех нужно чем-нибудь занять.

И началось.

У индусов, в их языке хинди, есть такое слово: «ача» (вернее, что-то типа «аччха»). «Ача» – это «да», «ладно», «договорились», «хорошо» «о’кей». Но индусы – народ особый. У них от «да» до «кто ж его знает?..» и от «точно договорились» до «ещё посмотрим» – как у нас от «давай, друг, выпьем» до «на тебе, гад, в репу».

Вы видели, как индусы кивают головой? Не по вертикали («да») и горизонтали («нет»), или наоборот, как болгары, а наискосок, как после нежного хука справа, и при этом приговаривают: ача… ача… ача… И это не значит ни «да», ни «нет». Это значит примерно следующее: «Я с радостью принимаю к сведению всю эту галимую муть, которую ты гонишь, мой дорогой друг, но то, что я сделаю в ответ на твоё предложение, знает только Брахма, Вишну и Шива».

Вы вызываете такси по телефону на девять.

– Ача! – и характерное покачиваение головой с той стороны провода.

Такси приезжает в десять. Почему? Ответ знает только Шива.

Вы говорите консьержу:

– Принесите мне, пожалуйста, адаптер для розетки.

– Ача.

– Адаптер – понятно?

– Ача.

– То есть вы его сейчас принесёте?.. Это точно?..

– Ача.

Проходит три часа. Адаптера нет. Ачу вам вместо адаптера. Ну, и тому подобное. Причем пробить эту ачу нельзя ничем. Ей уже не одна тысяча лет.

Итак, я предложил Юле свой план путешествия по Индии: Дели– Кхаджухаро – Варанаси (Бенарес) – Джайпур – Гоа – Дели. Замечу, что почти все внутренние перелёты в Индии осуществляются через Дели. А ездить по индийским дорогам, похожим на наши вологодские мартовские просёлки, или поездами, похожими на газовые камеры для прокажённых, – никакого имодиума не хватит. Юля послала мыло с запросом агенту «У». «У» две недели гордо молчал. Куда спешить? Сансара – вещь долгая.

– Как нсчет запроса? – переспросила честная Юля по имейлу. – Вы его получили?

– Ача, – ответил «У». И опять задумчиво замолчал.

Ещё через неделю Юля, тихо шепча не очень хорошие слова, что-то типа «брахмапутра хренова», отстучала в бездонные бездны Интернета:

– Уважаемый господин Самовара-Шаровара (как-то так). Напоминаю Вам о нашем запросе от такого-то числа. Не будете ли Вы так любезны ответить нам? Соблаговалите указать предполагаемую стоимость тура. Заранее благодарны. Агентство N.

Через несколько дней последовал ответ:

– Ача. 10000 долларов. Без стоимости внутренних перелётов. С камой. Самовара-Шаровара.

«Кама» – это любовь. Напоминаю.

– Да что он, этот самовар, несвежего карри, что ли, объелся! – возмутился я. – Всему этому удовольствию две с полтиной красная цена! Плюс наш аэрофлотовский билет. Тоже мне! Плюшкин в нирване! Брахман-накопитель! Рама в трусиках!..

Я ещё долго негодовал и сквернословил, но дело это не меняло. Нужно было что-то предпринимать.

Бедная Юля (хороший человек, дай ей Брахма большой и чистой Камы!) развила бурную деятельность. Во-первых, она проверила по Интернету реальную цену на внутрииндийские перелёты и написала Самовару примерно так:

– Ваша сумма нас не устраивает. Предлагаю 2500. Со стоимостью внутренних рейсов. Ача?

Через неделю Шаровар откликнулся:

– Ача. 3500. По рукам. С камой. Ваш Шароварчик.

– Нет, это не ача, он меня заемучил, – сказала разгневанная Юля и сменила агента «У» на агента «Z».

«Z» быстро согласился с ценами на авиаперелёты, но (после двухнедельной нирванной паузы) завёл новую ачу:

– 3100, – писал Мандахари-Вшиваманди (как-то так). – Потому что очень дорогие отели. Плохой отель – дешёвый отель. Хороший отель – дорогой отель. Дешёвый отель – опасный отель. Дорогой отель – безопасный отель. Опасный отель – неудобный отель. Безопасный отель – …

– Пришлите названия отелей, – перебила Харю Юля.

Двухнедельное молчание. Потом:

– Ача. Они дорогие.

– Да какие отели-то?!! Названия пришлите. Мы и посмотрим по Интернету, дорогие они или нет.

Трехнедельное молчание:

– Ача. 3050. А меньше – не ача. Хорошие отели – дорогие отели и т. д. С камой. Ваш навеки. Мандахари.

– Ну, Вшивахаря, погоди! – озверела Юля и сменила агента «Z» на агента «F». Этого звали как-то коротко и энергично. То ли «Чух», то ли «Хыч», то ли «Апчхи». Время поджимало.

Апчхи очень быстро согласился назвать отели, но через десять дней запел свою национальную «Махабхарату»:

– Ача. 2900. Потому что очень дорогие трансферы. Из Индии с камой. Апчхи.

– Будте здоровы, – отвечала осатаневшая Юля. – Да будет Вам известно, трансферы входят в стоимость отелей. Так что – 2500. Если нет – сменю агента. Не кашляйте. Юля Несгибаева.

Апчхи замолчал и не чихал несколько дней.

– Чакры чистит, – цедила с ненавистью Юля.

Наконец пришла добрая весточка с полуострова Индостан:

– Ача. Мы согласные. Виза – 47 долларов. Страховка – 17. Апчхи.

– Не 47 и 17, а 45 и 16, – добила его Юля. И через пять дней, чуть ли не за день до критического срока, Интернет сказал нам с Юлей победное:

– Ача. Апчхи.

Еле я успел подготовиться к Индии. Но всё-таки успел. А в Индию стоит съездить. Не пожалеете. Только готовьтесь заранее, заклинаю. И турагентов наших надо иметь своих. Турагент – он как адвокат с психоаналитиком. А то транквилизаторов с имодиумом не напасётесь. Вот такая ача. Из Москвы. С камой и сутрой. Вова.

Балийский паровозик

Дело было на Бали. На одном из лучших островов планеты Земля. Но – по порядку.

Мы решили отметить Новый Год как-нибудь по – особенному.

«Голубой огонек» – это, конечно, хорошо. Родина. Обращение президента, змеиный шип шампанского из-под пробки, из последних сил зажимаемой большим пальцем, пока президент подсчитывает яровые с озимыми, великодержавные стоны Курантов, крики «ура!», запах оливье, хвои и мандаринов, снежная рябь в обмороженных фонарных нимбах, постаревший Киркоров, потолстевший зубастый Шура, похудевший Задорнов, все так же ругающий Америку… Это все трогательно, знакомо.

Новый Год в Европе – тоже неплохо. Рождественские распродажи, тевтонские Санты-Клаусы с лицами напившихся престарелых эсесовцев в отставке, дождь со снегом. Уютно, спокойно.

Новый Год где-нибудь в Египте или в ОАЭ – тоже выход. Раблезианство шведских столов, купание в ночном море, похожем на подогретые чернила с рассолом, арабские танцы славянских животов, верблюды, минареты, вечный песок в ушах и шлепанцах.

Но нам хотелось чего-нибудь не то чтобы экзотического, вроде утки по-пекински в Пекине, жареной собачатины в Гуаньчжоу или акульего карри в Гоа. Нет. Чего-нибудь этакого. «С закрутовыпендрёжным приподвыпердончиком», как говорят в народе. И вот я хорошенько подумал, а жена твердо решила: едем на Бали. Местечко Денпасар. Отель «Гран Мираж». Предварительно заказываем ресторанный зальчик на двоих. Полный интим. С ансамблем. Двести с лишним долларов с человека. Ладно, глупо, но раз в жизни можно. Зато – какие-то специфические местные сладкие устрицы, какие-то особые морские ежи, сваренные в кокосовом молоке, лобстеры-гиганты по-денпасарски, черепаший бульон с лотосами по-гранмиражски и дальше – по списку.

Понимаете? Экзотика и камерность. Изысканнейший аристократизм постмодернистского неоколониализма. Этнический хай-тэк. Ансамбль должен был играть какой-то особый «балийский хип-хоп-джаз». Гитарист – из Папуа Новой Гвинеи. Интеллектуал. Поклонник Че и Шнитке. Растаман-китаефил с креном в этническую музыку кечуа. Словом, круче некуда.

Под каждое блюдо – своя композиция. Представляете? Перуанская дудочка-кена под устрицы. Вернее, устрицы под кену. Хип-хоп – под ежей. Лобстер под хард-блюз. Черепаший бульон – под «Катюшу», аранжированную, в свою очередь, под нечто среднее между кантри и алтайским горловым пением. И так далее. В перерывах – тематические индуистские импровизации на виолончели с трещоткой. Отвал башки, а не Новый Год!. Там еще предполагались какие-то сладости, горящее мороженое и прочие нехорошие излишества. Про напитки умалчиваю. Коктейли окончательно окосевшего Венечки. Свежая змеиная кровь с тростниковым пивом. Виски с соком дуриана. И прочее.

Да! Ещё – какие-то упадочнические танцы. Не «встаньте, дети, встаньте в круг», а профессиональная индонезийская балерина, сидящая на помосте-кровати. Ворожба пальцами, ресницами, коленками и лодыжками. Всё – со смыслом. Ресницы в пандан с ежами и хип-хопом. Пальцы – к блюзу и лобстеру. Наверное, чтоб лучше чистился. Лодыжки – отдельно. Обворожительница. Женщина-змея.

Мы прилетели на Бали за несколько часов до Нового Года.

В темно-васильковых сумерках балийского вечера – черные силуэты пагод. Кажется, что пагоды сейчас стронутся с места и куда-то пойдут. Есть в их очертаниях что-то от на мгновение остановившегося странника в одежде, развеваемой ветром. Хорошо сказал. Всюду – голубиное воркование бамбуковых подвесок на океаническом легком бризе. Стрекотание насекомых, похожее на капанье майского дождика на газету. Жирная зелень джунглей в темноте, напоминающая причудливые нагромождения пластилина. Океан пахнет свежевымытым младенцем. Уже ночью он всё равно неуловимо зеленоватый. Балийцы ходят бесшумно. И даже со спины видно, что они улыбаются.

Мы искупались в море, раздвигая руками фосфоресцирующий планктон. Как будто пузырьки шампанского с подсветкой.

Посидели на берегу, слушая насмешливое бульканье бамбуковых виселок, дребезжание цикад и шуршание моря и джунглей. Десять тридцать. Пора.

Зальчик ресторана был, действительно, изысканный. Сочетание тишины бархата и задумчивости аквариума. В левом углу приглушенно ворковал мини-джаз-банд. Мэтр из Папуа Новой Гвинеи оказался неестественно худым, высоким японцем с иссиня-черными прямыми волосами почти до пояса и с кожей цвета в меру пережаренного зрелого каштана. Он улыбнулся моей супруге, как улыбаются симпатичной жене несимпатичного соседа и вложил в уста кену.

В правом углу сосредоточенно ворожила пальцами, бедрами и ресницами индонезийская чаровница.

Скорбный официант внес устрицы и «Шабли». Мы скорбно ели устрицы и маленькими глотками, как рыбий жир, пили «Шабли».

После устриц был перерыв, и каштановый японец курил сигары «Ромео и Джульетта», томно запрокидывая голову и медленно колыхая волосами, как конь хвостом.

Я заметил, что мои движения замедляются. На часах было одиннадцать.

Затем пошел черепаховый бульон (вкусный) под экспериментальную «Катюшу». Пили змеиную кровь с тростниковым пивом (невкусно). Слева было медлительное ползание дамы по кровати с намеком на что-то из «Кама-сутры» для начинающих.

Жена зевнула. Я тоже. Потому что это заразное.

Снизу, с первого этажа ресторана, раздавался всё нарастающий шум. Это разгоралась местная плебейская встреча Нового Года. Там хохотали, орали какие-то местные глупости и танцевали под Бритни Спирс. Одиннадцать двадцать.

Нам дали ежей, балийский хип-хоп джаз, танец пальцев, виски и дуриан.

– Ёжики, – сказала задумчиво жена и опять зевнула.

– Да, – сказал я. – Ёжики-пыжики. – И тоже зевнул. Ёжиков не хотелось.

Потом был опять перерыв, какие-то этнические импровизации и «Ромео и Джульетта».

На первом этаже – конкретно зажигали. Туса шла в полный рост. Перевернулась пара столов. Танцевали под Таркана.

А на нас надели трудовые фартуки, выдали нам мюллеровские щипцы и двух лобстеров размером с молочных поросят.

Хрякокатицы, – сказала жена, покачиваясь на стуле. Это у нее вообще-то семейное – соревноваться в неологизмах.

Да, – сказал я. – Свинорак хоть куда.

И мы зевнули совместно.

Хард-блюз ввел нас в полное оцепенение. А внизу, кажется, уже кто-то качался на люстре. Одиннадцать пятьдесят. Мы обреченно ковырялись в этих членистоногих кабанах и печально думали, что Новый Год пропал.

В очередном перерыве мы переглянулись и, не говоря ни слова, встали, стыдливо потупив взоры, и вышли из зала.

А внизу творилось что-то невообразимое: несколько сотен китайцев, индонезийцев, корейцев и прочих малайцев орали, танцевали и водили веселые паровозики. Мы тут же выпили по двойному джину без тоника и подключились к паровозику. Одиннадцать пятьдесят пять.

Вообще-то ни я, ни моя супруга никогда не участвовали в паровозиках. Тем более с китайцами. Мы никогда не перекидывались мандаринами с японцами. Никогда не целовались с незнакомыми малайцами и малайками. Не участвовали в конкурсах, типа «кто кого перетолкает попой». Попой я почти насмерть перетолкал одного корейца, потому что у корейцев попы меньше, чем у россиян. Жена тоже толкалась с какой-то полинезийкой и затолкала ее в бассейн. После этого взорвались петарды и пришел Новый Год. Вся эта азиатская тусовка взревела, как брачующийся членистоногий кабан, и ринулась в бассейн. Мы купались в бассейне прямо в одежде, и я кричал «Танцы на воде, е-е-е-е!» И это было счастье. Счастье единения с массами. Причем, неважно, какой национальности. Никогда больше я так не любил жизнь, как в ту Новогоднюю ночь на Бали, одном из лучших островов планеты Земля.

А потом было утро. И неторопливое купание в теплом океане. И упорное неузнавание корейца, которого перетолкал попой, и малайки, с которой целовался взасос на глазах изумленных малайцев. И пагоды, и джунгли, и воркование бамбука.

Я вот что хочу сказать: Новый Год – праздник особый. Народный. Помните, что было сказано о декабристах? «Страшно далеки были они от народа». И ничего хорошего у них не получилось. Не надо отрываться от масс. В Новый Год надо качаться на люстре на Мальдивах, толкаться попами в Таиланде и водить паровозики в Малайзии.

А аристократов из себя потом будем корчить, когда проспимся.

Бардак вам да любовь!

В одном московском вузе, в котором мне приходилось когда-то подрабатывать (не буду говорить, в каком), есть две кафедры (не буду говорить, какие), которые находятся рядом. Буквально – две соседние двери. Между дверями – полтора-два метра.

У кафедр, как им и полагается, есть заведующие. Их фамилии с инициалами, разумеется, вывешены на табличках.

Так вот одной из кафедр заведует Попов М.И., а другой – Копчиков И.М.

Конечно же, про Попова и Копчикова в этом вузе ходит множество анекдотов. «Копчикова» и «Попова» все бесконечно склоняют и спрягают.

Как по заказу, Михаил Иванович, Миша Попов, которого я давно и хорошо знаю, – человек невысокий, очень полный, щекастый, немного несуразный и очень-очень добрый.

А Иван Михайлович, Ваня Копчиков, который тоже мне весьма хорошо известен, – худой, длинный, какой-то весь бугристо-костистый и нрав имеет колючий, вспыльчивый и желчный. В глубине души он тоже добрый и даже ранимый. Но об этом сразу не догадаешься. Как и про Мишу Попова сразу не догадаешься, что не так уж он и прост. Хитрости у Миши хоть отбавляй.

Люди они совсем разные.

Например, если возникает какая-то служебная проблема, то Ваня Копчиков сразу бросается в драку, издавая свои излюбленные боевые кличи, типа: «Сейчас мы эту Сахару пропылесосим!» Или: «Сейчас мы эту мандулу унасекомим!» И пылесосит, и насекомит. Он очень любит «пылесосить Сахару» или «косить баобабы» или что-нибудь в этом духе.

Миша Попов – совсем другой. Если встает проблема, он первым делом широко улыбается и произносит свое любимое: «Да, это дело требует незамедлительного отлагательства», – и ничего не предпринимает. И в 90 % случаев проблема каким-то волшебным образом рассасывается сама собой.

Я не знаю, кто из них прав. Наверное, оба.

Много чего говорят в институте про Попова и Копчикова. Например, что «Попов задним умом крепок», а «Копчиков грудью стоит за своих коллег». Что «Попов – голова!», а «Копчиков всегда готов подставить плечо». Что «у Попова широкая душа», а «Копчиков – становой хребет факультета». И всё в таком же духе.

Оба, кстати, в перспективе метят в деканы. И постоянно идут споры о том, кто имеет больше шансов. Сторонники Попова утверждают, что круче всегда тот, кто больше, а приверженцы Копчикова – что побеждает всегда тот, кто выше.

При этом Миша и Ваня – большие друзья и ссориться не собираются.

Только один раз у них по пьянке наметилась несколько недружелюбная дискуссия, но тут же была улажена женами. Основательно прокньяченный Миша Попов кричал Ване Копчикову:

– А зачем ты, Ваня, в моей фамилии своей фамилией ударение переставил, а?!.

– Я, Миша, не переставлял! – кричал в ответ Ваня.

– Нет, переставил! Я, можно сказать, из духовного звания, сын священника, а ты, Ваня, из меня какого-то потомка задницы сделал!

– Я не делал из тебя задницу, Миша!

– Делал, Ваня!

– Нет, Миша, не делал! А моя фамилия, если хочешь знать, обозначает птицу!

– Она не птицу означает, Ваня, а хвостовой атавизм.

– Нет, Миша! Я не атавизм! Я ведь в сущности Кобчиков, а не Копчиков. А кобчик, Миша, – это такая красивая и гордая птица. А ты своей, извини, двусмысленной, прямо скажем, фамилией меня из гордой птицы сделал каким-то, прости за выражение, спинозадым ничтожеством!

– Это ты из меня сделал двусмысленого потомка, Ваня!

– Молчите оба, – хором сказали жены Миши и Вани Маня и Саня.

– Молчи, недвусмысленный пототмок задницы! – сказала Маня.

– И ты помалкивай, птица спинозадая! – сказала Саня.

И Миша с Ваней замолчали. И больше уже на эту тему никогда-никогда не заикались.

В общем, с Поповым и Копчиковым не соскучишься.

Но мне хотелось рассказать совсем о другом. Я много лет наблюдаю за семейной жизнью Попова и Копчикова. И эти наблюдения наводят меня на глубокие философские размышления.

И Миша, и Ваня женаты двадцать лет. У Миши жену зовут Мария, Маня, а у Вани – Александра, Саня. Они дружат семьями. И дети их дружат. В общем – все хорошо. Но!

Сначала про Мишу и Маню.

Вообще Миша Попов относится к особой категории мужиков. Я знаю, что говорю: сам отчасти такой же. Не до такой степени, но все же.

Миша на работе – в общем-то монстр. Он все про всех знает. Он в курсе всех интриг и слухов. Несмотря на свое внешнее раздолбайство, Миша четко знает, что ему нужно. И никогда не ошибается. Его уважают и даже побаиваются, потому что хотя сам Миша гадостей не делает, но если вдруг сделали гадость ему – он не прощает. Он помнит все и мстит. Он всегда внутренне собран. И всегда во всеоружии.

Но когда Миша приходит домой, он превращается в такое расслабленное существо, что диву даешься.

Миша Попов – человек, в быту начисто лишенный чувства порядка. Он никогда не знает, что и где у него находится. Когда Миша курит, он стряхивает пепел везде. При этом ни разу не повторившись: в ботинок, в аквариум, на штаны, на голову соседа на балконе снизу. Он регулярно стряхивает пепел на кошку. Несколько раз в забывчивости он тушил об нее окурки.

Он три раза менял загранпаспорт, потому что прожигал его.

Если у Попова вдруг застегнута ширинка, это значит, что сзади у него треснули штаны.

Когда он приходит с работы, он, к примеру, забыв закрыть входную дверь, снимает один ботинок, и, поскольку шнурок на втором не развязывается, он в одном ботинке идет на кухню попить водички, пытаясь по дороге снять штаны. С наполовину снятыми штанами (с ноги без ботинка), которые волочатся по полу, он долго продвигается к кухне. По пути на пол падают кактус и книги. Визжит кошка.

На кухне он долго ищет, во что бы налить нарзану и обязательно находит что-нибудь специфическое. Например, пустой цветочный горшок с дыркой в дне. Он долго льет нарзан в горшок, удивляясь вместимости горшка. Потом долго изучает лужу, не понимая, откуда она взялась. Звонит Мане и сообщает, что их затопили. Маня называет его свиномопсом и говорит, что скоро будет и чтобы он, Миша, никуда не двигался с места до ее, Маниного, прибытия.

Миша, насвистывая что-то беззаботно-веселое, не двигаясь с места, как ему и было предписано, открывает холодильник и долго ищет, чем бы ему закусить. Находит гранат и начинает его чистить. Через десять минут, в окровавленной рубашке и с алой мордой, как будто он вурдалак, Миша играет с кошкой. Он радостно подбрасывает ее к потолку и ловит, думая, что кошке это нравится. Кошка орет, но терпит.

В это время в квартиру через дверь, которую забыл закрыть Миша, заглядывает соседка. Она видит Мишу, без штанов, вернее, со шлейфом штанов на одной ноге, в одном ботинке, стоящего в луже, всего в гранатовой крови, и орущего под потолком обезумевшего кошака.

– Заходите, Серафима Антоновна! – приветливо кричит ей Миша, и, забыв, что кошку надо в очередной раз поймать, радушно направляется навстречу соседке. Та пятится. Кошка с лязгом подает на кастрюлю с рассольником. Кастрюля опрокидывается. Кошка запрыгивает в холодильник, который, конечно же, не закрыл Миша. И в это мгновение за спиной ошалевшей от впечатлений Серафимы Антоновны возникает Маня.

– Стоять, животное! – не возвышая голоса, командует Маня. Миша, улыбаясь, беспрекословно выполняет команду.

И начинается совсем другая поэтика.

Маня – гений порядка. У нее все всегда лежит на месте. Всё обеспылено. Разложено симметрично. Выстирано и выглажено. Как они живут вместе с Мишей, я не понимаю.

– Наверное, Володь, мне нужна рана, – объяснила мне однажды Маня. – Наверное, я мазохистка. Знаешь, иногда думаю: сейчас убью его, лешака, один раз чуть не убила. Я тогда ключи не взяла, позвонила ему и говорю: дверь не запирай! Он, гад, забыл, конечно, дверь запер, сел на кухне, поел, выпил, надел наушники и заснул. Я с работы приезжаю, устала, как лошадь. Звоню, а он спит. Стучу спит. Ору – спит. Полночи ломилась. Наконец, открывает. Рожа как у новорожденного. Довольный, весь в счастливых радужных пузырях: «Ой, наконец-то Манечка моя пришла! Где ж ты так долго была, Манечка?» У меня аж в глазах потемнело. Уже представляю, как беру ножик и … Еле сдержалась… А ведь вот уедет он в командировку – я порядок наведу. Приду с работы, а дома … порядок, будь он неладен. И тарелка не разбита, и окурком штора не прожжена, и холодильник закрыт, и кошка не орет и вода в унитазе спущена… И как-то мне не по себе… Как будто я и не нужна. Как будто я лишняя и смысла в жизни нету. Не поверишь: один раз уехал он на неделю, и такая на меня вдруг от порядка тоска нашла, что я взяла – и мусорное ведро на пол-то и высыпала. Посидела около кучи мусора, поплакала, убрала мусор – и полегчало!

Так вот и живут Миша с Маней. Душа в душу.

Ваня с Саней тоже.

Ваня помешан на порядке. Он сам всегда все пылесосит, драит и моет.

Саня же – нельзя сказать, что неряха, нет. Тут другое. Саня очень любит всевозможные, как она говорит, «маленькие, но очень полезные вещи». То есть, говоря человеческим языком, всякое бесполезное барахло.

Если Ваня с Саней едут отдыхать куда-нибудь на море, то Саня привозит целый чемодан ракушек.

Один раз они ездили в Берлин на Рождество, и Саня скупила, наверное все рождественские сувениры города Берлина. Был перевес двенадцать килограммов. Пришлось заплатить. Сувениры оказались золотыми.

Дома у них – сотни самых разных свечек, подстаканников, подъяичников, колпачков для подъяичников, магнитиков, очечников, наборов салфеток, ковриков для мышек, открывалок, вазончиков, пепельниц, заколок, зажигалок, браслетиков и прочей муры, которая лежит везде: на полках, на столах, на стульях, на полу. Магнитиками, например, у них, как опятами, облеплен не только холодильник, но и плита, стиральная машина, микроволновка и внутренняя сторона входной металлической двери.

Сначала Ваня еще как-то пытался бороться с Саниными «маленькими, но очень полезными вещами». Он говорил:

– Санечка, гугуленька, убери, пожалуйста, вот эту кучу вот этого твоего полезного г…а с моего рабочего стола. Хорошо?

– Хорошо, Ванечка, сейчас уберу, бубука моя.

Саня со счастливой улыбкой (она всегда улыбается) собирает свои «полезные вещи» с Ваниного стола и сваливает их на соседнее кресло.

– Санечка, – говорит ей Ваня, – вот ты, гугуленька, свалила всю свою полезную мутотень на кресло, а как теперь, гугуленька, на нем сидеть?

– А зачем тебе на нем сидеть, бубука моя? Тебе не надо сидеть в кресле, – Санечка с нежной улыбкой гладит Ванину зеленовато-желтую от злости лысину, которая под Саниной рукой на глазах становится розовой, – ты ведь у меня малышка, тебе надо лежать на диванчике.

– Но на диванчике, гугуленька, тоже лежат твои маленькие подлые вредители. К тому же, Санечка, к дивану совершенно невозможно пройти. Там на полу вокруг дивана всюду навалена эта твоя маленькая полезная сволочь.

Саня собирает всю эту «сволочь» и всех этих «вредителей» и радостно сваливает их на балкон. Потом – на кухонный стол. Потом – в ванну. И так далее.

Однажды Ваня (буквально) расставил на квартире флажки, отвоевав себе на пару суток рабочее место и узкие проходы от него а) к сортиру, б) к балконному окну, чтобы покурить и в) к холодильнику.

Но «маленькие полезные вещи», как китайцы, властно смели проходы, и все стало по-прежнему. Ваня периодически бунтовал, но – тщетно.

Один раз после очередной вспышки ненависти к «китайцам» у Вани поднялось давление. Саня страшно испугалась, собрала все вещицы в книжные мешки (получилось более двух десятков мешков) и выставила их за дверь в общий коридор.

Ваня пришел в себя, тоскливо побродил по квартире, покурил на балконе, попил морса из холодильника, посидел в сортире, посидел за своим столом, словом, насладился свободой. Свобода отчего-то Ваню не порадовала.

Саня все это время сидела в углу в кресле и, что с ней почти никогда не случалось раньше, не улыбалась.

Наконец желто-зеленый Ваня вздохнул и сказал:

– Ладно, Санечка, давай-ка, гугуленька, вернем пару мешков твоей полезной фигни.

Санечка заулыбалась, Ванина лысина тоже порозовела. В квартиру вернулось три десятка подъяичников, столько же вееров, шесть килограммов ракушек и еще кое-чего по мелочи.

Через неделю маленькие, но очень полезные вещи все до одной прописались обратно в квартиру Копчиковых. А после этого Копчиковы съездили в Индию и Саня привезла целый чемодан всякой мелкой пользы и полезной мелочи.

Один раз, совсем недавно, мы сидели с Мишей и Ваней втроем на моей кухне, выпивали, толковали за жизнь.

– Я все понял! – сказал вдруг Ваня. – Они так пространство метят. Понимаете?!

– Кто метит? – не понял я.

– Бабы наши, – сказал Ваня.

– Как метят? – спросил Миша.

– Вещами. Наложат тряпок всяких, заколок там… флакончиков разных… и – пометила. Я, мол, тут, любимый. Не забудь про меня.

– Это кто как, – вздохнул Миша.

– Что кто как? – не понял я.

– А то. Моя, наоборот, чистотой метит. Сотрет пыль. Зеркало отмоет. Тапочки расставит по уставу, как пехоту. Зачем спрашивается? А вот зачем. Это он говорит: я тут, дорогой ты мой. И никуда ты от меня н денешься. Ты, конечно, думаешь, что меня здесь нету, что на работе я, ан – нет. Я тут! Слежу за тобой! Каждой протертой чашечкой! Каждым вовремя политым фикусом.

– Точно, точно! – подхватил Ваня. – Вот, мол, она я! В этом якобы случайно брошенном на торшер лифчике! В этом как бы невзначай оставленном на твоем рабочем столе браслетике! Мол, давай, давай, скучай по мне, чучело!

– Вот-вот! – оживился Миша. – Напоминалки свои расставит по хате – ты и под контролем.

– Ага! Типа шпионских жучков.

– До чего ж они хитрые, а?!

– Да уж…

– Эх! – покачал головой Миша. – Тяжела наша мужская доля.

– И не говори! – сказал Ваня.

– Вот оно! – ткнул я в оставленный моей женой на холодильнике зонтик. – Пометила! Зонтик – он где?.. Он в коридоре должен быть, а она его здесь пристроила, чтоб я на воле от рук не отбился…

– Точно! – сказал Копчиков.

– Верно! – сказал Попов.

В это время наши жены были на какой-то распродаже. А после распродажи они собирались посидеть в «Шоколаднице» поболтать.

Интересно, о чем.